сь? А? - Исследуем... научно, - решился объяснить Оболмасов. - Я тебя, пучеглазика, самого исследую... тоже научно! - начал фельдфебель. - Ишь какие ученые выискались... Знаем мы такую науку: соболей да белок на спирт меняете? Кумэда тянул к нему бумаги, подписанные консулом Кабаяси, но солдаты даже не глянули на эти документы: - Чего суешь нам филькину грамоту? - Вот иероглиф почтенного японского консула. - Плевать мы хотели на всех консулов! Ты покажи нам воистину русскую бумагу, чтобы она была подписана по всем правилам самим губернатором Ляпишевым. - Убирайтесь отселе! - кричал фельдфебель. - Куда ж нам убираться? - спросил его Оболмасов. - А катись, чтобы наукой тут и не пахло... И все время, пока экспедиция не вошла в устье Пороная, японцы сидели притихшие, изредка перешептываясь о чем-то своем, потаенном. Близ залива Терпения чернолесье уже сменилось чахлым болотистым кустарником, показались крыши русского селения Тарайка, разбухшие от дождей и ненастий, словно грибы в отсырелом лесу. Просто уму непостижимо, как и почему ее не переименовали в какую-нибудь Ляпишевку, Бунговку или Куропаткинск, - Тарайка оставалась под собственным именем, чтобы и далее прозябать в своем убожестве. Вокруг жалких избенок - ни огорода, ни садика, только на задворках ветер с моря пригибал к земле вялую картофельную ботву. Но зато в Тарайке была своя телеграфная станция, и Такаси Кумэда сразу отправил в Корсаковск тревожную телеграмму на имя консула. В заливе же Терпения Оболмасову показалось, что он заехал в совсем чужую, незнакомую страну. На целых триста верст вдоль побережья тянулись камышовые бараки, магазины и амбары, мастерские и сетесушилки, деловые конторы и бухгалтерии японских фирм, а возле причалов море неустанно раскачивало флотилии кораблей. Здесь всюду слышались песни японских рыбаков; гигантские котлы, подобно вулканам, извергали в облаках пара нестерпимое зловоние тука. А вечером все японцы парились в бочках с горячей водой, из бочек торчали их довольные лица. Вот он, тук! Тук, тук, тук, только тук... Казалось, Сахалин уже завоеван этими пришельцами. 7. ВРЕМЯ ОТПУСКОВ Удивительная была эта последняя мирная осень - теплая и сухая, в сентябре даже листья не пожелтели на Северном Сахалине, а горы Пиленгского перевала по-прежнему дымились пожарами. - На вашем месте, - сказал Кушелев, - я в этом году пренебрег бы отпуском. Время для Сахалина тревожное. - Какой отпуск! - горячо возразил Ляпишев. - На этот раз я с материка не вернусь, подам в отставку. - Хватит! Проведу собеседование с офицерами гарнизона и... уеду. Ради совещания в Александровск заранее прибыли - кто морем, кто верхом, а кто на телегах - офицеры из Рыковского, из Аркова, с Онора, даже из дальнего Корсаковска. Зал офицерского собрания наполнился гулом голосов, скрипением кожаных портупей, брюзжанием пожилых обер-офицеров и тихими смешками юных поручиков. Быков был рад встретить своего давнего приятеля Юлиана Гротто-Слепиковского, служившего на юге острова в чине капитана. - Интересно, что скажет сегодня Ляпишев? - Да ничего не скажет, - ответил Быков. - Михаил Николаевич недурной человек, но не дай-то бог, если когда-нибудь ему придется командовать людьми... всех погубит! - Неужели всех нас? - засмеялся Гротто-Слепиковский. - И себя в первую очередь, - добавил Быков. Громыхая длинными лавками, все встали, когда на просцениум собрания поднялся сам губернатор. Но тут же явился полковник Тулупьев, неся стул, который водрузил подле кресла Ляпишева, и расселся, оглядывая зал с видом триумфатора. - Господа! - начал губернатор. - Во время визита министра Куропаткина мы вкратце обсудили вопрос касательно обороны острова. По совету Линевича, в стратегических талантах которого никто не сомневается, мною продуман вариант обороны наших главных административных центров - Александровска и Корсаковска. Однако что мы имеем в наличии, господа? Он сказал, что на севере Сахалина наберется тысяча сто шестьдесят человек, а для защиты Корсаковского округа едва триста тридцать человек. - Вы сами понимаете, что с такими ничтожными резервами невозможно оградить всю территорию острова, даже если привлечь к обороне наличный состав тюремного ведомства. После такого печального пролога я рад открыть свободные прения... Тулупьев мог бы и помолчать, но желание показать офицерам свою близость к губернатору было слишком велико. - Мне кажется, - солидно прокашлявшись, сказал он, - план в основе безупречен, и мы, не сомневаясь в стратегических талантах Линевича, выразим нашему военному губернатору полное доверие к его способностям не только превосходного администратора, но и... отличного тактика! - Болтовня, - не выдержал Быков. - Терпи, - тихо ответил Гротто-Слепиковский. За первым полковником выступил второй - Болдырев, которому было обидно, что он остался