о-миниховски: армию поднимали в три часа ночи и она двигалась по холодку. Это было разумно, и солдаты оживились. Инфантерия на марше била в полковые барабаны, кавалерия заливалась валторнами. В полдень князь Репнин объявил "растаг" -- отдых, и солдаты с бранью падали на землю: -- Растаг, так его растак! А кады ж Очаков-то?.. 28 июня армия увидела море, вражеский флот в лимане, стены Очакова и вдали желтую полоску Кинбурна. За десять верст до лимана ночевали в покинутой татарами деревне Адживоли; армия вычерпала до дна все колодцы, потом солдаты жаловались на бурчание в животах: -- Уж не отрава ли? До кустов набегаешься... Море не освежило людей. Зной и пылища, комары и поносы отягощали бытие, и без того тяжкое. По лиману скользили остроносые лодки запорожцев, стрелявшие из мортирок. Светлейший встретил де Рибаса вопросом: -- Я тебе поручал Березань взять, так взял ли? -- Нет, ваша светлость. Тому причин множество... -- Первая-ты сам! -- И Потемкин влепил ему пощечину. Он подошел под самые стены Очакова, разглядывая крепость. Вокруг цитадели раскинулись сады, Потемкин рвал с дерева недозрелые вишни, плевался косточками. Турки в белых и красных тюрбанах смотрели с фасов Очакова на чужака, но стрелять в него не стали. Кто-то сверху окликнул светлейшего по-русски: -- Эй, кривой! Тебе чего тут надобно?.. Вернувшись в шатер, Потемкин указал: артиллерии -- бомбами поджигать форштадты, саперам -- уничтожать сады. За ужином он признался Репнину, что его заботит скорое вооружение Швеции. Если возникнет война на два фронта, возможно ли при этом удержать Тавриду? Екатерина прислала ему письмо, в когором повторяла, чтобы о сдаче Крыма даже не заикались: "Когда кто сидит на коне, тогда сойдет ли с оного, чтобы за хвост держаться?.." Армия и флот собраны под Очаковом. Но осада крепости -- еще не взятие ее, и Потемкин твердо стоял на своем: -- Кровь солдата русского дороже всего на свете, и посему брать Очаков будем не штурмом, а измором... В дыму пожаров сгорали форштадты, гибли сады. Между Очаковом и Кинбурном в лимане блуждала окаянная эскадра Гасана, а Потемкин не находил уже слов, какими мог бы выгнать в море из Севастополя корабли Войновича. В шлюпке он переплыл лиман; на Кинбурнс ужасающе смердило. -- Не удивляйтесь, -- объяснил Суворов, -- мы стоим на могилах, в коих закопаны павшие в прошлом годе. Песочек жиденький, и покойнички под вашей светлостью разлагаются. На оконечности косы Суворов устроил блокфорт: водрузил батареи, возле них приспособил печи для раскаливания ядер. -- Лучше сего места, батюшка мой, для отражения чужой дерзости не сыскать. Батареи и замаскировал... При хорошем ветре запашок неприятный относит, и дышать даже вольготно. Суворов сказал, что Войнович держит корабли, как скупердяй деньги в банке, и подмоги от него не видать: -- Дай Бог, чтобы принц Нассау-Зиген не подгадил... Нассау-Зиген уже получил чин контр-адмирала. "Потемкин, -- хвастал он, -- на все мои вопросы о штурме Очакова начинает креститься, а я решил безо всяких молебнов выйти в лиман и показать битву крестоносцев с неверными..." Эски-Гасан напал на его флотилию первым, и пять часов подряд длилась кромешная "свалка" кораблей, пока турки не отошли под защиту крепости. Наспех залатав пробоины и заменив разбитые весла новыми, русская флотилия ночью снова пошла в сражение. Капудан-паша выставил против нее главные свои корабли, обшитые медными листами. Один турецкий "султан" взорвало, остальные бросились под стены Очакова, спасаясь. Гасан остался на горящем флагмане, вокруг него кружились русские галеры. Отважный "крокодил", убоясь пленения, нырнул за борт... Два поражения от русских кораблей, кое-как сколоченных, вызвали у него кровотечение из носа. Он решил покинуть лиман и уйти в море, где тяжело раскачивало на рейдах могучие линейные "султаны". Старинный закон войны гласил: отступающему строить "золотой мост", то есть не мешать его ретираде, чтобы противник не взбесился. Но Суворов огнем блокфорта с косы Кинбурна "золотой мост" разрушил! Ночь была темна, пушки простреливали мрак огненными трассами, с берега было видно, как ядра, докрасна раскаленные, впиваются в медь и дерево, вызывая в отсеках пожары. Турецкая эскадра сбилась в кучу, всюду поражаемая. Нассау-Зиген, снова спешащий к бою, передал Суворову, что ядра блокфорта задевают и его корабли. Турецкие суда, ища спасения, выбрасывались на отмели, крики и стоны слышались из огня и дыма... В эту ночь турки потеряли 6000 человек. Многие, доплыв до Кинбурна, сдались в плен, но еще больше их потонуло. Раздутые трупы носило по волнам лимана. Солдаты отталкивали их от берега баграми и тут же ведрами черпали воду для своих нужд (иной воды кроме солоноватой воды лимана, не было)... Екатеринославская армия обложила цитадель с суши, когда сражение в лимане уже закончилось. "Верные" запорожцы