в рассуждении русского помещика и аристократа): -- Греки сражаются заодно с нами за свободу свою, и тут что скажешь? Ордена, чины, деньги-для них ничего не жалко. А вот причастность принца Нассау-Зигена... к чему нам она? Русские офицеры, как и солдаты их, мрут от грязи и голода, чечевице радуясь, а принц одним махом три тыщи наших мужиков обрел. А вы ему еще и Массандру подарили... За что? Человек он, не спорю, смелости легендарной. Но в поступках сего палладина нет плана, один порыв честолюбия. Когда-нибудь, -- заключил князь Николай Васильевич, -- он сам взлетит на воздух и многих увлечет в пучину. -- Ежели принца Нассау убрать, -- отвечал Потемкин, -- так над флотилией гребной опять Мордвинов возвысится. По мне, лучше с безумцем быть, нежели с человеком робостным. Я не виноват, что здесь, под Очаковом, сложились такие конъюнктуры, какие и при дворах складываются. Но принца изгонять я не стану: нам его связи с Мадридом еще пригодятся... Сидя в шатре, Потемкин поглощал квас, переводил с французского языка книгу Сен-Пьера о вечном мире. Отбросив перо, велел Попову звать композитора Джузеппе Сарти. -- К падению Очакова прошу сочинить хорошую ораторию на канон "Тебе бога хвалим". Оркестры соедини с рогами и литаврами, добавь громов пушечных и звонов колокольных. Да попробуй в паузах бубны цыганские. -- Когда же падет Очаков? -- спросил Сартн. -- Об этом извещен я и всевышний... Снова примчался курьер из Бессарабии. -- Хотин пал! -- возвестил он, из седла выпрыгивая. -- Врешь, -- отвечал Потемкин. -- Сам-то видел ли? -- Видел! Салтыков уже пировал с пашою Хотина, а с ними две гурии были... одна гурия из гарема хотинского, а другая, кажись, метресса нашего Салтыкова, и сейчас она бежала в Варшаву... Салтыков во всем опередил его светлость. Опсчалясь завистью, воинской и мужскою, Потемкин мутным глазом, источавшим слезу, еще раз обозрел нерушимые стены Очакова: -- Ладно. Спать пойду. Мух-то сколько, Господи!.. Стон стоял под Очаковом от мириадов мух, которые облепляли мертвецов, роились над лужами поноса кровавого. Все это -- нестерпимые факты "времен Очакова и покоренья Крыма". Главное было сделано: Ушаков разломал линию! 11. ОТ ВЕЛИКОГО ДО СМЕШНОГО... Обзывая прусского короля "пентюхом", Екатерина именовала шведского короля "Дон-Густавом" или "фуфлыгой". -- Попадаться мне на язык не советую, -- говорила она. В Стокгольме сложилось очень странное положение: столица Швеции имела уже русских военнопленных, госпитали ее были заполнены ранеными, но там же еще продолжал находиться и русский посол -- граф Разумовский, которому эта забавная ситуация даже нравилась... Безбородко докладывал: -- Ваше величество, испанский посол Гальвес, заменивший спятившего Нормандеса, сказывал мне за ужином, что Мадрид большую нежность к России заимел и гишпанцы склонны посредничать к миру на Балтике. Не послать ли нам в Мадрид палладина Нассау-Зигена для переговоров, потому как, и сами знаете, не стало уже сил с двух фронтов отбиваться. -- Рано быть миру! Сначала я как следует исколочу фуфлыгу на Балтике, а уж потом и замиряться с ним стану... Вслед за этим возникла странная война Екатерины II с Густавом III. Оба они были плодовитыми писателями и драматургами, мастерами вести спор. Теперь монархи вступили в литературное состязание между собой, заведя в газетах Европы полемику на тему: кто виноват? Густав во всем обвинял Россию, Екатерина осуждала короля. Пожалуй, не было еще примера в истории мировых войн, когда бы наряду со звоном шпаг и грохотом взрывов отчетливо слышался надсадный скрип гусиных перьев, -- монархи разоблачали один другого во многих грехах... Екатерина все-таки отпустила на войну Павла, а потом села сочинять либретто комической оперы "Горе-Богатырь", в которой своего же сына вывела главным идиотом. Горе-Богатырь, женатый на большой дуре Гремиле Шумиловне, жил тем, что воровал изюм из материнской кладовки, а воспитывал его дворянин Кривомозг. Горе-Богатырь надел бумажные латы, взял в руки меч деревянный и отпросился на войну, чтобы геройствовать. Мать, отпуская свое дите, сказала: "Пущай едет, ибо, не взбесясь, собака не пропадает..." Безбородко был против публикации этой вещи. -- Тут и любой поймет, кого вы расписываете. Кривомозг -- это покойный граф Панин, а Громила Шумиловна опять беременна. Хорошо ли это -- из наследника престола дурачка делать?.. Екатерина обещала не ставить оперу, прежде не посоветовавшись с Потемкиным. Именно в эти дни граф Безбородко вызвал прусского посла Келлера и сказал, что Берлин не только отсыпает золото в карман Густаву III, но, как ему стало известно, Пруссия помогает Швеции и воински. -- У нас много дезертиров, -- смутился Келлер. На Безбородко такие увертки действия не возымели. -- Я допускаю, что из прусской армии бежит немало людей. Но впервые слышу, чтобы они дезертировали... с пушками! Поражение