ью. -- А сколько имеете детей? -- Тоже девять. -- Одинцов стал плакать. -- Ни слезами, ни бедностью вы меня не разжалобите, -- сухо сказала Екатерина. -- Когда вас адмирал Круз призывал сигналом на битву, вы постыдно поворотили от боя в гавань. -- Я покинул линию, имея повреждение в рангоуте. -- Врете! -- крикнула Екатерина. -- У вас сбило ядром лишь грот-стеньгу, а такие аварии балтийцы исправляли под огнем... Стыдно! Когда сражались мичманы-мальчишки и добровольцы, взятые на флот чуть ли не с улицы, вы бежали. Шпагу -- на стол! Вы арестованы. И если мой Сенат приговорит вас к петле, я миндальничать не стану: повешу... Прощаясь с адмиралами, императрица сказала: -- Вы уж тут сами поладьте. А главное -- чтобы король из Выборга не вылез. Посидит без хлеба-сам мира запросит... ...Угроза голода была реальна: почти 200 шведских кораблей и галер, блокированные в шхерах Выборга, имели не только полные экипажи, но еще и 14 тысяч солдат для высадки десантов на петербургских набережных. Королевский совет на "Амфионс" высказался за капитуляцию, Густав III с жаром воскликнул: -- Никогда! Дух Карла Двенадцатого еще не угас в шведском воинстве, а Чичагов не тот, который решится на битву... На рассвете король выбрался на палубу и положил зрительную трубу на плечо Эренстрема. -- Нам нужен сильный ветер, -- сказал он. -- Восточный люфт выдует всех нас из этой западни, как пушинку... В этот день Эренстрем сделал такую запись: "Трудно объяснить поведение русского адмирала Чичагова, который оставался нерешительным зрителем горячего боя..." Всей громоздкою массой кораблей шведы ринулись на прорыв блокады между островами, они исколачивали ядрами русские корабли, а Чичагов не сделал даже попытки преградить им путь в узких проливах. Мимо один за другим проскакивали корабли Швеции, и, когда они вырвались на простор моря, Чичагов засуетился: -- Ах, негодники! Догоняйте их, хватайте короля... Как будто удирал кот, которого еще можно словить за хвост. Но погоня все-таки началась, благо парусный флот герцога уходил быстро, а гребная флотилия, ведомая лично королем, сильно отстала. Русские один за другим пленяли шведские корабли. Доблестный "Вснус", работая пушками, пролетал вдоль шведского строя, и там, где он проходил, шведы покорно спускали флаги, сдаваясь. Король с корабля прыгнул в бот, с бота перескочил в шлюпку; настал момент, когда его следовало хватать за фалды и тащить в плен... Но Чичагов отдал приказ: -- "Бонусу" отойти! -- И король был спасен... "Венус" притащил за собой два корабля противника: это был адмиральский "София-Магдалена" и "Ретвизан". Перед Чичаговым поставили поднос с королевским гербом. -- Завтрак шведского короля, -- объявили ему. Чичагов, довольный таким трофеем, сказал: -- Сейчас же доставьте в Петербург, пусть матушка-государыня полюбуется, до какой нищеты дошел ее братец... Это была катастрофа! На русской эскадре матросы открыто говорили об измене и подкупе адмирала Чичагова: -- Сволочь старая, лопух драный! Небось взял у короля бочку золота, и нам воевать не дозволил... Екатерина, узнав об этом, впала в отчаяние: -- Чичагов-то! После такого обеда горчицы мне дал... Она писала Потемкину, что до сих пор неизвестно, куда подсвался шведский король: "Завтрак его взят, он состоял из шести сухарей, копченого гуся и двух штофов водки..." Густав III, после прорыва из Выборга, завернул гребную флотилию в шхеры Роченсальма (там, где в море впадает река Кюмень и где сейчас находится город Котка). Здесь король как следует укрепился и стал выжидать, что будет делать принц Нассау-Зиген, подходящий к Рочснсальму со своими галерами. Екатерина переслала принцу именной рескрипт, в котором указывала совершенно истребить неприятеля. Шторм разбросал русские галеры в разные стороны, иные прибило даже к Ссстрорецку. Но принц Нассау-Зиген уже воспылал жаждою подвига. "Я не успел узнать, какие имеются у шведов суда в Роченсальме, -- отписывал он Екатерине, -- но это для меня ничего не значит..." Рескрипт императрицы он воспринял как страстное желание непременной победы в день 28 июня. Это был табельный день ее восшествия на престол! Всю ночь галеры боролись с волной и ветром. Кровь сочилась из ладоней гребцов, ветер сгонял корабли в кучу, и тогда весла соседних галер путались, с хряском ломаемые. Гребцы уже падали от изнеможения, наступала апатия, а шведы сохранили свои силы для боя. Русские галеры выбрасывало на камни, они горели меж островов, в ночи слышались призывы тонущих, море вздымало обломки кораблей, трупы и брошенные весла. Шведы безжалостно добивали тонущих огнем и ударами весел, никому не давая пощады... К утру все было кончено! Гребная флотилия Балтийского флота погибла вся целиком, волны еще долго выносили на берега тысячи мертвецов. А сколько погибло при Роченсальме, до сих пор нсизвестно в точности. Но один только список павших