Хорошо, -- сказал Мелиссино, тронутый слезами, и, взбежав по ступеням обратно, вскоре вынес записку, в которой было начертано: "Принять". С датою -- 19 июля 1783 года... В канцелярии писец глядел уже милостиво: -- Как фамилия твоя будет, сыне дворянской? -- Аракчеев, -- сказал отрок, снова заплакав. ...Первый урок жизни! Аракчеев всегда его помнил и, достигнув могущества, на любую просьбу отвечал в тот же день, в какой она им получена. Все равно что -- отказать или уважить, но ответ давался им моментально! Есть ли душа в машине? Наверное, иногда водится, как водятся и черти на болоте. Екатерина смолоду учла жестокие уроки прежних царствований, не желая повторять горьких ошибок прошлого: -- Я поставила себе правилом -- немцев, тем более родственников, на Русь не допускать! Прожорливы и наглы, а пользы с них -- с воробьиный хвостик. Даже гостями не хочу их видеть... Родной брат ее, Фридрих-Август, влачил жалкое существование то в Базеле" то в Люксембурге, побирался крохами по дворам Германии, но между братом и сестрой не возникло даже переписки. Один только раз принц просил у сестры денег для голодающих в Ангальт-Цербсте, но императрица денег не дала, а на всю просимую сумму закупила для своих земляков хлеба. И отправила с обозом: пусть едят! "Знаю я, как деньги в руки давать этим принцам, -- говорила она. -- Жена моего братца туфель да тряпья себе накупит, а обыватели хлеб только во сне увидят...". Однако с помощью Марии Федоровны ее немецкие родственники, тихо и незаметно, как вода в корабельные трюмы, просачивались в Россию через всякие щели и дырочки. После путешествия по Европе великокняжеская чета затихла в Павловске, подальше от императрицы, а друзей Павел с Марией отвадили от себя, чтобы не повторилось истории с Бибиковым (умершим в Астрахани) и князем Куракиным (сосланным прозябать в деревню). А ведь Екатерина еще не все о них знала! Не знала и того, что ее невестка наделала колоссальных долгов, желая обеспечить многочисленную родню в Монбельяре... "Малый" двор все больше запутывался в долгах. Конечно, и Павел и Мария надеялись расплатиться с кредиторами только в том случае, если Екатерина вытянется в гробу, а они будут коронованы на престоле. Однако, судя по очень бодрому настроению императрицы, о смерти она не помышляла, напротив, похвалялась железным здоровьем, отличной памятью и неустанными заботами... Павел между тем изнывал от нетерпения, жаждая кипучей государственной деятельности и большой власти. Жене он жаловался: -- Ну что мне этот Павловск, строенный близ большой дороги, по соседству с резиденцией матери! Ах, как бы я хотел укрыться подальше от нее-за лесами, за болотами... По чину генерал-адмирала цесаревич имел лишь две караульные команды, набранные из морской пехоты Балтийского флота. Муштруя их с тростью в руках на своем дворе, Павел не испытывал удовольствия, раздражался: -- Если б у меня было много денег, я бы оставил этих чурбанов в покое и закупил солдат в германских княжествах. Что взять с этих русских? А наемники служат отлично... Наконец-то, после рождения дочери Александры, он получил в подарок от матери Гатчину, выкупленную ею у братьев Орловых. Тихие озера, густые леса, вокруг тишина и безлюдье. -- Как раз то что надо! -- обрадовался цесаревич... Из караульных команд он образовал здесь батальон в 80 человек. "Мунстр" по всем правилам прусской науки производили поручик Мей и капитан Штейнвейер -- экзерцирмейстеры! Откуда они взялись на святой Руси, теперь сам черт не рцзберст. Но явились в Гатчине, будто из-под земли. Зато и мунстровали исправно. Так зарождалась будущая "Гатчинская" армия... Екатерина отлично знала, что вокруг нее, внутри двора и вдали от двора, царит злостное грабительство, но даже взяточники, строя особняки, украшают фронтоны их надписями: "ЩЕДРОТАМИ ЕКАТЕРИНЫ ВЕЛИК1Я". Ход мыслей императрицы складывался в необычном порядке: "Большое воровство, в отличие от воровства малого, есть прямое доказательство тому, что казна моя неисчерпаема". -- Пусть колеса империи крутятся и дальше, -- говорила она, -- лишь бы скрип их не мешал мне спать... Ум холодный, черствый, практичный. Всегда занят поисками слов, решений, комбинаций. Даже перлюстрацию она сумела использовать в обратном направлении. Зная, что ее письма тоже вскрываются за границей, Екатерина в частной переписке не раз излагала важные проблемы в политике, заведомо уверенная, что ее мысли отразятся в политике Версаля или Стокгольма. Чаще всего она прибегала к услугам берлинской почты: -- Зачем мне ссориться со старым "Иродом"? Лучше я напишу доктору Циммерману, что здоровье мое отличное, но оно еще больше окрепнет, если посол Герц не будет раздражать мои нервы. И уверена, что от Герца в Петербурге духу не останется... Наверное, в политике так и надо -- левой рукой чесать правое ухо. Но при всем практицизме Екатерина не заметила