мне? - Степаша, миленький, не надо резать! - Вот те новость! - удивился Степан. - Да как же. не резать, ежели на сковородке все не уместится? Вот и пришел спросить. Коли желательно вам рыбки жареной, тады... Оболмасов с облегчением отбросил подушки: - Фу-ты, нечистая сила! Нельзя же так людей пугать. Чего ты подкрался с ножом на цыпочках, будто злодей? - Да не злодей я. Насчет рыбки зашел справиться. - Иди ты к черту! Делай как знаешь... Утренний сон, самый сладостный, был прерван; приходилось начинать деловой день. Впрочем, никто не принуждал его добывать хлеб в поте лица своего, а ранний визит Такаси Кумэды сулил приятное получение очередного жалованья. Оболмасов накинул шелковый халат, подаренный ему Кабаяси, с показным равнодушием он принял конверт с деньгами. - Я так издергал нервы среди этих мерзавцев и негодяев, что теперь нуждаюсь в обществе вежливых людей. Надеюсь, господин консул помнит о моем желании отдохнуть в Нагасаки? Кумэда ответил, что отдых на даче в Нагасаки ему обеспечен, но предстоит провести еще одну экспедицию на Сахалине. - Желательно начать ее от истоков реки Поронай, которая впадает в залив Терпения... Вы готовы ли в путь? Оболмасов разложил на столе карту Сахалина: - Странно! Вы опять отвлекаете меня от главной цели. Не лучше ли искать нефть там, где ее залежи уже доказаны прежними экспедициями? Для этого совсем необязательно страдать от комаров, в кошмарной долине Пороная. Впрочем, - торопливо добавил геолог, заметив в лице Кумэды недовольство, - я, конечно, не настаиваю на своем маршруте, но... - Но, - подхватил Кутмэда, - экспедиция должна иметь чисто научное значение. На этот раз с вами будет наш ботаник, который сравнит достоинства сахалинского бамбука с японским. От берегов залива Терпения советуем спуститься далее к югу Сахалина, закончив маршрут в заливе Анива. А в Корсаковске вы погостите в доме нашего консула, после чего отплывете в Нагасаки. Жорж Оболмасов неожиданно призадумался: - Все это очень хорошо, но позвольте спросить вас: насколько справедливы слухи о войне с вами? - С нами? - удивился Кумэда смеясь. - Но ваш министр Куропаткин оказался смелее, и в Японии, если верить газетам, он каждое утро сидит на берегу с удочкой. О какой же войне может идти речь? Правда, - согласился Кумэда, - дипломаты в Токио нервничают, но только потому, что излишне взволнованы политики Петербурга. Такова уж их профессия... Подумайте сами: если бы нам угрожала война с Россией, разве стали бы мы приглашать в гости Куропаткина? Разве стали бы показывать ему свои корабли и дивизии, не скрывая от высокого гостя всех недостатков в нашем вооружении? Да ваш Куропаткин и сам видит, что Япония слишком дорожит дружбою своего великого соседа... Пересчитайте деньги! - этой деловой фразой Такаси Кумэда резко закончил свой пышный монолог о миролюбии самураев. - Что вы? - ответил Оболмасов, - Я ведь вам верю... Он пересчитал деньги, когда Кумэда удалился, после чего прошелся по комнате, весело пританцовывая: - Шик-блеск, тра-ля-ля... тра-ля-ля! Фенечка вошла в кабинет Ляпишева, с нарочитым старанием начиная сметать пыль даже там, где ее никогда не было. - Небось слыхали? - последовал поток свежайшей информации. - Кабаяси опять из Корсаковска приехал, наверное, в этот раз откроют японский магазин для наших дурочек. - Не мешай, - поморщился Ляпишев, продолжая писать. - А я и не мешаю, только разговариваю. Полицмейстер Маслов с утра из города выехал... Говорят, в Мокрущем распадке сразу четыре трупешника обнаружили. С ними и баба какая-то была. - Ты разве не видишь, что я занят? Фенечка недовольно взмахнула тряпкой. - Новость! Можно подумать, что я без дела сижу... Памятуя о советах министра Куропаткина, губернатор все последние дни трудился над планами обороны Сахалина, согласовывая их с мнением приамурского генерал-губернатора Линевича, который квартировал в Хабаровске. Наверное, только теперь Михаил Николаевич в полной мере осознал, что его, генерал-лейтенанта юстиции, могут с почтением выслушивать следователи, прокуроры и тюремщики, но среди офицеров гарнизона он воинского авторитета не имеет. - В этих военных вопросах не с кем даже посоветоваться, - жаловался он Бунте. - О войне еще мыслят офицеры от поручика до штабс-капитана, а те, что достигли чина полковника, считают, что главное в их жизни сделано, скоро, глядишь, и на пенсию, так пусть за них думают генералы... Но какой же я генерал? Помилуйте. Самому-то смешно, как подумаю... Телеграфный кабель от Сахалина стелился по дну моря, он тянулся через таежные дебри до Николаевска и Хабаровска, откуда все тревоги Дальнего Востока вызванивали в проводах небывалое напряжение, о котором еще не подозревала Россия, по-прежнему белившая в избах печи, качавшая в колыбелях младенцев, возносившая свадебные венцы над прическами стыдливых