офицеров составил 270 человек. Екатерина с карандашом в руке вчитывалась во множество фамилий, известных на Руси со времен Рюрика и совсем новых, но уже заслуженных. Она сказала: -- Таких потерь не имел даже Очаков, как в этот сумасшедший денек моего восшествия на престол. -- Она заметила в списке и фамилии мичманов Курносовых. -- Я отца их помню с давних пор, когда он, тоже молоденек, непрочный лес из Казани доставил... Дать ему чин бригадира флотского -- в утешенье! Нассау-Зиген просил военного суда над собой, но при этом обвинял русских в трусости. Екатерина не стала с ним спорить. Она поступила умнее: собрала в одну пачку рапорты одних лишь иностранцев, бывших волонтерами на галерах, и эти иностранцы, обвиняя Нассау-Зигена в самодурстве и неблагоразумии, честно подтвердили, что в губительном Роченсальмском сражении все русские моряки проявили стойкость и мужество... Балтика сама озаботилась похоронить русских героев. Пышный торт в кондитерской "Вольф и Беранже" стал первой и последней радостью близнецов Курносовых. Они жили один раз! Им вместе было всего тридцать три года. 11. ЧЕРНОМОРЦАМ -- СЛАВА! После поражения Бибикова под Анапой падишах Селим III издал грозный фирман к мусульманам Кавказа. "Ныне, -- провозгласил он, -- наступила священная война противу неверных... разоряйте и расхищайте их всех; берите в плен их жен и детей, обогащайтесь их пожитками". В конце фирмана султан обещал послать на Кавказ непобедимого Батал-пашу с пушками, этот "гази" (победитель) привезет мешки пиастров, халаты, сабли и шубы на лисьем меху, подзорные трубы и часы швейцарские -- в награду достойным. А "недостойные" будут караться по мусульманским законам: младенцев отнимут у матерей, мужьям не позволят спать с женами. 12 июля 1790 года эскадра Ушакова вернулась в Севастополь после очередной победы... Возле Анапы встретился флот турецкий под флагом самого Кучука, и русские моряки заставили его бежать без оглядки. Бой этот в проливе Керченском запомнился: турки, нс выдержав огня, даже захлопывали окошки боевых портов, а все, кто был на верхних палубах, ускакали в нижние деки, боясь бьпь сраженными... По возвращении в родимую гавань Федор Федорович -- праздничный! -- устроил ужин для офицеров эскадры. -- Господа офицеры флота христианского, сами вы убедились ныне, что противу неприятеля, сражавшегося по правилам, мы, он правил ненужных отвратясь, действовали по обстоятельствам, и виктгория состоялась славная, России надобная. Теперь берега таврическсие от десантов турецких избавлены... Новая тактика Ушакова была такова, что, будь Ушаков адмиралом флота британского, болтаться бы ему на виселице в Тауэре, ибо Англия такого нарушения традиций никому не прощала. Оставшись один в своей каюте, Федор Федорович думал: много, даж"е слишком много делает он такого, что не стал бы делать никакой флотоводец: -- И не потому ли я начал побеждать?.. А кампания на суше была бездейственна: Потемкин не хотел прерывать переговоры, которые -- неофициально! -- вел с турками, и потому нарочито сдерживал порывы своей армии. Однако Ушакову велел держать флот в готовности. Лето на Руси выдалось холодное, дождливое, но хлеба вошли в рост, изобильны были и покосы. Хлеб и сено -- товары неразлучные, ибо как человеку хлеб надобен, так и скотина без сена не выживет, а могучей кавалерии воинской подсыпай еще и овса торбами исполинскими... Севастополь ждал приезда светлейшего. На флагмане "Рождество Хржстово" Ушаков велел подновить для гостя лучшую каюту, но Потемксин прежде заехал в Херсон и Николаев, где в общении с чинами флотгскими сам убедился, как много недругов у адмирала Ушакова: завищуют таланту, презирают за прямоту и открытый нрав, а победы приписывают удаче... Потемкин зачитал недругам Ушакова письмо Екатгерины. "Победу Черноморского флота, -- писала она, -- праздновали вчерась молебствием в городе у Казанской, и я была так весела, как давно не помню. Контр-адмиралу Ушакову великое спасибо!.." -- Если бы Федор Федорыч. -- рассуждал Потемкин, -- был при Роченсальме, флоту российскому не знать бы позора того, какой доставил ему принц Нассау-Зиген... Прав был князь Репнин, предупреждавший меня, что на рожон лезть -- ума не надо! Пока Ушаков был в море, Курносов утруждался в Байдарекой долите, принося в жертву флоту деревья старинные -- ради нужд корабельных. Когда же вернулся в Севастополь. Ушаков выразил желание повидать его сразу же. Был контр-адмирал мрачен. А разговор начал издалека -- с выговора мастеру: -- В погоне за флотом турецким не поспели мы. Скорость "султанов" лучше нашей. Обводы у них мастерские, по шаблонам французским... В штабе порта, сколоченном наспех из досок, благоухало мандаринами. В кувшинах алел турецкий "нордск" (гранатовый сок). В двери с улицы скребся черный ливорнский пудель. -- Прохор Акимыч, -- с натугою произнес Ушаков, -- ты уж крепись, сколь