олингеновской стали; на дорогах Пруссии стало вдруг тесно - в ряд с одной колеей немцы спешно укладывали вторую (а иногда даже третью). Альфред Крупп торговал уже не только горшками и вилками: на его полигонах в Эссене, строго засекреченные от посторонних взоров, постреливали пушки. Борзиг гнал по магистралям Европы быстроходные локомотивы, не ведающие усталости. Гальске опутывал земной шар телеграфной проволокой. Сименс поставлял для связи континентов отличные подводные кабели. А фон Унру быстро-быстро укладывал рельсы, в его руках была вся газовая промышленность страны. Пруссия развивалась сообразно запросам времени... Бисмарк не был романтиком-одиночкой! Объединения хотела вся Германия, и по немецким землям маршировали сплоченные ферейны (даже пожарных, даже филологов и юристов), под пение фанфар уже раздавались пангерманские призывы: - Поспешим на гимнастические площадки и на стрельбища, укрепим руки и грудь для борьбы, выверим глаза для меткой стрельбы. Каждый гимнаст - стрелок, а каждый стрелок - гимнаст. Все мы - солдаты будущего Германского рейха, и мы еще покажем Европе, что такое "бедный и глупый Михель"! Летом 1861 года король с женой гулял по Лихтентальской аллее в Баден-Бадене, когда к нему подошел лейпцигский студент Оскар Беккер и, отвесив нижайший поклон, выстрелил. Пуля пробила воротник пальто, оцарапав королю шею. Беккер получил 20 лет тюрьмы, а на суде рыдал, как младенец: - Я хотел только напугать возлюбленного короля, как Орсини напугал бомбами Наполеона Третьего, после чего и началось объединение Италии... Я хотел лишь единства всех немцев! *** На один кризис власти наслаивался второй... Кайзер вдруг пожелал, чтобы Пруссия присягнула ему на верность. Ландтаг возроптал: присяга монарху несовместима с прусской конституцией. Король отстаивал свои права: - Если я присягнул на верность конституции, то почему же нация не желает присягнуть на верность мне, своему королю? В этом абсурде я усматриваю, что из меня хотят сделать лакея, но при этом никто не желает стать моим лакеем... Роон, этот бойкий милитарист, сообщал Бисмарку: "Положение обострилось до разрыва - король не может уступить, не погубив навсегда себя и корону... Стоит ему уступить, и мы на всех парах въедем в болото парламентарщины". - Уступите, - внушал он королю, - и специфический блеск прусской короны сразу померкнет... Вы плачете? Вы бы не плакали, если бы власть принадлежала Бисмарку. Уж лучше погибнуть на штыках... Роон просил Бисмарка снова приехать в Берлин, чтобы одним взмахом меча прикончить страдания короля, запутавшегося между казармой и парламентом, между присягой и конституцией. При виде Бисмарка король сказал ему: - Газеты Англии пугают меня, что скоро придет прусский Кромвель и дело кончится для меня топором.., по шее! Он выразительно посмотрел на Бисмарка, и тот, прочтя во взгляде короля немой вопрос, дал на него четкий ответ: - Нет, я не Кромвель. - Пруссия заблудилась, как мальчик в темном лесу, где живут злые волшебницы... Куда идти? Что нам делать? В ответ - чеканная и весомая речь Бисмарка: - Революция привила нации вкус к политике, но аппетита ее не удовлетворила. Теперь немцы, мучимые голодом, ковыряются на помойных ямах либерализма... А если, - подсказал Бисмарк, - умышленно вызвать ландтаг на конфликт? Потом разогнать их всех штыками, и пусть Германия видит, как прусскому королю безразлична парламентарная сволочь... Это была хорошо обоснованная провокация! Но в том-то и дело, что король, заскорузлый пруссак, уважал порядок во всем, даже в соблюдении конституции, и поневоле боялся ее нарушить (опять-таки по причине страха перед эшафотом и прусского пиетета к дисциплине). Бисмарк увлекал его на крутые повороты истории, но абсолютист боялся, как бы его монархическая таратайка не кувырнулась в канаву вверх колесами... Вильгельм I пошел на компромисс: вместо присяги он решил устроить коронацию в древнем Кенигсберге, чтобы пышностью церемонии затмить свое унижение. Бисмарк