невест, громыхавшая броней крейсеров и дверями тюремных казематов. Но здесь, в гиблой сахалинской юдоли, чадившей дымом лесных пожаров, иногда было очень трудно распознать гибкие маневры дипломатов Петербурга; губернатору казались насущнее, роднее и ближе лишь его местнические интересы. - Ну что там стряслось? - спросил Ляпишев полицмейстера Маслова, когда тот появился в его кабинете. Маслов доложил, что трое Иванов, убитых в Мокрущем распадке, были поражены пулями винтовочного калибра именно в тот момент, когда варили самогон. Их убийца, очевидно, человек небывало хладнокровный, даже не стрелял, пока не заметил, что из аппарата стал вытекать "первач": - Тут он и уложил всех трех, нисколько не утруждая самого себя процессом изготовления этого смердящего пойла. Все убиты, кажется, из той самой винтовки, что в прошлую осень была похищена неизвестным при нападении на конвоира. - Час от часу не легче! Имена убитых выяснили? - Судебный следователь Подорога уже произвел опознание. Это оказались известные рецидивисты с хутора Пришибаловка, родства своего, как водится, не помнящие, но по суду они проходили под кличками Иван Балда, Тимоха Раздрай, а третий остался не опознан... Стоит ли жалеть об этой нечисти? - Но ведь с ними была и женщина? - Ее опознали сразу: это марафетная проститутка Евдокия Брыкина, осужденная за давний хипес, которую прямо с трапа "Ярославля" подобрал горный инженер Оболмасов, она обворовала его с ног до головы, после чего ее передали в сожительницы к ссыльнопоселенцу Корнею Землякову. - Это дело следует раскрутить, - велел Ляпишев. - Ибо в преступлении замешана винтовка нашего конвоира. - Не волнуйтесь, - утешил полицмейстер. - Следователь Подорога уже выехал, чтобы арестовать убийцу. - И на кого же пало подозрение? - Да на того же поселенца Корнея Землякова... Ясно, что тут ревность взыграла - из-за Дуньки Брыкиной он уложил всех наповал да еще бидон с самогонкой прихватил! Маслов, усталый с дороги, проследовал в канцелярию, где набулькал из графина стакан воды и жадно выпил до дна. При его появлении никак не осмелился сидеть писарь Полынов (бывший семинарист Сперанский), который встал перед Масловым и угодливо-подобострастно спросил его: - А вдруг этот Земляков не сознается? Маслов крякнул, наливая себе второй стакан воды. - Ну, это фантазия! - отвечал он. - Мы тоже всяких философий начитались, так все знаем. Еще великий Спиноза в один голос с Вольтером утверждали, что в этом поганом мире именно битие определяет сознание... Вот станут вашего Землякова бить, так тут любой Добрыня Никитич сознается! Писарь в ответ льстиво захихикал: - Совершенно справедливо изволили заметить... Кажется, этот негодяй уже позабыл, как ночевал под нарами, даже фамилию свою потерял, крещенный заново в каторжной купели. А теперь писарь приоделся эдаким франтом, нагулял жирок с начальственной кухни, лицо лоснилось от сытости. Кому и каторга, а кому - шик-блеск, тра-ля-ля! Сиди за столом, пописывай, даже мухи не кусают. И, наверное, узнав о чужой беде, он думал: "Вот с другими-то как бывает, а мне хоть бы что... все трын-трава! Слава те, хосподи, ведь даже на каторге можно в люди выйти". Эх, если бы он только знал, что за ним уже наблюдают хищные глаза человека, еще недавно глядевшего на свои жертвы через прицельную прорезь винтовки!.. Корней Земляков ничего не понимал: вдруг приехали стражники на лошадях, скрутили руки ему и погнали в город, изба осталась незаперта, а скотина - некормлена... Теперь он лежал на полу, выплевывая из разбитого рта зубы, а над ним стоял следователь Подорога, размахивая массивной табуреткой: - Сейчас как долбану по черепушке, и дело с концом... Ты будешь сознаваться? Отвечай, грязная скотина! Среди арестантов "от сохи на время" не раз говорили о невинно замученных, но Корнею всегда казалось, что это может случиться с кем угодно, только не с ним. Плача, он с трудом прошамкал разбитым ртом: - За што терзаете? - Сознавайся! - Да в чем сознаваться-то мне? - Не прикидывайся деревенским пентюхом. Ты сам знаешь, кто положил четырех в Мокрущем распадке за городом. Корней достал из-под рубахи нательный крестик: - Вот крест святой целую, именем Христовым клянусь, что не был я там... никого не губил. Любого на деревне спросите, всяк скажет, что Корней в кошку камня не бросит. - Ты на хутор Пришибаловку ездил? - Был... Да, не скрою... за курвой своей ездил. - А где взял винтовку? - Не видал я никакой винтовки. Помилуйте, где мне взять винтовку? Я и стрелять-то из нее не умею. Подорога с каким-то неистовым упоением стал бить его ногами в живот, пока поселенец не затих в углу, судорожно размазывая ладонями кровь по чистым половицам кабинета. - У меня и не такие орлы здесь бывали, - сказал Подорога, открывая несгораемый шкаф; он извлек из его железных недр графин с коньяком и отпил из него