сидеть на лавке, и по этой причине Болдырев решил побыть в роли лидера оппозиции. - О каком отпоре врагу тут говорили? При наших четырех пушках, без единого пулемета... много ли мы навоюем? Сейчас надо требовать с материка вооружение и резервы, а уж потом можно рассуждать о планах... несомненно талантливых! Тут пожелал выступить капитан Таиров, которого Быков недолюбливал за его пристрастие к банальному фразерству. На этот раз, вульгарно разбранив Японию и всех японцев, Таиров закончил свою речь официальным афоризмом: - Пусть попробуют! Мы, наследники славы Суворова и Кутузова, не уступим врагу ни единой пяди своей земли. - Дельно, капитан, дельно, - одобрил его Тулупьев. Гротто-Слепиковский пытался удержать Быкова: - Не лезь хоть ты в эту говорильню. - Нет, я должен сказать! - Валерий Павлович встал и, подтянув шашку на поясе, заговорил о насущном: - По моему мнению, никакие планы, даже согласованные с министром, не могут превратить Сахалин в неприступный Карфаген. Оборона острова возле Александровска и Корсаковска заранее обречена на неудачу, ибо с моря мы не будем иметь никакой поддержки. Отнюдь я не утверждаю, что борьба с противником невозможна. Она возможна даже с малыми силами, но лишь партизанскими методами! Послышался оскорбительный смех обер-офицеров: - Быкову захотелось славы Дениса Давыдова! Но партизанщина давно сделалась дедовским анахронизмом... Ляпишев велел не мешать Быкову говорить: - Но прежде я сам желаю спросить вас: как же вы рассчитываете вести партизанскую борьбу, если войска гарнизона обязаны остаться частями регулярной армии, а населения не хватит, чтобы устроить самураям подобие двенадцатого года? - Не хватит населения свободного, зато у нас достаточно заключенных. Ради отпора врагу следует вооружить арестантов и всех крестьян из ряда ссыльнопоселенцев. Лавки заскрипели под возмущенными офицерами. - Да что он говорит? Дай этим мерзавцам оружие, так они из нас все кишки выпустят и разбегутся кто куда... - Именно такой реакции, господа, я и ожидал, - сказал Быков. - Но если преступников, выразивших желание вступить в ополчение, воодушевить амнистией, то многие из них охотно возьмут оружие... Да, конфликты с каторжанами возможны, - не отрицал этого Быков, - но они могут возникнуть в сведении личных счетов с тюремщиками. А мы, офицеры регулярной армии, составляя гарнизон Сахалина, защищаем не каторгу, а свое отечество. Неужели и каторжане не проникнутся этой мыслью? После чего губернатор Ляпишев сказал Быкову: - История не знает такого примера, чтобы узник, сидящий в тюрьме, с оружием в руках отстаивал честь своей тюрьмы от нападения. Ваша неожиданная для всех точка зрения на оборону Сахалина вносит в мои планы столь существенные поправки, что я буду вынужден доложить о них в Хабаровск и надеюсь, что из Хабаровска ваше оригинальное мнение будет доложено еще выше. А теперь, господа офицеры, я позволю себе откланяться, ибо на этих днях отбываю в заслуженный отпуск. Повторялась прошлогодняя история: Ляпишев клятвенно заверял всех, что из отпуска не вернется, тюремно-бюрократическое общество Сахалина готовило ему памятные сувениры. - Опять надует! - говорили они меж собой. - Где он еще найдет такую синекуру, как на Сахалине? Да и Фенечку разве оставишь? Это ведь штучка. Это петарда. Это почти картинка! Ляпишеву поднесли приветственные адреса в бюварах, красиво оформленных в тюремных мастерских, и генерал-лейтенант юстиции даже прослезился. В клубе Александровска местными усилиями был поставлен "Ревизор" Гоголя, при этом Хлестакова талантливо изобразил вор-карманник, а роль городничего с блеском исполнил давно спятивший казнокрад, которого на время спектакля доставили в клуб из дома для умалишенных. - Браво! - восклицал Ляпишев, бурно аплодируя. - Дамы и господа, поверьте, что служба с вами навсегда останется самым светлым пятном в моей многолетней юридической практике... В день отъезда Ляпишева все казенные лошади были в разгоне, публика провожала губернатора до пристани, где ему поднесли икону, а генерал-майор Кушелев испортил настроение словами: - И все-таки вы поступаете крайне легкомысленно, покидая Сахалин, которому предстоят разные испытания. Но я, как и другие, думаю, что еще вернетесь... хотя бы к зиме. - Никогда! - отвечал Ляпишев, поднимаясь по сходням на палубу парохода, и оттуда он послал Фенечке воздушный поцелуй. Корней Земляков, выпущенный из "сушилки", недолго прозябал в стольном граде Александровске. По наивности он сначала навестил лазарет, надеясь, что последствия казенных побоев казна и залечит. Долго стоял в очереди, дыша в затылок мрачному курду, баюкавшему свою гангренозную руку. "Рэзать надо... рэзать!" - иногда выкрикивал курд, сверкая громадными белками глаз. Большие жирные мухи, вылетая в коридор из палаты умирающих, с гудением бились в окна