беженцы говорили: - К этой лучше не подходить! У нее мужа и детей самураи штыками порешили. Хоть бы утопилась она, эвон воды-то сколько... На што теперь такой поврежденной век мучиться? Японцы вернули России Северный Сахалин только в октябре, когда весь остров уже превратился в выжженную безлюдную пустыню. Очевидцы писали, что леса поразительно быстро надвинулись на города и деревни, буйная растительность полезла в прежние сады и огороды, а дикие звери без боязни забегали на улицы, пугая одиноких прохожих. Где же он, благополучный конец нашей истории? Вот он, этот конец: уже отговорили свое дипломаты в Портсмуте, уже высадились в Одессе сахалинские чиновники, уже обжили свои норы беженцы на Амуре, а Сахалин еще содрогался от выстрелов - война продолжалась, еще не покорились врагам русские патриоты... Генерал Харагучи распорядился уничтожить отряд Быкова и Филимонова, а генштабиста Жохова взять живым. Валерий Павлович Быков под натиском врагов был вынужден отвести людей с реки Тымь даже назад - к Тихменевке, лежащей южнее, потом партизаны двинулись к берегу Татарского пролива. В перестрелке с японскими кавалеристами Жохов был ранен, и Клавдия Петровна Челищева уделяла ему столько благородного внимания, что Жохову делалось неловко перед Быковым. - Я вам чрезвычайно благодарен за все, я готов расцеловать ваши святые руки, - говорил он бестужевке, - но вы не забывайте, что в отряде не один только я смотрю на вас восхищенными глазами... На привалах Жохов часами рассказывал ей о том, какой замечательный роман будет написан им о трагедии Сахалина, и Челищевой было отрадно думать, что она станет героиней будущего романа; девушка, кажется, не понимала, что вниманием к Жохову она невольно осложняла отношения с капитаном Быковым, и без того сложные, обостренные его ожиданием ответа... На взморье партизаны отыскали девять старых кунгасов, плохо просмоленных; из мучных мешков сшили паруса, и отряд вышел в Татарский пролив, силясь достичь берегов родины. Задули холодные ветры, горизонт побелел - выпал снег. Сильнейший шторм порвал мешковину самодельных парусов; дружинники, поминая всех святых и всех матерей на свете, шапками вычерпывали воду. Пришлось довериться волнам, которые безжалостно выбросили кунгасы обратно на сахалинский берег - возле Арково, где находился японский гарнизон. - Не высовываться, - велел Быков, - дождемся темного часа, а потом двинемся дальше на север... К северу от Арково лес переходил в тундру, и до самого мыса Погиби партизаны уже не сворачивали с дороги беглых каторжан. По вечерам, сидя возле костров, в окружении гибельных просторов Сахалина, люди глухим стоном вытягивали из своих душ надрывную и плакучую песню-жалобу: Умру, в чужой земле зароют, Заплачет милая моя. Жена найдет себе другого, А мать сыночка никогда... Быков поднялся от костра - страшный, разгневанный - и выстрелил из револьвера в пустоту черного неба. - Хватит выть! - крикнул он. - Я же вас почти уже вывел к мысу Погиби, так потерпите - выведу и к Амуру... Им повезло: отряд случайно заметили с речной миноноски, дежурившей в проливе, чтобы подбирать с воды уцелевших. Дружинников приняли на борт, тут они стали плакать от радости - бородатые, израненные, запаршивевшие, отряхивая с грязного рванья лесных клопов и вшей. Наконец миноноска вошла в устье Амура, уже виднелись пушки крепостных батарей, и Быков стал кричать в каком-то неистовстве: - Друзья мои! Смотрите, все смотрите... Я снова вижу наш родной, наш русский, наш флаг великой отчизны!.. Генерал Линевич, верный своему долгу, охотно утвердил список представленных к орденам, который был составлен полковником Болдыревым, и в число героических защитников Сахалина попали мерзавцы и трусы, сделавшие все, чтобы выбраться из болота и "влезть" в плен к врагам. Но поздней осенью из Николаевска поступил дополнительный список с именами дружинника Корней Землякова, офицеров Таирова, Полуботко, Филимонова, Гротто-Слепиковского, журналиста Жохова и штабс-капитана Быкова. Однако генерал Линевич не утвердил их наград, заподозрив "искательство" посторонних людей. Сейчас, когда война закончилась, - рассудил Линевич, - сыщется немало охотников притвориться героями. Но подлинные герои уже награждены, и на этом мы закончим... На окраине города Быков снял две комнатенки, очевидно, рассчитывая, что до открытия весенней навигации проживет не один. Но госпожа Челищева отказалась разделить его одиночество, ссылаясь на то, что здоровье капитана Жохова нуждается в ее неусыпных заботах. Жохов же, целиком во власти развития будущего романа, даже не задумывался над тем, что совершает непоправимую ошибку, дозволив Клавочке поселиться с ним рядом. Он просто не придавал этому никакого значения, испытывая лишь благодарность к девушке. Но выражал эту благодарность словами чересчур возвышенными, какие обычный