можешь. Выпала мне доля такая: нанести тебе, друг мой, рану страшную. Сердечную и кровоточащую... -- А что случилось-то? -- насторожился Курносов. -- Сыночки твои пропали безвестно у Роченсальме по вине принца Нассауского... Вряд ли спаслись! Курносой остался недвижим, будто окаменел. Собака скулила с улицы, просилась к хозяину. Ушаков отворил двери, впустил пуделя. Черныш, благодаря его вилянием хвоста, положил голову между ног хозяина, ожидая ласки. -- Вот и все, -- сказал Курносов собаке. Ушаков разлил по чаркам вино. -- Выпей! Горю твоему пособить не могу. Одно сделаю: пиши рапорт об отпуске "по болезни". Отпущу тебя. Езжай, куда глаза глядят. Может, даст Бог, и полегчает... -- Да куда ж мне ехать-то? -- горевал мастер. -- Не плачь. Свет велик... Ушаков выложил перед ним патент на чин бригадира: -- Вот тебе! С мундиром белым -- флотским. -- Ах, на что мне все? Если б не эта вот псина, руки б на себя наложил... Да на кого мне собаку-то оставить? Уже не думал бригадир флотский повстречаться с господином Радищевым, но повстречался. Правда, не лично с ним, а с книгой его, которую и вывез из Севастополя, от руки кем-то из офицеров переписанную; в дороге до Петербурга читал в коляске и сравнивал... Заунывные шелестящие дожди сеялись на поникшие травы, убогие жительства глядели на путника кособокими окошками, нищенская юдоль сквозила в настежь раскрытых дверях сельских часовен, где отпевали покойников. И невольно вспомнилась бодрая, самоуверенная юность. Как ехал лесом до Казани, как срывал первые в жизни поцелуи с ярких губ Анюточки Мамаевой (где-то она теперь?) и, может, в ту пору -- по наивной младости -- не замечал он того, на что столь жестоко указывал ему теперь господин Радищев своей "пагубной" книгой... На редких станциях бригадир глушил водку стаканами, кормил не себя, а собаку, с нею и разговаривал: "Едины мы с тобою, сиротиночки..." По обочинам дорог брели куда-то солдаты, Прохор Акимович окликал их: -- Куда поспешаете-то, братцы? -- Ведено до Лифляндии брести... в Ригу быдто! Сказывают, пруссаки войну хотят объявить нашему российскому величеству. Пруссия ультиматумом возвещала миру, что желает забрать у поляков Тори и Данциг, а вместо этого отдать им... Киев и Белоруссию. Курносов доехал до столицы, когда салюты в честь побед черноморцев отгремели, а пушки готовились возвестить о мире со шведами. Мир, заключенный в убогой деревушке Верела, так и назывался Верельским... Бригадир хотел поместиться на жительство у "Дсмута", но в эту гостиницу с собакою не пускали. Пришлось снять две комнатенки в номерах мадам Шаде, обедать ходил в паштетные и кондитерские... В жизни так часто бывает: вспомнишь о человеке, давно не виденном, и обязательно его встретишь... Анна Даниловна Прокудина, урожденная Мамаева, встретилась ему в кондитерской, где угощала своих дочерей пирожками копеечными и леденцами, в бумажки завернутыми. По скудости угощения догадался Прохор Акимович, что в жизни этой женщины все давно порушилось, как и у него тоже. Их взгляды нечаянно соприкоснулись. Бригадир встал и спросил -- ради чего она в Петербурге? -- А вот Манечка, вот и Танюшенька... По вдовости убогой решила их в Смольный институт определить. Да напрасно тратилась на дорогу дальнюю: девиц благородных берут в Смольный лишь по заслугам отцовским или дедовским. -- А какие заслуги перед отечеством могли быть у ее мужа, пьяницы, взяточника и картежника? Вот и горевала вдова: -- Надобно в Казань возвращаться, пока вконец не проелись. Годы-то летят скоро, может, хоть с женихами повезет... И по облику женщины, и по тем копеечным пирожкам было видно, что вдовство ее несладкое. Стало мастеру жаль ее. И откровенно сознался в своем одиночестве: -- Жену Бог прибрал в чуме херсонской, а сыночков при Роченсальме погубили... Остался я один -- с песиком! Договорились завтра погулять в Летнем саду. Анна Даниловна явилась на свидание с дочерьми, и Прохор Акимович, понимая ее материнские заботы, сказал: -- Если у вашего супруга заслуг перед отечеством не обнаружилось, так они у меня в избытке имеются. -- Да вы, сударь, сын-то крестьянский! -- Сын крестьянский, да отец дворянский... вот и вникните, Анна Даниловна: горю вашему помочь можно, ежели Манечка с Танечкой моими падчерицами станут. Говорил он так, а в душе была немота, и вспомнилась прекрасная Камертаб, вся в лунном сиянии кафской ночи -- купленная и любимейшая! А теперь и эту, что ли, опять покупает он? Анна Даниловна прослезилась. -- Не надо, -- сказал он ей. -- Я ведь от души. -- Я вижу, сударь, что душа ваша благородна. -- Вот и хорошо. Будем и завтра гулять здесь... Вскоре они обвенчались. Прохор Акимович подал прошение на "высочайшее имя" о принятии падчериц в Смольный монастырь, и барышень Прокудиных зачислили на казенный кошт... Столица опять выслушала торжественную канонаду в 101 выстрел, чествуя