больницы, а потом, очумелые от контузии, ползали по подоконнику, где их с успехом раздавливал пальцем стражник с револьвером и шашкой. - А тебе чего? - от скуки завел он беседу с Корнеем. - Да вот, все отбили, и зубов не осталось. - Покажи, - велел стражник и, заглянув в рот Корнею, пропустил его в амбулаторию без очереди. - Только зубов у нас не вставляют... для этого надо во Владивосток ехать! Врач был огражден от больных решеткой, через эту решетку он выпытывал признаки болезни, через решетку же ощупывал больным печень и селезенку, велел дышать глубже или совсем не дышать, а потом возвращался к столу, над которым его осеняли портреты великих российских клиницистов Боткина и Захарьина. - Без зубов жить можно, - утешал он Корнея. - А вот что касается внутренних органов, то... Небось ногами били? - Всего истоптали. Ребро за ребро задевает. - Ну, здесь тебе не курорт... Следующий! Через догорающий лес Пиленгского перевала Корней кое-как дохромал до Рыковского, где переспал в ночлежке, а утречком поплелся в свою деревню. Шел и думал: "Сколько было трудов, по солнышку вставал, позже всех ложился, да вот подвела меня сила нечистая - баба проклятущая!" В деревне его изба стояла с заколоченными окнами, в коровнике - пусто, не квохчут куры на сеновале, а в кормушку для свиней кто-то высыпал битые стекла. Погоревал Корней, посидев на крылечке, но в избу даже не зашел - зачем лишне бередить душу? На завалинках, как всегда, калякали поселенцы. - Мы, Корней, твоего не трогали, - сказали они. - Ныне завелись хулиганы. Это по-иностранному, а по-русски они - просто пакостники! Ежели что сожрать или пропить не могут, все изгадят, все изломают... А ты куда ж теперь? - Мне бы уголок потише найти. Чтобы меня не трогали. - Э, дурень! Таких уголков нонеча не осталось... Но в Рыковском, куда он вернулся, ночлежка была переполнена бездомными. Корней иногда нанимался таскать воду на кухни местных чиновников, а потом, стоя под их окнами, тоскливо ожидал, когда кухарка вынесет ему остатки обеда: - Эй, мозгляк! На, дохлебай... Ложки-то нету, ты уж так. Все уже растаскали, только попади вам в руки. - Да я не из этих. Я из "аграрников". - Все вы хороши. Послушать вашего брата, так одни только херувимы на Сахалин слетелись... Схлебал? Ну, ступай. Корней возвратился в Александровск, где народу побольше, где работенку найти легче, где объедки чаще встречаются на чиновных помойках. Два дня он грузил на пристани уголь в бункера английского парохода, пришедшего на Сахалин за лесом. Околачивался в базарных рядах, высматривая - не надо ли кому поднести что-либо до дому? Но офицерские жены приходили с денщиками мужей, а чиновные дамы имели прислугу из каторжан, и никто в услугах Корнея не нуждался. Дошлые бродяги не раз говорили горемычному: - А чего ты здесь валандаешься? На твоем месте надо бы до Корсаковска двинуть. Там подсобие всегда сыщется. К кулакам можно наняться батрачить. Японцам в бухте Маука морскую капусту собирать граблями. Мы бывали в Корсаковске, там не жисть, а рай... Наконец, обессилев, Корней сказал себе: - Хошь не хошь, а тюрьмы не избежать... Когда вечерело над Сахалином, возле тюремных ворот собирались толпы жаждущих крова и крыши над головой. Они слышали с улицы знакомые звуки: как разносили по камерам баланду, как звякали ложки о края мисок, и завидовали счастливцам, сидящим в тюрьме, - на своем законном месте. Наконец в воротах показывался красномордый надзиратель, зазывая весело: - Ну, голодранцы! Кому жрать да спать приспичило - заходи в дом родной, гостем будешь... Ха-ха-ха! Го-го-го! Толпа бездомных ломила по темным коридорам тюрьмы, ныряя в двери камер, где и без них тесно, забивалась под нары, рассасывалась по всяким нежилым закутам, согласная переспать даже в карцерах. Но теперь узник-доброволец получал уже не законный паек, а лишь те жалкие крохи, которые оставались после ужина арестантов. Для Корнея Землякова тюрьма, столь ненавистная раньше, казалась теперь лучше всякой "свободы". Он лежал под нарами, а над ним до утра резались в штос тюремные "глоты" с "кувыркалами". Корней не забывал при этом о боге: - Слава те, боженька: сподобил устроить меня... Вот тут и подумаешь: тюрьма - не дом ли родной? Из залива Терпения японцы на своей шхуне доставили Оболмасова в Найбучи, где Кумэда дружески посоветовал нанять местного ямщика из поселенцев, чтобы довез его до Корсаковска: - А консул Кабаяси уже извещен о вашем приезде. На юге Сахалина многое напоминало Россию: из лесов вытекали тихие речки, благоухали поляны с цветами, сладко пахло скощенным сеном и гудели шмели. В деревнях ощущался уют и порядок, какого не было в северных поселениях. На окнах, убранных занавесками, иногда тюлевыми, краснели герани, внутри изб были развешаны сытинские календари и лубочные картинки, а на крылечках сидели сытые