отличились ухарством в абордажах, теперь "жертвенники Бахусу курились у них до небес; на всех лицах было начертано удовольствие..." В июле началась новая жара, опять с грозами. -- Воды нет, нужники не устроены, -- говорил князь Репнин. -- Всяк, и солдат и принц, тут же ест, тут же испражняется, отчего все в лагере преисполнено погани. -- А туркам внутри Очакова разве слаще? -- отвечал Потемкин, совершенно голым разгуливая по хоромам шатра; он вылил на себя целую бутыль парижского одеколона. -- Едино вот этим и спасаюсь. А привезли ли уксус солдатам? -- Обозы застряли. Стеноломная артиллерия отстала. Маркитанты все расторговали и уехали. Запорожцы сказывали, что Гуссейнпаша свой гарем на остров Березань вывез. -- Де Рибас, подлец, не взял Бсрезани! А теперь не взять: турки там батарей понаставили. -- В вагенбургах обозных, что за четыре версты отселе, -- доложил Репнин, -- понос обычный сделался кровавым. -- Господи, да вразуми ты меня! -- взмолился Потемкин. -- Очаков надобно брать штурмом. -- Это тебе, князь, Суворов внушил?.. Репнин, дипломат тонкий, сделал намек: нерешительность командующего все объясняют его личной трусостью, и Григорий Александрович намек понял. Через день он объявил рекогносцировку, вся свита и генералы обязаны сопровождать его светлость. Потемкину подвели коня. Князь вырядился в белый мундир, при белых же лосинах, и шляпу с высоким султаном, он весь сверкал бриллиантами и орденами -- прекрасная мишень для турецких стрелков! Конь скакал под ним размашистым аллюром, солдаты при появлении фельдмаршала поднимались с земли, Потемкин, глядя вперед, махал им шляпой: -- При мне, ребята, вставать не надобно. Зато прошу вас, братцы, под пулями вражескими не ложиться... Торжественный, он выехал под самые стены Очакова, и турки сразу начали обкладывать его свиту ядрами. Горячий конь гарцевал под светлейшим, Синельников сказал Потемкину: -- Судьбой не шутят. Береженого Бог бережет... Потемкин с нарочитой медлительностью оставил седло, просил подать ему подзорную трубу. Кого-то убило сразу, кто-то раненный, отползал в кусты. Потемкин передал трубу принцу до Линю, заметив при этом, что стены Очакова -- вавилонские: -- Солдат на этих стенах -- вроде мухи. -- Одна муха -- только муха, но тысячи мух поднимут камень. -- Знакомое выражение. Откуда взяли его? -- Сейчас придумал, -- ответил де Линь. -- Не обманете меня-так сказано у Свифта... Шляпу сбило, а за спиною -- сочный шлепок. -- Аx! -- вскричал губернатор Синельников. Ядро, сорвав шляпу с Потемкина, ударило Синельникова прямо в пах. Репнин (бледный) сказал, что бравировать храбростью перед турками не так уж надобно, а Потемкин спросил де Линя: -- Ваш император у Белграда бывал ли под ядрами? -- Вряд ли его смелость сравнится с вашею. -- Благодарю, принц, за комплимент... Доказав личное презрение к смерти, Потемкин поскакал обратно к шатрам. Синельников, испытывая невообразимые муки, все время требовал у адъютантов набивать ему трубку за трубкой, которые и выкуривал очень быстро, в крепчайшем дыму жаждая найти утешение от боли. Наконец муки стали невыносимы. -- Князь Григорий! -- сказал он Потемкину, -- городов мы с то"бой понастроили, флот создали... даже чулки бабам делаем. У тебя власть великая, с тебя и спрос короткий... Умоляю: выстрели мне в лоб, чтоб не мучиться! Потемкин поцеловал товарища в лоб: -- Прости. Своих не бьют. Умри сам... Вскоре прибыл кабинет-фурьер от императрицы, доставив под Очаков именной указ о награждении Нассау-Зигсна 3020 -- крепостными душами в Могилсвской губернии. Фурьер сдал почту и заторопился в обратную дорогу: -- Живете вы тут и ничего не знаете. А ведь у самого Петербурга уже давно пальба идет страшная. ...Эскадра Войновича покидала Севастополь! 9. РОВНАЯ ЛИНИЯ Эскадра адмирала Грейга готовилась в далекий путь до Архипелага, часть кораблей уже отпльыа в Копенгаген, куда должны были прийти и корабли, строенные в Архангельске. Любая голова, самая пустая, могла бы сообразить, что выгоднее выпустить флот России с Балтийского моря, а уж потом начинать войну с Россией. Возможно, Густав III так и хотел сделать, но Англия страстно желала как можно скорее видеть посрамление России на волнах, и король проявил нетерпение... В большой игре почему бы и не передернуть карту? Густав III в сенате зачитал депешу барона Нолькена, безбожно ее извратив, отчего эскадра Грейга, направляемая против Турции, предстала угрозою для Швеции... Разумовскому король сказал: -- Россия бросила мне перчатку! Пусть только мачты ваших кораблей покажутся на горизонте, и они будут лежать на дне. Разумовский отвечал королю декларацией, заверяя шведскую нацию в дружелюбии России, но обращаясь непосредственно к народу, посол как бы невольно отделил короля Швеции от шведского народа. Густав признался министру Оксишисрна, что Петербург все эти годы вел себя