азу переменил сорочку. - Мокрая, - сказал. - Пришлось попотеть. Налейте мне стаканчик мозельского. Сейчас это не повредит. Жомини спросил о конечных результатах. - Основа для союза с Францией сохранилась, но после рокового слова "Польша" проект договора не подписан... - Чего же следует теперь ожидать? - Войны, - ответил Горчаков и пошел спать. *** По дороге на родину, задержавшись в Веймаре, царь все же согласился на встречу с австрийским императором. Словно в извинение себе, он сказал Горчакову: - Я ничего не простил Австрии, и в этом смысле вы можете быть за меня спокойны. Кесарь будет выклянчивать у России прощения, но я Габсбургам не верю.., ну их! Франц-Иосиф приехал за милостью, прося о ней глазами 11 изогнутой спиной, как собака просит мозговой кости. Горчаков хотел присутствовать при встрече, но царь сказал ему: - Зачем это вам? Не доставит удовольствия.., Франц-Иосиф и сам понял, что главное препятствие в его планах не царь, а Горчаков, и, желая задобрить министра, он наградил его орденом св. Стефана. В таких случаях положено отдариваться, но Горчаков предупредил царя, чтобы тот не вздумал награждать русским орденом канцлера Буоля. - Вы меня ставите в неловкое положение! - Неловкое положение - обычное для политика... Издали наблюдая за монархами, гулявшими под ручку среди цветников, министр тогда же зрело решил, что Австрия будет непременно отмщена - независимо от того, о чем беседуют сейчас эти два европейских фараона... Покидая Веймар, князь сделал политический жест - орден св. Стефана он забыл на подоконнике ванной комнаты. Газеты сообщили Европе, что можно забыть часы или кошелек, но забыть высший орден Австрийской империи.., тут, простите, что-то не так! НЕЩАДНОЕ КУРЕНИЕ В БУНДЕСТАГЕ Тиргартен еще не был тем знаменитым парком, каким стал для берлинцев позже: по ночам тут воры раздевали прохожих, на рассветах дуэлировали оскорбленные, в полдень сходились с детьми няньки и кормилицы, чтобы завести роман с солдатами из ближайшей казармы. Однажды утром в Тиргартене громыхнул выстрел... Пастор склонился над убитым дуэлянтом: - Боже, что мы скажем теперь королю? Так погиб барон Гинкельдей, начальник тайной полиции: он погиб из-за женщины, хотя король накануне запретил ему дуэлировать. За гробом своего верного альгвазила шел сам Фридрих-Вильгельм IV, неся в руках черно-белое знамя, а процессию замыкал Штибер... По возвращении в замок король, громко плача, обнял адъютанта - барона Мюнхгаузена: "Мой бедный Гинкельдей уже пирует в Валгалле, кто может заменить мне его?" Пройдя в спальню, король "сел перед столиком, на котором стояли графины с водкой и кюммелем, напитком каменщиков.., начал пить быстро, большими глотками, приставив горлышко к губам. Два лакея стояли по сторонам почтительно и бесстрастно, давно привыкшие к такому зрелищу". В день похорон полицай-президента Фридрих-Вильгельм IV начал пороть чепуху. Врачи давали ему лекарство, которое он запивал графином водки. При этом король рыдал: - Какой я король? Я манекен, похожий на него... Власть над Пруссией хотела взять его жена, но вмешался братец Вильгельм, ставший регентом. Сумасшествие короля и регентство над ним брата от народа Пруссии скрывалось. А сыщика Штибера за многие преступления отдали под суд! Сам адвокат, он построил свою защиту умно: я, мол, исполнял только приказы его величества. Справиться же у короля - так это или не так, было невозможно. Сыщика выкинули со службы без права на пенсию. Бедствуя, он пригрелся в русском посольстве, исполняя мелкие шпионские поручения за аккордную плату. По вечерам, вернувшись домой, зябко дрожащий, Штибер снимал со стены портрет сумасшедшего короля, отодвигал потаенную щеколду - и сразу механически отворялась филенка шкафа, а там, в глубине затхлой ниши, хранилась секретная картотека на 40000 добрых пруссаков... Это - его будущее, будущее всей Пруссии, судьба всей Германии! Здесь была и карточка на Бисмарка, восьмой год сидевшего послом во Франкфурте; Штибер охотно вписал в досье тайную резолюцию из анналов берлинских архивов: Бисмарк - красный реакционер; от него несет кровью; к его услугам мы обратимся впоследствии. *** Было так: если в Берлине министры плохо слушались короля, он вызывал из Франкфурта Бисмарка, словно желая сказать: "Вот, дети! Прибежал серый волк из темного леса, он вас может скушать", - и появление Бисмарка делало министров покорными. Но это не значило, что король хотел бы иметь Бисмарка своим министром. В роду Гогенцоллернов хранилась древняя заповедь: "Никогда не давать ходу этим дерзким людям с Эльбы - Бисмаркам!" Во франкфуртском дворце князей Турн-и-Таксисов, где собирались послы отжившего феодального мира, Бисмарк олицетворял старую Пруссию, заветы юнкерства и бранденбургскую спесь. Коллеги видели в нем лишь заядлого