коты и намывали гостей лапками. Жизнь в Корсаковском округе была вольготнее, сытнее, укладистее. Пшеница тут росла выше взрослого человека, а в крапиве можно было заблудиться, как в дремучем лесу. На почти банной духоте произрастал бамбук, вызревали гроздья винограда и орехи, белели рощицы сахалинских пробковых ясеней. Возница попался интеллигентный - из актеров. - Жить можно! - рассказывал он Оболмасову. - А почему живем лучше александровских, знаете? Так еще Антон Павлович Чехов писал, что корсаковские устроились от начальства подальше. Если бы сюда наслать свору чинодралов из Александровска, так через полгода тут куска хлеба не стало бы, настолько велика мудрость всех начальственных инструкций. - А вы, простите, за что на Сахалин попали? - Режиссера придушил! Как раз на генеральной репетиции... Приехал я в Москву из Саратова, где был любимцем публики. Из-за меня три дамы мужей бросили, а четыре гимназистки спичками отравились. Ну, приехал. У нас в Саратове, знаете, было принято играть как бог на душу положит... Талант-с! Вот что главное. А тут мне этот дуралей говорит: встань так, пройдись иначе, здесь притуши голос до шепота, а тут наяривай. Я ему сначала по-хорошему говорил: отстанешь ты от меня или нет? А он все свое, все свое... Ему, оказывается, не талант мой нужен, а воплощение образа! Ну, крепился я сколько мог. Потом не выдержал. Накинулся на него, повалил вместе с декорациями, сам сверху на трепача этого сел, а когда встал, мне и говорят: "Гениально сыграл! Одна лишь беда - режиссер-то, гляди, уже не дышит". Вот так я послужил святому искусству, после чего дураки судьи мне десять лет Сахалина втемяшили... Скоро запахло морем, вдали рассыпались светляки огней Корсаковска. Кабаяси встретил геолога Оболмасова с исключительным радушием, но утром он наказал секретарю: - Телеграфируйте в Японию, что этот русский свое дело уже сделал, а теперь способен только мешать. Сажайте его на первый же пароход, что будет отходить в Нагасаки. За время ожидания парохода Оболмасова познакомили с курляндским бароном Зальца, корсаковским окружным начальником, любившим проводить аналогии между Германией и Японией: - Как нас, немцев, так и японцев не может не тревожить быстрый прирост русского населения: к началу века в России число жителей увеличилось до ста двадцати девяти миллионов. Японцы тоже биологически здоровая нация, им уже тесно на своих островах, как в переполненном трамвае. Правда, сейчас они ищут для своей диаспоры теплые страны с рисовой культурой питания, но со временем им понадобятся и "рыбные" земли - вроде Камчатки и Сахалина... Судя по всему, барон не слишком-то жаловал русских, а каторжников и подавно. Стиль его отношений с жителями был скопирован с привычек тюремных надзирателей. - Всех заставлю ершей с хвоста обгладывать! - обращался он к мужчинам, после чего преподносил комплименты женщинам: - Что брюхи свои оттопырили? Родите ежей против шерсти... Скоро японский пароход доставил Оболмасова в страну вежливых людей, где не надо было таскать на себе шестой том "Великой реформы" 1861 года заодно с беллетристикой почтенного Шеллера-Михайлова. Услужающие ему японки ходили мелкими шажками, в старинном саду одуряюще ароматизировали магнолии. Оболмасов иногда вспоминал жуткие ночи в Александровске, внутренне содрогаясь при мысли, что ему, наверное, еще предстоит туда вернуться... Здесь же, на казенной даче в Нагасаки, ему привелось услышать мнение японцев: - Война начнется еще до цветения вишен... Барон Зальца в Корсаковске давно знал об этом! 8. БЫВАЮТ ЖЕ ХОРОШИЕ ЛЮДИ Полынов вышел на берег моря - далеко за маяк "Жонкьер", чтобы подумать в одиночестве. Был час отлива, и на прибрежном песке виднелись отпечатки легкого шага оленя, оттиск тяжелой лапы медведя. Здесь, в тишине и безлюдье, стоило подумать... об Аните! У него, господина и повелителя своей судьбы, вдруг обнаружилась госпожа, способная стать его повелительницей. В чем же великая тайна этого внезапного превращения, когда в довольной усмешке девичьих губ он уже распознал победу над ним, над мужчиной? Не тогда ли стрелки его путей нечаянно передвинулись, и судьба, словно разогнавшийся локомотив, закувыркалась кверху колесами, и вот она - катастрофа, название которой Полынову не хотелось бы произносить. - Куда же делось мое гордое одиночество? - спросил он себя и тут же проверил свою память на номере: XVC-23847/ А-835. Опечаленный, он вернулся на метеостанцию, чтобы взять технические замеры влажности в атмосфере. Сидорацкий, сидя над картами изобар, отражавших районирование одинаковых давлений, сказал, что теплая осень обманчива: - Издалека надвигается холодный фронт. Зима на Сахалине в этом году будет очень морозной, а Охотское море подарит нам небывалые ураганы... Как у вас, коллега? Полынов объяснил: влажность воздуха