больной мужчина не стал бы говорить своей сиделке. - Даже усталая, вы очаровательны, - говорил он Клавочке, слушая, как завывает над Амуром метель. - Наверное, вы будете хорошей спутницей в жизни, и я завидую тому мужчине, который станет вашим вечным рыцарем... Это были только слова, но Клавочка пила их по капле, как пьют драгоценный нектар, она замирала, наслаждаясь их легковесным, зато чудесным звучанием. Поздним вечером ее навестил штабс-капитан Быков, пригласивший девушку в городской клуб, где чиновники Николаевска обещали дать банкет с маскарадом, а их жены собирались устроить розыгрыш в лотерею. Клавочка отказалась: - Но как же я покину Сергея Леонидовича? Он так еще слаб после ранения, он так нуждается в моем попечении... Они стояли в промерзлых сенях, где на стенах были развешаны цинковые корыта и лошадиные хомуты с кнутами. Быков снял один кнут и сильно ударил им в корытное днище - тяжелый металлический звук был невыносим и очень тревожен. - Я уже не спрашиваю вас, когда вы ответите на мое предложение. Кажется, я слишком доверчив, не так ли? - спросил Быков. - Понимаю и вас. Наверное, будущий роман Сергея Леонидовича гораздо интереснее того романа, в котором сюжет еще не продуман до последней точки... Челищева зябко куталась в меховую жакетку, не решаясь пригласить Быкова в комнаты, где Жохов, не зная, кто там пришел, шелестел хабаровскими газетами, явно недовольный ее долгим отсутствием. Клавочка, потупясь, сказала Быкову: - Простите меня, пожалуйста. Я знаю, что вы очень добрый и хороший человек, но я не могу... не могу иначе... Быков все понял. Он повесил кнут на место и молча вышел. Клавочка вернулась в комнату и вся сжалась, когда с улицы долетел тугой хлопок одинокого выстрела. - Это он... его не стало, - прошептала она. - Но разве же имела я право обманывать его и себя? Жохов сначала ни о чем не догадывался. - Кто сейчас приходил? - спросил он девушку. - Быков... я ему все сказала. - Что вы сказали ему? - Что я живу теперь иными надеждами... Только сейчас до Жохова дошел смысл ее слов: - А кто давал вам право надеяться на что-либо? Я знаю, что только один Валерий Павлович обладал надеждами. - Но я думала, что вы... всегда так любезны... - Так я со всеми любезен, черт побери! Клавдия Петровна растерянно бормотала: - Разве не могла я видеть поводов к чувству... - Никаких поводов не было! - закричал Жохов, сбрасывая с себя ворох газет и накидывая шинель на плечи. - На мои чувства вы не имели права рассчитывать... это глупо! - Но я думала, что вы... все ваши слова... - Дура безмозглая! - врубил ей в лицо Жохов. - Начиталась всякой ерунды, а теперь погубила человека... Жохов выбежал под всплески метели. Быков был мертв. Жохов забрал из руки револьвер, салютуя над мертвым раз за разом, пока в барабане не опустела обойма. Мимо проходил гарнизонный солдат. Остановился: - Никак пьяный, ваше благородие? - Если бы пьяный... Помоги мне, братец, оттащить его до комендатуры. Берись за ноги, а я возьму спереди... Две фигуры, солдата и офицера, шатаясь под тяжкою ношей, уходили прямо в метель, а издали было слышно, как грохочет бальная музыка в клубе, где местные дамы разыграют в лотерею куклу-матрешку, бутылку с шампанским и коробку с дешевой пудрой. Жохов всю дорогу не переставал ругаться: - Ну разве можно быть такой правомерной идиоткой? Вот уж где куриные мозги! Недаром я всегда презирал идеалисток... Ей казалось, что любовь - это занятие для ангелов, а ведь любовь - это чисто земное... будто картошка на огороде! Комендант города велел положить мертвеца на лавку. - Чего это он? - был задан вопрос. Не знаю, - ответил Жохов. - Наверное, обиделся, что ордена ему не дали... А в далеком Монте-Карло совсем не чувствовалось зимы; теплые ветры из Марокко оживили приунывшие пальмы, когда здесь появилась странная пара - мсье Крильон с молоденькой Анитой Жонкьер. Никто не задумывался над сочетанием их имен, хотя именно в нем затаился волнующий отблеск погасших маяков Сахалина. Впрочем, публике, заполнившей вечерние залы казино, был глубоко безразличен "сахалинский вопрос"... В том, как держался господин Крильон, угадывалась уверенность породистого аристократа, а прядь седых волос заметно выделялась в его аккуратной прическе, подчеркивая благородство мужского облика. Его спутница была в стиле модерн ("инфернальная" женщина, как тогда говорили), ее белую шамизетку украшал золотистый бисер, а поверх платья она небрежно накинула дорогое манто. Эта пара сначала постояла у рулетки, внимательно проследив за тем, как проигрался магараджа из Индии, как расплатился за проигрыш молодой шейх из пустынь Аравии. Крильон наклонился к Аните и тихонько пропел для нее: Не играл бы ты, дружок, Не остался б без порток... Мадемуазель Жонкьер с легким треском сложила веер и, словно играючи, коснулась им щеки своего спутника: Так и