абсолютиста и грубого выпивоху с замашками студента-эликурейца. Они ошибались! Бисмарк изучал в бундестаге хитросплетения венской политики, а сам Германский союз неуважительно именовал "лисятником, где уже нечем дышать от вони..." Австрийский посол граф Рехберг спрашивал: - Если вам нечем дышать, господин Бисмарк, зачем же вы с завидным усердием посещаете заседания бундестага? - Просто я еще не изучил все ваши норы... Прусский посол во Франкфурте снимал хорошенький особняк в девять окон, смотрящих на Ландштрассе с фасада, обвитого вечно зеленеющим плющом. Здесь он жил с семьей и посольским штатом. В глубине двора был тенистый садик, а в саду стояла беседка вычурной мавританской формы. Всю жизнь Бисмарк обожал садовые беседки, и сегодня, наполнив кувшины пивом и прихватив с кухни тарелку с чибисовыми яйцами, он принимал у себя дорогого друга своей бесшабашной юности... - Садись, Александр, я так рад тебя видеть! Гость был издалека - из России, друг его студенческих дней, звали его Александром Андреевичем Кейзерлингом. Это был ученый-палеонтолог, видная фигура в русском научном мире. Отхлебнув пива, Кейзерлинг рассказывал Бисмарку о своих приключениях в устье Печоры; как он чуть не погиб в безлюдье Тиманской тундры; вдохновенно поведал о поисках каменного угля в донецких степях Приазовья, о романтичных кочевьях в киргизских улусах... Бисмарк, естественно, перевел разговор на политику: - А как у вас относятся к Австрии? - Россия ее не любит, - отвечал ученый. - Пруссии в спорах с Веною надо быть жестче. - А не приведет ли эта жесткость к Иене? Иена - страшное поражение Пруссии в 1806 году. Бисмарк обколупал пестрое чибисово яичко. - Но почему же сразу к Иене? - спросил он. - Моя позиция может привести к битве под Лейпцигом! Наконец, доставить Пруссии и лавры Ватерлоо... От пива Бисмарк краснел - ученый друг его бледнел. - Отто, ты уверен в будущей войне с Австрией? - Пруссия обязательно будет с ней драться. - Но о таких вещах открыто не говорят. - А я говорю... Австрия - это зловонный труп, который разлагается посреди дороги немцев к объединению. Ты посмотри, приятель: после каждого сильного дождя у многих немцев все их отечество прилипает к подошве башмака... Он окликнул своего лакея Энгеля, велел подать еще пива да заодно принести в беседку офицерский мундир ландвера, в который и облачился, явно красуясь. - Ты не смейся надо мной, Александр, - сказал Бисмарк, - мундир для пруссака все равно что корсет для парижанки. - Опьянев, он расчувствовался: - Берлин не любит меня! Мне уже за сорок лет, а я еще таскаю чин поручика. - В уголках глаз Бисмарка блеснули искренние слезы обиды. - Черт их всех раздери, когда же мне дадут эполеты ротмистра? *** История личности - это история ее предков... Бисмарки происходят от буйного портняжки из Штендаля, бывшего таким задирой, что его даже отлучили от церкви (так и умер без покаяния). За 400 лет существования этого рода только один из Бисмарков не взял в руки меча; он основал замок Шенхаузен, после чего старшие сыновья в роде Бисмарков получали к своей фамилии приставку "Шенхаузен". Из глубины веков дошли до нас портреты Бисмарков, и разглядывать их весьма поучительно. Мужчины, как правило, забронированы латами, в руках дымятся мушкеты, лица бульдожьи, улыбки уст каверзны. А женщины некрасивы, без жеманства и кокетства; на портретах они замерли по стойке "смирно", словно сознавая свое абсолютное подчинение вооруженным до зубов мужьям. Наш герой унаследовал от предков железное здоровье, презрение ко всяким иллюзиям, умение опираться на грубую животную силу и феноменальную волю в достижении желаемого. Один лишь вид препятствия, возникшего на пути, приводил Бисмарка в первобытную ярость. Бисмарк вобрал в себя и приметы "юнкерства" - любовь к охоте, к обильной еде и выпивке. Церковь не соблазняла его. "Что делать! - не раз говорил он. - Смолоду люблю длинные сосиски и коротенькие проповеди..." Мать его была из профессорской семьи Менкенов и не желала видеть сына военным. Бисмарк учился сначала в Геттингене, потом в Берлине. "Она, - говорил он о матери, - хочет сделать из меня умного Менкена, но я решил остаться неглупым Бисмарком!" По ночам он шатался по улицам, распугивая прохожих, слонялся по трактирам. В корпорации буршей славился умением открывать бутылки выстрелами из пистолета. Науками он себя не изнурял, зато за три учебных семестра имел 27 дуэлей на рапирах. Глубокий шрам над верхней губой, обычно белый, становился багровым - в гневе... Но бурш не был глуп. Кейзерлинг, учившийся вместе с ним, знал, что Бисмарк замыкается на целые недели в аскетическом одиночестве, самоучкой постигая прошлое мира. "Изучая минувшее, - мечтал он, - можно предугадать будущее. История поможет мне распознать границы возможного: политик обязан