угрозы от "Гатчинской" армии: она увидела в ней лишь забаву своего сына и не сообразила, что в Гатчине зарождалась новая идеология, новейшая политика, чуждая не только ей лично, но и противная русскому государству... Допустив оплошность с Гатчиной, императрица проглядела и шашни Безбородко... Голосистая авантюристка Анна Берну цци-Давиа, побрав с урода деньги и драгоценности, запросила у него в подарок еще и... земли! Екатерина хватилась, но было уже поздно: внутри России образовалась, пусть небольшая, территория, принадлежавшая иностранной подданной. [33] Екатерина пробила тревогу -- через полицию. -- Эту шарлатанку, -- наказала она, -- выставить вон из России в двадцать четыре часа и более не пускать обратно! -- Затем, призвав к себе разжиревшего селадона, она сказала, что с ним деликатничать не станет: -- Люди мы свои, а потому... Затвори-ка двери покрепче! Безбородко закрыл двери кабинета, и Екатерина -- раз, два, три! -- от чистого сердца надавала ему оглушительных затрещин. -- Лучше бы ты в Коломну бегал, -- заключила она. Коломна была окраиной Петербурга -- в глухом конце Садовой улицы, где размещались всякие непотребные дома. Совет дала хороший, но запоздалый: Безбородко там уже побывал! 11. ЧЕРЕЗ ВСЮ РОССИЮ Давайте подумаем над тем, над чем мы никогда не задумывались: когда в веке восемнадцатом люди русские просыпались, когда спать ложились? Календарный вопрос во все времена истории был насущен, ибо от него во многом зависят успехи и благополучие человеческой жизни. Сигналом к пробуждению предков всегда были петухи и восход солнца -- летом; зимою же вставали при свечах (баре) и при лучинах (подневольные). Ужинали на закате солнца, чтобы с последними лучами его все убрать со стола. Оставлять же стол неприбранным на ночь -- домового кормить! Засиживаться в гостях долго считалось неприличием, такое поведение осуждалось старыми людьми. -- Всему свой час, -- ворчали они. -- Душою сберегай плоть, а здоровою плотью сохраняй в спокойствии дух свой. На режим дня воздействовала, конечно, и церковь -- с ее заутренями и обеднями. Деловая жизнь государства начиналась спозаранку. Раннее пробуждение императрицы не было ее личной заслугой. Военные являлись к полкам в шестом часу утра, когда солдаты уже встали. Гражданские чины открывали доступ в канцелярии около семи. Многие ничем не занимались, а только присутствовали, служебное помещение в те времена называлось "присутствием". В служебных формулярах так и писалось, допустим: "В чине коллежского секретаря присутствовал четыре года в Соляной конторе". Следуя регламенту, в час пополудни всякая служба прекращалась. В гости ходили обычно к шести часам вечера. Если кто опаздывал, получал замечание: -- Что же это вы -- на ночь-то глядя? Модницы, подражавшие аристократкам, или девицы на выданье, берегущие красоту для женихов, иногда позволяли себе еще понежиться в постели после всеобщего пробуждения. Но это тоже осуждалось, о таких говорили: -- Вылупится -- и к зеркалу. Какая ж из нее хозяйка будет? Обедали точно в полдень. Ужинали рано. ("В летние долгие, дни почиталось даже и у дворян стыдом при огне ужинать".) Врачи времен Екатерины следили за дневным распорядком, нарушению его приписывали болезни, в книгах и лекциях проповедовали, что даже три часа дня для обеда -- уже поздно, а после трех -- вредно. В режиме суток изменения начались не снизу, не от народа, а сверху-от разгульной гвардии, от картежной игры, от повадок аристократии, от привычек придворных. Странно, но так: режим русского народа был круто нарушен в Отечественную войну 1812 года, ритм жизни поколебался в 1825 году-возникли большие социальные перемены, это был год восстания декабристов... А моряки России всегда просыпались раньше России! Была еще теплая летняя ночь, когда Федор Федорович Ушаков, повелев поднять шлагбаум на заставе, крикнул стражам: -- По указу ея величества -- до Херсону! -- Сколько вас тут? -- спросили его. -- Много. Открывай, считать некогда... За его коляскою шагали сотни матросов с рундучками, следом тянулся обоз скрипучих телег, на которых с женами и детишками ехали на новые места тысячи мастеровых -- с пилами, топорами и сверлами. Ушаков велел матросам разуться, а если в деревнях сыщут лапти, советовал идти в лаптях. -- Путь далек, берегите ноги, -- наказывал он. Мастеровые собрались хозяйственно -- со скарбом, один чудак вез даже горшок с редкостной тогда геранью, возле тележных колес бежали домашние собачки, из мешков торчали головы удивленных котов. Матросы топали по обочинам, а вдоль тракта сновали кареты, пассажиры спрашивали: -- Куда вас столько? И куда гонят-то? -- Флот делать. Черноморский. Тако ведено... Валдай встретил служивых обычным разгулом, трактиры были отворены настежь, воры играли с проезжими в зернь и карты, цыганки, наехавшие из Молдавии, шлялись меж домов, таская белье с