быть! Ставь, если тебе все еще мало... Крильон шагнул к столу рулетки, произнеся громко: - Ваnко! Крупье внимательно оглядел игрока. - Рад видеть вас невредимым, - сказал он. - Но в прошлый раз вы были гораздо моложе. - Не спорю. - Тогда вы приехали из Женевы, а теперь откуда? - Прямо из Гонконга. - Снова изволите играть на все? - Да. Ставлю, как всегда, на тридцать шесть... "Инфернальная" Анита Жонкьер, стоя в стороне, с напряженным вниманием следила за шариком, который долго не мог успокоиться в заколдованном круге рулетки, пока не ударился в номер тридцать шесть. В публике и среди игроков возникло беспокойство: - Чудеса... Откуда такое везение? - Банк сорван! - провозгласил крупье. И тут все услышали злорадный, почти ликующий смех. Это смеялась Анита, юная и красивая женщина, которая под модной прической типа "Клео" старательно укрывала свои безобразно оттопыренные уши. Крупье взмахнул широким траурным покрывалом, закрывая рулетку, словно наложил вечный траур на гроб с усопшим покойником. - Иди за мной, - велела Крильону красавица, и, склонив голову, он покорно последовал за нею, как верный паж за своей гордой и неприступной королевой. Вдруг она обернулась к нему. На языке, для всех не понятном (на русском языке!), она четко сказала: - Больше ты никогда не будешь играть. И вообще отныне ты должен меня слушаться... лишь одну меня! Только меня... Надеюсь, что повторять не придется. - Да, моя любовь, - ответил Крильон женщине, которую сам же и купил по дешевке на крыльце сахалинского трактира... Они покинули казино и навсегда растворились в этом неугомонном, сверкающем мире - в мире нищеты и богатства, в мире скромности и подлости, часто меняя свои имена и меняя страны, названия отелей и курортов... Мы потеряли их! В ЭПИЛОГЕ - ВОЗВРАЩЕНИЕ СТАРЫХ ДОЛГОВ Мне никогда не встречался на полках букинистов роман Жохова о сахалинской каторге, и я не знаю, какой же гениальный конец для него он придумал. Время слишком безжалостно к людям, одинаково равнодушное к плохим и хорошим, к талантливым и бездарным. С тех пор прошло много-много лет, никто из моих героев не уцелел, и остался теперь один только я, чтобы сказать то, чего не успели сказать другие. Время было тяжкое - лето 1942 года... Советский консул в Сиднее просмотрел австралийские газеты. Вести были неутешительны: от Воронежа и Барвенково наши войска отжимались к Волге "панцирными" дивизиями гитлеровских генералов - Паулюса и Клейста... "Да, тяжело!" Впрочем, и на Тихом океане положение американцев ничуть не лучше, чем на Восточном фронте. Японская военщина, совершенствуя тактику "прыжков лягушки", быстрыми десантными бросками перемещалась с острова на остров, с атолла на атолл, и теперь возникла прямая угроза беззащитной Австралии. Над Сиднеем пролился оглушительный ливень. Секретарь доложил консулу, что его желает видеть королева Семнадцати Атоллов, владеющая русским языком. - Я не знаю такого королевства, а принимать у себя всяких авантюристок у меня нет ни времени, ни желания. Секретарь сказал, что королева произвела на него впечатление вполне порядочной женщины; она желает передать в советский Фонд обороны сбережения, оставшиеся после ее мужа - короля и владельца Семнадцати Атоллов. - Что-то я не помню такого государства. - Его никто не знает, - ответил секретарь, - хотя группу этих живописных атоллов, затерянных в океане, можно отыскать на любой карте мира. Еще в тридцатые годы на них высадился самозванный король, объявивший атоллы своим владением. Он даже издавал там газету, продавая каждый ее экземпляр по цене одной сигареты, и газета Семнадцати Атоллов выходила под странным девизом: "Полиция всех стран, разбегайся!" Что за анекдот? - удивился консул. Никакого анекдота... В этой газете король объективно отражал события в нашей стране и на фронте, печатал в переводе на английский стихи Симонова, Твардовского и Суркова. - Откуда он черпал все это? - На атоллах имелась мощная радиостанция, способная принимать передачи из Москвы, а гимном своего королевства он избрал нашу популярную песню: "Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой, выходила..." - Можете не продолжать, - сказал консул. - Наверное, это какой-нибудь белоэмигрант, страдающий приступами ностальгии? Но куда же смотрела Лига Наций? Почему его там не сцапали? - Пытались! - объяснил секретарь. - Я уже выяснил, что перед самой войной на эти атоллы позарилась Англия, пославшая миноносец для ареста короля Семнадцати Атоллов, но жители островов дали такой отпор пришельцам, что миноносец вернулся в порт Веллингтон, имея немало раненых. - Даже не верится, - сказал консул. - Но сейчас не такое у нас положение, чтобы отказываться от помощи.... Да! Мы не отказались, и знаменитый Рахманинов давал концерты в помощь героической Красной Армии, в адрес советского Красного Креста нескончаемым потоком