знать, где кончается тропинка, ведущая его в пропасть..." Из чиновной службы Бисмарк вынес ненависть к прусской бюрократии. Он не верил в ее способности и возненавидел дотошную аккуратность в чистописании казенных бумаг, которые никогда и никому не нужны. Бисмарк рассуждал так: - Чиновники - это трутни, пишущие законы, по которым человеку не прожить. Почему у министров жалованье постоянно и независимо от того, хорошо или дурно живется населению Пруссии? Вот если бы квота жалованья бюрократов колебалась вверх-вниз в зависимости от уровня жизни народа, тогда бы эти дураки меньше писали законов, а больше бы думали... Бисмарк и сам убедился, что с его брутальным характером начальству не угодишь, а потому, плюнув на чиновную карьеру, зажил померанским помещиком. Слава о его буйных похождениях облетела всю Померанию. Бисмарк получил прозвище "бешеного юнкера": он будил гостей выстрелами из пушки, ударами плети загонял в дамскую спальню диких визжащих лисиц. В результате ни одна девушка не пожелала стать его невестой. После смерти отца в 1845 году Бисмарк водворился в родовом замке Шенхаузен. Знакомая ему семья фон Путкаммеров особенно невзлюбила Бисмарка в роли жениха. А так как любое сопротивление только усиливало энергию Бисмарка, то он своего добился - фрейлен Путкаммер стала его женою. Эта очень некрасивая и сухопарая женщина была верным спутником его долгой жизни. Бисмарк не любил, если халат и туфли подавал лакей - пусть подаст жена! "А что ей еще делать?" - рычал он... В ту пору он был здоровым мужчиной, неутомимым и бодрым, до бесцеремонности откровенным... Революция 1848 года стала для него рубежом, за которым он разглядел мир, ненавидимый им! В юнкере проснулся дух предков, которые в лесных чащобах, услышав цокот чьих-то копыт, сразу хватались за мечи, готовые рубиться насмерть. Бисмарк поднял крестьян на новую Вандею, чтобы раздавить "большие города", как источники революций. Он на коленях умолял короля быть тверже кремня, не щадить ядер и пороху, а принца Вильгельма (нынешнего регента) довел до истерики чтением каких-то дурацких стихов, в которых оплакивалось уроненное в лужу знамя Гогенцоллернов. Кровожадные взгляды Бисмарка напугали берлинский двор. "Дикого юнкера" стали бояться, но зато его все запомнили! Революция тоже стремилась к объединению всех немцев под крышею единой Германии, но Бисмарк стоял по другую сторону баррикад: ему хотелось создать Германию не снизу, а сверху - не от народа, а от королевской власти. Из революции он вынес убеждение в слабости Гогенцоллернов, он презирал их тряские, как желе, душонки. В прусском ландтаге он занял крайнюю правую скамью. При этом еще издевался над теми, кто сидел левее него. Они тоже глумились над ним, но Бисмарк спокойно покрывал шум парламента гремящим басом: - Нечленораздельные звуки - это не аргументы! Да, Бисмарк никогда не скрывал, что реакция, как и революция, тоже способна воздвигать баррикады поперек улиц. Бисмарк - зверь опасный для всех. Потому-то его и засунули во Франкфурт, как затычку в пустую прогнившую бочку. *** Представители германских княжеств в "лисятнике" с рабской покорностью выслушивали венские окрики. Никто не осмеливался возражать графу Рехбергу, на лице коего запечатлелся сиятельный отблеск былой политики Кауница и Меттерниха. Во время дебатов курил один лишь Рехберг! Остальные нюхали, чем пахнут его сигары... Наконец Бисмарку это надоело. Он раскрыл кожаный портсигар-складень, в карманах которого лежали отдельно две сигары и два гусиных пера. Прусский посол не спеша подошел к креслу председателя бундестага, сказал: - Желаю от вас спичку, чтобы раскурить сигару... Несовершенство тогдашних спичек заставило Рехберга немало повозиться, прежде чем сигара в руке Бисмарка не обдала его клубом противного дыма. - Вот теперь хорошо, - сказал Бисмарк. При гробовом молчании бундестага, пораженного строптивостью Пруссии, курили два человека - Рехберг и Бисмарк. Робкие послы немецких княжеств дождались вечера и разбежались по квартирам, дабы срочно сообщить сюзеренам о дерзком курении Пруссии. В частности, они спрашивали - как быть в этом случае? Можно ли им тоже курить в присутствии высокого посла Вены? Но княжеская Германия безмолвствовала... Бисмарк спросил у посла Баварии, бывшей (после Пруссии) самым крупным государством в немецком мире: - Вы получили ответ от своего правительства? - Увы, - отвечал тот, - Мюнхен молчит. - А без Мюнхена сами курить не можете? - Но.., что скажет Вена? Бисмарк пожертвовал Баварии свою сигару. - Решение этого вопроса, - сказал он послу, - вам предстоит взять на свою личную ответственность... Вслед за Баварией с опаской задымили Саксония с Вюртембергом, даже робкий Ганновер разжег желтую испанскую пахитосу, только Гессен-Дармштадт не мог преодолеть в себе природного