увеличивается, что, несомненно, вызовет сильные перепады в давлении. - Но вы, кажется, хотели спросить меня о другом? - Вы не ошиблись, коллега. Я действительно хотел бы спросить вас: зачем вы завели себе эту девчонку? Вопрос был сделан в форме достаточно деликатной. - Благодарю, - ответил Полынов, - что вы, в отличие от иных людей, не заподозрили меня в низменных побуждениях. Анита - это мое будущее, и потому я заранее, как ювелир, отграниваю первобытный алмаз до состояния фамильного бриллианта. Нет, - решительно досказал он, - я не обрел права относиться к ней как к женщине и еще раз благодарю вас за то, что вы поверили в мою порядочность. - Так кого же вы из Аниты готовите? - Сейчас она только захудалая принцесса, но со временем должна стать королевой, - невозмутимо ответил Полынов. - У вас какие-то бредовые фантазии! - Возможно, - согласился Полынов. - В мире уже не осталось свободных земель, как нет и вакантных престолов, чтобы посадить на него королевой дикую русскую девчонку, случайно купленную на улице за несколько жалких рублей. Королевства для нее еще не существует, но зато для его Престола мною уже готовится прекрасная королева... Сидорацкий за долгие годы, проведенные на каторге, наслушался столько всяких ахиней, что даже не счел нужным продлевать этот странный разговор. Полынов тем временем завел тугую пружину психрометра Асмана, собираясь выйти на улицу, чтобы взять пробы воздуха. - В русской жизни, - сказал он, - принято вывешивать объявления о том, что посторонним вход воспрещен, которые подкрепляются созерцанием массивных запоров. Но вчера какие-то пакостники опять проникли в метеостанцию и вылакали спирт из наших приборов... Не пора ли завести сторожа? - Давно пора! - согласился Сидорацкий. - Но с этим делом я уже бывал у Бунте, а он выставил меня за дверь, ибо у них на все деньги есть, но сторожей оплачивать нечем. - Позвольте, оплачивать сторожа буду я сам. - С ваших-то пятнадцати рублей жалованья? - Но если я недавно купил граммофон, значит, деньги у меня найдутся. Заранее прошу вашего согласия, что человек, нанятый мною в сторожа, будет утвержден в должности. - А кто он такой? - спросил Сидорацкий. - Ваш личный друг? Или интеллигент, исстрадавшийся на тюремных нарах? - Нет, просто несчастный человек, случайно попавший на каторгу. Недавно он пострадал невинно... за других! Не успел Ляпишев отъехать, как Тулупьев и Бунте устроили грызню из-за того, кому ездить на губернаторской тройке. Бунте справедливо указывал, что после губернатора он второе лицо на острове, но полковник уже взгромоздился в коляску: - У вас в подчинении гражданская часть, а у меня военная, и побед ждут не от вашей каторги, а от моего гарнизона... Неизвестно откуда возник сомнительный слух, но сахалинцы теперь всюду говорили, что война с Японией начнется именно 28 сентября. Недоверчивые сомневались. - Да с чего вы взяли? И почему именно двадцать восьмого? День какой-то не табельный - ни то ни се. - А вот увидите! - отвечали им. - Двадцать восьмого сентября японцы начнут высаживаться на Сахалине. - Этого нам еще не хватало, - ворчали пожилые чиновники. - Что нам делать-то? Куда вещи вывозить? Я тут, знаете, за пять лет поднакопил всякого... жалко, если проедет. Тихо отлетали листки календарей: вот уже 26 сентября, кануло в Лету и 27 сентября, настал туманный день. - Ну что? Где война? Где японцы? Кого нам бить? - А вон... уже идут! По улице Александровска, помахивая тросточкой, весь в черном, словно церемониймейстер на похоронах, вышагивал консул Кабаяси, а за ним - в одинаковых черных цилиндрах - торжественно маршировали пятнадцать высоких и здоровущих самураев, которые ласково улыбались. Только теперь узнали, что ночью приходил из Корсаковска японский пароход - с этими вот японцами, всю ночь они разгружали из трюмов товары. - Да кто они такие? Чего им нужно? - Приказчики! Кабаяси все-таки сдержал свое слово, и Двадцать восьмого сентября не будет никакой войны, зато фирма "Сигиура" открывает на Сахалине свои магазины... Слизов испытал огромное душевное облегчение: - Ну вот! А что я вам говорил? Поменьше газет читайте, умнее будете. Выдумали какую-то войну с японцами, а у меня дома иная война идет: жена сорок рублей забрала, пока я спал, чтобы истратить их в "Сигиура"... Вот самурайка какая! Сахалинские дамы пребывали в состоянии закупочной эйфории, близкой к помешательству. - Конечно, - рассуждала мадам Слизова, - в кимоно на базар за селедкою не поедешь, но зато в интимных условиях... так удобно! И если еще черепаховый гребень в прическе, а при этом распахнуть веер и закрыть им глаза со словами: "Ах, больше не говорите мне о чувствах... я так устала жить!" Каторжницу Фенечку, хотя она и числилась в ранге губернаторской фаворитки, эти дамы в свой круг, конечно, не допускали. Но она раньше Слизовой успела