своего флота при Гогландс "Дон-Густав" поспешил объявить своей громкой победой, королевский дворец в Стокгольме был расцвечен праздничной иллюминацией, в плошках сгорало тюленье сало, реяли флаги и вымпелы... Пленных солдат и матросов (980 человек) доставили в Стокгольм; русские поразили шведов большим ростом и здоровым, крепким видом (это и понятно: для экспедиции в Архипелаг подбирали самый цвет русской молодежи). Шведская королева Магдалина расселила пленных в бараках близ своей дачи "Гага", по вечерам русские устраивали пирушки с танцами, любезно вовлекая в свой круг и шведов. К великому удивлению королевы, несколько "матросов" оказались... женщинами. Как ни боролись в Ревеле и Кронштадте с этим явлением, но женщины в форме матросов все-таки умудрялись просочиться в состав экипажей. Одних влекла романтика, других любовь, третьи бежали на флот от тяжкой женской доли. Морских кадетов и гардемаринов шведы отправили доучиваться в Упсальский университет, пленные офицеры флота продолжали читать им лекции по теории военно-морского искусства. Такое же гуманное обращение встретили в России и шведские пленные, которых селили в частных домах обывателей Москвы и Калуги, Ярославля и Казани... Шведский флот оставался запертым в Свеаборге; король жил на корабле "Амфион". Герцог Зюдерманландский провел Эренстрема в салон, где тайный агент доложил королю, что эстляндскос дворянство имеет давние симпатии к Швеции: -- А лифляндское более тяготеет к прусским порядкам. Однако простонародье настроено иначе, и жители Эзсля даже составили народное ополчение в пользу России. -- Достаточно! Вы видели Разумовского? -- Да, -- отвечал Эренстрем, -- Разумовский гулял в толпе на набережной Стокгольма, и я был удивлен, какие у него приветливые отношения с офицерами флота вашего величества. -- Ас кем гулял он? -- спросил герцог Карл. -- С ним была красавица Вреде. Король с братом стали смеяться, Густав сказал: -- Се sont les crimes d'amour (это любовные проказы), и нас они не касаются, хотя Разумовского пора бы уже высечь, а потом вытолкать в три шеи за море. Поздравьте меня, Эренстрем: я заключил договор с турецким султаном, Пруссия и Англия без ума от моей решимости... Хотя, -- добавил король, -- барону Нолькену не мешало бы отрубить голову за то, что он неверно информировал меня о достоинствах русского флота... Возле пояса короля болталась кривая турецкая сабля, подаренная ему не султаном, а русской императрицей. За "кавалерским" столом Эренстрем обнаружил у себя под тарелкой листовку, в которой шведов призывали не переходить границы с Россией, война с нею называлась преступной, а зачинщики этой войны должны быть судимы. Такую же листовку Эренстрем нашел у себя под одеялом, утром они покрывали палубы кораблей, лежали на сиденьях придворных экипажей... Он обратился к герцогу Карлу с вопросом -- что это значит? -- Это проделки Спренгпортена и его компании финляндских сепаратистов... Увы, ненависть к королю стала невыносима! Всюду открыто говорят, что моего брата следует держать в замке Або, как держали Эрика Четырнадцатого, пока он там не умрет. Эренстрем заметил, что офицеры едва кланялись Густаву III, избегая общения с ним. Да, король хорошо подготовил страну к войне дипломатически, но не учел настроения шведов. Не тогда ли и начала складываться в сознании шведского народа идея "вечного нейтралитета"? В конце июля Оксишиерна вызвал Разумовского, велев ему убираться из Швеции ко всем чертям. -- А в наказание за то, что наш посол Нольксн тащился по грязи через Польшу и Штральзунд, вы отправитесь бурным морем... Для посла и его свиты шведы выделили старую яхту, но не дали ни лоцмана, ни матросов. Андрей Кириллович сказал коллегам и женам их, чтобы они положились на него: -- Я ведь начинал жизнь в мундире флотского офицера, и я сумею провести корабль до Любека... Чиновники русского посольства, неопытные в морских делах, с трудом поставили паруса, посол занял место возле штурвала. Разумовский (под видом морской болезни, измучившей посольских дам) завел яхту сначала в порт Висби, где из дипломата превратился в шпиона, нагло изучая оборону шведского побережья. Из Висби его со скандалом выдворили только под осень. Перед ним лежало штормовое море, он снова стоял у штурвала... Этим плаванием Разумовский искупил многие свои прегрешения! Екатерина приняла посла даже сурово: -- Я ведь догадываюсь, что графиня Вреде была лишь для отвода глаз... Я жду признания. Назовите имя той дамы, которая была подлинной героиней вашего стокгольмского романа. -- Я надеюсь, нас никто не слышит? -- Слушаю одна я. -- Это была... шведская королева Магдалина. -- Ну, я так и думала. -- Екатерина ничем не стала награждать Разумовского. -- Вы что-нибудь желаете, граф? -- Вернуться в Вену, где изнывает моя юная невеста. -- Я причислю вас к венскому посольству. Езжайте... Там он и остался до самой смерти -- послом России, а Вена, благодаря его расходам, обрела мост Разумовского, площадь Разумовского, композиторы Гайдн и Бетховен нашли в нем хорошего друга... Можно восхищаться этим удачливым человеком, но нельзя любить его, ибо Разумовский не любил Россию! Когда в Финляндии случился голод и Швеция ни единого зернышка финнам не отсыпала, Россия открыла для соседей свои хлебные закрома, а финны добро помнили. Теперь финские егеря, главная ударная сила армии Густава III, отказывались стрелять в русских солдат. А шведские офицеры не мирились с заносчивым абсолютизмом своего короля. Что им эфемерная слава Карла XII, если они от дедов своих понаслышались, до какого истощения довел он страну бесполезной борьбой с Россией! Магнус Стренгпортен образовал тайный "Орден Валгаллы", вокруг него собирались все недовольные. В финской деревушке Аньяла конфиденты составили обращение к русскому Кабинету, прося покровительства России для Финляндии... -- Грех, конечно, так думать о своем же брате, -- сказала Екатерина, -- но этого фуфлыгу обязательно прикончат, как прикончили темной ночью и его славного предка Карла Двенадцатого. Чтобы победить Швецию, Россия уже не нуждается в новой Полтаве! Павел еще гостил на фронте, а его "Гремила Шумиловна", оставаясь в тылу, изображала жену народного героя. Граф Валентин Мусин-Пушкин взмолился перед Екатериной, чтобы отозвала сына из армии, ибо цесаревич мешает воевать, делая безрассудные распоряжения, а во время "шармютцелей" (перестрелок) он еще и подпрыгивает, "намереваясь поймать пули, пролетающие над его головою". Екатерина была мамочкой безжалостной: -- Пусть попрыгает -- может, какую и поймает... Безбородко предупредил ее об ухудшении дел в Европе: -- Дания, связанная с нами альянсом, выступила противу Швеции, но послы в Копенгагене, прусский и английский, грозят королю датскому, что, ежели не поладит с Густавом, они сами войну Дании объявят... Король хвост и поджал. -- Хорош союзник! Что еще новенького? -- Все старенькое. Маркиз Луккезини способами макиавеллиевскими склоняет вельмож варшавских к союзу с Пруссией, а бедные жители Данцига столь ослаблены в торговле налогами, что терпеть убытки более не в силах и соглашаются отдаться под владычество прусское... -- Этого нельзя допустить! А сам-то как думаешь? -- Хорошо бы нам перетянуть на свою сторону Феликса Щснсны-Потоцкого, столь влиятельного в кругах Варшавы. -- А чем привлечь? У него своих денег куры не клюют. -- Вот я и думаю -- чем, если он так богат?.. Румянцев не возвышением Потемкина был оскорблен, а тем, что, Потемкина возвышая, его, Румянцева, постоянно унижали. В этой войне, отрешенный от главной стратегии, он прикрывал Екатеринославскую армию, чтобы турки не могли прийти на выручку осажденному Очакову. Петр Александрович (это правда!) месяцами не слал реляций Екатерине, которая открыто шельмовала его, третируя всячески, о рапортах фельдмаршала она при дворе говорила, что они, "кроме вранья, ничего не содержат...". Осенью Безбородко предупредил Екатерину: -- Герцог Карл Зюдсрманландский отъехал к Нсйшлоту, где начал изыскивать тайные способы для личных переговоров с нашим наследником Павлом Петровичем: масон льнет к масону. Вот тогда Екатерина срочно отозвала сына с войны. -- Нельзя двум масонам встречаться! Ясно же, что сойдутся они там не как враги, а как братья по духу масонскому... Кампания на Балтике уже подходила к концу, когда адмирал Грейг заболел. Болезнь протекала быстро: через пять дней, 28 сентября, находясь на борту флагманского "Ростислава", адмирал впал в беспамятство. Из Петербурга в Ревель спешно примчался лейбмедик Роджерсон, но спасти больного не удалось. Грейг скончался. Десять дней он покоился на корабле, потом его перевезли в город, где и хоронили с необыкновенной пышностью. Все офицеры Балтийского флота получили в память траура золотые кольца с именем Грейга и датой его смерти. 5 ноября лед сковал в Рсвеле русские корабли, и тогда шведский флот, выломав себя изо льдов Свеаборга, быстро убрался в главную базу метрополии -- Карлскрону... Наступила зима, и Екатерина нервничала: -- Так о чем думает там светлейший князь Таврический? Будет он брать Очаков или нет! Хотин, слава богу, уже наш... А как достался Хотин -- вряд ли она знала. 