отвращения к табаку. Бисмарк шепнул гессенцу: - Да суньте хотя бы трубку в рот и терзайте ее в зубах, чтобы побесить этого венского зазнайку... Граф Рехберг, обкуренный со всех сторон германскими вассалами, приблизился к Бисмарку со словами: - Но ведь это.., революция! Господин прусский посол, за оскорбление моей имперской особы я делаю вам.., вызов! Бисмарк только того и желал. Раздалось рычание: - Едем в Бокенгеймскую рощу... Эй, шпаги нам! Рехберг ожидал от Бисмарка только извинений: - Я не могу дуэлировать без разрешения Вены. - Вы бесчестны, как и ваша занюханная, паршивая Вена! Господа, будьте свидетелями.., составим протокол! Их растащили в стороны, как уличных драчунов. Бисмарк прямо в лицо Рехбергу выпалил: - Вы понюхали лишь табачного дыма, но придет время, и я заставлю Вену глотать пороховой дым артиллерии... Французский посланник во Франкфурте, дружески относившийся к Бисмарку, застал его в беседке на Ландштрассе. - Коллега, - сказал он, - из вас никогда не получится дипломата, ибо вы крайне неосторожны в выборе слов. Бисмарк в ответ оглушительно захохотал: - А не выпить ли нам по этому поводу?.. Рехберг нажаловался в Вену, возникла кляузная переписка с Берлином, и принц-регент сказал генералу Роону: - Не мешало бы для Бисмарка найти такое прохладное местечко, где бы он мог остудить слишком горячую голову. Наверное, петербургские морозы пойдут ему на пользу... ОСЛОЖНЕНИЯ СО ВЗРЫВАМИ Горчаков навестил Алексея Федоровича Орлова, который после Парижского конгресса получил титул князя и заседал в комиссии по освобождению крестьян от крепостной зависимости, относясь к реформам крайне враждебно. В разговоре с ним, между прочим, Александр Михайлович спросил: - А что вы можете сказать о графе Кавуре? Кавур - премьер-министр Пьемонта, иначе Сардинского королевства; он действовал путем интриг, почти ювелирных, ловко используя в своих целях и патриотизм гарибальдийцев. - Меня так затеребили в Париже, - отвечал Орлов, - что было не до Кавура. Когда страсти конгресса поутихли, я сам подошел к нему и сказал следующее: "Граф, пусть это останется лишь историческим анекдотом, что ваш Пьемонт, не в силах избавить Италию от австрийцев, уже позарился на захват нашего русского Крыма..." - Что он вам ответил, этот делец? - Кавур, как всегда, потирал руки, говоря, что они люди бедные, а из всей России один лишь Крым по климатическим условиям годится для расселения там итальянцев... К беседе подключился и сын Орлова - Николай Орлов, красивый меланхолик с черной повязкой через лоб (он потерял глаз в Крыму во время перестрелки с французами). - Я недавно из Парижа и могу кое-что добавить об итальянских каверзах. Я был представлен дамам из свиты Евгении - Валевской, Галифэ и мадам Пурталес, среди них была и Кастильон, любовница Наполеона Третьего, имеющая в Тюильри огромное влияние. Она родная племянница Кавура, но о дяде отзывалась пренебрежительно. И с презрением говорила о короле Викторе-Эммануиле. Я помню ее слова: "Вы думаете, эти людишки способны освободить Италию? Италию сделают свободной вот эти два лепестка..." - при этом женщина красноречивым жестом показала пальчиком на свои прелестные губы. - Наполеон, - сказал в ответ Горчаков, - не такой человек, чтобы строить политику на фундаменте альковных утех. Планы императора грандиозны, и когда-нибудь он сломает себе шею. Сейчас он залезает в Кохинхину <Кохинхина - так было принято среди европейских политиков называть нынешний Вьетнам; во вьетнамской литературе это название никогда не употреблялось.> и Камбоджу, ему уже снятся белые слоны Сиама. Но я согласен и с вами, Николай Алексеич, что побочные детали, вроде этих лепестков капризных женских губ, способны ускорить грядущие события. - И когда же они грядут? - спросил старый Орлов. Горчаков неуверенно пожал плечами: - Бонапартистские аллюры на цирковом манеже не поддаются учету моей канцелярии, и я не знаю, когда он замахнется на Австрию... Франция изменяет Англии, напропалую кокетничая с нами, что меня приятно интригует, как бульварный роман. Сознаюсь, я побаивался встречи Наполеона Третьего с королевой Викторией в Осборне. Но опасения оказались излишни: Наполеон поехал преподать Англии урок французской тирании, а получил от нее урок английского лицемерия... События ускорили не губы женщин, а - бомбы! *** Париж, вечер 14 января 1858 года, приборы Реомюра отмечали морозец в 12 градусов, в Гранд-опера давали "Марию Тюдор", заглавную роль в ней вела знаменитая Адель Ристори, которая сегодня прощалась с публикой... Наполеон III с женою уселся в карету, лошади взяли разбег, в эскорте скакали гвардейские уланы, возле окошек кареты, словно приклеенный, качался петушиный гребень на каске корсиканца Алессандри - начальника охраны императора. Кортеж проезжал вдоль