побывать в японском магазине, откуда и вернулась - злющая, как разъяренная кошка. - Прохиндеи! - говорила она. - Прямо как издеваются... глоты несчастные. Да в тюрьме у любого майданщика товаров больше, чем у этой запселой фирмы "Сигиура"... Чем соблазнить хотели? Булавкой для шляпы? Или консервами из ананасов? Так не на такую напали... мы уже кое-что видывали! Женщины испытали горькое разочарование: уж сколько раз Кабаяси распинался перед ними о беспошлинной торговле японскими шелками, а в лавках "Сигиура" вообще не оказалось японских товаров. Пятнадцать дюжих молодцов выстроились у прилавков, настойчиво предлагая всякую европейскую заваль и дребедень, которую постеснялись бы продавать даже на "блошином рынке" приличного города. Смотреть не хотелось на катушки ниток, на дешевые расчески, протирания от перхоти на голове, на порошок от потливости ног. Под потолком же высились тысячи консервных банок с ананасами, завезенные из Гонконга и Сингапура... Сахалинские дамы с возмущением покидали магазин, а госпожа Слизова устроила фирме самый настоящий скандал, размахивая зонтиком, как опытный фехтовальщик рапирой: - Что вы мне глаза-то замазываете? Хоть бы постыдились людей обманывать. Какие ж вы купцы? И кто ваши приказчики? - Конец ее зонтика уперся в грудь высокого японца. - Вот! Четыре года назад я встречала его в Тяньцзине, но тогда он был в мундире майора японского генерального штаба! А теперь уговаривает меня купить катушку зеленых ниток для штопки мужских носков. Я не какая-нибудь там гейша, чтобы вы из меня дурочку делали... я этого так не оставлю! Пусть все знают, что обмануть меня не удастся. Все учел генеральный штаб Японии, но никак не ожидал гнева госпожи Жоржетты Слизовой, точно указавшей на приказчика, скинувшего мундир офицера, чтобы превратиться в магазинного приказчика. Кабаяси быстро свернул торговлю, испытывая при этом желание придушить крикливую русскую чиновницу. Консул спешно загрузил "приказчиков" яблоками, велел ехать в самые отдаленные селения Тымовского округа, где яблокам всегда рады: - Экспедиция Кумэды и Оболмасова в этом году была прервана вмешательством военных властей. Вы обязаны завершить разведку местности в Тымовском округе. Тымовский округ назывался двояко: Тымовский - по реке Тымь, или Рыковский - по тюрьме, основанной надзирателем Рыковым в семидесяти верстах от моря. Полынов с метеостанции отправился на Протяжную улицу; по дороге домой ему встретился штабс-капитан Быков, идущий под руку с Клавочкой Челищевой. Полынов, как и положено (за двадцать шагов до "свободных" людей), мигом сорвал с головы шапку и отступил на обочину. Быков сказал при этом: - Ну стоит ли так чиниться? - Господин штабс-капитан, я всегда хотел бы оставаться рыцарем по отношению к Клавдии Петровне. Он посмотрел на ее разбитые туфельки, и Челищева сжала руку в кулачок, чтобы он не заметил дырявой перчатки. - Вы... и рыцарь? - обозлилась она. - Тогда отпустите от себя эту несчастную девочку, которую держите взаперти ради каких-то своих целей... Это не делает вам чести! Полынов ответил девушке глубоким поклоном: - Но есть же такие чудесные птицы, которые поют только в клетках, и они погибают, если их выпустить на волю. Валерию Павловичу этот разговор не понравился. - Честь имею! - сухо откозырял он, и Клавочка сама взяла его под руку, уверенная, что штабс-капитан, влюбленный в нее, действительно преисполнен чести, а тот жалкий негодяй, который остался торчать на обочине дороги с непокрытою головой, чести никогда не имел и уже не будет иметь... Полынов долгим выразительным взглядом проводил эту пару, затем с усмешкой надел шапку. Ступив на крыльцо своего дома, он еще с улицы услышал хрипение трубы граммофона: В одной знакомой улице Я помню старый дом С высокой темной лестницей, С завешенным окном. Полынов своим же ключом отворил "клетку", в которой жила и пела его волшебная птица. Никто не знал, какая там Затворница жила, Какая сила тайная Меня туда влекла. Он вошел в комнату, сразу заметив, как обрадовалась Анита его приходу, а граммофон страдальчески дохрипывал: Какие речи детские Она твердила мне О жизни неизведанной На дальней стороне. Полынов поднял мембрану и остановил граммофон. - Зачем ты это сделал? - спросила Анита. - Мне так хочется... Шуршащий муслин облегал тонкую фигуру Аниты, она, явно красуясь, прошла перед Полыновым, постукивая каблучками туфель. - А чего хочется мне? - вдруг спросила она. - И почему ты решил, что твои желания важнее моих желаний? - Не начинаешь ли ты уже кокетничать? - Но прежде научи меня, как это делается... Полынов решил помолчать. Вечером Анита, излишне задумчивая, доставала из коробки спичку за спичкой и зажигала их, любуясь огнем. Полынов долго не мешал ей, потом сказал: - Неужели это так интересно? - А если мне так хочется? - Странные желания. - А