12. "ТЕБЕ БОГА ХВАЛИМ" Вернувшись из Бруссы, где она пыталась найти свою бедную мать, продавшую ее, Софья Витт недолго гостила в Камснце-Подольском при муже. Какие б ни гремели балы, какие-б мадригалы ни складывали в честь ее красоты гордые ляхи, красавица скучала. Польшу опять раздирали политические страсти: часть шляхетства продавалась за деньги Пруссии, другая придерживалась "русской партии"... Хотин оставался неприступен, как и Очаков, когда вечером полы шатра распахнулись и перед изумленным генерал-аншефом Салтыковым предстала женщина красоты небывалой. Это была Софья до Витт, "la belle Phanariolc". -- Я все уже знаю, -- сказала она. -- Вы отправили курьера к Потемкину с известием, что Хотин взят, а Хотин не сдается. Пошлите к паше хотинскому трубача с моею запискою. -- Вы ангел или бес? Что это значит? -- Моя сестра "одалыкою" в гареме паши, и он не устоит перед ее мольбами сдать крепость на вашу милость. Но для того нужны еще деньги. Много денег... Хотин пал! Ускользнув от стариковских объятий Салтыкова, женщина кинулась в Варшаву, в самый омут политики, и здесь ее успех был подобен парижскому. (Знаменитый писатель Юлиан Немцевич вспоминал: "Хороша была как богиня... всех приводила в экстаз; толпы народа сопровождали ее всюду, молодежь вскакивала на скамьи, чтобы хоть раз увидеть ее".) Здесь ее заметил женоненавистник Щенсны-Потоцкий. -- Ненавижу всех вас... ненавижу ваши ослепительные взоры и ваши змеиные улыбки. Будьте вы все, женщины, прокляты! "Щенсный" значит "счастливый", но первую жену его погубили, а вторая бежала в Петербург с любовником, графом Юрием Виельгорским, бывшим при Екатерине послом польского короля... Безбородко вникал в письма из Варшавы. -- Ваше величество, -- доложил он, -- Софья де Витт за деньги согласна вступить в наши тайные конфиденции, а Феликс Щенсны-Потоцкий лежит у ее ног, бесчувственный от любви... -- Кладу его в свой рукав, -- был ответ по-немецки. Суворов за Кинбурн получил орден Андреевский, шляпу его украсил плюмаж из бриллиантов с буквой "К". Никогда еще не были так сердечны отношения генерал-аншефа и генерал-фельдмаршала. Суворов признавал: "Только К(нязю) Г(ригорию) Александровичу) таинства души моей открыты". Открывая перед ним душу, он и осуждал его, мыслившего взять крепость измором: -- Осада изнурительная скорее нас изнурит, а не турок! Штурм, да, будет кровав. Но при осаде людей потеряем гораздо более, нежели бы при штурме... Александр Васильевич понимал то, чего не мог осмыслить Потемкин: Очаков томил под своими загаженными стенами главную наступательную мощь России, которой давно пора было двигаться далее -- к долинам Дуная и потом на Балканы. -- Я тебе на все руки развязал, -- отвечал Потемкин Суворову, -- но со штурмом Очакова ты меня не торопи... Был день как день. Обычный день осады. Последовал доклад: янычары открыли ворота, делают вылазку. Суворов послал фанагорийцев -- загнать турок обратно. Янычары выпустили из крепости своры голодных собак, натравливая их на русских. Штыковым ударом фанагорийцы отбросили турок обратно. Из Очакова выбегали еще янычары -- в зубах у них были кинжалы, в руках ятаганы и ружья, а на боку у каждого -- по два пистолета. -- Я сам пойду, -- сказал Суворов... Турок загнали в ров, пуля ранила Суворова в плечо. Весь русский лагерь поднялся по тревоге, слушая громы сражения, возникшего случайно. Суворов видел уже ворота Очакова, видел спины удирающих янычар, еще мгновение -- и, казалось, можно ворваться внутрь крепости. Но из ворот выбегали новые толпы башибузуков, и разгорелась кровавая битва... Потемкин этой битвы не ожидал! Он слал гонца за гонцом к Суворову, чтобы тот бой прекратил. Но Суворов уже стоял возле ворот, требуя лишь одного -- подкрепить его. Вряд ли когда бывали еще такие сечи: все перемешалось в рубке и выстрелах. Вперед уже не пройти, но и отступ ить невозможно-надо драться. Так бывает с человеком, который забрался на вершину скалы, но вниз ему не спуститься... Светлейший откровенно плакал: -- Что делает? Все сгубил... не послушался! Репнин (собранный, жесткий, мрачный) сказал: -- Решайтесь: если не вытащим людей из этой каши, все там полягут. Как угодно, ваша светлость, я беру... кирасир! -- Мой лучший и любимый полк?! -- Но погибают сейчас тоже не худшие. -- Иди, князь. Благослови тебя Бог... Суворов вскрикнул: пуля впилась в шею, а нащупал он ее уже в затылке. Развернув коня, он велел: -- Бибиков, ты жив? Отходи сам и отводи людей... В разгар побоища врезался князь Репнин с кирасирами. Он разбил янычар, но кирасиры (любимый полк Потемкина!) сплошь выстелили овраги своими синими мундирами. Это была необходимая жертва... Ворота за турками с тяжким скрежетом замкнулись, средь павших воинов еще бегали очумелые турецкие собаки, отгрызая носы убитым и раненым. Фасы очаковские покрылись частоколом кольев, на концах которых насчитали 80 русских голов, отсеченных ятаганами. Конец! Репнин воткнул в землю окровавленную шпагу: -- Кирасиров нет! Отход прикрыли. Погибли все... -- Пьян Суворов или помешан? -- кричал в ярости Потемкин. -- Я ж ему всегда талдычил, чтобы о штурме не помышляю... Лошадь под Суворовым умерла сразу же, как только ее расседлали. Хирург Массо, закатав рукава, клещами потянул из шеи генерал-аншефа турецкую пулю. К боли примешалась обида. Потемкин прислал ему жестокий выговор. "Солдаты, -- писал светлейший, -- не так дешевы, чтобы ими жертвовать по пустякам. Ни за что погублено столько драгоценного народа, что весь Очаков того не стоит..." Суворов отвечал: "Не думал я, чтобы гнев В.