прямо через горлышко. - Все равно распоешься, как петушок на рассвете, - сказал следователь, закусывая ломтиком кеты. - И не рассчитывай, что амнистия выпадет. Я тебя засуну в петлю раньше, чем ея императорское величество соизволит родить наследника престолу... Корней Земляков сел на полу, качаясь: - Что вы со мною делаете... люди! Я ведь не могу больше, моченьки моей не стало. На что родила меня маменька? - А вот сейчас выясним, - сказал Подорога, освеженный коньяком, и, продолжая жевать кету, он схватил Корнея за волосы, трижды ударив головой о стену. - Говори, говори, говори... Корней от этих ударов едва пришел в себя: - Так убейте сразу, зачем же так мучить? Не виноват я... не убивал никого... самогону вашего и в рот не брал... К вечеру Корней Земляков изнемог. Он сдался: - Пишите что хотите. Мне все равно! Подорога живо присел к столу ради писания протокола: - Итак, путем бандитского нападения на конвоира ты его разоружил, присвоив себе казенную винтовку... - Присвоил, бог с вами, - ответил Корней. - И убил людей из ревности к своей бабе? - Да, взревновал... проклятую! - И самогонки выпить захотелось? - Ну, выпил... все едино пропадать! - Грамотный? - Учили. В церковноприходской школе. - Тогда распишись вот тут, и отпущу на покаяние... Корней Земляков расписался внизу страницы: - А что теперь будет-то? Подорога громко щелкнул застежками портфеля: - Повесим! И не надейся, что защищать тебя сам Плевако приедет, кому ты нужен?.. Эй! - окликнул он конвоира. - Тащи в "сушилку" его, пусть немного подсохнет. Корнея загнали в карцер. Следователь, помахивая портфелем, походкой человека, уверенного в том, что свято исполнил свой долг перед царем и отечеством, вернулся домой. - Устал, как собака, - сказал он жене. - Писатели эти, трепачи поганые... Чехов да Дорошевич! Развели тут всякую жалость. Им, видите ли, каторжан стало жалко. А вот о нас они не подумали, когда гонорарий за свою трепотню получали. Это нас пожалеть надо! Это мы живем хуже каторжных. - Не кричи, и без того голова раскалывается. Следователь сразу превратился в заботливого мужа: - Ах, душечка, надо бы доктора пригласить. Хочешь, я за ним пошлю... Почему ты совсем не думаешь о своем здоровье? Так нельзя. Жизнь человеку дается однажды, и ее надо беречь... 5. ПОГОДНЫЕ УСЛОВИЯ Александровская метеостанция Сахалина регулярно давала сводки в Главную физическую обсерваторию страны в Петербург, она же обслуживала и китайскую обсерваторию Циха-вэй в окрестностях Шанхая. Работу станции возглавлял Сидорацкий - желчный человек из старых народовольцев, но от политики давно отошедший в нейтральную зону циклонов и антициклонов. Полынов - под фамилией своего "крестника" - взял на себя наблюдение за облачностью и влажностью воздуха, работая с психрометром Асмана и гигрометром Соссюра. Сидорацкий заранее предупредил его, что классификация облаков требует знания латыни. - Не волнуйтесь, - ответил Полынов. - Я не перепутаю цирростратус, перисто-слоистые облака, с альтокумулюс, облаками высококучевыми... В латыни я разбираюсь как аптекарь. Метеостанцию однажды посетил Ляпишев, который, как бы подтверждая свою репутацию либерала, не погнушался протянуть свою руку "политическому" Сидорацкому: - Порадуете ли нас хорошей погодой? - Плохая для нас, она всегда будет хорошей для природы. Мне давно, уже все безразлично на этом свете, я знаю, что на Земле бывал ледниковый период, а посему стоит ли ломать голову над улучшением человечества, если ледниковый период все равно повторится, а тогда выживут одни лишь микробы. Михаил Николаевич ответил, что будущее планеты его мало волнует, зато, как юрист, он вынужден улучшать человеческую породу - посредством кандалов, тачек, карцеров и прочих воспитательных инструментов, изобретенных ради гуманных целей. - Не я же это придумал! - обидчиво сказал губернатор. - Еще ваш любимый герой Робеспьер высказал блистательный афоризм: "Щадить людей - значит вредить народу..." А у вас, я вижу, новый сотрудник? - заметил он Полынова. Полынов ответил четким кивком головы, резко вскинув подбородок в конце поклона, что очень понравилось губернатору. - Вы, случайно, не были офицером? - Нет. - После краткого раздумья Полынов добавил, что ему пришлось воевать: - На стороне буров в Африке, там сражалось немало русских, помогая бурам вколачивать первый громадный гвоздь в пышный гроб викторианского величия. - О! Вы, наверное, отлично стреляете? - Буры... да, - скромно отозвался Полынов. Ляпишев справился о его образовании. В чужой скорлупе семинариста Сперанского было слишком неуютно, потому Полынов, кажется, решил вылезать из нее, придумывая себе новую биографию, в которой правда перемежалась с выдумкой: - Я получил политехническое образование. - Где, в Петербурге? - Нет, в Брюсселе. - А за что угодили в мои владения? - Да так, нелепая