безукоризненно, не давая Стокгольму ни малейшего повода для придирок: -- Объявите же теперь послу России, что своей наглейшей декларацией он нанес моему королевскому достоинству тягчайшее оскорбление, которое можно смыть только кровью. Оксишиерна объявил Разумовскому, что посол отныне теряет право являться при королевском дворе. -- Я не сожалею о недоступности вашего двора, -- отвечал Андрей Кириллович, -- но покинуть шведское королевство могу лишь в случае указания на то из Петербурга... Объявив войну одному лишь послу России, шведский кабинет стал выискивать повод для объявления войны России. Близ пограничного моста в Кюмени майор Егсргорн рано утром вызвал русского караульного офицера Христофорова, горланя ему: -- Не вздумайте разрушать мост, иначе будем стрелять... Русские на это никак не отреагировали, а Екатерина послала запрос выборгскому коменданту: "Кто был пьян в то утро -- наш дурак или майор Егергорн". Миролюбие русских никак не устраивало шведского короля, и тогда он решился на провокацию. Густав велел переодеть своих солдат в русские мундиры; переодевшись, солдаты засели в кустах на русском берегу Кюмени и открыли огонь по своим же, шведским, солдатам... -- Наше терпение кончилось! -- объявил король в сенате. -- До каких же пор мы, наследники славы великого Карла Двенадцатого, будем испытывать на себе кровожадные инстинкты русских? Герцог Карл Зюдерманландский вывел эскадру в море, пиратски захватывая русские корабли, а их команды, ничего о войне не зная, мирно сдавались, считая все это какой-то нелепостью. Густаву война казалась милой забавой: он выехал из дворца, как на маскарад, в камзоле из розового шелка, в туфлях с голубыми бантами. Поэты, певцы и танцоры сопровождали короля. На пристани Стокгольма, окруженный дамами, его величество чересчур грациозно раскланялся перед публикой: -- Приглашаю всех вас на завтрак в Петергоф... Опережая ультиматум, он с рыцарской галантностью извещал Россию о своих планах: "сделать десант на Красной Горке, выжечь Кронштадт, идти в Санкт-Петербург и опрокинуть там статую Петра I"... Загробная тень Карла XII реяла над мачтами его "Амфиона"! Екатерина оказывала прежнее доверие Нольксну: -- Не понимаю, чем Разумовский обидел короля? Один государь не составляет народа. Когда мне говорят только о русском народе, не упоминая обо мне, я не впадаю в истерику. Я -- это я, народ -- это народ! А ваш капризный король надул губы оттого, что мой посол осмелился заговорить о шведской нации... Ни она, ни даже Нольксн еще ничего не знали! Петербург в это лето плавился от невыносимой жарищи, какой не помнили даже старцы; двор перебрался в Царское Село, куда Екатерина вызвала адмирала Василия Яковлевича Чичагова, предупредив, что после отплытия эскадры Грейга он станет держать свой флот над Балтийским флотом. На ее слова об угрозах со стороны Швеции адмирал отвечал: -- Так что нам Швеция? Чай, не волк-не задерет... Беседовала она и с Магнусом Спренгпортеном: -- Мой brat делается смешон. Я первая не атакую... Спренгпортен сказал, что война с Россией -- безумие: -- В конце ее король потеряет всю Финляндию, оппозиция его абсолютизму среди офицерства столь велика, что престол в Стокгольме станет вакантен для одного из ваших внуков. Павел отпрашивался у матери на войну: -- Я ни разу в жизни не слышал свиста пуль, и что подумает обо мне Европа, если я и теперь останусь сидеть дома? -- Сидите дома, а Европа, глядя на вас, подумает, что вы хороший супруг и послушный сын... Безбородко докладывал, что продолжать борьбу с Турцией не хватит сил. В стране голод, цены возвысились. -- Расходы на войну в год нынешний обойдутся в тридцать с лишком миллионов, и, чтобы хоть эту кампанию протянуть, народ наш надо новыми податями обложить. -- Не от нас нужда -- от политики! -- ответила императрица. -- Но пока Очаков не в моем кармане, я не стану об этом думать. Ко дворцу подъехала карета посла Нолькена. -- Я вынужден вручить ультиматум своего короля... Официально объявляя войну России, Густав III требовал вернуть Швеции провинции, отделенные от королевства со времен Петра 1, настаивал, что Крым немедля был возвращен турецкому султану, чтобы Россия разоружила свои флоты, а Швеция при этом разоружаться не станет, пока русская держава не исполнит требований шведского короля... Нолькен разрыдался: -- Король желает еще и наказания Разумовского, как личного оскорбителя его королевской чести. А посредничество к миру между Россией и Турцией король берет на себя... -- Карету мне... быстрее-крикнула Екатерина. Она примчалась в Петербург, раскаленный от солнца. Ультиматум Швеции был таков, что даже прусский посол Келлер сказал ей: -- Подобная нота свидетельствует о признаках умственного расстройства короля. Сегюр выразился точнее: -- Густав Третий принял за реальность свой обманчивый сон. Он передал в Версаль ответ Екатерины: "Если бы король даже овладел Петербургом и Москвою, я показала бы ему, на что способна женщина с сильной волей, стоящая на руинах великой империи, но окруженная мужественным народом!" Для подписания манифеста о войне со Швецией она выбрала отличный день... Это был день 27 июня -- день Полтавской победы! Имелся флот, но в Петербурге не было армии. Значит, все надежды-на общенародное ополчение... Газеты Европы уже писали о паническом бегстве двора из Петербурга, об опустении города от жителей, дипломатический корпус якобы перебирался в Москву: грозный флот Швеции вырастал на подходах к столице... Ссгюр выразил удивление, почему Екатерина не торопится вывозить сокровища Эрмитажа: -- Ведь в гарнизоне у вас есть пять тысяч солдат. Что они могут сделать перед сильной армией Швеции? Во время их разговора явился курьер с донесением: -- Шведы берут Нейшлот, король движется на Фридрихсгам. -- Вы слышали, Сегюр? -- спросила Екатерина. -- Но вы, европейцы, очень плохо знаете нас, русских... Возмущение вероломством Швеции было столь велико в простом народе, что столичные извозчики и ямщики забили возами и колясками всю улицу перед шведским посольством: -- Послу вашему хребтину кнутьями перешибем... Эти ямщики первыми вошли в ополчение, образовав казачий полк. Волна патриотизма прокатилась по стране. Деревни, с которых рекрутировали одного парня, добровольно давали трех, самых умных, самых здоровых. Москва на "почтовых" (для скорости) отправила в Петербург 10 тысяч добровольцев, в Архангельске шла запись в ополчение, из Олонецких чащоб поднималось крестьянство, с Ладоги и Онеги шли на флот рыбаки, к любой качке привычные... Гвардия выступила в поход первой! Патриотический подъем был столь велик, что люди хотели двигаться к фронту днем и ночью -- без отдыха, не делая бивуаков и ночлегов. -- И пусть Европа врет дальше, -- заявила Екатерина в Совете, -- но мы с места не тронемся... Петербургская губерния хотя рекрутированию не подлежит, но вооружится вся! Главнокомандующим в Финляндии назначаю графа Валентина Платоновича Мусина-Пушкина, а над флотом быть адмиралу Грейгу... Вот и хорошо, что эскадра его не успела в Архипелаг уйти. Петербург отворил арсеналы: народ вооружился. Дети священников, парикмахеры, повара, лавочники, сапожники, мастеровые, каменщики, лодочники составили ту армию, какой еще вчера даже не числилось в штатах империи. Петербург заметно опустел. Даже цыгане и те записались в гусары. Перед Зимним дворцом шагали оборванцы. Кобенцль спросил Екатерину: -- Откройте мне секрет: где вы берете людей? -- Вы о них? -- Екатерина показала в окно на марширующих оборванцев. -- Так это всего-навсего арестанты, приговоренные к работам на каторге, но они пожелали сражаться, и я их выпустила. У меня в бедламе сидел буйнопомешанный майор из сербов. Я его на защиту Нейшлота отправила. Уверена, что он там проявит образцы доблести героической... Шведский флот на всех парусах приближался к столице. -- Вот они! -- показал Грейг. -- Набирать люфт... Люфт -- это ветер. Грейг держал флот на трехпалубном "Ростиславе". Половину экипажей эскадры составляли новобранцы. Боевой дух балтийцев оставался нерушимым. Но люфт задувал слабый. Следом за флагманом вытягивались в линию "Дерись", "Память Евстафия", "Владислав", "Изяслав", "Елена" и прочие. Залп шведской эскадры весил 720 пудов. Русские могли выбросить всего 450 пудов. Приказ императрицы был зачитан с утра: "СЛЕДОВАТЬ ВПЕРЕД, ИСКАТЬ ФЛОТА НЕПРИЯТЕЛЬСКОГО И ОНЫЙ АТАКОВАТЬ". Противники вступили в соприкосновение за островом Гогланд, между двумя банками. -- Я беру на себя флагмана! -- крикнул Грсйг в рупор. С корабля герцога Зюдсрманландского слышались масонские призывы. Русская картечь сокрушала рангоут и такелаж противника. Чугунные ядра, видимые в полете, впивались в борта шведских кораблей, разбрызгивая щепки. Пахло порохом и уксусом. Козлянинов с авангардом разрушал авангард противника. -- Не вижу, где "Дерись". Подтянуть арьергард! -- Грейг четко расхаживал по тиковой палубе, звонко цокая звенящими подковами ботфортов. -- Смерть или слава! Только вперед... Шведы обрушили огонь на "Ростислава" -- выдержали. Бой уже завязался по всей линии. Окутываясь дымом, враждующие эскадры скатывались ветром к зюйд-весту. Жара была адовая. Оркестры играли непрестанно. Хотелось пить. Пить было нечего. Пушки обливали уксусом. Они противно шипели. Миновал час. Начинался второй. Раненые уползали в люки. Команды звучали бодро. Люди глядели с вызовом. Паруса сгорали мгновенно. -- Урра-а! -- горланили с авангарда Козлянинова. Шведы на веслах уже вытаскивали из боя избитого флагмана, за ним потащили еще три корабля. В линии возникло замешательство, шведы покидали строй. Опять штилело. -- Не терять люфт! -- командовал Грсйг. По-русски он выражался чисто (как и писал). Сильное задымление мешало вести