шли посылки от эмигрантов, живущих в США, Аргентине или Бразилии, переводили деньги украинцы и духоборы из Канады, бедняки слали анонимные денежные сбережения в самые трудные для нас дни 1941 года: "Вместе с вами плачу кровавыми слезами. Примите от русского - русскому народу в его трудный час". Среди эмигрантов, разбросанных по всему миру, от Патагонии до Аляски, ходили по рукам стихи Георгия Раевского: Да, какие б пространства и годы До тех пор ни лежали мех нас, Мы детьми одного народа Оказались в смертельный час... - Хорошо, - согласился консул, - я приму королеву. Но в беседе с нею как лучше именовать ее? Все королевы имеют одинаковый титул: "Ваше Величество". Она представилась лишь именем - Анита. - Ваше Величество, - приветствовал ее консул, - мне было приятно узнать о святых порывах вашего благородного сердца. Одетая очень скромно, королева держалась с достоинством, и, наверное, в молодости она была красивою женщиной, если бы ее не портили большие оттопыренные уши. По-русски же она говорила чисто, без какого-либо акцента. Королева просила консула не считать ее белоэмигранткой: - Мы с мужем покинули Россию еще в пятом году, когда на Сахалине высадились японцы. Сейчас наше королевство уже вошло в сферу боевых действий на океане, недавно к нам заходила поврежденная американская подлодка, мы живем под угрозой захвата атоллов японскими парашютистами. - Простите, но как вы оказались на Сахалине? - С матерью, которая искала среди ссыльных мужа и, не найдя его, продала меня первому прохожему, чтобы не умереть от голода... Купивший же меня человек и стал королем Семнадцати Атоллов. Незадолго до своей смерти он просил не принимать от СССР никакой благодарности, не раз повторяя, что возвращает родине старые долги... -- О каких долгах идет речь? - спросил ее консул. - Я не вникала в эти вопросы, но догадываюсь, что мой муж когда-то был близок к революционным кругам. В эмиграции он внимательно следил за вашими успехами, радуясь им вместе со мною. Вы не думайте, - торопливо добавила Анита, - что мы на своих атоллах жили дикарями среди дикарей. Мы выписывали ваш журнал "СССР на стройке", иногда до нас доходили даже ваш "Огонек" и газеты. Его королевское величество, мой супруг, очень болезненно переживал неудачи на русском фронте. Мне кажется, это и ускорило его кончину. Перед смертью он говорил, что не может купить для русской армии танковую колонну, но он обязан помочь родине чем может... Анита сказала, что, исполняя волю покойного мужа, она передает Красной Армии большую партию драгоценного на фронте пенициллина и прочих медикаментов, просила принять в дар для советских детей, осиротевших в войне, два контейнера с консервированными соками. -- Это не только мой личный дар отчизне, - сказала Анита, - но и всех жителей, населяющих наше королевство. - У вас было и население? - удивился консул. - А как же! Мало ли в мире людей, разочарованных в цивилизации, ищущих покоя от мирской суеты? Мы принимали всех, - сказала Анита. - Даже тех, кто скрывался от правосудия, принимали просто романтиков, наконец, у нас находили приют потерпевшие кораблекрушение возле наших атоллов. Мой муж ввел на островах конституцию, ограничивавшую его королевский абсолютизм, составил гражданский и уголовный кодекс, в котором была только одна жестокая статья. - Смертная казнь? - спросил консул. Нет, любое преступление каралось изгнанием... Консул встал и от имени своего народа поблагодарил женщину за те пожертвования, которые она сделала ради общей победы человечества над фашистской Германией и самурайской Японией. А потом, когда королева удалилась из его кабинета, он сказал секретарю: Черт знает, какие ситуации преподносит нам жизнь! Консул включил радиоприемник. Сидней, повторял недавние сводки. Слышался голос Черчилля: "Стремительность японского нападения превзошла все наши ожидания... Картина весьма мрачная, отчаянное положение, и даже более". В эфире резко вибрировал надломленный голос Рузвельта, говорившего, что потери в этой войне невероятны, никто в США не ожидал такого поворота событий... Консул крутанул ручку настройки, и Берлин отозвался ему лающим голосом Риббентропа, вещавшего, что наличие японских дивизий на восточных границах России "облегчает наш труд, поскольку Россия, во всяком случае, должна держать войска в Восточной Сибири в ожидании неизбежного японского нападения!" Консул раздраженно выключил радиоприемник. - Все равно, - сказал он, - мы обязательно победим... Заключив с нами пакт о нейтралитете, Япония исподтишка готовила нападение на СССР по секретному плану "Кантокуэн" - удар мощной Квантунской армии со стороны Дальнего Востока. Среди самурайской военщины стало очень модным выражение: "Не опоздать на автобус!" - не опоздать к разделу мира, который готовила гитлеровская Германия, союзная Японии. Летом 1942 года