история, - вроде бы смутился Полынов. - Конечно, не обошлось без рокового вмешательства женщины. - Сочувствую вам, - сказал Ляпишев. - Весьма сочувствую... Сидорацкий извинился, что коснется политики: - Как бы я ни презирал это занятие для престарелых швейцаров, любящих от скуки читать газеты, все-таки мне любопытно знать: не грозит ли России война с японцами? - Многое зависит от позиции англичан. Лондон - вот главный рычаг, толкающий самураев к войне. Впрочем, ваш научный коллега, наверное, не испытывает особых симпатий к англичанам. - Да, ваше превосходительство, - отвечал Полынов. - Я до сих пор сожалею, что Наполеону не удалось высадить свою армию на берегах Альбиона! Этот парень с челкой, как у хулигана с питерской Лиговки, вправил бы мозги милордам, после чего, смею надеяться, они не смотрели бы на людей другой национальности, как чистоплюи глядят на поганую сороконожку. Михаил Николаевич искренно расхохотался. - Вы мне нравитесь, - сказал он. И снова, как в первом случае, последовал четкий кивок головой, и человек, по суду лишенный чести, выпалил: - Честь имею, ваше превосходительство! Полынов вернулся домой. Анита ожидала его перед зеркалом, и голова у девчонки кружилась от красоты ее новых нарядов. Но однажды, когда Полынов менял на себе рубашку, она вдруг заметила на его теле два звездообразных шрама. - Что это? - испуганно спросила девушка. - Это было в Монтре... пришлось отстреливаться. - Бедный ты мой, - пожалела его Анита. - Почему вдруг я стал бедным? - расхохотался Полынов. - Ведь никто еще не знает, какой я богатый... и какая богатая ты! Преступный мир жесток, даже слишком жесток, а смерть на Сахалине - явление чересчур частое. Но каторга боится смерти, ибо каждый хочет остаться живым, чтобы выбраться на материк - домой... Прекрасные конспираторы в условиях заключения, уголовные преступники, покинув тюрьму, сразу теряют чувство контроля над собой и потому недолго держатся на свободе, скоро возвращаясь на свои нары, снова садясь на "Прасковью Федоровну", извергающую зловоние в углу тюремной камеры. Иное дело - люди, страдающие за политические убеждения, смысл жизни которых очень далек от карт, выпивок и женщин. Старые политкаторжане, дожившие до революции 1917 года, пришли к выводу, что их выживаемость в условиях надзора как в тюрьме, так и на воле была намного выше, чем в уголовном мире, благодаря особой бдительности и жесткой самодисциплине. Полынов смолоду обладал умом, склонным к анализу, умел заранее предугадывать события, ему, уже прошедшему суровую школу подполья, оставалось теперь четко суммировать накопленные факты. Обостренная наблюдательность, усиленная практическим опытом бурной жизни, заставила его разобраться в случайностях, на которые никто даже не обратил внимания. Русская контрразведка пребывала тогда в первобытнейшем состоянии, почти беспомощная, и Полынов не собирался выполнять работу за других. Но, уже подозревая недоброе, он сначала провел осторожное наблюдение за Оболмасовым, выявив его связи с японской колонией Александровска. Новенькие ассигнации достоинством в двадцать пять рублей, явно фальшивые, могли попасть в кошелек горного инженера только одним путем - через Кабаяси! В научность экспедиций Оболмасова не верилось: скорее всего самураям просто понадобились хорошие карты Сахалина. Оболмасов с японцами ушел в долину реки Поронай и надолго выпал из наблюдения. Но тут - вот небывалая неожиданность! - в сферу тайного наблюдения угодил сам писарь губернской канцелярии Сперанский, носивший теперь его фамилию... Для Полынова это был удар! Ошеломляющий удар. Если Оболмасова можно вывести на чистую воду, придумав что-либо для удаления его с Сахалина на материк, то... "Что можно сделать с этой гнидой? А гнида опасная, - рассуждал сам с собой Полынов. - Но, разоблачая этого писаришку, я невольно разоблачу сам себя, и тогда... Тогда - прощай воля, прощай и ты, моя Анита!" Задача была не из легких. Полынов вспомнил, как разделался с Иваном Кутерьмой, даже его предсмертные слова о "карамельке". И пришел к выводу, что от Сперанского можно избавиться, как от гниды, самым простонародным способом - раздавить его! ...