разве ты сам не любишь играть с огнем? Я ведь не забыла твоего рассказа, как ты ставил на тридцать шесть. Полынов вспомнил свою прогулку до маяка "Жонкьер": - В другом случае, дорогая, за эту игру со спичками я бы выпорол тебя ремнем, но сейчас... неудобно. - А почему? - Ты слишком быстро превращаешься в женщину. Особенно с тех пор, как я нарядил тебя в эти красивые платья. - Платья красивые... А я, скажи, тоже красивая? Полынов - как когда-то на крыльце трактира Недомясова в ту памятную ночь - взял ее за подбородок и вздернул голову, всматриваясь в лицо, и Анита закрыла глаза, а на губах ее блуждала выжидательная улыбка. В этот опасный момент ему захотелось дать ей пощечину. Но он не сделал этого: - Чиркай спички и дальше, если тебе это нравится... - Не хочу! Играй с огнем сам. - Анита встала и снова завела граммофон: Полынов был вынужден послушать все до конца. Прости, голубка кроткая, Любить не в силах я, А жизнь моя короткая Измучила меня... Однажды он по привычке окликнул ее прежним именем, и девушка, причесываясь у зеркала, вдруг рассмеялась: - Ты ошибся: я ведь теперь Анита... твоя Анита! Если уж ты купил меня, так хотя бы не ошибайся... Полынов почти в страхе смотрел на свое создание, и в глазах Аниты постоянно улавливал тот вызывающе лукавый блеск, какой бывает только в глазах женщин, уже понимающих, что они могут нравиться, они обязательно будут нравиться. Это его потрясло. Он долго сидел молча. - Больше я ошибаться не стану, - обещал он ей. Наступала ночь, и его принцесса лежала на широкой постели, страшная в своей доступности, а он долго ворочался на узкой, жесткой лавке, и ему снился в ту ночь роскошный гроб, из которого надо было вставать, чтобы не опоздать в лицей, чтобы торопиться жить... Разом надвинулись холода. Корней Земляков днями выходил из тюрьмы как "вольный", чтобы подыскать работенку, а вечерами возвращался в тюрьму, как арестант, чтобы совсем не загнуться от голодухи. Не один он поступал так! Тюрьма на Сахалине - это самый последний якорь спасения, чтобы держаться за жизнь, как корабли держатся якорями за спасительный грунт. Тюрьму проклинают, но она и спасает, когда человеку деваться уже некуда. Вот и сегодня Корней мерз возле тюремных ворот, в очереди озлобленных и голодных оборванцев, давно уже "свободных" от тюрьмы, которые просились обратно - в тюрьму: - Пустите погреться! Ведь околеваем ни за што ни про што, кой денечек не жрамши... Нешто для нас баланды да места под нарами не осталось? Или мы уже не человеки? Чья-то властная рука вдруг легла на плечо Корнея, с силой вырвав его из этой очереди. Он увидел перед собой человека - не то вольного, не то поселенца, который сказал: - Не дрожи! Я худого тебе не сделаю. Знаю, что пострадал ты невинно. А теперь я в ответе перед тобой. Новых зубов не вставлю. Но теми зубами, что еще остались, будешь жевать каждый день. А теперь плюнь на тюрьму и смело ступай за мной. - Куда? - Куда приведу... И такая власть чудилась в голосе незнакомца, что Земляков невольно покорился этому человеку, который быстро увлекал его в глубину темных улиц. Полынов привел его на метеостанцию, просил не смущаться научной обстановкой. Корнею хотелось найти контакт с Полыновым, и он спросил - первое, что пришло ему в голову: не слыхать ли чего об амнистии? Полынов ответил: - Я не сторонник таких иллюзий. Насколько мне известно, тебе ведь недолго ждать. Еще год-другой, и ты получишь право покинуть Сахалин, чтобы ехать на материк... Так? - Так-так. Только вот деньги у меня покрали. Ежели ехать, где на билет добуду? Всего как есть обкорнали. Полынов сразу выложил перед ним пятнадцать рублей: - Это тебе для начала. Получай свое жалованье за октябрь месяц тысяча девятьсот третьего года. - За что? - обомлел Корней. - Будешь сторожить здание метеостанции. А сейчас садись к столу. - Полынов налил стопочку спирта для Корнея, развернул перед ним сверток с бутербродами. - Я никогда не пью. А ты выпей и как следует поешь... Тебя я закрою на метеостанции, можешь прилечь на диване. Надеюсь, здесь будет удобнее, нежели валяться под нарами, обнюхивая "Прасковью Федоровну"... Он ушел, и за ним с жестким скрежетом провернулся ключ в замке. Корней Земляков выключил, а по том снова включил электрический свет. От протопленной печи на него изливалось приятное тепло. Пятнадцать рублей тешили надежды, и он стал подсчитывать, сколько ему сторожить метеостанцию, чтобы накопить деньжат на билет... Выходило, что к сроку накопит! И он заплакал от счастья, потому что такого счастья не ожидал: - Бывают же на свете хорошие люди - не все же сволочи! 