они, казалось, были близки к тому, чтобы первыми вскочить в этот политико-стратегический "автобус": вермахт, лязгая железными сцеплениями гусеничных траков, уже выкатил свои танки на берега Волги. Но в Токио скоро поняли, что дела у немцев складываются совсем не так, как мечтал о них Гитлер в светлые лунные ночи. От обгорелых руин Сталинграда вермахт был отброшен назад, следовательно, "автобус" ушел по историческому маршруту без них - без самураев! Вынужденные отложить нападение на СССР, японцы все время войны вредили нашей стране где только могли. Япония задерживала и топила наши торговые корабли, нарушая коммуникации между Владивостоком и портами Америки; японский флот, громыхая броней и выпуская с подлодок торпеды, запирал для нас международные проливы, выводящие в открытый океан. И до самого конца войны с Германией мы не могли быть спокойны за безопасность наших дальневосточных рубежей. Япония устраивала провокации у наших границ, обстреливала из пушек и пулеметов советскую территорию, она до самого краха гитлеризма вела шпионаж в пользу Германии. В самый канун капитуляции фашизма, 5 апреля 1945 года, Москва заявила о денонсации (непродлении) пакта о советско-янонском нейтралитете, уже не раз нарушенном заправилами Токио. По всей Европе вылавливали военных преступников для будущего процесса в Нюрнберге, а вечером 8 августа того же года японский посол в Москве получил заявление Советского правительства, начинавшееся словами: "После разгрома и капитуляции гитлеровской Германии Япония оказалась единственной великой державой, которая все еще стоит за продолжение войны..." Отправляя это заявление в Токио, посол сказал: - Наш автобус сковырнулся в пропасть... Да! Понадобилось всего двадцать три дня, чтобы Япония была разгромлена. В августе, когда тысячи японских солдат и офицеров бросали свое опозоренное оружие под ноги наших десантников, освободивших Северный Китай и весь Сахалин, в кабинете консула снова появилась владычица Семнадцати Атоллов. На этот раз Анита выглядела даже торжественно. - Ну вот и все! - возвестила она. - Можете меня поздравить: отныне я уже не королева... Год назад я продала свои атоллы с плантациями под размещение на них базы американских подлодок и теперь могу быть гораздо щедрее, чем раньше. Анита выложила перед консулом чек на большую сумму в долларах и сказала, что ее дни, наверное, уже сочтены: Какая там Анита? Зовите меня Верой Ивановной... Ей было жаль, что муж не дожил до этих дней: - Он был бы счастлив узнать, что японская колония Карафуто снова сделалась русским Сахалином, а город Ото-мари опять будет называться Корсаковском... Да, мне известно, - сказала Вера Ивановна, - что до самого Дня Победы нефть Северного Сахалина заполняла баки советских танков, дошедших до Берлина, сахалинский уголь распалил пламя котельных топок кораблей, высаживавших десанты на причалы Порт-Артура... Вы бы знали, как мне хочется плакать! Там, где отгремели раскаты ваших пушек, давно-давно отзвучали наши слабые выстрелы. Мне, сопливой калужской девчонке, и не снилась такая судьба, какая выпала на мою долю... Нет, не стоит меня благодарить: это я благодарю свою родину за право называться русской! Она ушла, и консул, стоя возле окна, задумчивым взором пронаблюдал, как эта стареющая женщина навечно затерялась в разноликой уличной толпе... Второго сентября Япония подписала акт о капитуляции. На далеком Сахалине, ставшем советским, снова ярко разгорелись старинные маяки - Крильон и Жонкьер. Они освещали путь кораблям, уходящим далеко... После этой войны земля Сахалина, не раз омытая нашей кровью, украсилась памятниками вечной славы - в честь героев, павших за освобождение острова, и эти памятники неслышно сомкнулись с памятниками тем, кто еще раньше сложил свои головы на этой многострадальной земле, которая уже никогда не станет для нас каторгой... Неужели мне не удалось найти конец для романа? СТАРАЯ ИСТОРИЯ С НОВЫМ КОНЦОМ ОЧЕВИДНО, с годами человек острее чувствует личную соприкосновенность к событиям своего бурного века. Пятый класс школы я заканчивал перед самой войной и тогда же впервые прочитал повесть Бориса Лавренева "Стратегическая ошибка" о прорыве летом 1914 года германских крейсеров "Гебен" и "Бреслау" в Черное море. Ограниченный в своих познаниях, я следил лишь за развитием сюжета и многое не понял, но сама фабула повести надолго осталась в сердце. Сейчас мою память снова тревожат старые, еще детские воспоминания о "стратегической ошибке" британского Адмиралтейства, которую лучше назвать политической диверсией. Сам хлебнувший морской воды и многое заново переосмысливший, я теперь могу судить о событиях прошлого с гораздо большими подозрениями... Итак, читатель, я приглашаю тебя в жаркие дни лета 1914 года, когда молодой Уинстон Черчилль занимал в Уайтхолле руководящий пост первого лорда