Они встретились в трактире Недомясова, и Полынов был подчеркнуто вежлив, называя писаря на "вы": - Я очень рад за вас! Видите, как удачно сложились ваши "крестины", - начал беседу Полынов, нынешний Сперанский, обращаясь к Полынову, бывшему Сперанскому. - Наверное, мой дружок, когда вы с попадьей совместно душили несчастного священника, чтобы потом услаждаться любовным "интимесом", вы, наверное, тогда и не рассчитывали, что вас так высоко вознесет каторжная судьба. Я не завистлив, - сказал Полынов, - и я не заставлю вас отрыгивать все, что было съедено вами с кухни губернатора. Писарь ощутил угрозу именно в вежливости своего "крестного"; невольно заерзав на стуле, он уже поглядывал на дверь. Но тут же перехватил упорный взгляд собеседника и присмирел, как воробей перед ястребом. Полынов - отличный психолог! - сразу распознал этот момент ослабления воли своего противника. - Честно говоря, - продолжал Полынов, - мне перестало нравиться в вас только одно... Только одно! Вы, кажется, решили продолжать мою биографию, но обогатили ее такими фактами, к которым я не хотел бы иметь никакого отношения. При этом он оглядел писаря своими медовыми, почти пленительными глазами, окончательно парализуя его слабую волю. - Что-то я не понимаю вас, - пробормотал писарь. - Сейчас поймете... Прошу не забывать, что я дал вам свою чудесную фамилию, пусть даже взятую мною с потолка, но все-таки мою, совсем не для того, чтобы вы таскали ее, как швабру, по грязным лужам и помойным ямам... Почему японцы платят вам так мало? - в упор поставил вопрос Полынов. - Разве мало? - вырвалось у писаря. Полынов тяжко вздохнул. Потом запустил руку во внутренний карман пиджака писаря, извлекая оттуда бумажник, в котором, как и следовало ожидать, нежным сном покоилась фальшивая ассигнация. Полынов громко захлопнул бумажник, как прочитанную книгу, которая не доставила ему никакого удовольствия. - Вы не только предатель родины, - резко объявил он. - Я сейчас могу навесить на вас еще одну уголовную статью, жестоко карающую распространение... вот таких "блинов"! - Христос с вами, - побледнел Сперанский, - да я побожиться готов, что ни ухом ни рылом... Что вы? Какие "блины"? Полынов щелкнул пальцами, и Пахом Недомясов, покорно семеня ногами в шлепанцах, поставил перед ним стакан с молоком. Величавым жестом Полынов велел ему удалиться. - Это еще не все, - рассуждал Полынов. - Когда вы забираете из типографии свежие оттиски секретных бумаг касательно обороны Сахалина, вы почему-то не сразу идете с ними в канцелярию. Прежде вы навещаете японское фотоателье. Не думаю, чтобы вы были таким любителем сниматься на память об этих счастливых днях. По моим наблюдениям, - развивал суть обвинений Полынов, - вы задерживаетесь в ателье минут десять-двадцать. У меня вопрос: что вы там делаете это время? - Ничего не делаю. - Правильно! - кивнул Полынов. - Вы ничего не делаете. Вы просто сидите и ждете, пока японцы снимают фотоаппаратом копии с тех материалов, что взяты вами из типографии... Глаза писаря блуждали где-то понизу: - Чего вы от меня хотите? Чтобы я делился с вами выручкой? Так я поделюсь... хоть сейчас! Чего вам еще от меня надо? Этими подлыми словами изменник подписал себе приговор. - Мне от вас требуется сущая ерунда, - сказал Полынов. - Вам предстоит повеситься, и чем скорее вы это сделаете, тем это будет лучше для вас. В противном же случае, если вы станете цепляться за свою поганую жизнь, я сделаю так, что любая смерть, самая страшная, покажется вам... карамелькой! Полынов разложил лист бумаги, перешел на "ты": - Слушай, мерзопакостная гнида! Прежде чем ты станешь давиться, я заставлю тебя сочинить предсмертную записку. И в ней ты напишешь не то, что тебе хотелось бы написать своей попадье, а лишь то, что я тебе продиктую... Что-то холодное и тупое вдруг уперлось в живот писаря, и он увидел браунинг, целивший в него из кулака Полынова: - Хватит лирики! Давай, пиши... красивым почерком. Генерал-майор Кушелев, губернский прокурор Сахалина, даже не разрешил сесть судебному следователю Подороге. - Скажите, вы умеете хоть немного мыслить логично? Надо же совсем не обладать разумом, чтобы напортачить в таком деле! - сердито выговаривал генерал-майор. - Взяли невинного человека, изувечили его и прямым ходом тащите на виселицу. Речь шла о Корнее Землякове. - Простите, но его преступление доказано. Обвиняемый сам подписал протокол, признав убийство, и... Прокурор Сахалина был человеком честным: - Так бейте меня с утра до ночи, я вам за черта лысого распишусь с удовольствием, - обозлился он. - Убийство-то из ревности, - оправдывался Полорога. - Да бросьте! Не станет жалкий "аграрник" убивать грязную потаскуху с ее хахалями, чтобы получить в приговоре петлю на шею. Такие безответные мужики тянут лямку каторги, как волы, и всего на свете боятся. Они могут от голода стащить кусок хлеба, но чтобы марать себя чужой кровью... нет! Подорога переложил портфель из одной руки в другую: - Самогон-то в цене! Вот и польстился. - Чушь собачья, - отвечал ему Кушелев. - Корней Земляков в пьянстве сельчанами никогда не был замечен, а на шкалик ему всегда хватило бы... Опять же вопрос к вам! Откуда, черт побери, возникла в деле винтовка боевого калибра? - Достал. - Где мог достать ее Корней Земляков? - Ясно. Совершил нападение на конвоира. - А вы сами видели этого конвоира? - Нет, - сознался Подорога. - Так полюбуйтесь. У него морда - как этот стол, а ручищи вроде бревен. Он бы этого Корнея в землю втоптал... Не-ет, - решил