бульваров, освещенных яркими горелками... Вот и театр. Карета завернула в переулок Лепелетье, остановилась под перистилем оперы. Император не успел открыть дверцу, как со страшным треском что-то трижды лопнуло. Газовые фонари мигом потухли, в многоэтажных домах со звоном выпадали стекла, во мраке кричали люди. Алессандри снаружи открыл двери кареты. Но император, решив, что это лезет один из заговорщиков, ударил его кулаком в глаз ("Это меня мгновенно успокоило", - говорил потом Наполеон III журналистам). Из щеки Евгении Монтихо торчал острый осколок стекла. А площадь перед оперой напоминала поле битвы: в упряжи бились копытами раненые кони, вокруг развеяло взрывами 156 улан и прохожих, люди стонали, агонизировали и умирали. Наполеон III спросил окровавленного генерала Роже: - Что это было? - Гремучая ртуть, черт ее побери. - А кто бросал эти погремушки? - Ученики дьяволов - Бакунина или Мадзини... Это верно: сколько уже было покушений на Наполеона III, и всегда их устраивали итальянцы. Мадзинисты и бакунисты считали, что империя Франции воздвиглась, как редут, мешая освобождению Италии. Тремя бомбами они хотели открыть революцию в Париже, чтобы оттуда экспортировать ее в Рим... На боках кареты император насчитал 86 отметин от осколков. - Вернемся в Тюильри? - спросил он жену. Уланы выстрелами добивали искалеченных лошадей. На сиреневом атласе платья императрицы ярко горела кровь. - Но ведь мы, кажется, хотели слушать Ристори... Ристори была сегодня в ударе, и после "Марии Тюдор" исполнила акт "Немой из Портиччи". Она еще вела любовную арию, когда в руках полиции оказались все участники покушения. А среди них и славный революционер Феличио Орсини ("Мой патриотизм, - писал он накануне графу Кавуру, - должен состоять не из слов, а из дела..."). В тюрьме его посетил начальник полиции Пьетри: - Вы совершили большую ошибку: Франция - единственная страна, готовая выступить на защиту Италии. Что, если бы ваше покушение увенчалось успехом? Италия навсегда бы осталась австрийской провинцией. Я прямо из Тюильри, и сейчас там шел пикантный разговор о вас... Наполеон и его нежная супруга просили меня о вашем помиловании. - И как вы решили? - спросил Орсини. - Я решил отрубить вам голову... Орсини написал Наполеону III очень откровенное письмо, в котором заклинал его спасти Италию от австрийского рабства. Это письмо император вручил адвокату Жюлю Фавру, а тот зачитал его в открытом судебном заседании Парижа, потом это письмо опубликовали в газетах... Карбонарии шли на казнь с пением "Гимна жирондистов". В последний миг жизни, уже брошенный под нож гильотины, Орсини успел воскликнуть: - Да здравствует Франция! Да здравствует Ита... Евгения Монтихо собрала игрушки своего сына "принца Лулу" и переслала их в подарок детям обезглавленного Орсини. Наполеон III мыслил гораздо шире - одними игрушками от итальянцев не отделаешься. Киселеву он показывал свою треуголку, протыкая палец в одну из дырок на ее полях: - Видите? Удивительно, как уцелела моя бедная голова. Я-то уж знаю, что с итальянцами шутки плохи. Стоявшая подле красавица Кастильон добавила: - Покушения на вашу жизнь будут продолжаться до тех пор, пока вы не двинете армию на освобождение Италии... Горчаков вскоре докладывал Александру II: - Сейчас император Франции попытается запрячь русского медведя в свою колесницу. Мы должны быть мудры и осторожны, чтобы оставить за собой свободу действий. - Что за газета у вас в руках? - спросил царь. - Парижская "Монитэр". Орсини бросал бомбу в карету императора, но получилось так, что он бросил вызов Австрии. В этом нумере газеты Наполеон Третий показал нам, как надо делать большую политику на маленьком листочке бумаги. Предсмертное письмо Орсини писано столь прочувствованно, что общественное мнение Франции уже повернулось к войне! *** Горчаков проводил жаркое лето в прохладе фонтанов Петергофа, в каждом из царских дворцов для него были отведены отдельные апартаменты. Он узнал со стороны, что на курорте Пломбьер состоялась тайная встреча Наполеона III с графом Кавуром. Герцога Морни в Петербурге уже не было, он укатил в Париж с молоденькой женой, где Софья Морни сразу же вплелась в пышный букет русских аристократок, чувствовавших себя в Сен-Клу не хуже, а даже лучше, чем в Царском Селе. Как правило, это были женщины, бежавшие от мужей и жаждавшие пожить вольною жизнью куртизанок, вступая в мимолетные связи - сегодня с принцем Плон-Плон, а завтра с заезжим из Неаполя баритоном, уснащавшим их будуар запахом чеснока и вина-мастики. Некоторые из женщин активно включались в политику, становясь как бы "эгериями" русского министерства иностранных дел. На своих губах они переносили пыльцу секретных сведений для отечества, которое покинули из чисто женских соображений. Под ликующие всплески