британского Адмиралтейства. Загадки этой истории возникли за год до начала войны, Однажды в Афинах встретились офицеры немецких и английских кораблей, дислоцированных в Средиземном море. Было ясно, что за столами банкета расселись будущие соперники в борьбе за господство на морях, и тем более подозрительно звучали доводы англичан, убеждавших немцев не выводить "Гебен" из Средиземного моря. - Когда суп закипает, - намекали они, - хорошая кухарка не отходит от горячей плиты. Если же Германия имеет свои интересы на Ближнем Востоке, то вашему "Гебену" лучше оставаться в этом пекле, нежели бесцельно торчать в Гамбурге... Поверх отчета об этой встрече в Афинах рукою кайзера Вильгельма II была наложена скоропалительная резолюция: "Близится возможность раздела Турции, и потому корабль, - имелся в виду "Гебен", - на месте абсолютно необходим". Гросс-адмирал Альфред фон Тирпиц осмелился возражать императору: - Ваше величество следует советам англичан, наших эвентуальных противников, желающих ослабить Германию в Северном море, тогда как британская эскадра остается на Мальте, и, случись политический конфликт, она в два счета разломает "Гебен" заодно с крейсером "Бреслау". - Случись конфликт, - задиристо отвечал Вильгельм II, - и наши "Гебен" с "Бреслау" окажутся нужнее возле берегов Сирии или Египта, наконец, их появление возле Босфора заставит очнуться от сладкой дремоты весь мусульманский мир... "Кайзер, - писал Тирпиц, - особенно гордился нашей средиземноморской эскадрой, я же весьма сожалел об отсутствии "Гебена" в Северном море". Прошел год. Нервозный, иссушающий июль 1914-го породил знаменитый "июльский кризис", возникший после выстрела в Сараево, который наповал сразил эрцгерцога Франца Фердинанда. Мир засыпал в тревоге, ибо в Берлине и в Вене отчетливо, как никогда, постукивали каблуки, генштабистов. "Все движется к катастрофе, - сообщал Черчилль жене. - Мне это интересно, я испытываю подъем и счастье..." Италия тогда примыкала к союзу с Германией и Австрией. Но итальянцы рассуждали: "Нам до этого эрцгерцога - словно до тухлой сардинки". Июльские дни пылали жарой, когда на рейде адриатического порта Бриндизи неслышно появились две затаенные тени, невольно пугающие итальянцев своим грозным видом. - Немцы! - говорили жители. - Не хватает им своей колбасы, так они притащились за нашими макаронами... "Гебен" был линейным крейсером (почти линкором), а "Бреслау" считался крейсером легким. Их якоря прочно вцепились в грунт. Командовал ими контрадмирал Вильгельм Сушон. В его салоне приятно пахло апельсинами, свежий ветер шевелил бланком расшифрованной телеграммы с предупреждением о близкой войне. Сушон вызвал флагманского механика. - Бикфордов шнур подожжен, - сказал адмирал, - и не сегодня завтра мир будет взорван. А что делаете вы? Почему машины "Гебена" едва выжимают восемнадцать узлов? Вопрос был непрост. Английская разведка сработала плохо, в Лондоне продолжали думать, что "Гебен", лучший в мире линейный крейсер, способен выдерживать скорость 24-28 узлов. Но флагманский механик, вздохнув, огорчил Сушона: - Увы, в котлах потекли трубки, и даже восемнадцать узлов мы выжмем лишь на короткой дистанции. Необходим капитальный ремонт, для чего следует убраться в гавани рейха. - В уме ли вы? - вспылил Сушон, потрясая перед механиком бланком радиограммы. - Берлин полагает, что Гибралтар уже перекрыт для нас, а британский адмирал Траубридж держит свои крейсера на Мальте с машинами "на подогреве"... Механик поклялся Сушону, что машинная команда "Гебена" не ляжет спать, пока не заменит в котлах текущие трубки: - Я понимаю, что без лишних узлов нам не выдержать гонки с отличными "ходоками" адмирала Траубриджа... Предварительно погасив огни, тяжко дыша соплами воздуходувок, германские крейсера медленно перетянулись в Мессину. Французская эскадра адмирала Ляпейрера не могла выставить против "Гебена" достойного соперника, но Траубридж держал на Мальте три крейсера, способных сообща разделаться с "Гебеном", хотя за один бортовой залп он выбрасывал сразу 3260 килограммов рвущейся стали... В кают-компании Сушон вполне здраво рассуждал: - Уайтхолл способен усилить Траубриджа хотя бы еще одним крейсером, и тогда от нашего могущества останется на дне моря паршивая куча ржавеющей стали. Италия, союзная нам, страшится войны, испытывая давнее отвращение к Габсбургам, угнетавшим ее. Боится войны с Россией и Турция, не раз уже битая греками и славянами. Сейчас многое зависит от решения первого лорда британского Адмиралтейства... Таковым и был в ту пору Уинстон Черчилль. - Адмирал Сушон, - говорил он, - не такой уж глупец, чтобы протискиваться через Гибралтар, и мы не позволим ему это сделать, ибо, усиливая флот Открытого моря кайзера, "Гебен" и "Бреслау" представят несомненную угрозу флоту нашей метрополии. Самое лучшее - открыть перед Сушоном лазейку на восток, загнав немцев в Черное море, и пусть с крейсерами кайзера возятся русские... Для нас, англичан, двойная выгода от такой комбинации: мы обезопасим подступы с моря к Суэцу, а русский флот, связанный единоборством с "Гебеном", не осмелится появиться на берегах Босфора! Траубридж получил приказ: издалека следить за германскими крейсерами, но атаковать их не следует. Франция же тем временем совсем не думала о "Гебене" и "Бреслау", занятая активной переброской резервов из Алжира в Марсель, чтобы спешно укрепить свой фронт на Марне свежими дивизиями. 