Кушелев, - во всем этом деле чувствуется рука опытного злодея. Бесстрашного и сильного! Он уложил трех бандитов возле костра, а Евдокия Брыкина найдена за сотню шагов от ручья. Вывод: преступник владел оружием с таким мастерством, каким не обладают даже наши конвойные офицеры. Портфель еще раз из одной руки переместился в другую. - Так что теперь? Выпускать из "сушилки"? Кушелев, не ответив, снял трубку телефона: - Соедините с проводом губернатора... Михаил Николаевич? Добрый день, это я, генерал Кушелев... С этим убийством в Мокрушем распадке ничего не выяснилось. Ни-че-го! Лучше свалить дело в архив и больше не мучиться... Подорога? Так вот он тут, стоит передо мною... перестарался. А теперь сам не знает, как поумнее объяснить свою глупость. Ага, и все передние зубы "аграрнику" высвистнул. А винтовка, похищенная у конвоира, наверное, еще где-то выстрелит... Хорошо, Михаил Николаевич! Я понял. Ладно, ладно. Вечерком увидимся... - Кушелев повесил трубку на рычаг аппарата: - Ну что вы стоите как пень? - Да вот... жду ваших распоряжений. - Выпускайте! Пусть едет к себе в деревню. Земляков очень старательный крестьянин. Побольше бы нам таких, как он... Подорога сам же открыл двери одиночки-карцера: - Вылезай, мать твою так... Корней Земляков поначалу даже ослеп от яркого света. - Уже и вешать меня, да? - затрясло Корнея. - Иди, иди. Ошибочка с твоей стороны вышла. Незачем было тебе, дураку, протоколы подписывать. Тоже мне, герой нашелся! Конечно, других бы, а не тебя вешать надо, да ведь их, сволочей, разве поймаешь? Так изловчились, что даже следов не оставят. Давай, топай до деревни своей... будь здоров. Утром Фенечка Икатова вошла в канцелярию и не сразу поняла, что случилось. Прямо над столом, нависая над ним и почти касаясь ногами чернильницы, висел в петле писарь губернского правления. А под ним, посреди стола, лежала предсмертная записка, обращенная лично к губернатору Ляпишеву: ВАШЕ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО! В смерти моей прошу никого не винить, а кончаю с собой из-за несчастной любви к ВАШЕЙ ПРЕКРАСНОЙ ФЕНЕЧКЕ. - Кара-а-у-ул! - завопила Фенечка, быстро убегая. 6. ТУК, ТУК, ТУК, ТОЛЬКО ТУК... - Мы вот у себя дома, на Сахалине, не научились рыбу ловить и засаливать, а самураи всю нашу рыбку побрали у нас и даже не едят ее, а переводят на удобрение полей. Теперь, вы слышали, японский рыбопромышленник Инокава покатил в Астрахань, чтобы поучиться у наших, какие чудеса можно делать из рыбы... Между тем переводить драгоценную лососину на удобрение полей - это все равно что в порошок растолочь бриллиант, дабы получить жалкую щепотку алмазной пудды! Так уже не раз говорил прокурор Кушелев, но разговорами все и кончалось. Рыба самых ценных пород валом валила у берегов Сахалина, запруживая низовья рек, отчего даже поднимался уровень воды в речных верховьях. Рыба шла нереститься столь плотными косяками, что сама задыхалась в немыслимой теснотище и погибала миллионами тонн. Но сахалинцы, пребывая в слепоте казенного равнодушия, предпочитали не ловить, а покупать рыбу, закрывая глаза на то, как быстро обогащается на русской же лососине императорская Япония... Однако летом 1903 года военные власти Сахалина были явно встревожены. Невзирая на упорные слухи о близости войны, самураи двинули на Сахалин целую армаду рыболовецких шхун. Сезон нереста был в самом разгаре, когда в заливах Анива и Терпения японцы высадили громадный десант своих рыбаков - дисциплинированных и здоровых, как солдаты регулярной армии. - Это напоминает тихую оккупацию, - говорил Ляпишев. - Если все население Сахалина составит сорок шесть тысяч человек, то японцев на Сахалине уже сорок тысяч. Не хватает им только оружия! Но самураи могут перебить нас палками, а нам с нашими кандалами и розгами от этих гостей не отмахаться. - Так сделайте что-нибудь, - подсказал Бунге. - А что я могу сделать? У меня в гарнизоне нет таких сил, чтобы спихнуть грабителей в море... Ляпишев все-таки позвонил по телефону Кабаяси: - Господин консул, я крайне недоволен тем, что ваши рыбаки перегородили неводами устья наших рек, черпая рыбу ковшами, а нашей бедной рыбке уже не пройти в верховья для нереста. Не забывайте, что внутри Сахалина немало туземцев, айнов и гиляков, которые именно в верховьях рек ловят рыбу, делая запасы юколы на зиму. Если рыба по вашей вине не пройдет вверх по рекам, ответственность за голод среди туземцев я возлагаю лично на вас, лично на японское правительство... "Вот и все, на что я способен как военный губернатор",- подумал Ляпишев, прекращая разговор с японским консулом. Японцы - это известно всем - очень любят природу, а рыба на их столе - главный продукт питания. Они свято оберегали рыбные богатства возле своих берегов, японское законодательство строго карало рыбаков и промышленников за