бой. В дыму призрачно плавали корабли-великаны, захватывая остатками парусов слабые дуновения ветра. -- Еще светло, бой продлевать! -- призывали офицеры. "Принц Густав" под флагом вице-адмирала Вахтмсйстера получил от "Ростислава" точные залпы в борт. Грейг велел выбить прислугу в его палубах, скосить мачты, разодрать ядрами паруса. Канонада сражения была слышна в Петербурге, а свита шведского короля в Гельсингфорсе наблюдала за боем с высокой горы... Полный штиль на время остановил корабли. В сумерках громада "Ростислава" медленно накатывалась на "Принца Густава". Вице-адмирал граф Вахтмейстер сам перепрыгнул на палубу русского флагмана, вручил Грейгу шпагу. -- Не надо нас абордировать! -- сказал он, сдаваясь. -- У меня одни мертвецы и раненые... Есть ли у вас хирурги? -- Есть. Но спустите флаг короля, -- указал Грейг на мачту. -- Не могу, он прибит гвоздями, -- отвечал швед... Герцог Зюдерманландский уводил разгромленную эскадру в гавани Свеаборга. Когда дым чуть рассеялся, стало видно, что в окружении шведских фрегатов тащится и полузатоплснный русский корабль "Владислав". Он имел 74 пушки, как и плененный "Принц Густав". Казалось бы, можно не огорчаться. Но Грсйг не стерпел такого позора, он стал созывать свои корабли: -- Преследовать всем -- отбить "Владислава"! Безветрие и повреждения, полученные в бою, помешали этому. Над волнами медленно оседал угар пороха. На воде качались обломки... Самуил Карлович пребывал в отчаянии: -- Неужели битва закончилась вничью? Грейг велел кораблям "Дерись", "Виктору", "Иоанну Богослову" подойти ближе. Их командиры были званы в адмиральский салон. Вот их имена: Коковцев, Обольянинов, Вальронд. Грейг сказал им: -- Вас, господа, за то, что держались от боя подальше, порох и ядра не растратили и "Владиславу" не помогли, я волею адмирала отдаю под суд строжайший... Екатерина переслала Грейгу цепь и знаки Андреевского ордена. Но адмирал не возложил их на себя, считая, что бой сложился не так, как ему хотелось, и награды он не достоин. Пленный адмирал Вахтмейстер просил у него "аттестата": -- Напишите, пожалуйста, что я сражался храбро. Ваша подпись под аттестатом послужит для меня оправданием... Безбородко доложил Екатерине о взятии шведского флагмана, спросил, не желает ли она видеть Вахтмейстсра. -- Зачем? Мимо Петербурга везите его прямо в Москву, и пусть он там с нашими барынями музурки пляшет... Командиры кораблей, уклонившиеся от боя (Коковцев, Обольянинов и Вальронд), выслушали приговор -- виселица! Екатерина при конфирмации смягчила им наказание: -- Дворян сих -- в матросы, пожизненно! Пусть на галерах похлебают из общего котла бурды чечевичной -- умнее станут... После сражения при Гогланде балтийцы загнали на банку шведский корабль "Густав-Адольф" и сожгли, предварительно сняв с его палуб 553 пленных. Шведский флот был блокирован в бухтах Свеаборга, а герцог Зюдерманландский решил, что после драки кулаками еще машут. Он вступил в переписку с адмиралом Грейгом, обвиняя русских моряков в том, что они применили в бою у Гогланда бесчеловечное оружие -- зажигательные брандскугели. Грсйг отвечал противнику честно: да, признал он, его эскадра готовилась для борьбы с турками, а потому имела в своих погребах брандскугели, которые используют и на флоте оттоманском. Но употребление брандскугелей в сражении у Гогланда лежит на совести вашего герцогского высочества. Мы, писал Грейг, пустили брандскугели в дело лишь тогда, когда получили брандскугель от вашей милости. И ваша "зажигалка" повисла на снастях "Ростислава", зацепившись за вантину особым крючком, отчего у нас вспыхнул парус... В конце письма Грейг спрашивал противника: если это оружие бесчеловечно, то почему же вы, герцог, сами же его первым и употребили? Справедливо -- Гогландская победа осталась за русским флотом. Самуил Карлович Грейг был флотоводцем талантливым, и все, что он делал, было добротно, без фальши. Но победа его оказалась бы несравненно значительнее, если бы Грсйг не держался линейного метода боя. Закоснелая английская тактика невольно сковала русскую эскадру, как она сковывала и тактическое мышление самого Грейга... Грейг страшился разломать линию. 10. РАЗЛОМАТЬ ЛИНИЮ! Греческие каперы из Балаклавы хорошо помогали черноморцам, пресекая снабжение Очакова с моря; они захватывали турецкие шебеки и фелюги с порохом, зерном и дровами. Ламбро Каччиони был зван к Очакову -- в ставку светлейшего. Потемкин сказал храбрецу, что эскадра Грейга осталась на Балтике, а пример былой войны флота в Архипелаге весьма убедителен: -- Россия была бы многим обязана грекам, если бы они там вновь объявились под флагом эллинским... Переодевшись купцом, Каччиони добрался до Триеста, где греческая община вооружила для него первый боевой корабль "Минерва Севера". В прибрежной таверне корсар пил вино. -- Эй, кто тут эллины? -- спросил он бродяг-матросов. -- России снова нужны герои, что носят пистолеты за поясом. У кого хватит сил, таскайте за поясом и пушки... Приму всех с одним условием: вы должны любить нашу несчастную Грецию! ...