С. столь далеко простирался... Невинность не требует оправдания. Всякий имеет свою систему, и я по службе имею свою. Мне не переродиться, да и поздно!" Открывалась новая страница их личных отношений... Попов доложил, что Суворов ранен опасно: -- И просится отъехать на воды минеральные. -- Вот ему минеральная! -- показал Потемкин на воды лимана. -- Пусть этот зазнайка убирается с глаз моих-в Кинбурн... Кинбурн чуть не взлетел на воздух: взорвало арсенал бомб и брандску гелей. День померк, сотни людей в гарнизоне погибли сразу, иные остались без рук и ног, без глаз, выжженных свирепым пламенем. Генерал-аншеф был побит камнями и обожжен, швы на ранах разошлись. Попов передал ему соболезнование. Вот беда! Раньше, когда докучал выговорами Румянцев, Суворов от Потемкина защиту имел, а ныне... -- Неужто у Василья Степаныча милости сыскивать? Потемкин гнев смирил, но прежней ласки уже не вернул. В августе ночи стали темнее. Светлейший пробудился от частых выстрелов. Накинув халат, он выбрался из шатра, как зверюга из берлоги. Мимо солдаты проносили офицера -- голова его была замотана в шинель, он громко хрипел -- предсмертно. -- Тащите его в палатку Массо... а кто это? -- Да егерей начальник -- Голенищев-Кутузов. -- Куда ж его ранило? -- спросил Потемкин. -- В голову! Опять в голову... Не слишком ли много крови стал забирать Очаков? Екатерина дважды требовала от Потемкина объяснить, при каких обстоятельствах ранен Кутузов, от своего имени просила князя навещать храброго генерала, но Потемкин... отмолчался. Молчание о втором ранении Кутузова перешло в историю: ранен опять в голову, и все! Спасибо принцу дс Линю, который в ту ночь находился подле Михаила Илларионовича и тогда же записал, как это случилось: "Турки в числе не более сорока, прокравшись вдоль моря, взобрались по эскарпам и открыли ружейную пальбу по батарее Кутузова, того самого, который и прошлую войну был ранен в голову навылет... Генерал этот почти так же был опять ранен в голову пониже глаз и должен, по моему мнению, умереть не сегодня, так завтра (!) Я смотрел сквозь амбразуру на начало вылазки; он (Кутузов) хотел последовать моему примеру и вдруг был опрокинут" -- насколько силен был удар пулей! -- Да, много крови стал забирать Очаков... Об этом все чаще поговаривал де Линь, вездесущий, как и положено военному атташе. Друживший с Суворовым, он в своих донесениях в Вену и критиковал Потемкина опять-таки словами Суворова: задержкою штурма Потемкин не ослабляет, а, напротив, усиливает гарнизон Очакова, зато с каждым днем слабеет его собственная армия. Екатерина исправно оповещала светлейшего об этой критике, и Григорий Александрович разругал дс Линя: -- Не надоело вам, принц, за мною шпионить?.. А ведь в критике де Линя было немало и дельного. -- Ваш солдат превосходен, -- говорил принц Потемкину. -- Но разгоните из армии камер-юнкеров и камергеров, которые по чинам придворным обретают себе чины генеральские... Какая польза с этой придворной шушеры? Наконец, избавьте полки русские от негодяев и авантюристов иностранных, высланных с их родины за всякие непристойные художества... К чему вы их кормите? Близилась осень. Все чаще из Очакова бежали в русский лагерь христиане, которых было немало в крепости (особенно поляков с детьми и женами). Один мальчик-беглец, уже обращенный в мусульманство, был приведен к Потемкину, который расспрашивал его о жизни внутри осажденной цитадели. Мальчик сказал: "Христиане очаковские брошены в ямы саженей до десяти глубины; турки им на головы сверху испражняются, и смрад от того, причиняя болезни, низводит в гроб... Хлеба в Очакове довольно, но мясо дорого". Подули сильнейшие ветры, из степей несло тучи пыли, русский лагерь голода пока не испытывал. Чтобы привлечь солдат к шанцевым работам по ночам, Потемкин велел платить по 15 копеек за одну ночь и давать утром водку. В конце августа турки стали поджигать траву вокруг Очакова, ветер нес на лагерь раскаленную золу, вихри опрокидывали палатки, по ночам горизонт становился красным. Полтысячи медных пушек, расставленных турками по фасам крепости, время от времени исколачивали осаждающих, в ответ "стенолом ные" орудия России стучались в нерушимые стены. Отрезанные головы сморщились от жара, турки заменили их новыми, свежеотрубленными, и русские, стоя под стенами, узнавали своих друзей: -- Никак, Петр, что канониром-то был? -- Он! За водой к лиману пошел, тока ведро нашли. -- А эвон ишо глядит... вчерась водку с им пили! Скрипели колеса фур, везли раненых. Очевидец пишет: "Воздушные дуги летящих бомб устилались искрами, свист ядер заставлял стонать лежащую на море нижнюю полосу воздуха, верхняя часть онаго сопротивлялась прорезыванию вылетавших из пушек шаров". В сентябре