новую победу Черноморского флота. По этому случаю было представление в Зимнем дворце флотских персон первых рангов. Здесь же присутствовали и супруги Курносовы. Анна Даниловна, ошеломленная, еще не освоилась: -- Господи, да кто ж я ныне такая? -- Теперь ты госпожа бригадирша флотская. -- Скажи, милый: много это иль мало? -- Для меня хватает. Тебе тоже хватит... Потемкина мучили боли, он писал в раздражении, что Сераль обманывает в переговорах не только его, но и сами турки обмануты: "Теперь выдумали медиацию прусскую. (А на посредничество Пруссии светлейший плевал, конечно!) Мои инструкции: или мир, или война... иначе буду их бить. Бездельник их, капудан-паша, будучи разбит близ Тамина, бежал с кораблями, как курва, а насказал своим, будто потопил у нас несколько судов. Сия ложь и у визиря публикована..." Турецкая эскадра капудан-паши тихо покачивалась на водах между Тендрой и Гаджибесм; из пазов раскаленных палуб выпучивалась закипающая смола. Полураздетые босые матросы лениво шлялись в корабельные лавки за табаком-латакия; в судовых "киосках", где пылали жаровни, турки варили для себя крепкий кофе "мокко". Был час кейфа. В салоне Кучук-Гуссейн принимал Саид-бея, флагманский "Капуданис" которого стоял неподалеку на якоре. Между флотоводцами протекала, словно тихий ручей, вялая беседа. Оба они понимали, что после всех неудач вернуться в Босфор -- значит познакомиться с капуджи-башой (ведающим запасом шелковых шнурков для удушения неудачников). Сейчас их могло спасти только генеральное сражение с Ушак-пашою, а ослепительная мощь "Капуданис" и "Мслеки-Бахри" внушала адмиралам султана чувство уверенности... Салон капудан-паши был пронизан гудением комаров. -- Это еще стамбульские кровососы, -- объяснил Кучук, -- они набились внутрь корабля при стоянке в Буюк-Дере, и с тех пор их ничем не выкурить. Так и плавают с нами, всегда сытые. -- А у меня на "Капудание" полно клопов, -- поделился Саидбей. -- Я уверен, что их подбросили нам французские якобинцы, когда наш славный корабль ходил в Тулон ради ремонта... Им доложили, что в море появились корабли. Сайд-бей поправил сафьяновую туфлю, спадавшую с его ноги. -- Не спеши, -- придержал его Кучук-Гуссейн, -- если это даже безумный Ушак-паша, у нас с тобой еще хватит времени, пока он перестроит свою эскадру для нападения... Саид-бей едва поспел на "Капудание": Ушаков не стал перестраивать эскадру с походного положения на боевое -- его колонны с разгону врезались в турецкие корабли. Мигом опустели кофейные киоски: -- Рубить канаты! Паруса ставить! О Аллах!.. Оставив якоря на грунте, турки устремились в сторону Дунайского гирла. Капудан-паша попутно выстраивал суда в боевую линию. Федор Федорович, расставив ноги, стоял на шканцах, его голосина раскатывался над палубой "Рождества Христова". -- Выходить на выстрел картечный! -- призывал он. В замешательстве боя, в треске рвущихся парусов, в хаосе рангоута и такелажа он успевал выявить то самое главное, что должно решить судьбу битвы. Из Лимана, со стороны Очакова, налегая на весла, спешила гребная флотилия до Рибаса. Турецкие корабли отворачивали, их бегство возглавили адмиральские флагманы -- "Мелеки-Бахри" и грозный "Капуданис". -- Поднять сигнал: "Флоту-погоня!.." Возле адмирала всегда был переводчик -- грек Курико. Ушаков указал ему на фигуру старца, что-то горланившего: -- Уж не Сайд ли бей? Матом его крыть не надо, но ты обложи его старым хвастуном, а капудан-пашу -- бездельником... "Капудание" несло мимо, из его внутренних отсеков слышались сдавленные голоса гребцов-невольников, лязг их цепей: -- Братцы, мы здеся... Бейте их крепче! -- Они прикованы к веслам, -- сказал грек Курико. ...Если бы сейчас офицеры флота Балтийского глянули на этот бой, их бы охватил ужас: все линии были разломаны Ушаковым, черноморцы врезались в промежутки меж кораблями противника и били его с двух бортов сразу, напоминая клинья, всаженные в глубину вражьего строя. При этом скопище кораблей, сцепившихся в поединках, неслось на всех парусах, и туркам было уже никак не оторваться от русских... -- Люфт! -- вовремя предупредили Ушакова. -- Ага, чую, -- отвечал он. -- К повороту... Забрав полный ветер, "Рождество Христово" в новом натиске на флагманов неприятеля вынудило турок лечь на другой галс. Ветер развел волну, нижние шкаторины парусов отяжелели, намокнув. Был уже шестой час вечера. Погоня продолжалась. Теперь Кучук-Гуссейн хотел только одного -- оторваться. Преследуя убегавших, черноморцы точно разбивали рангоут отстающих и, оставив их пораженными, катились по волнам дальше. -- Зажечь фонари, -- велел Ушаков. Бой закончился в темноте, и русская эскадра якорями нащупала под собой жидкий грунт. Тогда фонари погасли, а турки их даже не зажигали. Но во мраке ночи, плещущей штормом, чуялось, что враги не ушли, они где-то рядом... Утром сражение возобновилось. Вровень с боевыми кораблями выгребали галеры де Рибаса, орущие ватаги запорожцев приводили турок в смятение. "Мелеки-Бахри" и "Капудание" заметно отставали... -- Отрезай их! -- стал волноваться Ушаков. 