любые нарушения лова. Каждая японская семья считала нужным содержать в домашнем прудке зеркального карпа, к которому взрослые и детишки относились с таким же вниманием, как в русских семьях относятся к любимой кошке или собачке. Но это похвальное усердие распространялось лишь на воды японской метрополии. Попав в чужие воды, самураи превращались в ненасытных хищников, калеча и убивая все живущее в воде. Им не нужна была даже сахалинская рыба, чтобы ею питаться. Они превращали ее в тук, который вывозился в Японию для удобрения рисовых полей, как у нас в России весною вывозят на поля навоз! Японцы, попавшие на Сахалин, не трогали даже крабов, они оставляли в покое креветок и осьминогов. Им нужен был тук, тук, тук, только тук... Еще издалека слышался странный шелест, напоминавший шум дождя в лиственном саду. Это шла к Сахалину рыба, и кета, раздувшаяся от икры, была толще полена. После штормов берега обрастали баррикадами выброшенной на берег краснорыбицы, которая лежала навалом в рост человека и погибала здесь же, отравляя окрестности миазмами гниения... Самая деликатесная рыба, самая питательная сельдь, заодно с икрой, попадала в гигантские котлы, под которыми японцы разводили жаркие костры и варили добычу до тех пор, пока она не превращалась в противное вонючее месиво. Потом эту рыбную кашу отжимали от сока, спрессованную, ее просушивали на рогожах, упаковывали в мешки, ставили клейма фирм - и в Японию поступал тук! Многие миллионы особей краснорыбицы губились самым беспощадным, самым варварским способом, чтобы удобрить рисовые поля... Вот точные данные статистики того времени: русские получали лишь одну сотую часть рыбного улова, а девять десятых рыбного урожая японцы перемалывали в тук... Вечером Ляпишев играл в карты с Кушелевым. - Пока мы тут почесываемся, - сказал прокурор, - в Японии уже завели институт "Суисон Кошучио", один из факультетов которого готовит мастеров по отлову рыбы в океанских глубинах. Пока они снимают с нашего моря пенки, а что будет, когда их лапа станет выгребать сокровища из темной бездны? - У меня пики, - ответил Ляпишев. - Я знаю, что будет. Всю нашу кету и семгу японцы переварят в тук, а через полсотни лет в морях Дальнего Востока не останется даже икринки. - Я пас! - сказал прокурор. - Страшно вас слушать, Михаил Николаевич: чем же наши внуки станут тогда закусывать?.. Штабс-капитан Быков, вернувшись со службы домой, расстегнул воротник мундира, теснивший шею, велел денщику ставить самовар, и тут с улицы постучали в дверь его мазанки. - Пусти, Антон, - велел Быков денщику. Явился поселенец, заранее снявший шапку, и Быков узнал в нем человека, которому однажды учинил на улице выговор. - А теперь что привело вас ко мне? Поселенец сказал, что у него возникли некоторые сомнения, которые, пожалуй, лучше всего разрешить в общении с человеком военного звания: - С вами! Вы запомнились мне своим добрым отношением, когда я не успел за двадцать шагов до вас скинуть шапку. - Садитесь. Я вас слушаю... Антон, тащи самовар. За чашкой чаю Полынов спросил штабс-капитана: - Вы знакомы с горным инженером Оболмасовым? - Отчасти. Не раз встречались в клубе. Но он более близок к компании наших пьяниц и, кажется, на глазах у всех быстро спивается... А почему вы меня о нем спрашиваете? - Если бы геолог был связан только с пьяницами, я бы не имел повода навещать вас. Мне желательно высказать перед вами свои подозрения об этом молодом человеке, который намусорил тут "блинами"...простите, деньгами! Вряд ли Оболмасов агент японской разведки, для этого дела у самураев есть свои люди. Но в том, что геолог закуплен ими, как подставное лицо для сокрытия японских замыслов, в этом я не сомневаюсь. - Возможно. Но... где же факты? Полынов изложил перед Быковым свои подозрения: - Ясно, что японцы под видом поисков нефти ведут геодезические промеры Сахалина, а этот олух Оболмасов, пьющий больше чем надо, служит для них надежным прикрытием. Вот у вас, офицера сахалинского гарнизона, есть ли карта с измерениями сахалинской местности? - спросил Полынов. Быков показал карту острова, висевшую над постелью, где Сахалин изгибался в форме большой стерляди: - Вот висит, а другой нету. А что внутри острова, как там пройти, как проехать, в гарнизоне мало кто знает. - Зато знают японцы, которые в прошлом году бродили в лесах Тымовского округа, а сейчас они взяли Оболмасова и решили спуститься на лодках вдоль реки Поронай... Валерий Павлович долго думал. Потом сказал: - Давайте честно: кто вы такой? Вы мало похожи на уголовника, но я не встречал вас и в обществе политических. _ Это на Рельсовой? - криво усмехнулся Полынов. - Да, на Рельсовой, в доме Волоховых. - Так я бывал там. Но к политическим себя не причисляю. Считайте, что я разочаровался в революции. - А я все больше убеждаюсь в необходимости революции, - ответил