начались холода. Екатерина прислала в ставку дюжину золотых шпаг с алмазами, чтобы светлейший раздал их самым достойным. В шатре князя собрались завидущие карьеристы, жадно оглядывая убранство именного оружия. Принц Нассау-Зигсн примерил к бедру шпагу. -- Положи обратно и не тронь! -- велел Потемкин. -- Почту этот намек за тягчайшее оскорбление... -- Пошли все вон! -- мрачно ответил Потемкин. Турецкие корабли блуждали в море, крейсируя между Берсзанью и Очаковом, бросая иногда в гущу русского лагеря не ядра, а громадные булыжники, калечившие по нескольку человек. -- Не взяв Березани, -- рассуждал Репнин, -- вряд ли можно распоряжаться на водах и двигаться далее -- к Гаджибсю. -- Сам знаю. Но Гасан-то -- вот он! -- Так пошлите флот Черноморский из Севастополя... Потемкин послал эскадру Сенявина к берегам Лсванта, чтобы бомбардировать крепость Синопа и тем маневром отманить Гасана от Очакова. Но капудан-паша разгадал хитрость Потемкина и ответил ему канонадою со своих кораблей. Вечером Потемкин из прически Браницкой выдернул розовую ленту и завил ее в пышный бантик. -- Это ты для меня, дядюшка? А куда прицепить его? -- Не твоего ума дело. Я сам прицеплю... Поверх банта он укрепил орден Владимира и велел в таком виде отвезти Сенявину -- в награду. Не с той ли поры в России и появилось новое воинское отличие -- "с бантом"! (Нс будем винить Потемкина: знаменитый английский орден Подвязки имеет аналогичную предысторию, но в девизе его начертано: "Да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает".) Был конец сентября. Бело-красными флагами турки украсили весь Очаков, два дня их эскадра и крепость палили из пушек. Пленные сказали, что там празднуют победу... -- В чем дело? -- спросил Потемкин де Линя. -- Я не верю, что турки могли разбить Румянцева. Не ваш ли это грех? -- Дождемся курьера из Вены, -- ответил атташе... Курьер прибыл, и де Линь не скрыл от Потемкина истины. Турки постоянно избивали австрийскую армию, великий визирь форсировал Дунай, приведя жителей Вены в паническое бегство. Иосиф II решился на генеральные сражения у Слатины и был вдребезги разгромлен. Это еще не все! Ночью лагерь императора сдвинулся с места животным страхом: вся армия бежала, оставляя туркам гигантский вагенбург с припасами, арсеналы с пушками. В темноте возник хаос: войска Австрии, приняв свои же полки за турецкие, до рассвета занимались самоистреблением, беспощадно расстреливая друг друга в упор. Иосиф II чуть не погиб в этой кромешной свалке, свита покинула императора, который случайно уцелел, спрятавшись в какой-то деревне. -- К этому добавлю, -- сказал де Линь, -- что революция в Австрийских Нидерландах уже перекинулась в Венгрию и мадьяры восстали... Теперь вам понятно, почему салютуют турки? Настал октябрь с ветрами и бурями. Пророчество Суворова сбывалось: изнурение к русской армии пришло ранее, нежели изнурился гарнизон очаковской твердыни. Теперь и сам Потемкин заговорил о штурме. -- Но не раньше, чем лиман замерзнет и капудан-паша уберется в Босфор для зимования кораблей в краях теплых... Принц Нассау-Зиген уехал в Мадрид, де Линь остался. 21 октября Очаков запорошило первым снегом, на бивуаках солдаты и офицеры сжигали на кострах старые телеги. Генералы, чтобы согреться, платили по 2-3 рубля за верстовой столб. В стене Очакова, как ни была крепка, артиллерия все-таки пробила первую брешь, из зияния которой выглядывали озлобленные янычары. Потемкин раздавал шпаги "за храбрость" только достойным, а многих офицеров разжаловал в солдаты. Однажды знатный сераскир без боязни вышел из ворот крепости, вступив в разговор с русскими офицерами. Говорил по-русски без запинки, и первый вопрос турка был таков: -- Вы еще долго будете страдать тут? -- Пока не возьмем Очаков. Турок угостил офицеров хорошим табаком-латакия. -- Султан не для того строит крепости, чтобы сдавать их каждому прохожему... Гуссейн-паша удивлен: чего вы медлите? Можете приступать к штурму хоть завтра: сабли у нас отточены, пушки заряжены, а жены в безопасности, упрятанные под землей в теплых подвалах... Для светлейшего и его свиты были выкопаны землянки. Солдаты, чтобы не зимовать в голом поле, околевая на ветру, тоже копали для себя ямы. 6 ноября к Потемкину явился де Рибас, которого князь использовал в роли курьера; де Рибас жаловался, что седлом натер мозоли на ягодицах. -- Так чего ты хочешь? -- спросил светлейший. -- Хочу плавать, как раньше, а ездить надоело. -- Коли так, бери запорожцев и отвоюй Березань... Берсзань взяли; все что там было, переломали и даже приволокли пленных. Добра на острове сыскалось много: запорожцы саблями рубили свертки шелка и бархата, папахами черпали россыпи жемчуга. Потемкин поспешил обрадовать Суворова: "Мой друг сердешной, любезной друг. Лодки бьют корабли, пушки заграждают течения рек. Христос посреде нас... Прости, друг сердешной. Я