заборов, ворожили судьбу парням и девкам, а бедовые валдайские бабы, славные красотой и распутством, заманивали матросов сладкими пряниками... Русского спутника сопровождал в странствиях дух цветочный, медвяный. Россия была тогда богатейшей медовой страной, иные мужики до ста ульев держали в хозяйстве, а помещики имели пасеки до пяти тысяч ульев, -- от этого изобильная душистая река текла по стране, а воск в церквах, для свечей нужный, мерили в ту пору пудами. По вечерам, в раздолье степей украинских, матросы пели русские песни, из дальних хуторов, дремлющих в тишине левад, слышались ответные голоса девчат да парубков. Большие чистые звезды горели в черноте ночи... Конец пути обозначился ясно, когда завернули вдоль Днепра, в котором искупались охотно. Ночью виделось им зарево на горизонте -- страшное. И было непонятно, что там, в Херсоне, не пожар ли? Ушаков не вытерпел, наказал боцманам: -- Ведите обозы далее, я в коляске до города -- мигом... На окраине Херсона, среди поверженных халуп, лежали груды тряпья и соломы, всюду чадили костры, в стороне от жилья валялись мертвые. Часовой вялым движением поднял ружье: -- Назад -- зараза! Иль не вишь, куды прешься? -- Да что у вас тут, братец? -- спросил Ушаков. -- И у и а, -- ответил солдат и, зашатавшись, упал... Издалека шагали мортусы, обшитые с ног до головы рогожами и мешковиной, пропитанной вонючим дегтем. Несли они длинные шесты с крючьями железными на концах. -- И давно у вас так-то? -- издали окликнул их Ушаков. -- Мы не знаем. Мы не здешние. Нас прислали... Это были каторжники. Крючьями они зацепили солдата за острый выступ его подбородка, поволокли прочь, словно падаль. Ружье мертвеца закинули в костер, жаркое пламя нехотя ощупало полировку приклада. А где-то за городом, на Днепре, как сладкое видение будущих странствий, торчали высоченные мачты первого на юге линейного корабля -- "Слава Екатерины"... "Черноморскому флоту быть теперь или не быть?" Камертаб -- Лунное Сияние, Аксинья в православии, Федоровна по крестному отцу Ушакову, -- где же ты? -- На кого ж ты меня покинула?.. Старый турок Махмуд держал в посинелых губах гвозди, а молоток наготове. Он взялся за крышку гроба: -- Кы смет! Так угодно воле Аллаха... Прохор Курносов еще раз вгляделся в тонкое лицо турчанки, навеки запомнил улыбку на губах ее, не забыл выгнутые дуги бровей, словно Камертаб перед смертью сильно удивилась чему-то, и снова захотел кинуться на грудь жены, но Махмуд с грубой бранью отпихнул его прочь от гроба: -- Не лезь! Еще и сам заразу схватишь... Прохор Акимович перевел взгляд на близнецов своих -- Петра и Павла: материнская тонкость была в их детских личиках, только лбы пошире да волосы отцовские, светлорусые. Он сказал Махмуду, заплакав: -- Так что стоишь-то? Заколачивай уж... После похорон, вместе с детьми и Махмудом, побрел он в первый же кабак и стал глушить стаканами водку. Махмуд не пил ни капли. Ел рыбу. Дети тянули отца за рукав мундира: -- Тятя, ну, хватит тебе! Пошли до дому-то. -- А где дом? Нет у нас больше дома... вес сгинуло. Черный пудель, скуля, жался к хозяину, ласки его искал. Пахло вином, дегтем, пожарами, тленом и свежей стружкой. -- Ништо не мило теперь... сдохнуть бы! -- Сдохнешь, -- сказал Махмуд, -- а Петра с Павлом на меня оставишь? А корабли кто достроит? -- Будь все проклято... уйти бы куда! Далеко... -- Езжай обратно в Азов, там нет могилы ее. -- И с могилой здесь не могу я расстаться... Сыновья, по знаку Махмуда, подхватили пьяного отца с лавки, потащили из кабака. Махмуд шагал рядом, куря трубку, плевал в чадящие костры, за ними бежал пудель, брезгливо нюхал черные пятки мертвецов. Отойдя подалее, Петр и Павел опустили отца на траву, и он затих, а Махмуд велел им: -- Тащите лопаты! Здесь новую землянку отроем... Мимо шли мортусы, хотели тащить и Прохора. -- Не тронь! Это пьяный, -- заслонил его Махмуд. -- А чего ты тогда трезвый? -- Аллах не велел сегодня... Когда Прохор Курносов очнулся от вина, он увидел детей, сидящих поодаль, а рядом с ним лежал мертвый Махмуд. -- Чего вы сидите-то с лопатами? -- Да он и велел. Землю копать хотел. -- Не надо. Его и без нас приберут... Пудель Черныш ласково облизал лицо хозяина. -- Пошли, деточки... еще разок навестим матушку. Через день, пересилив себя, заявился он в Херсонское адмиралтейство, где сидел Марко Иванович Войнович. -- Где тебя черт носил? -- спросил он, всегда грубый. Майор и сюрвайер протянул ему бумагу: -- Рапорт мой. Не хочу больше жить здесь. -- В уксус кидай! Чего в руки-то мне суешь? Подле него стоял чан с уксусом, в котором Прохор и прополоскал рапорт свой, словно тряпку худую. Войнович взялся за край бумаги, держа ее в отдалении от себя, выждал, когда стекут с листа капли уксуса. Не приближая к себе, вчитался: -- Так и все разбегутся... Ступай на верфи, готовь к спуску "Славу Екатерины". Днепр там не широк