фонтанов Горчаков гулял в Петергофе с новым послом Франции - маркизом Монтебелло. - Нас никто не слышит, - сказал тот, - и я могу вам доверить опасную тайну переговоров в Пломбьере. - Не стоит, - ответил Горчаков. - Все уже знаю. - Откуда же? - поразился Монтебелло. Министр, конечно, не выдал ему своих "эгерий": - Как это ни странно.., из Вены! Австрия уже почуяла угрозу и собирает войска в Ломбардии - против Пьемонта. - Давайте же и мы объединим наши усилия! Горчаков тросточкой поддел на дорожке камешек. - Ломбардия.., так далека от нас, - вздохнул он. Этим он заставил Монтебелло проболтаться: - Тогда.., возьмите у австрийцев Галицию. - Львов и Перемышль нас не волнуют. - Что же мне депешировать на Кэ д'Орсэ? - Так и напишите, маркиз, что Певческий мост согласен на моральное единодушие с Францией в период ее войны с Австрией при условии уничтожения статей Парижского трактата. - Мой император, боюсь, к этому еще не готов. - А мой, боюсь, еще не готов к войне... В сентябре он вместе с царем выехал в Варшаву, куда Наполеон III прислал своего кузена, принца Плон-Плон. Горчаков предупредил, что рассыпаться перед гостем в авансах не следует. Принц, как и ожидал министр, склонял Россию к возмущению южных славян, на отрыв Галиции от Австрии, - Горчаков при этом дремал, подобно Кутузову-Смоленскому на знаменитом совещании в Филях... Неожиданно он взбодрился. - Как вы мыслите будущую Европу? - спросил резко. - Англия потеряет прежнее значение. По бокам материка встанут Франция и Россия, а в центре мы, может быть, позволим чуточку расшириться Пруссии.., за счет Австрии. Горчаков дал понять, что переговоры окончены. В поезде он до поздней ночи беседовал с Александром II: - Они мажут нас по губам Галицией, а в уничтожении Парижского трактата сулят лишь эвентуальную поддержку. При таких условиях нельзя вести точный учет разумной политики. - Что вы предлагаете? Рвать с Францией? - Ни в коем случае, - убеждал Горчаков. - Отказаться от союза с Францией - значит толкнуть ее обратно в объятия Англии. Наполеон Третий замышляет войну к весне следующего года. О сударь! У нас еще немало времени подумать. - Не забывайте, что я жажду отмщения Австрии. - Я удовлетворю ваши чувства, совпадающие с моими. Нейтралитет не будет пассивен: мы поддержим его боевым корпусом у самых границ Галиции. ВНУТРЕННИЕ ДЕЛА - ДУШЕВНЫЕ В одном старинном альбоме читаю: "Сегодня на Невском со мною встретился поэт Федор Иванович Тютчев. В большом шерстяном платке, яко в ризе. Шел в глубокой задумчивости, что-то шептал и качал в такт головою. Вероятно, творил..." Тютчев! Я иногда теряюсь перед этой загадкой. Какая мучительная раздвоенность в страсти к женщинам, между поэзией и политикой. Где муж и где любовник? Где поэт и где политик? Разделяющая грань отсутствует. Тютчев писал стихи лишь по случаю, на клочках бумаги, разбрасывая их где попало. Зато политика заполоняла его душу целиком... *** Федор Иванович навестил семью, где его ожидало холодное отчуждение взрослых детей. Дочери он сказал: - Аня, хоть ты.., сжалься, побудь со мною. В дедовских шандалах колебались огни свечей. Сбоку он глянул на тонкий профиль дочери, помешал угли в камине. - Итак, - начал он, глядя на синие угарные огни, - одно поколение, словно волна на волну, набегает на другое, совсем не зная друг друга. Ты не знала своего деда, а я не знал своего. Дед помнил Кунерсдорф, я запомнил Бородино, а для тебя вехою жизни стал Севастополь... Ты и меня не знаешь, Анечка! Мы - два мира. Тот, в котором живешь ты, уже не принадлежит мне. А ведь и я был молод, как ты... Когда осьмнадцать лет твои И для тебя уж будут сновиденьем, - С любовью, с тихим умиленьем И их и нас ты помяни. Он замолк. Дочь поправила на нем плед. - Папа, пойди к маме. Она тебя очень любит. Да! В этом-то и было несчастье поэта: все женщины любили его и все ему прощали. Страсть увядающего отца к молоденькой Денисьевой была непонятна. Но общество не осуждало Тютчева - оно строго (очень строго!) судило Лелю Денисьеву. Федор Иванович прошел на половину жены. Она сидела на полу И груду писем разбирала, И, как остывшую золу, Брала их в руки и бросала. Эрнестина Федоровна бросала в огонь старые письма. Те самые, которые писал он ей. О любви своей. - Я тебе не помешаю? - тихо спросил он. - Ты ведь никогда не мешал мне... Он смотрел, как его письма корчатся в пламени: О, сколько жизни было тут, Невозвратимо пережитой! О, сколько горестных минут, Любви и радости убитой... Тютчев (на коленях!) поцеловал край ее платья: - Прости... Каким мелким и жалким чувствую я себя рядом с тобою. Даже если б ты любила меня еще во много раз меньше, все равно я был бы недостоин даже крупицы твоей любви. - В том-то и дело, Федор, что я слишком тебя люблю... Прости и ты меня, Федор. - За что? - Ах, все равно! За