без ума от радости. Всем благодарность. И солдатам скажите. Верной друг и слуга твои кн. П. Т.". Тонкий ледок уже появился в лимане, и Гасан отправил корабли на зимовку. Пленные показывали, что капудан-паша перед своим отплытием привел гарнизон Очакова к присяге на Коране: всем погибнуть с детьми и женами, но крепость прахоподобным не сдавать. Бежавший к русским поляк сообщил, что в Очакове хлеба осталось на две недели, не более, лошадей турки уже съели и даже сам Гуссейн-паша склоняется к сдаче: -- Но его знамсносцы-байрактары противятся, сказывая: нет хлеба и мяса, так мы всех кошек переловим, всех собак передушим, станем крыс жрать, но Очаков не сдадим... В ночь на 27 ноября в землянку светлейшего привели златокудрую христианку родом из Подолии, жену убитого янычара. Потемкин поил ее чаем с пастилой, разговаривая по-польски. -- Отчего пани бежала, кого шукаст? -- Паша всех христианок велел отправить на ночь в траншеи... Он пожелал воодушевить агарян своих к отбитию штурма... Задували метели. По утрам собирали замерзших. Живые с трудом откапывались от снега. "Сколько в сии дни померзло людей и пало скота. Где ни посмотришь, везде завернуты в рогожи человеки, везде палый скот. Там роют яму, здесь лежит нагой мертвец, в другом месте просят милостыню на погребение". -- Пошли на штурм! -- требовали солдаты. Турки сделали вылазку на батареи генерала Степана Максимовича, "перерезав люден, от холоду уснувших... Максимович, разбудя солдат, пошел сам вперед отбивать пушки, но был сильно порубан, повержен на землю; в которое время турки отрубили ему голову". Пушки удалось отбить, но множество голов янычары утащили в Очаков и, "взоткнув их на штыках, разставили по валу крепости; между сими головами примечена и голова генерала Максимовича". Об этом доложили Потемкину, который голову своего приятеля долго разглядывал через трубу. -- Время истекло... Штурм! -- возвестил он. И весь лагерь, будто его сбрызнули живою водой, вдруг разом поднялся, ликующий, возбужденный, радостный. -- Штурм, штурм... хотим штурма! -- кричали люди. Начались объятия, целования. От охотников идти на смерть не стало отбоя, даже кавалеристы бросали лошадей, желая вместе с пехотою лезть на стены. Метель еще два дня покружила, потом ударил мороз. -- Хотим штурма! -- орали солдаты. -- Ведите нас... Офицеры давали клятву: взойти на стены раньше солдат! В гвалте голосов затерялись оркестровые выкрутасы Сарти на слова канона "Тебе Бога хвалим". ЗАНАВЕС 6 декабря 1788 года турецкая твердыня не устояла... Самый важный стратегический узел был развязан! Зима эта осталась в народной памяти -- очаковской. Штурм крепости, начатый и проведенный с большой решимостью, обошелся русскому воинству в 3 тысячи человек. Турки потеряли около 10 тысяч. При сильном ветре стояли жгучие морозы, и тяжелораненые замерзали. Под конец штурма, когда солдаты уже вламывались в жилища города, турки резали себя, янычары резали жен своих, матери убивали детей своих. Русским воинам пришлось спасать детей от матерей, а жен отрывать от мужей -- и турецкие семьи оказались разобщенными. Потемкин указал сгонять пленных в "таборы" -- отдельно военных, отдельно обывателей. Примечательно: в ушах турчанок сохранились драгоценные серьги, на их руках остались браслеты и алмазные перстни, -- русские не мародерничали! Но общая картина была ужасна. Еще лилась кровь, еще убивали людей в переулках, душили в подвалах и кидали с крыш, а через Бендерские ворота уже выбегали рыдающие от страха женщины, за ними с плачем бежали дети. В плен с остатками гарнизона, с бунчуками и пушками попал и трехбунчужный старик Гусссйнпаша. На его же глазах янычары побросали ятаганы к ногам победителей, чиновники сложили в костер бухгалтерские книги... Потемкин повидался с трехбунчужным: -- Не стыдно ли тебе, старче, упорствовать столь жестокосердно? Ты сам видишь, каковы жертвы фанатизма твоего. На что Гусссйн-паша отвечал светлейшему: -- Ты имел указ от своей кралицы, я имел фирман своего султана. Каждый исполнял свой долг. За кровь мусульманскую я дам ответ Аллаху, а ты -- Христу. Если ты добрый человек, вели слугам отыскать мою чалму, которую я потерял в бою с вами. Я уже не молод, и голова сильно мерзнет. Затоптанную в рукопашной схватке чалму отыскали, паша с удовольствием накрыл ею голову. Янычар сразу заставили разделять трупы на "ваших" и "наших", мертвых стаскивали на лед лимана. Пленным было объявлено, что здесь они не останутся: всех отправяет на галеры Балтийского флота -- гребцами. На депешу Потемкина о взятии Очакова императрица быстро отвечала с кабинет-фурьером: "За уши взяв тебя обеими руками, мысленно тебя целую, друг мой сердечный... С величайшим признанием принимаю рвение и усердие предводимых вами войск, от высшего до нижних чинов. Жалею весьма о убитых храбрых мужах; болезни и раны раненых мне чувствительны; желаю