Потемкин прочно застрял под Очаковом, как завяз под Хотином и генерал-аншеф Иван Петрович Салтыков. Потемкин каждый день начинал вопросом -- был ли курьер из Бессарабии: -- Что там Ванька Салтыков? Взял ли Хотин? -- Не мычит не телится, -- ответствовал Попов. -- Беда, если цесарцы и без Ваньки Хотин сгребут... Принц де Линь вешался не шею Потемкину: -- Где штурм? Где слава? Где мощь России? Русский фельдмаршал де Линь отказался быть шпионом при ставке Потемкина, зато стал его критиком. -- Суворов прав, что Очаков надо брать скорым штурмом. Но с чего вы взяли, что для осады крепости необходимо окружить себя племянницами?.. Пренебрегая шифрами, де Линь строчил в Вену открытым текстом: "Под стенами Очакова чертовская скука, несмотря на присутствие Сарти с его огромным оркестром. У нас иногда нет хлеба, но бисквитов и макарон-сколько угодно; нет масла, но есть мороженое; нет воды, но всевозможные вина; нет дров, нет угля для самоваров, зато фимиаму много... Это какая-то невообразимая чепуха! В степи для своих дам Потемкин устраивает спектакли, балы, иллюминации, фейерверки". Потемкин отряхивался от объятий де Линя: -- Клянусь -- Очаков падет раньше Хотина... Он тяжело переживал издевки Румянцева, который издалека высмеивал бездействие его армии: "Что они там, в лимане купаются? Очаков -- не Троя, чтобы осаду иметь столь долгую". А из Петербурга императрица, ревнивая к славе, понукала светлейшего в письмах: "Когда, Папа, Очаков подаришь нам?.." Примчался курьер, весь заляпанный грязью. -- Хотин пал! -- объявил он, вручая пакет Потемкину. Празднуя победу, пушки салютовали в честь взятия Хотина, а со стен Очакова хохотали турки, и сам маститый старец Гуссейнпаша не поленился выбраться на фас цитадели. -- Глупцы! -- возвестил он сверху. -- Хотин остается в воле падишаха, и двери его нерасторжимы, как и очаковские... Потемкин всю душу из курьера вытряс: -- Ты сам-то видел ли Хотин сдавшимся? -- Нет. Не видел. Салтыков велел скакать до вашей светлости и сказать: мол, пока я скачу, Хотин ворота откроет... Накануне Потемкин с невероятными усилиями, угрозами и бранью заставил Марко Войновича вывести эскадру из Севастополя в море -- искать противника. Попов выражал сомнение: -- Разве Войнович рискнет с Гасаном драться? -- Пусть хоть линию в бою сохранит, и то ладно. -- Убежит Войнович обратно в Севастополь. -- Не каркай! Войнович убежит-Ушаков останется... Еще ранней весной он хотел поручить флотилию в лимане не принцу Нассау-Зигсну, а именно Ушакову, но Мордвинов грубо выгнал Ушакова из Херсона, не допустив его до свидания со светлейшим. Ко всем несправедливостям судьбы Федор Федорович сохранял гордое презрение... Женщины равнодушно прошли мимо этого скуластого, скромного человека, очень далекого от светских "политесов", не имевшего ни денег, ни поместий, ни знатных сородичей. Ушаков был из кремневой породы людсй-побсдптслсй. В любом деле любая эпоха порождает проблемы, и она же порождает героя, который берется их разрешить. Потемкин разрешал для России "проблему Черноморскую", а подле него, тихо и незаметно, Ушаков разрешал для флота проблему новой тактики морского боя, чтобы разломать линию. Острая мысль философии XVIII века побуждала и мыслить с остротой своего времени... Лишь однажды Ушаков намекнул Потемкину о своих идеях, и князь Таврический, громко хрустя поедаемой репою, удивился его смелости: -- Много ль еще таких умников на моем флоте? -- Не дай-то Бог быть первым и последним... Эскадры строились так: авангард, кордебаталия, арьергард. Англичане своим вековым авторитетом утвердили международный шаблон: неприятели в кильватерных линиях двигались параллельно одна другой, каждый корабль старался выпустить большее число залпов в противостоящий корабль противника. Быстрые корабли тащились вровень с медлительными, не используя главного козыря -- скорости маневра. По английской традиции, только "забрав" ветер у противника, можно открывать сражение. Враждующие флоты иногда целую неделю крутились на одном месте" не стреляя, а только силясь "поймать" ветер... Боже упаси в те времена нарушить линию! На таких нарушителей смотрели как на падших людей. Таких судили. Таких презирали. Таких и вешали. Ушаков многое передумал, играя на флейте. Турки хорошо держатся, пока держится их флагман. "А ежели, разломав строй, навалиться на корабль капудан-паши?.. Ошеломить дерзостью, разрезать линию на куски и по кускам разбивать, презрев условности?" Но мысли Ушакова пока таились под спудом. Да и сам он, будучи в бригадирском ранге, командовал лишь авангардом Севастопольской эскадры, подчиненной контр-адмиралу Марко Войновичу... 