66 пушек "Мелеки-Бахри" молчали. Его взяли на абордаж, над ним взвился русский флаг. На "Рождестве Христовом" Ушаков подходил все ближе и ближе к массивному "Капудание". -- Саид-бей, -- крикнул он, -- прыгай за борт! -- Я отрежу тебе уши, -- отвечали ему по-русски. Зайдя с кормы неприятелю, Ушаков поставил своего флагмана бортом, чтобы увеличить эффективность огня. -- Врежьте брандскугелсм, -- спокойно велел он. Брандскугель, яростно шипя, вонзился в "Капуданис", который и запылал, но Саид-бей не думал сдаваться. Матросы его уже сыпались из люков, как тараканы из горящего дома. -- Аман, урус... аман! -- взывали они о пощаде. С кормы "Капудание", прямо из дыма, Ушакову кричали: -- Я тебе нос отрежу и глаза выколю! -- Аман, аман... -- метались на палубах турки. Канониры спутали "аман" с "обманом": -- Опять обманывают... Тогда бей их! Три мачты подкосило разом, будто деревья в лесу, и мачты, разрывая горящие снасти, падали. Было видно, как в пробоины, будто в колодезные ямы, хлещет морская вода. Ушаков, руками разводя перед собою густой дым, звал Саид-бея: -- Где ты, хвастун и бездельник? Прыгай, пока не поздно... Вот мой нос! Вот мои глаза! Вот мои уши! Прыгай, старчс... -- Здесь он, -- послышалось из дыма. Возникла незабываемая картина: невольники тащили на себе турецкого адмирала и свалили его к ногам Ушакова, как мешок. Федор Федорович сразу же остыл от боевого гнева. -- День добрый, Сайд, -- сказал он ему. -- В твои-то годы мог бы и дома посидеть: чего ты полез в эту кашу? Посреди моря возник вулкан: "Мелеки-Бахри" взорвало. Вот только теперь Саид-бей стал плакать. -- Не о себе плачу, -- говорил он. -- Но мой корабль имел в трюмах всю казну султанского флота... Кто мне поверит, что пиастры погибли? Будут думать, что я их украл... Русская эскадра отвернула в сторону Гаджибея, рядом с нею всплескивала волны гребная флотилия чубатых полуголых запорожцев. На бригантине, под широким кейзср-флагом, спешил навстречу сам Потемкин. А в честь его нужен салют. -- В тридцать выстрелов, -- указал Ушаков. Рядом с Потемкиным стояла на палубе женщина ослепительной красоты, ветер развевал ее тонкий прозрачный хитон. Потемкин, указав на женщину, крикнул Ушакову: -- В ее честь -- еще тринадцать! Она треск любит... Это была знаменитая Софья де Витт, которая заверила Потемкина, что станет принадлежать ему только тогда, когда падет Измаил... 12. ИЗМАИЛ ВОКРУГ ДА ОКОЛО В салоне Ушаков отрапортовал: турки потеряли около 2000 людей, на "Мелеки-Бахри" сдались 560 моряков, с "Капудание" спасли 18 человек, но зато Саид-бей уже пьет мокко на "Рождестве Христовом". Потемкин с высоты своего гигантского роста навалился всей тушей, сверкающей от обилия орденов и бриллиантов, на приземистого Ушакова, сдернул с него парик и смачно расцеловал в голову, коротко остриженную. Первым делом спросил -- сколько русских на эскадре побито? -- Двадцать одна душа. -- Великое дело свершено вами! -- сказал Потемкин. -- Изгнав капудан-пашу с моря, открыл ты для армии дорогу к Дунаю, а там, на Дунае, -- И зма ил... Суворов ведает, что без него с Измаилом я не управлюсь, а ты, Федор Федорович, знаешь, что без тебя, друга милого, флоту Черноморскому не жить... Он выпил водки, присел к столу, письмом оповещая столицу о победе флота: "Наши благодаря Богу такого перца задали туркам, что любо. Спасибо Федору Федоровичу! Коли б трус Войнович был (на его месте), то бы он с... у Тарханова Кута либо в гавани". Ушаков сказал Потемкину: -- Теперь хочу сразиться с Саидом-Али. -- А на что он тебе? -- Мне Саид-бей сказал, что Саид-Али показывал султану Селиму железную клетку для тигров, в которой поклялся меня живым, будто зверя какого, в Константинополь доставить... Петербург снова салютовал черноморцам. Федор Федорович получил Георгия и Владимира вторых степеней. А прежние ордена нижних ступеней с курьером отправил в Капитул орденский, вернув их государству обратно: с груди адмирала они теперь достанутся другим -- которые моложе его, у которых все еще впереди. Светлейший еще раз заверил Ушакова, чтобы завистников не страшился: "Никто у меня, конечно, ни белого очернить, ни черного обелить не в состоянии и приобретение всякого от меня добра и уважения зависит единственно от прямых заслуг!" Турок в чистом поле привык бегать, зато уж, если посадить его в крепость, нет врага более стойкого и упорного. В череде событий на Дунае не забывалось, что несчастный поход Юрия Бибикова к Анапе снова оживил фанатизм имама Мансура. Два года турки собирали армию, и, двинутая на Кизляр грозным Батал-пашою, она была уничтожена за два часа. Черкесы разбежались по аулам, а Батал-паша сдался русским воинам со