1 августа "бикфордов шнур", запаленный от выстрела в Сараево, дотлел до конца, и германский посол граф Пурталес от имени великой Германии объявит войну народам великой России. Теперь на Певческом мосту, где располагалось министерство иностранных дел, сразу ощутили, что возня союзников с "Гебеном" и "Бреслау" может отозваться залпами большой мощи в наших водах. Министр Сазонов даже не скрывал государственной тревоги, говоря озабоченно: - Срочно! Нашим послам усилить политическое давление в Лондоне и Париже, дабы союзные флоты не позволили германским кораблям прорваться в Дарданеллы, где их появление сразу же придаст Энверу-паше излишние военные амбиции. Впрочем, военный министр Энвер-паша давно укрепил эти амбиции еще в Берлине, а свои усы он закручивал на манер германского кайзера. Еще до войны, чтобы оплатить покупку кораблей для турецкого флота, он нагло лишал чиновников жалованья, а женщин заставлял продавать свои волосы. Политическая ось "Стамбул - Берлин" была выкована заранее, и кайзер обещал пантюркистам Тифлис на Кавказе, Тевриз в Персии, Каир в Египте. Так что Сазонов недаром опасался турецких амбиций. - Мы, русские, сознательно бережем нейтралитет Турции, как провинциальная гимназистка бережет свою невинность, - говорил он. - Но "Гебен" может спутать все карты в той большой игре, которая называется Большой Политикой... Возможно, ибо один "Гебен" сразу в два раза увеличивал мощь всего турецкого флота. В здании у Певческого моста состоялась деловая беседа с офицерами Главного морского штаба. Чиновники МИДа еще судили о лирике союзнической чести и рыцарской верности договорам, но моряки без лишних эмоций сразу предупредили Сазонова, что Черноморский флот не имеет таких мощных кораблей, чтобы расправиться с "Гебеном": - Можно понять французов, озабоченных перекачкою дивизий из Алжира в Европу, но... О чем думают в Лондоне? Первый лорд Адмиралтейства, по сути дела, повесил замок на ворота Гибралтара, не выпуская немцев на просторы Атлантики, его крейсера стерегут подходы к Адриатике, чтобы Сушон не укрылся в австрийском Триесте. Зато сэр Черчилль выставил перед "Гебеном" и "Бреслау" широко открытую мышеловку, украсив ее куском жирного сала... Таким лакомым куском для адмирала Сушона будет являться прорыв в наше Черное море! Сазонов закончил консилиум, поставив диагноз: - В правящих кругах Турции еще сильна партия разумных людей, желающих сохранить нейтралитет, и Турция вряд ли рискнет воевать против нас заодно с немцами. Однако появление германских крейсеров в Босфоре может послужить провокацией для того, чтобы партия войны победила сторонников мира... Указывая на опасность "Гебена" и "Бреслау", Сазонов заклинал правительства Англии и Франции: "Мы считаем очень важным для нас, чтобы прохождение (в Босфор) этих двух кораблей было предотвращено вами... силой!" "Гебен" и "Бреслау" легко распарывали встречные волны. Сушон, деловито-сосредоточенный, постукивал пальцами по светлым табло тахометров, в колебании стрелок которых указывалось число оборотов гребных валов. При этом он заметил: - В котлах все течет по-прежнему, и как бы нам не пришлось делать капитальный ремонт в Стамбуле... Берлин каждый час тревожил Сушона радиограммами срочных депеш, и каждая из них противоречила другой. Адмирал пускал их бланки на ветер, жарко обвевающий крейсера от желтых берегов близкой Африки. - Сейчас, - говорил адмирал на мостике, - в Берлине каждый прыщ возомнил себя стратегом морской войны. Сидящие на берегу возле каминов любят давать советы тем, кто болтается в море. Я не решил, что делать, но я буду делать лишь то, что подскажет мне интуиция и ...