и Бога молю о излечении их. Всем прошу сказать от меня признание мое и спасибо..." Оставив гарнизон в Очакове, светлейший стронул армию на винтер-квартиры, а сам отправился в Петербург -- к славе! Слава была велика. Вся дорога от Херсона до Петербурга освещалась кострами, к приезду светлейшего на площади городов выходили губернаторы с женами, чиновники с дочерьми. Он пролетал мимо, едва успев махнуть ручкою. Бубенцы звенели под дугами, напоминая бубны цыганские, удаль прошлую -- молодецкую. А народ, стоя на обочинах, кричал: "Ура, Очаков!.." Чтобы не скучать в дороге, Потемкин из мучных лабазов Калуги похитил от старого мужа молодую, но весьма дородную купчиху, ублажал ее слух "кабацкими" стихами Державина: -- "В убранстве козырбацком, с ямщиком-нахалом, на пноходе хватском, под белым покрывалом... кати, кума драгая, в шубсночке атласной, чтоб осень, баба злая, на астраханский красный не шлендала кабак и не бузила драк..." Ну, целуйся! Голубые снега России вихрило за окошками кареты. К его приезду Екатерина достроила Таврический дворец, зодчий Кваренги и живописцы подготовили для светлейшего праздничное убранство в комнатах Эрмитажа. Императрица с Безбородко подсчитывали колоссальные издержки на войну. -- Александр Андреич, -- сказала Екатерина, -- второй военной кампании, как эта, не выдержим: обанкрутимся! Ее фаворит Дмитриев-Мамонов завел речь на рискованную тему: все герои получили арки и обелиски, одному Потемкину даже камня на земле не поставлено: -- Может, князю Григорию тоже хочется? Екатерина распорядилась: ворота триумфальные в честь светлейшего украсить арматурой с иллюминацией, а надпись сделать из новой оды Петрова: ТЫ В ПЛЕСКАХ ВНИДЕШЬ В ХРАМ СОФИИ... В седьмом часу вечера 4 февраля 1789 года в Зимнем дворце начался переполох, придворные кинулись к окнам: -- Едет светлейший! Едет... уже подъехал! Чествование его началось в Тронной зале дворца. Задумчивый (и даже грустный), он спокойно принял: драгоценный жезл генерал-фельдмаршала, орден Георгия первой степени, грамоту из Сената с перечнем своих заслуг, золотую медаль, выбитую в его честь, редкостный солитер к ордену Александра Невского, шпагу с алмазами на золотом блюде, сто тысяч рублей на "карманные" расходы. -- А теперь, -- объявила Екатерина, -- я сознаюсь, что в честь героя очаковского сочинила стихи. Вот, послушайте: О пала, пали-с звуком, с треском -- Пешей, и всадник, конь и флог! И сам со громким верных плеском Очаков, силы их оплот! Расторглись крепи днесь заклеппы, Сам Буг и Днепр хвалу рекут; Струи Днепра великолепны Шумняе в море потекут. Потемкин принял все как должное и сказал: -- Где хочешь сыщи, матушка, а к весне вынь да положь на пенек шесть миллионов золотом... Я войну начинаю! Екатерина ответила, что ресурсов нет -- исчерпаны: -- А маленькая принцесса Фике состарилась, и никто ей больше в долг не верит... Знай, что войну пора заканчивать. -- Начинать ее, -- сказал Потемкин, взмахнув жезлом фельдмаршала. -- И тогда ты "в плесках внидешь в храм Софии", древнейший на Босфоре, еще от Византии царственной... Гарольды расступились, а музыканты вскинули валторны. -- Гром победы, раздавайся! -- призвал их Потемкин.  * ДЕЙСТВИЕ ШЕСТНАДЦАТОЕ. Гром победы, раздавайся! Здесь был рубеж исполинского ешл шествия к немерцающей славе. А.Н. Симойлов Жизнь и деяния князя Потемкина-Таврического Имя странного Потемкина будет отмечено рукою истории. А.С. Пушкин 1. АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ Близ старинной границы между литовской Жмудью и герцогством Курляндским с XV века существовало местечко Янишки (ныне Ионишки), считавшееся "гусиной столицей" всей Прибалтики, как когда-то и Арзамас считался "гусиной столицей" всей России... Сейчас по шоссе Елгава-Шяуляй вереницей мчатся такси и личные машины: среди рижан принято ездить в Ионишки -- закупать гусей для праздничного стола. Я тоже бывал на этой колхозной ярмарке, где можно приобрести кустарную копилку для денег или воз сена для своей любимой коровы. Но меня привлекало в этом городишке иное... Вероника (ныне покойная) уже звала меня в такси, чтобы ехать обратно в Ригу, но я сказал ей: -- Погоди, я еще не осмотрелся как следует... Впрочем, кроме здания величественного костела, я не отыскал здесь существенных примет прошлого: через древний городишко прокатились две мировые войны. -- Что ты здесь потерял? -- торопила меня Вероника. -- Я хочу найти дух... -- Чей? -- Того негодяя, который стал последним фаворитом старой Екатерины и который уничтожил моего героя-Потемкина... Да, именно здесь была резиденция князя Платона Зубова, здесь и догнивал он в неправедной жизни, а все вокруг, насколько хватает глаз, все эти деревни, замки, фольварки и гусиные пастбища принадлежали ему, одному ему. Старая граница литовской Жмуди осталась позади, а для Вероники было неожиданно услышать мои с