9. ПЛАЦКАРТА - ТУДА И ОБРАТНО Двухместное купе вагона train de luxe изнутри было простегано оранжевым плюшем, который заранее опрыскали одеколоном. Ляпишев вздохнул с облегчением, когда сибирский экспресс тихо и плавно оторвался от перрона Владивостока. Михаил Николаевич счел нужным представиться попутчику в чине капитана: - Как видите по моим эполетам, генерал-лейтенант. К несчастью, был военным губернатором Сахалина. Я особо подчеркиваю: был, ибо из отпуска вряд ли вернусь. Капитан назвался журналистом, военным корреспондентом популярной газеты "Русский инвалид": - Жохов, Сергей Леонидович. Представляясь, всегда испытываю смущение. Главный печатный орган Военного министерства носит такое название, что невольно вспоминается гоголевский капитан Копейкин на костылях, молящий о милостыне. - Но, судя по значку на вашем мундире, вы окончили Академию Генштаба, а судя по выговору, вы, очевидно, ярославец? - Так точно, господин генерал-лейтенант. - Зовите меня просто - по имени-отчеству. - Благодарю, Михаил Николаевич... Беседуя с капитаном, Ляпишев обнаружил в нем хорошее знание юриспруденции и спросил об этом. Жохов ответил: - Ничего удивительного! Я ведь прежде, чем получить военное образование, окончил Демидовский лицей в Ярославле, а нам, демидовским лицеистам, грозила юридическая карьера. Не спорю, у нас была отличная профессура, и мы, ярославские юристы, знали свое дело. Но я разочаровался в точности весов Фемиды, оказавшись, как видите, в услужении воинственного Марса. - Выходит, вы отчасти мой коллега! - Ляпишев откинул полу мундира, подбитого алым шелком, барственным жестом извлек из кармана штанов с генеральскими лампасами золотой портсигар, щедро раскрыл его перед попутчиком: - Прошу! Его однажды стащили у меня со стола. Вся полиция Сахалина поднялась по тревоге, и вот... прошу! Кстати, Сергей Леонидович, когда я покидал свои каторжные Палестины, голова шла кругом от слухов, будто японцы объявят войну именно двадцать восьмого сентября. - Похоже на правду, - отвечал Жохов. - Двадцать шестого сентября наступал окончательный срок эвакуации наших войск из Маньчжурии. За год до этого мы точно в срок покинули Мукден, отчего парламент Лондона пришел в ярость, ибо сам собой устранился повод для объявления войны Японии с Россией. Ляпишев сказал, что визит Куропаткина в Японию, наверное, сыграл положительную роль в успокоении самураев. - Напротив, - возразил Жохов, - самураи достаточно усыпили Куропаткина, и доклад министра его величеству можно выразить одной лишь сакраментальной фразой: "Они не посмеют!" - Я тоже так думаю, что не посмеют, - благодушничал Ляпишев, наслаждаясь бодрым ритмом перестука колес. - Кстати, Сергей Леонидович, не пора ли нам поужинать? Экспресс Париж - Владивосток славился комфортом. В салоне ресторана вздрагивали в кадках широколистные пальмы, тамбур вагона был превращен в сплошь застекленную веранду с великолепным обзором местности, там стояло пианино для любителей музыки. Генерал и капитан заказали ужин. Ляпишев после Сахалина откровенно радовался хрустящим салфеткам, вежливости лакеев, которые не имели судимости, и улыбкам красивых женщин, которым не угрожала уголовная статья за хипес. Жохов был гораздо осведомленнее генерала Ляпишева; он сказал, что это лишь начало Сибирского пути: - В правительстве уже имеется проект французского инженера Лойк де Лобеля, который предлагает, чтобы Сибирская дорога от Байкала отвернула к Чукотке, там будет прорыт туннель под Беринговым проливом, и любая парижанка, сев на такой вот экспресс, закончит свое путешествие в Нью-Йорке. - Возможно... в двадцатом веке все возможно! Так они ехали до озера Байкал, где поезд с рельсов насыпи перекатился на рельсы внутри громадного парома, который и миновал "славное море священный Байкал", после чего экспресс, выбравшись из трюмов парома, побежал дальше через Сибирь как ни в чем не бывало. Ляпишев говорил, что Сахалин обижен невниманием военной прессы, а между тем жизнь тамошнего гарнизона достойна хотя бы очерка в "Русском инвалиде": - Приезжайте! Единственное, чего никак нельзя касаться корреспондентам, это политических каторжан. - Я так и думал, - засмеялся капитан Жохов. - Впрочем, ни Чехова, ни Дорошевича власти Сахалина тоже не допустили до общения с политическими ссыльными... Честно говоря, я и сам испытывал желание навестить этот остров страданий. Мне давно хотелось отыскать затерянные следы друга моей юности. Сейчас я не стану излагать перед вами его чересчур сложную биографию. Не назову и его подлинную фамилию. Путем неимоверных ухищрений мне удалось установить, что на сахалинскую каторгу он пошел под фамилией Полынова... - Как вы сказали? - переспросил Ляпишев. - По-лы-нов. - Имя? - Глеб Викторович. А... что? Ляпишев закрыл глаза рукою, как женщина в беде. - Боже мой, боже мой! - часто повторял он. - Разве с ним что-либо случилось? - Мне совсем не хотелось бы огорчать вас, но ваш друг Полынов служил писарем в моей губернской канцелярии. Я не сатрап, какими изображают нас иногда борзописцы, я относился к не