и с мелями. Ежели промедлишь якорями зацепиться, под суд тебя! -- Ладно, -- сказал мастер. -- Это я сделаю... Первый линейный корабль спрыгнул со стапелей на светлые воды Днепровского лимана. Орден Владимира четвертой степени был наградою мастеру; в углах ордена расположились девизы: ПОЛЬЗА -- ЧЕСТЬ -- СЛАВА. При двух орденах и при шпаге снова побрел он на кладбище. А там, качаясь над могилой, долго рассказывал Камсртаб обо всем, что случилось с ним -- без нее... Разве она умерла? Камертаб все слышала. Камертаб все понимала. "Прощай, сбереги детей... кысмет!" -- отвечала она. ЗАНАВЕС Если казна медлила отпускать деньги, Потемкин приходил в сатанинскую ярость. Сохранился документ, увенчанный его резолюцией: "Дать, дать, дать!.. вашу мать". Потемкин имел 70 тысяч крестьян в Белоруссии, б тысяч крепостных душ в русских провинциях, на полтора миллиона рублей бриллиантов и-долги, долги, долги. Его состояние, впрочем, никогда не достигало уровня богатств прежних временщиков -- князя Меншикова при Екатерине I или герцога Бирона при Анне Иоанновне (а позже Платон Зубов станет во много раз богаче князя Таврического)... Потемкин наловчился запускать руку в казенные деньги, но никогда не обирал своих крепостных: "Не пристало господину, вроде мельничного жернова, почитать своих рабов ничтожными зернами!" Потемкинские крестьяне были зажиточны, посевы ржи и льна в его владениях постоянно увеличивались. Если на каком дворе не было скота, Потемкин снабжал скотиной за свой счет. Владея городом Кричевом на реке Соже, он завел там лесопильни-для флота, канатную фабрику-для флота, мануфактуру парусиновую-для флота. Хороший хозяин для страны, светлейший был отъявленным разгильдяем, когда дело касалось его собственной персоны: доходов со своих предприятий никогда не имел, все они были ему убыточны. Для Потемкина, кажется, важнее всего была сама суть производства, конкретная польза государству, а совсем не личная прибыль. В этом светлейший выгодно отличался от множества дворян-современников. Очень много денег забирал у Потемкина стекольный завод. [34] Он сам вникал в тайны стекла, экспериментировал в лабораториях, озабоченный -- чем лучше стекло расписывать, какие узоры для глаза людского приятнее? Постоянно общаясь с живописцами и архитекторами, он развил свой художественный вкус... Григорий Александрович обожал все необычное: если строил, то грандиозное, если давал концерт, то весь Петербург его слышал. А жить, как все люди живут, было ему несносно и противно. Он знал, какая худая слава сложилась о нем. -- Но если я тащу деньги из казны, -- оборонялся он, -- то и верну их России обратно -- Тавридой с ее богатствами, новыми городами на Днепре и море Азовском... Чтобы русская армия не зависела от купцов английских, он наладил суконную фабрику в Дубровне (под Екатеринославом), много лет занимался разведением тутовника и шелковичного червя в условиях Подмосковья. Там возникла его знаменитая Купавинская мануфактура, на которой трудились крестьянки, а секреты выделки шелка передавали им испанские мавры, выписанные светлейшим в Россию. Для современников остался памятен день, когда Потемкин въехал однажды в Петербург: сидя в открытой карете, он держал между ног мешок с орехами, которые велел заранее позолотить. Полной пригоршней рассыпал он орехи по улицам, и сначала это восприняли за его очередную причуду. Однако стоило женщине такой орех раскусить, внутри его скорлупы она находила пару тончайших женских чулок... Но главная заслуга Потемкина -- во внимании к русскому солдату. Его военные реформы всегда будут стоять рядом с военными победами Суворова, а многие изречения Потемкина -- с боевыми афоризмами Суворова. Вооруженные силы России, если бы их собрать вместе на одном поле, явили бы красочное зрелище: инфантерия -- светло-зеленая, кавалерия-синяя, артиллерия-красная, а мундиры флота блистали ослепительной белизной. Потемкин первым делом желал оборвать у солдат прусскую косицу на затылках. -- Этот "гарбейтель" хорош только для разведения вшей... В феврале 1784 года (уже полновластный президент Военной коллегии и генерал-фельдмаршал) он стал владыкой над армией. -- И никто мне теперь не помешает, -- говорил Потемкин, рассуждая о вреде кос для солдат, о дурацком пудрении голов. -- Каске быть удобной и видной, чтобы солдат не только головы не терял, но и гордился ею. Чулки для баб хороши, дабы красоту ног показывать, а солдату в шароварах бегать на врага ловчее... Лосины же гусарские -- для наживания грыжи! Он сокращал полки гусарские, полагая, что врага бьют не красотою одежд, а одежда гусара была очень дорога (офицер получал лишь четверть той суммы, в какую обходился ему пошив формы). Взамен гусар Потемкин усиливал тяжелую кавалерию -- драгунскую, формировал новые полки -- гренадерские, мушкетерские, пикинерные, карабинерные, егерские. -- Стрелять