всеми пушками, халатами, саблями, подзорными трубами и швейцарскими часиками. Потемкин, узнав об этом, распорядился: -- Чтобы в народе русском никогда не увядала память о победе этой, станицу на Кубани именовать Баталпашинской. А шейха Мансура, в Анапе скрывшегося, хватать живьем! Я к туркам милосерден, но сволочь фанатическую умерщвлять стану... Всегда крайне обходительный с побежденными, он велел Попову переслать в Севастополь деньги-на пособие пленным туркам, сдавшимся на "Мелеки-Бахри". Голснищев-Кутузов, оправившийся после второго ранения, уже двинул войска к Измаилу, и Потемкин перенес ставку в Вендоры, где по-прежнему был окружен свитою, музыкой, благоуханиями, лестью и женщинами. Ночи были по-осеннему темными, на яркий свет в комнате с улиц влетали нетопыри. За ломберным столом, как всегда, шла игра. Попов, невезучий в картах, шапками выносил к столу золотые червонцы. Комнаты светлейшего украшали жемчужные вензеля имен женщин, благосклонности которых он домогался. Сейчас Потемкин резался в карты под двумя вензелями сразу: "Е" -- это Екатерина Долгорукая, гуляющая по коврам в чалме и шальварах одалиски, a "S" -- это Софья Витт. В свите поговаривали, что скоро нагрянет графиня Браницкая... Де Рибас докладывал Потемкину, что его флотилия запорожцев уже вошла в Дунай, и светлейший спросил Ланжерона: -- Вы, полковник, сражались в армии Вашингтона, так скажите, есть ли где в мире крепости подобные Измаилу? -- Бастилия перед Измаилом -- игрушечный домик. Герцог Арман Ришелье был в свите Потемкина самым скромным и образованным среди аристократов. -- Дюк, -- спросил его Потемкин, -- вы объездили всю Европу, сравним ли Измаил с какой-либо еще цитаделью? -- Я не могу судить о достоинствах Измаила, не видев его, но принц де Линь говорил мне о его неприступности... Потемкин проигрался и, расплачиваясь за проигрыш, широко зачерпнул золота из шапки своего верного сикофанта. -- Ты себе еще достанешь, -- сказал он Попову, -- а мне взять негде... Да и кто мне даст? Принц де Линь прислал в Бендеры сына своего, видного инженера-фортификатора, которого прочил в армию Суворова. -- Лучше следовать далее, оставив Измаил в тылу армии. Допустимо, -- сказал дс Линь-младший, -- что храбрые русские солдаты с возгласом "Виват Екатерина!" взберутся на его стены. Но что они могут поделать с гарнизоном в тридцать пять тысяч отборных башибузуков? Вы все без голов останетесь... Князь Репнин уже бывал под Измаилом, откуда с трудом ноги вытянул; он тоже доказывал невозможность штурма: -- К числу гарнизона прибавим еще и фанатичных жителей, давших клятву на Коране, прибавьте и татар с Каплан-Гиресм, который привел в крепость орду и шесть сыновей своих... А что вы станете делать с Измаилом, если возьмете его? -- Я сровняю его с землей... Потемкин крепостей не жаловал. Он предпочитал видеть лучше гладкое место, нежели эти несуразные сооружения, гнездища эпидемии, которые своими безобразными контурами оскорбляли его эстетические вкусы. Была еще одна крепость, которая решила ему не сдаваться, -- это Софья де Витт, которая раскинула перед ним карты, гадая: -- Трефовая дама еще далека от вас, и вы получите от нее желаемое, когда закончатся хлопоты... с Измаилом. -- Карты врут! -- в гневе отвечал Потемкин, свирепея. Одна из светских дам, бывшая тогда при Потемкине, писала: "Волшебная азиатская роскошь доходила до крайней степени... Сам князь носил кафтан, расшитый соболями. Екатерина Долгорукая нс покидала князя Потемкина. Г-жа С. Витт бесилась при этом, играя роль наивной простушки. Ужин разносили кирасиры высоченного роста с огромными воротниками: на головах у них были черные меховые шапки с султанами, перевязи серебряные. Во времена ужина прекрасный оркестр Сарти исполнял самые лучшие европейские пиесы... Вечером я услышала выстрелы, возвещавшие о взятии нами Килии". -- Ага! -- обрадовался Потемкин. -- Теперь начнется!.. Большие летучие мыши с оттопыренными ушами кружились вокруг него, взмахами крыл задувая ароматные свечи. 6 ноября -- ура! -- был взят Тульчинский замок. Турецкая флотилия, забрав семьи, бежала к Исакче, но с берега ее не пропустил Суворов, принудив к сдаче. 