что-нибудь и ты прости... Грустный, он побрел ночевать к Леле Денисьевой. На улице пурга взметывала за его спиною старенький пледик, совсем не похожий на романтичный плащ Дон-Жуана. Он спотыкался. Не знаю я, коснется ль благодать Моей души болезненно-греховной? Удастся ль ей воскреснуть и восстать, Пройдет ли обморок духовный? Леля сидела перед зеркалом, две свечи по бокам освещали ее лицо, он подошел к ней сзади, она не обернулась, продолжая смотреть в глубину, отражавшую печальные глаза обоих. - Я больше так не могу, - сказала она. - Мои дети носят твою фамилию, а я, всеми презренная, должна помереть Денисьевой... Тютчев смотрел в зеркало, где горели ее глаза. В непостижимом этом взоре, Жизнь обнажающем до дна, Такое слышалося горе, Такая страсти глубина! Эта женщина была концом его сложной жизни. Дышал он, грустный, углубленный В тени ресниц ее густой, Как наслажденье, утомленный И, как страданье, роковой... - Федор, я ведь скоро умру, - сказала Леля, и он увидел, как тонкая змейка крови, словно красный шнурок, обвивает ее подбородок... Тютчев послал лакея за врачом, всю ночь колол лед, не отходил от постели. Под утро Леля уснула, а пурга утихла. Яркое солнце освещало сугробы снега, в которых уютно покоился дивный град Петербург. Тютчев, невыспавшийся, поплелся в Комитет иностранной цензуры, в котором Горчаков сделал его председателем. Там лирик будет ставить клеймо, всепрощающее: "п.п. Ф. Т.". А помощниками ему в этом занятии - еще два тонких лирика: Аполлон Майков и Яков Полонский... Навестив министра, Тютчев спросил - нет ли отзыва императора на его записку о засилии цензурного ведомства? - Я буду говорить с государем, - ответил князь. Горчаков уже дважды спасал от запрещения журнал "Русский вестник", он избавил от ссылки писателя Ивана Аксакова (который, кстати сказать, был женихом дочери Тютчева). Не раз выступая в Государственном совете, Горчаков говорил: - Без ошибок правительства революция невозможна, в каждой революции кроется вина правительства... *** Деловой день Александра II начинался с того, что он, прошу прощения, посещал нужное место. Если при этом учесть, что император страдал хроническим запором, то, смею думать, по утрам происходил акт государственной важности. Отхожее место было огорожено китайскими ширмами. Перед ними расставляли стулья для публики, а в кресле, словно земский начальник в канцелярии, располагался лейб-медик Енохин... Государь заседал около часу! При этом он неизменно курил кальян (самый настоящий, турецкий, при котором табак проходит через клокочущую воду). Император считал, что курение кальяна способствует облегчению желудка. А публика допускалась для развлечения императора. Близкие ему люди рассказывали анекдоты и свежие столичные сплетни, забавлявшие царя, как и булькающий кальян. Попасть на процедуру испражнения его величества - мечта многих сановников. В нужнике Александра II многие сделали быструю карьеру и обвешались орденами, но за это жестоко поплатились несмываемой кличкой - кальянщик! Горчаков был слишком брезглив, и в царском нужнике его никто никогда не видел. Независимость, с какой он держал себя по отношению к императору, и не снилась канцлеру Нессельроде. Как всегда по четвергам, он и сегодня появился в приемной Александра II, украшенной картинами Крюгера, на которых были запечатлены исторические "въезды" Николая I в Берлин и Вену... Царь в конце доклада упрекнул его: - Вы никогда ничего не просите для себя! - Прошу... Необходимо пособие вольной гласности. Россия будет иметь больший авторитет в политике, если внутри страны исчезнут разорение, бесправие, неурядицы. Осмелюсь напомнить, что Тютчев уже подавал на ваше высочайшее имя записку о засилии цензуры в жизни Российского государства. - Это какой Тютчев? - спросил император. - Камергер двора вашего величества. - Если б камергер.., он еще и писатель! Вы извините меня, князь, но от писателей исходит одна суета. Почему они всегда суются не в свое дело? - Тютчев не только поэт - он еще и цензор. Царь движением плеча вздернул эполет дыбом. - Странно, что цензор восстает против цензуры.. Продолжать разговор далее было бессмысленно, а Тютчева он предупредил, что "послабления" в ближайшее время не будет. Федор Иванович упрекнул князя в том, что он не был слишком энергичен в отстаивании мыслей о свободе слова и печати. Это не понравилось Горчакову, слухи об энергии которого блуждали по кабинетам Европы; вспылив, он отвечал Тютчеву, что подобные упреки неуместны: - С этих пор вы теряетесь для меня в толпе. - В толпе поклонников вашего таланта. Горчаков сразу остыл: - А все-таки вы тонкий человек. Удостойте меня чести отобедать со мной сегодня чем бог послал.., от казны! В полдень открылись белые с позолотой двери в обеденный зал министерства, где вокруг