часто и метко! -- призывал светлейший... В холодные дни лосины не грели, вызывая озноб во всем теле, от дождей морщились -- Потемкин заменил их теплым и мягким сукном, которое не мнется и просушить легче. -- Да и лоси бедные на Руси мне спасибо скажут! А служба солдатская бывает хороша не от уставов -- от начальников. И она отвратительна, ежели бьют солдата, а провиант воруют. Дабы побоев не случилось, господ офицеров стану в рядовые разжаловать, и пусть они, благородные, на своей шкуре, на своем стомахе изведают, какова сладость жизни солдатской... Ворочая миллионами, Потемкин не гнушался скрупулезно пересчитывать и копейки солдатские. Как бухгалтер, щелкал он счетами, на костяшках откладывая расходы солдата на "фанаберию": -- Фунт муки мелкого помола -- вместо пудры -- четыре копейки, сало для помажения голов да еще ленточки в гарбейтелях -- рубль и пять копеек... Всю эту бухгалтерию к такой матери Iраспорядился Потемкин. -- На што в полках развели парикмахерские? На што пукли в бумажки, яко конфеты, завертывать, будто солдат -- курва старая? Завиваться да пудриться -- воинское ли дело? А ведь у солдат ни времени, ни кауферов нету... "Полезно, -- писал он, -- голову чаще мыть и чесать, нежели отягщать ее пудрой, салом, мукой, шпильками, косами. Туалет солдатский должен быть таков: встал, то и готов! Легкие сапоги -- и шаг легкий". Потемкин звал к себе сапожников, планировал удобную обувь. На полковых швальнях сам кроил кумачовые тряпки -- на белье (красный цвет был необходим исподнему, чтобы солдат в бою вида крови своей не пугался: так повелось с древности). И не тесные мундиры, а легкие куртки надобны, чтобы резкие движения солдата в атаке не замедлялись. Просторные шаровары избавили солдат и от чулок. -- Взамен чулок нужны онучи, портянки холщовые! Сколько б ни зубоскалили потом над портянками, но они два века прослужили солдату русскому, удобные в ношении и гигиеничные. В своих приказах Потемкин внушал: -- Шпага солдату не нужна: она сбоку болтается, бегать мешая. Необходим штык! Примкнул -- коли. В коннице седло лучшее -- венгерское, спину лошади не трет, его и татары признают лучшим... Треуголки у солдат отнять: в них не выспишься, озабоченный одним: как бы углы не смялись. Красота их бесполезная. Ушей треуголка не закрывает. Нужны шлемы башлычные, дабы у солдата голова не мерзла... Но главный вопрос -- наказания телесные. "Вот тебе три мужика, сделай из них одного солдата" -- такова была жутчайшая формула внедрения новобранцев в войсковую службу. -- Страшно помыслить даже, -- с гневом говорил Потемкин, -- сколько геройских душ пошло на тот свет из-под палок, чтобы из трех парней одного солдата вылепить! Простительно ли, чтобы страж отечества удручен был прихотями командиров, помешанных на соблюдении глупого щегольства?.. Наша русская армия, переняв все ухватки иноземные, стала машиною угнетения наших же крестьян, волею судеб солдатами ставших. Нельзя, чтобы простой парень, из деревни взятый, ночи не спал, боясь прическу нарушить... Все велю упростить! Все сделать удобным! Из науки парадной оставляю самую малость: в кавалерии усы пущай закручивают как хотят, пехота пусть задирает усы повыше, бакенбарды котам блудливым пригожи... Я ничего не выдумываю, читатель: я цитирую Потемкина! Из его рапорта Екатерине: "Красота одежды военной состоит в равенстве и в соответствии вещей с их употреблением. Платье должно служить солдату одеждой, а не в тягость". -- Лудите почаще котлы полковые, -- призывал светлейший командиров. -- Следите за чистотой посуды. Водите солдат чаще в баню. Преследуйте пьянство сугубое, но от чарки казенной солдат не отвращайте... Шесть ударов палкой по заднице, и не более того, раздавайте злодеям закоренелым! После реформ Потемкина русский солдат обновился, стал подвижен и ловок, ничто его не стесняло. Волосы острижены в простонародный кружок, чисто вымыты. Ни штиблет, ни чулок в помине не осталось. Удобные теплые шлемы облегали головы, над которыми вздымались кверху -- для устрашения врагов! -- султаны из черного конского волоса... "Я, -- писал Потемкин, -- впотребил всю мою возможность к избежанию излишества и, облачая человека, дал ему все, что служит сохранению здоровья и к защите от непогоды. Армия российская, извлеченная мною из муки и сала, отныне будет здоровее и, пишась щегольских оков, конечно, поворотливее и храбрее!" ...Когда его не стало, все созданное им мигом разрушили, воинская форма снова превратилась в орудие немыслимой пытки, а при внуках Екатерины, Александре и Николае, солдата стали затягивать в такую "струнку", какая не снилась даже при Анне Иоанновне, во времена фельдмаршалства графа Миниха! Много доброго совершил Потемкин для русской армии. Но, как часто и бывает в жизни, добрая слава лежит, а худая слава бежит...  * ДЕЙСТВИЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ. Предупреждение Нужно ехать к Россию, чтобы увидать великие события. Если бы вам сказали в ваши детские годы, что... русские, которые были толпою рабов, заставят дрожать султана в Константинополе, вы приняли бы эти слова за сказки... На земле нет примера иной нации, которая достигла бы таких успехов во всех областях и в столь короткий срок! Вольтер 1. ОПАСНЫЕ КАРЬЕРЫ Потемкин всегда был противником дуэлей, отвергая их суть по той лишь причине, что подлец, умеющий стрелять, "может убить честного человека, стреляющего неумело; светлейший вопросы чести разрешал на свой лад... Вот и сегодня пришел с просьбой об отставке храбрейший воин, князь Цицианов, оскорбленный пощечиной подчиненного, после чего служить ему не желалось. Потемкин вспомнил, как в молодости был со звериной лютостью избит братьями Орловыми. -- Ежели сатисфакции у обидчика не просил, так поделом и дали тебе, -- рассудил он. -- Опять же, если ты завтра пьян напьешься и меня за ногу кусать станешь, так нежели мне, братец, из-за глупости твоей карьеры доброй лишаться? Нет уж, миленький, иди-ка да послужи отечеству! Григорий Орлов, бежав из-под надзора братьев, недавно объявился в столице. Екатерина уговорила безумца на проживание в Мраморном дворце, вокруг которого расставила караулы. Вряд ли какая сиделка, даже самая терпеливая, вынесла бы вес то, что снесла императрица от Орлова, за которым сама же и вызвалась ухаживать, -- брань, угрозы, плевки, безумные речи, похоть и осквернение, самое мерзостное. "Орлов, -- писал один современник, -- умирал в ужасном состоянии..." Записки Екатерины, посланные ею Потемкину, были в ту пору наполнены хорошими словами. В конце своих посланий она не забывала упомянуть: "Саша велит тебе кланяться". Саша -- это Ланской, который удобно поместился в сердце стареющей женщины, и с языка императрицы все чаще срывалось: "Саша сказал... Саша насмешил... Саша восхитился..." В русской истории век осьмнадцатый -- бабий! Начиная с 1725 и до 1796 года престол России, исключая короткие паузы, занимали одни женщины. Если же обратиться в глубину века семнадцатого, из мрака застенков глянут глаза несчастной царевны Софьи, впервые на Руси заявившей о праве женщин занимать в стране самое высокое положение. История фаворитизма в России еще никем не была писана, а-жаль... Фаворитизм -- явление для монархий закономерное, особенно в такие моменты истории, когда престол занимала женщина, да еще не в меру темпераментная. Во все времена и во всех государствах фаворитизм извечно произрастал, как шампиньоны на кучах навоза. Россия не избежала общей участи. Но пожалуй, только Екатерина II превратила фаворитизм из явления постыдного, которое надо утаивать, в дело большой важности, открытое для всех, как стезя служебная, награждений достойная. Свои женские слабости она не постыдилась возвысить до степени государственного значения... В дружеской беседе с графом Строгановым императрица однажды сказала: -- Старая мадам дс Веранс безумно любила молодого Жан-Жака Руссо, и никто ей этой любви в упрек не ставил. Я же виновата с ног до головы... Откуда знать, Саня? Может быть, я воспитываю юношей для блага отечества. Строганов высмеял свою подругу, и тогда Екатерина обозлилась: -- Послушай, друг мой! Вы, мужчины, состарившись, бегаете за молоденькими. Юных козочек вы, козлы расслабленные, сережками да деньгами приманиваете. Так почему пожилым женщинам нельзя молодых любить?.. Александр Ланской был моложе ее на тридцать лет. Он вышел из обнищавших дворян. Парень крупного телосложения. Держался прямо. Цвет лица имел здоровый. При вступлении в "должность" (иначе тут не скажешь) получил от императрицы коллекцию медалей и собрание книг по истории. Теперь одни лишь пуговицы на его кафтане стоили 80 тысяч рублей. Ланской оказался любителем искусств, он постигал книги Альгаротти, на токарном станке вытачивал камеи, столь модные тогда в кругу аристократии. Ланской всегда оставался равнодушен ко всему, что лично его не касалось, и очень дорожил своей карьерою. Фавориту казалось, что привязать к себе Екатерину он может лишь прыткостью, почти воробьиной, ii Ланской обратился к помощи врача лейб-гвардии Григория Федоровича Соболевского; выслушав его мужские опасения, штаб-доктор заверил молодого человека: -- Я сделаю из вас античного Геркулеса... -- Вы мой спаситель! -- сказал фаворит Соболевскому, который, излишне возбуждая Ланского, мечтал таким путем обрести придворное звание гоф-медика, камер-медика и даже лейб-медика. Дисциплина в народе поддерживалась наказаниями. Если кто украл не больше 20 рублей, сажали в "работный дом" и томили до тех пор, пока своим трудом не возместит потерпевшему эту сумму. Кто стянул вещей или денег больше чем на 20 рублей, тому в начале "трудового воспитания" задавали хорошую встрепку, а по отбытии наказания секли уж "через палача" -- кнутом, чтобы