13 ноября над Дунаем косо полетел снег. В этот день русские галеры сожгли и пленили остатки Дунайской флотилии турок, а десанты запорожцев овладели крепостью Исакчи. Наконец корабли де Рибаса вышли под Измаил и ударили в его стены первыми ядрами. Попов -- в мундире генерал-майора -- объявил при ставке: -- Прекрасные дамы и благородные господа! Кавалер Михаила Голенищев-Кутузов с берега, а кавалер Осип де Рибас со стороны Дуная начали обложение Измаила... Прекрасная фанариотка снова раскинула перед светлейшим гадальные карты: -- Предстоят хлопоты немалые, и выходит так, что Измаил падет в самый первый день следующего века... -- Да? -- захохотал Потемкин. -- Так вы, моя воздушная прелесть, к тому времени превратитесь в старуху... Он увлек женщину в спальню, оркестр Сарти при этом исполнил лирическое вступление, а Попов велел пушкам салютовать победу светлейшего над красавицей. После чего Потемкин указал Попову: -- Готовь перья острее, буду писать Суворову... Измаил может взять только граф Рымникский! -- Граф Рымникский станет тогда и князем Измаильским, -- предупредил его Попов. -- Нет, не станет, -- отвечал Потемкин. ПИСЬМО ПОТЕМКИНА СУВОРОВУ ИЗ БЕНДЕР Моя надежда на Бога и на Вашу храбрость. Поспеши, мой милостивый друг! Рибас будет Вам во всем ни пользу... Будешь доволен и Кутузовым. Сторону города к Дунаю я почитаю слабейшей... Сын принца де-Линя -- инженер, употребите его по способности. Боже, подай Вам свою помощь... Князь ПотемкинТаврический. ПИСЬМО СУВОРОВА ПОТЕМКИНУ ИЗ ГАЛАЦА Получа повеление Вашей светлости, отправился я к стороне Измаила. Боже, даруй нам свою помощь! Пребуду с глубочайшим почтением. Вашей светлости нижайший слуга -- граф Александр Суворов-Рымникский. Через неделю Суворов уже подъезжал к Измаилу, за ним казак на лошаденке вез котомку с вещами. Летел мокрый снег, было зябко. К великому удивлению полководца, он встречал войска, идущие по слякоти прочь от Измаила. -- Стойте, богатыри! -- задержал их Суворов. -- Я-то в Измаил стопы направил, а вы куда, братцы, собрались? -- Да нам генералы велели, -- хмуро отвечали солдаты. -- Сказывают меж собою, что Измаил не осилить. Стенки и впрямь высоченные -- глянешь, так и шапки кувыркаются. -- Командую здесь я -- Суворов, так и скажите всем, что я снова с вами. А воля светлейшего князя такова, что отступать не ведено. Посему возвращайтесь обратно... Потемкин был ошеломлен известием, что генералы, без его ведома, начали отводить войска. Он переслал Суворову еще один ордер -- секретнейший: делай как хочешь и как умеешь, руки тебе развязываю, а твое решение станет моим решением. Этот ордер вполне устраивал Александра Васильевича, давая ему власть главнокомандования. Измаил, гордость султанов, примостился к Дунаю, нерушимо высясь на путях к сердцу Оттоманской империи... Осмотрев крепость в поисках ее слабейших мест, Суворов честно рапортовал в ставку Потемкина: "КРЕПОСТЬ БЕЗ СЛАБЫХ МЕСТ". Этим он признал неприступность Измаила, но Суворов не писал светлейшему, что Измаил нельзя взять. Александр Васильевич повидался с Голени щсвым-Кутузовым, который предостерег: -- Ежели очаковское сидение повторится, так турки и правы, что хохочут над нами: с голоду да холоду перемрем. -- Я не светлейший, -- ответил Суворов, -- и мучить армию не намерен... Отчего ты грустен, Ларионыч мой? -- Беда у меня. Жена пишет, что все детки оспою перестрадали, но выжили. А единый сыночек мой Николенька, рода моего продолжатель, умер... охти, горе мне! -- Смерть уже дважды чрез главу твою промчалась, словно комета огненная, и уцелел ты. Не будь скорбен -- не ищи смерти в третий раз, когда вступишь на стены измаильские. -- Возможна ль эскалада сия? -- Для русских нет невозможного... верь! Суворов сразу начал ломать ретирадные настроения, готовя людей к штурму, и солдаты кричали ему: -- Живые аль мертвые, а в Измаиле побываем! Веди нас, батюшка, -- мы тебя знаем, а ты нас помнишь... Среди офицеров было немало скептиков; один из них писал родителям в Петербург: "С тех пор, как существует Россия, такого горячего дела, какое нам предстоит, никогда еще не видывали: ибо это не безделица взять одним разом город, так хорошо укрепленный, как Измаил... словом, будем начинать тем, чем обыкновенно кончают -- приступе м!" 13. ПРИСТУП И "СТЫД ИЗМАИЛЬСКИЙ" Де Линь очень высоко чтил Суворова, именуя его Александром Диогсновичсм или Александром Македонским. Суворов за эти годы успел полюбить дс Линя за юмор, он писал ему в Вену: "Мы пожнем толпы врагов, как стенобитное орудие поражает крепости, и я обниму тебя в тех вратах, где пал последний Палеолог, и скажу: видишь -- я сдержал слово -- победа или смерть". Каждую нацию по-своему воодушевляют перед генеральным сражением. "Кавалеры, -- говорил король Генрих IV, -- не забывайте, что вы французы, а неприятель перед вами". Фридрих Великий внушал войскам: "Ребята! Сегодня у нас теплый денек, не потеряйте шляпы, и пусть все идет как по маслу". Суворов на гнедой казацкой лошадке объезжал войска: -- Чудо-богатыри! Два раза вы подходили к Измаилу, первый раз с князем Репниным, второй с дс Рибисом, и дважды вы отступали. Бог троицу любит. В третий раз победим или умрем! -- Веди нас, батюшка, -- отвечали ему солдаты. -- Стыло нам здсся, мокро и голодно... хоть штурмом согреемся! Турки в Измаиле не казались столь озверелыми, как в Очакове, голов никому не резали, подвергая русских с высоты фасов лишь оскорбительной брани: "Вы перед нами -- как жабы, раздувшиеся перед быком!" Де Рибас доложил Суворову: -- Я уже предлагал им сдачу, но турок очень вежливо отвечал