5 июля 1788 года на траверзе острова Фидониси Войнович встревожил Ушакова запискою: "Неприятель идет. Что делать?" -- Ну и пусть идет, -- сказал Федор Федорович. Записку Войновича он, к счастью, не порвал. -- Русские идут, Гасан, что делать?.. На флагманском "Капудание", в салоне Эски-Гасана, скромная простота мусульманских жилищ: сундуки вдоль стенок, шкафчики с посудою, медные кувшины в углу. Капудан-паша угощал в салоне адмирала Сайда, тоже алжирца. В окошках "балкона" посверкивало море, вдалеке виднелись скалы острова Фидониси. Ветер отогнул край шторы, скрывавшей аляповатую копию с тициановской "Венеры". -- Ветер мы забрали, Сайд, -- ответил Гасан. -- Да, ветер, слава Аллаху, в наших парусах... Турки потратили немало дней на искусное лавирование, чтобы заманить эскадру Войновича подальше от базы, а семнадцать "султанов", обшитых медью, против двух линейных громадин черноморцев обнадеживали их успехом. В нижних палубах турецких "султанов" постоянно галдели тысячные экипажи. В составе их были левенды -- морская пехота, готовая к резне при абордажах, сшкладжи -- марсовые, способные разобраться в джунглях такелажа, гсишонджи, обслуживающие погреба с порохом и батарейные деки. Гасан хлопнул в ладоши, велев подавать трубки. -- На все воля Аллаха, -- сказал он, решившись. Корабельные склянки отзвонили два часа дня. Первый удар Гасана предназначался русскому авангарду. Ушаков держал флаг на линейном "Святом Павле", он голосом подозвал ближе фрегаты, окликнул их молодых командиров. -- Не страшитесь быть дерзкими, -- сказал он им. -- Не имейте на меня оглядки по пустякам, ежели обстоятельства призовут к самоличным поступкам. Помня о своей тактике, о своем корабле, не забывайте общей стратагемы эскадры... Старайтесь отнять "люфт" у врага проклятого! Ну, с богом-пошли... Имея хороший ветер, турки охватывали авангард Ушакова. На "Преображении" мимо "Святого Павла" прошел сам Войнович. -- Батюшка! -- окликнул он Ушакова. -- Имей стсрежснис, иначе и себя и нас угробишь. Крокодилы-то алжирские люты. Поступай по совести... Против 550 пушек черноморцев Гасан напирал мощью 1100 орудий -- жутковато! Свежий ветер влетел в паруса авангарда. Ушаков, стоя на штанцах, расставил ноги пошире. -- Сто шестьдесят пудов-вся наша сила, -- сказал он офицерам. -- Бить позволяю с дистанции пистолетной. -- Как держать? -- спрашивали от руля боцманматы. -- Так и держите... лучше нам не придумать! Издали было видно, что на палубе "Капудание" возникла драка: албанцы-лсвенды тузили аикладжи-турок. -- Нашли время, -- усмехнулся Ушаков. Турецкий строй растянулся, но сохранял боевую стройность. Войнович с кордебаталисй показался из-за острова, и авангард Ушакова порывисто врезался в линию противника, исколачивая ядрами его головные суда: это были фрегаты. Не выдержав, они отвернули с курса, но... обнажили флагманский "Капудание". -- Попался! Бей его, ребята... изо всех доков! Гасан минуты две метал ядра в свои же корабли, покинувшие его, словно наказывая их за трусость. Потом сцепился с самим Ушаковым. "Павел" и русские фрегаты поражали турецкого флагмана, неустанно работая артиллерией, а корабли Войновича схватились с концевыми судами противника. Сражение опоясало корабли по всей дуге горизонта. Остроглазые матросы громким криком возвещали о количестве и точности попаданий. Горячим воздухом боя сорвало парик Ушакова, обнажилась крупная голова, кое-как остриженная ножницами. -- Работай, ребята... работай! -- похваливал он людей. На "Капудание" с хряском стала рушиться мачта, но не упала в море, удерживаемая снастями. На "Павле" снесло форстсньгу, громко лопались вантины. Корабль вздрогнул от сильного удара, палубные матросы перегнулись за борт. -- Что там за ядро такое? Гляньте, -- велел Ушаков. -- Не ядро-булыгою залепили! Торчит из досок... "Павел" продолжал движение, разбрасывая вокруг себя пламенеющие брандскугели, и там, где он появлялся, турецкие корабли шарахались в стороны. Еще сорок минут Гасан выдерживал этот натиск, а потом и он отвернул -- прочь! В корму "Капудание" добавили ядер, Ушаков видел, как отскакивают рваные доски, летят стекла из окошек салонного "балкона". А следом за флагманом торопливо рассыпалась вся турецкая эскадра. -- Без пастуха не могут! -- радовался Ушаков... Битва при Фидониси завершилась победою русских, но теперь начиналась битва за честь мундира. Войнович представил рапорт о сражении светлейшему, восхвалив себя и свою кордсбаталию. Федор Федорович тоже описывал бой для Потемкина, рассказав ему все, как было, приложив даже писульку Войновича с вопросом к нему: "Что делать?" Он просил у князя Таврического наградить людей его авангарда... Марко Иванович вызвал простака на откровенность, говоря вроде дружески: -- Что же ты, голубчик мой, благородную корабельную дуэль превратил в какую-то драку. Я за тобою, миленький, и уследить у Фидониси не мог -- так ты горячился. -- Война и есть драка. Где же нам еще горячиться? -- А известно ль тебе, что британский адмирал Бинг однажды тоже разломал линию, после чего и был повешен в Тауэре, яко отступник от святых правил морской науки. -- Чему дивиться! Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. А мне вот, -- сказал Федор Федорович, -- стало очень сомнительно: вы людей моих, геройство проявивших, в угол задвинули, а себя наперед выставили... Где правда? Войнович опешил и дал ответ письменный: "А вам позвольте сказать, что поступок ваш дурен, и сожалею, что в этакую минуту расстройку и к службе вредительное дело в команде наносите. Сие мне несносно..." Федор Федорович написал Потемкину, что терпеть придирки и ненависть графа Войновича далее не намерен. К тому и честь мундира обязывает. Потемкин на дела в Севастополе давно взирал косо. И поверил рапорту Ушакова, а Войновича стал ругать за то, что плут не поддержал авангард Ушакова всеми силами эскадры, чтобы от Гасана остались рожки да ножки. Войнович в ответ кляузничал: -- Ушаков много воли взял. Я не успел оглядеться, как он будто с цепи сорвался, и меня прежде не спросил: как быть? Я бы иное советовал, более разумное... Потемкин сунул к носу враля записку: "Что делать?" -- Сколько раз я просил тебя эскадру для боя вывести? Привыкли вы там, в Севастополе, яйца под собой высиживать. Прав Суворов, что в морс вашего брата и на аркане не вытащить... Одно достоинство сохранил ты, граф, от рождения своего: две дырки в носу имеешь, чтобы вкусное вынюхивать, да еще дырка, чтобы вкусное жевать... Разлаяв Войновича, светлейший призвал Попова: -- Так что там Ванька Салтыков: взял Хотин или нет? -- Не мычит не телится. -- Беда мне! Что делать?.. И он порвал записку Войновича с таким же вопросом. ...После сражения при Фидониси в Константинополе состоялась траурная процессия женщин; закутав лица черными платками, погруженные в скорбь, они собрались у дворца Топ-Капу, оставив у Порога Счастья жалобу на Эски-Гасана, под флагом которого женщины лишились своих мужей и сыновей. Вдовы и матери выразили робкий, едва расслышанный султаном протест: нельзя ли доверить флот другому капудан-паше? Ушаков низко уронил грозного Эски-Гасана, а светлейший начал поднимать Ушакова: за битву при Фидониси он получил Георгия четвертой степени и Владимира третьей степени. Трижды кавалер -- это уже персона! Попову было сказано: -- Надобно Ушакова в адмиралы подтягивать. Сам-то он за себя не попросит, а наши обормоты больше о себе думают. -- Прикажете государыне так и отписать? -- Не надо. Я сам напишу ей... Ламбро Каччиони сообщал Потемкину, что им создана целая флотилия: "Я, производя курс мой, воспрепятствовал Порте обратить военные силы из островов Архипелажских в море Черное, и сколько произвел в Леванте всякого шума, то Порта Оттоманская отправила против меня 18 великих и малых судов". Русский флаг снова реял в Эгейском море, его видели в Дарданеллах, греки отчаянно штурмовали крепость Кастель-Россо, великий визирь Юсуф-Коджа обещал Ламбро Каччиони десять мешков с пиастрами, если он отступится от дружбы с Россией, султан Абдул-Гамид дарил герою любой цветущий остров в Архипелаге, чтобы Каччиони был там всемогущим пашой; в противном же случае султан грозил послать "силу великую, дабы усмирить Вас!" Ответ пылкого патриота был таков: -- Меня усмирит смерть или свобода Греции... Жалея войска, светлейший не жалел бомб и ядер, бросаемых в кратер крепости, извергавшей, подобно вулкану, огненную лаву обратно -- на осаждавших. Все телесные наказания Потемкин под Очаковом запретил, открыл для солдат прямой доступ к себе с жалобами. ("Офицеры таковым послаблением службы недовольны, ибо и сих уже не слушают и, перекословя, говорят, что пойду к его светлости"). Иностранные газеты изолгались. В корреспонденции из Геттингена Суворов узнал о себе, что он сын немецкого колбасника из Гильдесгейма; о Потемкине писали, что якобы он уже бежал в Польшу, оставив армию на попечение иностранцев... Это правда, что принц де Линь не покидал Потемкина, будучи уверен, что станет руководить им. Но светлейший советников не терпел. Синело море, кричали чайки, к столу подавали рыбу и виноград. Однажды (босой и в халате) Потемкин гулял по берегу лимана, когда к нему подошел солдат с галерной флотилии, крепко подвыпивший, и спросил бесстрашно: -- Смею ль открыть вашей светлости тайну? -- Какую, братец? -- Вчера, изволите знать, бомба рду взорвало. Сразу восемьдесят душенек погибло. Я один уцелел. И прошу: не велите французам нами командовать. По-русски не разумеют, только тумаки раздают. Эдак дела не объяснишь. С русским-то офицером язык мы всегда найдем. И бомбарду не взорвало бы никогда, если бы столковались мы. -- Спасибо, братец, за честность. Я подумаю... Примерно о том же завел речь и князь Репнин (но уже