помнил, почем фунт лиха! Уголовный люд, обретя свободу, спешил укрыться от гнева Божия в трактирах Охты и деревни Автовой, растекался по злачным вертепам кварталов Коломны. Порядочные люди сюда не заглядывали. А если кто из господ и был охоч до "клубнички", но делал это аккуратно, одевшись простенько, чтобы его там не приметили. Петербург досыпал. Под утро бравый сержант по фамилии Дубасов начал ломиться к Таньке, давно им облюбованной. -- Танька! -- стучал он кулаком в двери. -- Или отворяйся, или весь дом взбулгачу. Ты меня знаешь: я есть сержант Преображенской лейб-гвардии... Нам ждать нельзя: мы дворяне! Танька уже имела при себе гостя, да столь невзрачного и так "подло" одетого, что Дубасов девку пристыдил: -- На што тебе эка рожа-то сальная? Добро бы хоть купца какого избрала, а то ведь и глядеть-то на этого хряка страшно. А ты, чучело гороховое, каким побытом сюда проник?. -- Через двери, -- отвечал гость, молотя зубами от страха. -- По доброму согласию. -- Вошел в дверь -- через окно выйдешь... За борт! И с этими словами сержант просунул любителя в окошко и выронил со второго этажа -- прямо на грядки с клубникой: шлеп! Танька помогала сержанту ботфорты снимать. -- Да я, миленький, и не звала его, -- говорила девка, ласкаючйсь. -- Я ведь одного тебя жду. Изнылась уж! А он этаким змием под одеяло-то и вполз. Сказывал, что по таможне службу имеет. Ежели не покорюсь, так он меня, бедную, в Кизляр или в Моздок отправит. Я со страху-то покорность и явила ему... Ну-кась, и впрямь меня в Кизляр? В обитель любви вдруг явилась хозяйка заведения. -- Погубил, погубил! -- застонала Гавриловна. -- Кого ж ты, злыдень окаянный, в окошко-то выкинул? -- По таможне кого-то. Не велик барин! -- Свят-свят... Да ведь это сам Безбородко был. Дубасов выглянул в окно: там клубника вся измята. -- Какой еще Безбородко? Уж не тот ли... -- Тот! Он самый и есть. Ой, лишенько накатило! Дубасов поспешно натянул ботфорты, стуча зубами не хуже Безбородко. На всякий случай дал Таньке кулаком в ухо: -- А ты чего заливала мне тут, будто он из таможни? Танька ударилась в могучий рев: -- Да откель мне знать-то, господи? Несчастненька я! Вот и верь опосля мужчинкам-то. Говорят одно, а сами... Гавриловна вцепилась ей в патлы: -- В науку тебе, в науку! Будешь чины различать... Я те сколь раз темяшила: по чинам надо, по чинам, по чинам! Сержант, готовый как на парад, спешил к двери: -- Ой беда! Ведь завтрева к Шешковскому вызовут. А там уж такие узоры разведут на спине, будто на гравюре какой... -- Обо мне ты, нехрись, подумал ли? -- кричала Гавриловна. -- С места мне не сойти: вынь да положь полтину за волнения мои. Танька, не пущай яво, держи дверь. Комодом припирай! С третьего этажа стучали в пол. -- Дайте поспать, сволочи! -- вопили соседи. -- Нешто ж нам из-за вас кажиную ночку эдак маяться?.. Ровно в семь утра Безбородко был в кабинете царицы. -- Слышал лир-спросила Екатерина. -- Прибыл посол царя грузинского-князь Герсеван Чавчавадзе, любимец Ираклия... У тебя, надеюсь, готов ответ мой для Тифлиса? Безбородко, держа перед собой бумагу, внятно и толково зачитал ей текст ответа грузинскому царю, обещая от имени России помощь в солдатах и артиллерии. Екатерина внимательно выслушала и осталась довольна: -- Только в одном месте что-то не показалось мне убедительно. Дай-ка сюда бумагу свою -- я поправлю. Безбородко рухнул на колени: -- Прости, матушка! Лукавый попутал. Всю ночь не спал, с грациями забавлялся, лишку выпил... Уж ты не гневайся. Екатерина взяла от него лист: он был чистый. -- Импровизировал? Талант у тебя. За это и прощаю. Но зажрался, пьянствуешь, блудишь... свинья паршивая! Иди прочь. Домой езжай. Да выспись. Я сама за тебя все сделаю... Вечером того же дня сержант Дубасов впал в меланхолию. Дивный образ Степана Ивановича Шешковского в святочном нимбе венков погребальных не шел из памяти -- хоть давись. "Не, не простят..." В конуру жилья сержантского явился фельдфебель. -- А ну! -- объявил он. -- Коли попался, так и следуй... Все ясно. Вышли на ротный двор. Там уже коляска стояла, черным коленкором обтянутая. Дубасов, псрскрсстясь, головою внутрь ее сунулся, чтобы ехать, но его за хлястик схватили: -- Не туды! Это казну в полк привезли... Привели в полковое собрание. А там господа офицеры супчик едят, и майор с ними -- гуся обгрызает. Майор очки надел, из конверта бумагу важную достал. -- Слушай, -- объявил всем суровейше. Дубасова вело в сторону. "Ой, и зачем это я с Танькой связался? Говорила ж мне маменька родная: не водись ты, сынок, с девами блудными..." -- "...