мне, что не видит причин для этого... Крепость имела форму вытянутого треугольника, гипотенузу которого омывали волны Дуная, а протяженность всех стен Измаила составляла десять верст. Камень. Валы и рвы. Полисады. Овчарки. Пушки. Помимо янычар и татар в гарнизоне Измаила собрали "штрафников": сдавшие Аккерман, Килию и Тульчу, они теперь клятвенно обязались кровью искупить свою вину в Измаиле, -- и это было опасно! Снег засыпал оголенные сады, холодные ветры перетирали жесткие камыши... -- Я жду лишь прихода фанагорийцев, -- сказал Суворов. Фанагорийский полк был его любимым. По ночам он тренировал солдат во взятии искусственных валов, учил, как быстро заваливать рвы фашинником. Потемкин, всегда боявшийся пролития крови, переслал сераскиру Измаила письмо с предложением капитуляции. Суворов дополнил его своим ультиматумом: "Я с войском сюда прибыл. 24 часа на размышление для сдачи -- и ноля; первые мои выстрелы-уже неволя; штурм-смерть!.." Два трубача сопроводили парламентера до ворот Измаила, и они почти приветливо распахнулись. Вышли два пожилых турка, с поклоном приняли послание и предложили парламентеру войти внутрь крепости. Он отказался. Но ждать пришлось очень долго. Уже стемнело, когда турки снова появились в воротах: -- Вам советуют убираться, пока не поздно, иначе вы все передохнете от стужи и голода. Впрочем, сераскир, уважая вашего Топал-пашу, изволит передать ему поклон. Окончательный же ответ будет дней через десять. -- Почему такой долгий срок? -- спросил парламентер. -- Надо посоветоваться с визирем, а он имеет пребывание в тридцати двух верстах от Измаила... Суворов на другой ответ и не рассчитывал. Он собрал военный совет. Как водится, выслушали сначала мнение младших. -- Штурм! -- сказал донской казак Матвей Платов. -- Иного и не мыслю, -- добавил Голенищев-Кутузов. За штурм высказались все, кто был в совете, включая и де Рибаса, галеры которого качались на стылой воде под стенами Измаила. В боевом журнале было записано: "Приступить к штурму неотлагательно. Уже нет надобности относиться к его светлости (Потемкину). Обращение осады в блокаду исполнять не должно. Отступление же предосудительно". Суворов встал и поклонился собранию: -- Крайне признателен вам всем, господа... К туркам в Измаил подбросили его прокламацию. Суворов еще раз предупредил, что лучше им сдаться: "В противном же случае поздно будет пособить человечеству, когда не могут быть пощажены не только никто, но и самые женщины и невинные младенцы от раздраженного воинства, и за то никто, как вы и все чиновники (ваши) пред Богом ответ дать должны..." Ответ сераскира сохранился для истории: -- Скорее Дунай повернет вспять, нежели сдастся Измаил! Все стало ясно. Но в приказе по армии Суворов строжайше предупредил: "Христиан и безоружных отнюдь не лишать жизни, разумея то же о всех женщинах и детях". Люди мерзли, но пища еще была: в котлах варили капусту с рисом, на вертелах жарили дичь, солдаты пили анисовку из штофов, офицеры баловались молдаванским из бочек. Суворов назначил штурм на 11 декабря, и турки об этом узнали. Из крепости они расстреливали команды землекопов, русские батареи и корабли отвечали огнем мортирным. Суворов признался офицерам: -- На штурм Измаила можно решиться лишь единожды в жизни, благо повторить сей опыт вторично никому не дано... У него был секрет: все штурмующие колонны должны верить, что направление каждой есть самое главное, но, веря в это, они не должны были знать, что их боевой порыв послужит лишь отвлечению турок от направления решающего удара по крепости -- со стороны реки! Этого секрета не знал даже Голенищев-Кутузов, которому предстояло штурмовать в Килийских воротах... Настала ночь, во рвах густела вода, к палисадам янычары привязали турецких овчарок -- лютейших в злобе, с клыками волчьими. Собаки всю ночь лаяли. В три часа ночи офицеры двинули свои колонны вперед. Войска устремились к Измаилу, неся на себе горы ломкого фашинника, штурмовые лестницы, доски, топоры, веревки и крючья. Турки были настороже, их артиллерия застилала картечью пространство перед крепостью; это не остановило войск российских. В грохоте стрельбы слышались резкие скрипящие звуки -- егеря руками раздирали палисады из досок и бревен. Начиналось первое для Суворова сражение, в котором он лично не принимал участия, руководя битвою с ближнего пригорка... Свите своей он напомнил: -- Велик человек, кто первым взойдет на стены! Длины лестниц иногда не хватало, их наскоро связывали, чтобы колеблющейся верхушкой дотянуться до фаса крепости, над гребнем которого свисали орущие рожи янычар, лезвия ятаганов и стволы ружей, фыркающих свинцом и пламенем -- прямо в тебя! Вот и лезь, солдат, если жизнь не дорога тебе... Лезли! Турки отталкивали хрупкие сооружения от стен, лестницы, облепленные гроздьями повисших на них людей, срывались в пропасть. Где не