гигантского стола высились прогербованные стулья, а над прибором из бронзы и малахита (дивном создании ювелира Ленуара Раврио) свешивались жесткие перья никогда не увядающих пальм. Из гостей сегодня были бразильский посланник Рибейро да Сильва и папский нунций из Ватикана. Вся эта экзотика министерства иностранных дел дополнялась свежей парниковой клубникой и щедрым сиянием морозного дня в стрельчатых окнах, за которыми валил снег. Нунций говорил о страданиях папы римского Пия IX от "злодейств" итальянцев-гарибальдийцев, а посланник Бразилии рассуждал о небывалых трудностях в изучении русского языка... Рибейро да Сильва сказал: - Мне остался последний способ - жениться на русской. - Женитесь, - от души посоветовал Тютчев. - Кстати, - спросил он с интересом, - я слышал, что Гарибальди, будучи в Бразилии, добыл себе в жены Аниту Рибейро да Сильва с боем и стрельбою... Что там было у них? Вы не родственник ли этой замечательной женщины? Рибейро да Сильва с испугом глянул на папского нунция, в глазах которого блеснули искры подозрительного внимания. Горчаков очень ловко перевел разговор на тему о полезности русских морозов для сохранения женской красоты... *** 31 декабря граф Валевский спросил Киселева, в каком состоянии пребывает русский корпус, что будет двинут к рубежам Галиции, какова его мощь и численность. Посол отвечал: - Простите, но это наше внутреннее дело... 1 января 1859 года в Тюильри был торжественный прием: дворец заполнили нарядные дамы, дипломатический корпус выстроился, как на параде, щеголяя белыми штанами в обтяжку, держа под локтем треуголки, украшенные эмблемами и плюмажами из перьев, тихо позванивали шпаги военных атташе. Наполеон III задержался возле австрийского посла Гюбнера. - Я глубоко сожалею, - сказал он, не подавая руки, - что наши отношения с венским правительством стали менее дружественными, нежели мне бы этого хотелось... От этих изысканных слов мир в Европе сразу заколебался! ПОСОЛ ПРУССКОГО КОРОЛЯ Зима в Европе была снежной, и Франкфурт-на-Майне тоже лежал в белом пуху. Бисмарк в хорошем настроении встретил новый день, мурлыкая под нос песенку, которая в переводе с немецкого звучала так: "75 бюрократов - много воплей, но никакого дела, 75 аристократов - родина, считай, что ты уже предана, 75 профессоров - родина, ты уже погибла!" Бисмарк любил эту песню, ибо она выражала его презрение к парламентаризму. Но при этом он сам оставался членом ландтага и собирался ехать на открытие зимней сессии... В спальню вошла жена. - Как ты провел эту ночь? - спросила заботливо. - Прекрасно! Ни минуты не спал. До утра ненавидел! - Кого же, Отто, ты ненавидел? - Олухов из ландтага, которых я вскоре повидаю... В перерывах между заседаниями ландтага Бисмарк не избегал придворных балов, и однажды в замке Бабельсберга, что близ Потсдама, граф Штильфрид намекнул ему слишком ясно: - Кажется, вам предстоит покинуть милый Франкфурт, чтобы затем через тернии рвануться прямо к звездам... Штильфрид был иезуитом, а эти господа славились осведомленностью в тайных делах бюрократических перестановок. Бисмарк, обеспокоенный, подошел к военному министру Роону: - Дружище, разве меня изгоняют из бундестага? Роон, жесткий и колючий, отвечал: - Не надо было тебе устраивать свару с графом Рехбергом, время драки с Веною еще не пришло. Пойми, как мы можем соперничать с Австрией? У нас нет даже отличной кадровой армии, один народный ландвер. Бисмарк выслушал и спросил, куда его переводят из Франкфурта. - Еще не решили точно, но, кажется, не севернее широты Петербурга, - ответил Роон. Психическая болезнь короля Фридриха-Вильгельма IV не поддавалась лечению, и власть над Пруссией все круче прибирал к своим рукам принц-регент Вильгельм. - Кто же еще, - сказал ему Бисмарк, - может лучше меня знать лазейки "лисятника" Союзного сейма? При всем желании я не могу передать своему преемнику весь богатейший опыт общения с послами княжеств и грызни с австрийцами! - Разговор напрасен. На ваше место назначен Узедом, жена которого, англичанка, обладает эксцентрическими манерами, и потому мы не можем послать Узедома ни к какому приличному двору Европы.., именно из-за невоспитанности его жены. - Значит, - сказал Бисмарк, - я совершил большую ошибку, беря в жены особу с благовоспитанными манерами. Будь у меня жена исчадием ада, вы бы не изгоняли меня в Россию! - Что вы, Бисмарк, так огорчаетесь? - пробурчал регент. - Место посланника в Петербурге всегда считалось высоким назначением для дипломатов Пруссии, и вы должны видеть в этом знак монаршего доверия. Это доверие к вам я укреплю тем, что покажу сейчас своего внука... На днях в доме Гогенцоллернов было прибавление семейства. Принцесса Виктория (дочь английской королевы, жена кронпринца Фридриха) произвела на свет полумертвого младенца.