сержант Федор Дубасов, -- дочитал бумагу майор, за достохвальное поведение и сноровку гвардейскую по указу Коллегии Воинской жалуется в прапорщики, о чем и следует известить его исполнительно..." Подать стул господину прапорщику! Стали офицеры Дубасова поздравлять: -- Скажи, друг, что свершил ты такого? -- Было, -- отвечал Дубасов кратко. -- И еще будет... Майор указывал перстом в потолок. -- Это свыше, -- говорил он многозначительно. -- От кого -- знаю. Но произносить нельзя. Не спрашивайте. -- А и повезло же тебе, Дубасов! -- завидовали офицеры. -- В карьере жду большего, -- важничал прапорщик. Облачась в мундир новый, он взял извозчика: -- На Мещанскую -- к Таньке... прах и пепел! -- Чую, -- сказал кучер и тронул вожжи... Танька обнимала купца со Щукина двора; от "щукинца" пахло снетками псковскими. Был он дюж -- как Илья Муромец. -- Тихон Антипыч, -- сказала ему Татьяна, -- мужчинам верить нельзя. Глядите сами: рази ж такое бывает? Побожусь, как на духу: с утрева в сержантах был, а ввечеру офицером стал... Опять меня, бедненьку, в чинах обманывают. Уж вы, милый друг, не дайте мне опозориться: примите его, как положено. -- Счас бу! -- сказал щукинский торговец снетками... Соседи по дому молотили в потолок, в стенки: -- Чумы на вас нету! Когда ж уйметесь, проклятые?.. Что с ним приключилось, Дубасов даже по прошествии полувека (уже на покое, в отставке генералом) вспоминать не любил. -- Одно скажу вам, внуки мои, -- говорил он потомству, -- у Шешковского всяко делали, но комодами не били. Благородство дворянское свои законы блюдет. Ты, конечно, пори. Но за комод не хватайся. Потому как у меня герб имеется. А энтот, который снетками вонял... у-у-у! -- И генерал в отставке зажмуривался. ...Отныне Безбородко в Коломну сопровождали двое: полтавский дворянин Судиенко и столичный кавалер Вася Кукушкин. За верную службу в сенях, подворотнях и на лестницах оба они дослужились до чина статского советника. А про Таньку история памяти не сохранила. Если же она и впрямь соседям прискучила, так, может, и отправили ее в Моздок или в Кизляр. "Чтобы себя не забывала!" -- как тогда говорилось. Дашкова поступила умно, заехав к Эйлеру на дом, где и просила его, чтобы именно он представил ее академикам. -- Обещаю никогда более не тревожить вас подобными просьбами, -- сказала она ему и, появясь в Академии, извинилась перед ученым синклитом. -- Но я свидетельствую уважение к науке, а предстательство за мою скромную особу Леонарда Эйлера да послужит ручательством моих слов... Сенат запрашивал Екатерину: приводить ли Дашкову к присяге, как чиновника государства! "Обязательно, -- отвечала императрица, -- я ведь не тайком назначила Дашкову". Прогуливаясь с императрицей в парке Царского Села, княгиня Дашкова завела речь о красотах языка русского, о его независимости от корней иностранных. Екатерина охотно соглашалась: -- С русским языком никакой другой не может, мне кажется, сравниться по богатству. Из беседы двух гуляющих дам возникла мысль: нужна Академия не только научная, но и "Российская", которая бы заботилась о чистоте русского языка, упорядочила бы правила речи и составила словари толковые... Вводя в обиход двора русский национальный костюм, Екатерина желала изгнать не только чуждые моды, но и слова пришлые заменить русскими. Двор переполошился, сразу явилось немало охотников угодить императрице, ей теперь отовсюду подсказывали: -- Браслет -- зарукавьс, астрономия -- звездосчет, пульс -- жилобой, анатомия -- трупоразодрание, актер -- представщик, архивариус -- письмоблюд, аллея -- просад... Екатерина долго не могла отыскать синоним одному слову: -- А как же нам быть с иностранною "клизмою"? -- Клизма -- задослаб! -- подсказала фрейлина Эльмпт. -- Ты у нас умница, -- похвалила ее царица... В честности Дашковой она не ошиблась: Романовна стерегла финансы научные, у нее копеечка даром не пропадала. Однажды, просматривая табель расходов Академии, княгиня обратила внимание, что две бочки спирту уходят куда-то... уж не в сторожей ли? Она позвала хранителя кунсткамеры: -- Куда спирт девается? -- Нередко подливаем его в банки, в коих раритеты хранятся, ибо истопники да полотеры иногда похмеляются. -- Принесите сюда эти банки, -- велела Дашкова. В голубом спирте, наполнившем банки, тихо плавали две головы -- мужская и женская, тоже ставшие голубыми. -- Какие красавцы... кто такие? " -- Издавна помещены в Академию, одна голова фрейлины Марьи Даниловны Гамильтон, другая -- Виллима Монса... На ближайшем куртаге в Эрмитаже княгиня выставила эти банки на стол, чтобы гости императрицы полюбовались. -- Красивые были люди! -- заметил Строганов. -- История старая, как мир, -- ответила Дашкова. Мария Гамильтон была фавориткой Петра I, который и отрубил ей голову за измену, а потом отсек голову и камергеру Виллиму Монсу, который был любовником его жены, императрицы Екатерины I, -- история, конечно, старая. И довольно-таки страшная. Екатерина велела эти головы, из банок не вынимая, тишком вывезти куда-либо за город и на пустыре закопать. -- Однако, -- сказала она, -- во времена давние галантное усердие фаворитов было профессией опасной. Не так,