Быков. - Как же вы объясните свое разочарование? - Мне приходилось подолгу жить за границей. Там я наблюдал за работой всяческих партий. Их лидеры - карьеристы и торгаши, которые, чтобы пролезть в парламент или рейхстаг, выкручиваются, словно змеи, щедро суля избирателям златые горы и реки, полные вина... За пышной фразой о свободе и демократии они скрывают свой личный эгоизм и, добившись власти, забывают обо всем, что они раньше наболтали! В этом случае мне гораздо понятнее наши Плеве и Победоносцевы, которые хороши уже тем, что не притворяются друзьями народа. Слишком велик разброд и среди русских революционеров. Если же каждая из религий считает самой правильной только себя, значит, все они ошибаются! Быков решил не спорить с этим отщепенцем: - За что же вы попали на Сахалин? Но Полынов не дал ему точного ответа: - Стоит ли объяснять причины, по которым люди НЕ могут НЕ попасть в тюрьму, и все-таки они туда попадают... Разговор закончился. Быков обещал: - Я вышлю на Поронай команду добровольцев. Пусть возьмут лодки у гиляков и хотя бы испугают эту японскую экспедицию, возглавляемую Оболмасовым. С моей стороны это будет актом своевольства, которое может покарать полковник Тулупьев, а у меня с начальством и без того скверные отношения... Еще Чехов заметил, что на Сахалине большинство селений названы в честь генералов, навещавших остров. Чего там ждать, пока соберутся назвать твоим именем улицу в Москве или площадь в Петербурге, если сахалинское начальство вмиг это устроит. Высокий гость, заехавший на Сахалин в служебную командировку, только намекнет, что желал бы увековечиться, как его скромное желание тут же претворялось в жизнь, - оттого-то на Сахалине дважды, а иногда и трижды поминалось на географических картах имя какого-либо заезжего "гастролера"... Оболмасов смотрел, как скрылась за поворотом Пороная гиляцкая лодка, в которой сидела вся семья и было свалено все имущество семьи, а по берегу бежали собаки, впряженные в ременные гужи, и тянули лодку против течения, как В России бурлаки тянут баржу с товаром. Меж дерев прыгали белки, на путников посматривали сахалинские соболи, шкурки которых охотно покупали китайцы. Внутри острова - иная жизнь, еще дикая, почти первозданная. Долина Пороная раскрывала свои красоты, а достижения цивилизации были наглядно представлены самогонными аппаратами в каждом туземном доме, и в аппаратах булькало варево из японского риса. Именно из японского, отчего казалось, что самураи заинтересованы в спаивании аборигенов не меньше сахалинских чиновников. Оболмасов наблюдал, как гиляцкие дети, пососав грудь матерей, раскуривали трубки с табаком. Не раз он видел в стойбищах айнов женщин, выкармливавших медвежат своим молоком, как в старой России крепостные бабы выкармливали породистых щенят для барской псарни. Если гиляков и орочонов самураи даже за людей не считали, то айнов они всячески закабаляли экономически, издавна прививая им вкус к японскому рису, и айны, завидев японцев, еще издали низко им кланялись, зато на Оболмасова они даже не обращали внимания. - Кто эти волосатые люди? Откуда они взялись? Кумэда, сидя в носу лодки, охотно пояснил: - Айны - загадка ученых всего мира. Но у нас, в Японии, сохранилось древнее поверье, будто все айны произошли от связи собаки с японской принцессой, которую в этих самых краях море выбросило на берег после крушения корабля. Наверное, - досказал Кумэда, - потому-то все айны кланяются именно нам и высоко чтут священную особу нашего великого микадо. - Простите, но язык айнов скорее напоминает итальянский, и уж никак не вяжется с вашим - японским! Сира-роко, Анива или Поро-ан-Томари - чем не латынь? - спросил геолог. - Это ничего не значит, - ответил Кумэда. - Со временем они забудут свой язык и будут говорить на японском. Очень редко в глухомани Сахалина попадались "станки" (избушки), обжитые поселенцами из каторжан, о которых, очевидно, даже начальство давно забыло. Многие женились на гилячках, их уже не трогали поляны с голубыми ирисами, плевать им было на трели поющих птиц; заросшие волосами до плеч, они, завидев русского, тянули к нему с берега свои черные руки: - Слышь, браток! Кинь хлебца... тока рис да рис! Почти нигде не виделось запашки земли, и с чего жили тут люди - один бог знает. В звенящих и стонущих тучах комарья, преодолевая речные завалы, экспедиция продвигалась к югу, и вдруг японцы разом стали кричать, чем-то встревоженные. Их нагоняла по реке лодка с вооруженными людьми. - Эй, что за люди? - окликнул их Оболмасов. С реки донеслось ответное - вместе с выстрелом: - Какие мы тебе люди? Мы солдаты. Среди японцев, обычно сдержанных, началась паника. Оболмасов ничего не понимал в их перебранке, но с чужой лодки на корму японской вдруг перепрыгнул бравый фельдфебель. - Кто такие? Чего вам тута понадобило