может быть, сам Тирпиц! Мир уже трещал по всем швам, а эфир напоминал свалку позывных и ответных сигналов. В этом чудовищном хаосе шумов и разрядов французские радисты Туниса умудрились выловить едва попискивавшие, словно придавленные мыши, переговоры "Гебена" с "Бреслау". Адмирал Ляпейрер выслушал доклад: - Немцы шляются где-то близко, - предупредили его. - Но установить их точные координаты невозможно... Ляпейрер держал флаг на дредноуте "Курбэ", который плоским блином разлегся посреди безмятежного Тулонского рейда. - Хоть кто-нибудь, - взывал он, - может ли четко дать мне ответ, началась ли война Франции с Германией? Париж советует мне ловить "Гебена", но при этом умники Парижа указывают ловить его только при открытии боевых действий на море. - Россия уже вступила в войну, - отвечали адмиралу. - Так это русские: им всегда что воевать, что мириться - один черт, лишь бы они были первыми... Срочно свяжитесь по радио с англичанами на Мальте, что они скажут? - К великому сожалению, - отвечали адмиралу, - Париж еще не дает нам согласия на вскрытие пакета с секретным радиокодом для связи с нашими союзниками... В ночь на 3 августа "Курбэ" покинул Тулон. За кормою флагмана, будто на привязи, тащилась эскадра французских кораблей, которые двигались к берегам Алжира. В это время Ляпейрер был уверен, что немцы маневрируют возле Мессины, но англичане считали, что Сушон уже вырвался в открытое море. В салоне флагманского "Индомитэбла" адмирал Траубридж вникал в суть директивы, полученной от Черчилля, который указывал ему: "Ваша цель-это "Гебен". Следуйте за ним, куда бы он ни пошел... война, видимо, неизбежна". Траубридж размышлял вслух перед Кеннеди, командиром "Индомитэбла": - Сушона видели огибающим Сицилию с юга. Конечно, он побаивается быть запертым в Адриатике на австрийских базах и, возможно, станет прорываться в Атлантику - даже под пушками Гибралтара... Не так ли, дружище? - Сейчас, - хмуро отреагировал Кеннеди, - важно знать позицию Италии: останется ли она третьим, который хохочет, когда двое дерутся? Кому, нам или своим союзникам, она откроет ворота Мессинского пролива для прохода кораблей? Впрочем, сама Англия еще хранила свой гордый нейтралитет. А на французской эскадре по-прежнему даже не знали, что Германия уже объявила войну Франции. На рассвете 4 августа адмирала Ляпейрера не слишком-то вежливо разбудили: - Срочная радиограмма из Алжира! - О боже, что там еще стряслось? Читайте. - "Гебен" уже громит своим главным калибром гавань Филиппвиля, а "Бреслау" обстреливает наш порт Бона... На "Курбэ" подняли пары, заторопившись на запад, но там немецких крейсеров уже не было. Зато их обнаружили англичане, и при виде "Гебена", спешащего на восток, врубках "Индомитэбла" возникло немалое смятение. Кеннеди спрашивал: - Между нами войны еще нет, и давать ли мне салют, дружески приветствуя германского адмирала Сушона? Траубридж через оптику дальномера оглядел серые тени немецких крейсеров, грузно летящих в сторону Сицилии: - Если мой коллега Вилли Сушон не поднял на "Гебене" своего адмиральского флага, значит, и нам давать салют не надобно. Срочно радируйте в Лондон, что я уже повис "на хвосте" у Вилли и выпускать его из своих рук я не собираюсь... Уайтхолл отвечал ему так, что от удивления можно было упасть с мостика: "Гебен" советовали задержать, сделав ему предварительное предупреждение. Кеннеди возмутился: - "Гебен" - это же не домашняя кошка, чтобы хватать ее за шкирку! Предупреждение возможно только бортовым залпом, на который он ответит нам тем же, а тогда... война? Эфир над Средиземным морем снова вздрогнул - Черчилль повторно радировал, что крейсера Сушона лучше оставить в покое до 5 августа, когда британский кабинет собирается объявить войну Германии. Сигнальная вахта доложила Траубриджу: - Германские крейсера выбросили из труб хлопки густого дыма - буруны увеличились... уходят! Да, на всех оборотах винтов "Гебен" и "Бреслау" отрываются от нас... Ясно, что Сушон рвался прямо в Мессинский пролив, куда англичане боялись соваться. Траубридж спокойно досмотрел, как в синеве моря утонули мостики и трубы немецких кораблей: - Нам тоже отходить малым ходом... на запад. Потеряв визуальный контакт с Сушоном, Траубридж отправил свои крейсера бункероваться углем в Бизерту, а легкий крейсер "Глостер" послал патрулировать возле Мессинского пролива. Между тем Сушон уже прибыл в Мессину, где комендант порта напомнил ему, что Италия остается нейтральной: - Моему бедному народу даже в мирные дни не хватает на макароны, так зачем нам ввязываться в ваши дела? Будет лучше, если вы уберетесь отсюда в двадцать четыре часа. Мы обещаем вам это, - успокоил его Сушон... Ночью он был разбужен шифровкой от гросс-адмирала Тирпица: СЛЕДОВАТЬ В ДАРДАНЕЛЛЫ. Правда, Турция, еще не завершив мобилизации, прикидывалась сугубо нейтральной, но маска миролюбия сама упадет с лица султана, когда под окнами его гарема с грохотом положат якоря мощные германские крейсера... Сушон между тем не скрывал своего беспокойства. - Меня, - говорил он, - сейчас тревожит самый насущный вопрос: куда делся Траубридж? Итальянские рыбаки болтают, будто его крейсера стерегут нас возле берегов Греции, дабы не допустить нас в Адриатическое море. Охотно верю, что это похоже на правду, но тут возможны всякие вариации на извечную тему: как полизать меду, чтобы тебя не покусали пчелы? - В любом случае, - твердо решил Сушон, - гросс-адмирал Тирпиц прав: нам открыта дорога только