спешно депешировал в Петербург - Горчакову: "В то время, как я при полном штиле плыл с востока по Балтийскому морю, западный ветер раздул здесь паруса из кринолина и придал государственной мантии столь удачные складки, что ими прикрыты самые отвратительные прорехи..." По дороге в Кенигсберг генерал Роон предупреждал Бисмарка: - Король остался для всех добрым либеральным дедушкой, а нас, Отто, загнали в самый правый угол прусской политики, где мы и щелкаем зубами, как затравленные волки... В канун коронации Бисмарк нашептал королю: - Ваше величество, я никогда не был доктринером, слепо держащимся за те слова, что сказаны мною ранее. Все на свете быстро меняется, и ничто здесь не вечно. Только глупцы хватаются за одряхлевшие формулировки.. Это была заявка на будущее, но король не понял: - Бисмарк, вы в чем-то извиняетесь? - Нет. Но не считайте меня фанатиком... Под сводами кенигсбергского собора стонал орган и гремели возвышенные хоралы мессы. В обстановке мистической торжественности Вильгельм I возложил на себя корону, еще не ведая, что затерявшийся средь придворных Бисмарк в горниле войн и в морях крови переплавит скромную корону прусских королей в величественную корону германских императоров... В тронной речи кайзер заявил: - Я - первый король Пруссии, окруженный не столько регалиями монаршей власти, сколько стесненный конституцией, доставшейся мне в наследство от революции, но я не забываю и прошу всех помнить, что восприял корону с престола господня! Этими словами Гогенцоллерн зализал, как собака, свежую рану своей оскорбленной гордости. Между тем кризис власти продолжался, и Бисмарк ощутил его остроту по той любезности, с какой обратилась к нему королева Августа: глупая старуха в самый патетический момент церемонии вдруг затеяла с Бисмарком разговор о внешней политике, в которой она ни черта не смыслила... Король, почуяв неладное, прикончил пустой разговор словами: - Навещайте нас в Бабельсберге, мы будем рады. *** В Бабельсбергском замке тускло горели свечи и шуршали ненавистные кринолины (фру-фру). После блестящего, утонченно-модного санкт-петербургского двора, поражавшего чрезмерным, почти варварским великолепием, потсдамский дворик казался простеньким и бедненьким, почти сиротским. Бисмарк невольно отметил его чопорность и строжайшее соблюдение этикета в мелочах. Королеву Августу лакеи возили по комнатам в кресле на колесиках, при этом она вязала мужу чулок и говорила так тихо, что ее собеседникам приходилось напрягать слух. Но в ответ королеве приходилось орать, как на базаре, ибо она была глуховатой. Августа предложила гостям хором пропеть хвалу господу богу. Гости, разом открыв рты, дружно затянули псалмы. "Как в деревне.., хуже!" - решил Бисмарк... Лакей в белых нитяных перчатках, обнося гостей, подавал на выбор - ломтик лососины или засохший кексик. Зажав между коленями треуголку, Бисмарк стоя поглощал жесткую лососину. Вокруг него деликатно звякали сабли и ташки военных. Благовоспитанные фрейлины чинно поедали мороженое, присыпанное тертым барбарисом. Бисмарк косо поглядывал по сторонам. Вот как писал ядовитый Гейне, и - Обер-гофместерина стоит, Веером машет рядом, Но, за отсутствием головы, Она улыбается задом... Бисмарк нарочно завел речь о том, что в Петербурге царит блестящая, приятная жизнь, а русские - люди милые и умные. - Если б не эти дрова, что стоят так дорого! Старая королева в ответ ему сказала: - Бисмарк, вы заблуждаетесь. Русские - закоренелые злодеи, воры и разбойники. Они убили моего дедушку... Дедушкой прусской королевы был русский император. Звали его - Павел I. Фрейлины чинно и благородно лизали мороженое. Обер-гофмейстерина без головы улыбалась... Это еще не Германия - пока что Пруссия! ЗАВЕРШЕНИЕ ЭТАПА Тютчев долго был за границей, вернулся домой под осень и поспешил в Царское Село повидаться с Горчаковым, жившим в резиденции императора. Была уже пора увядания природы, на матовом стекле тихих вод остывали желтые листья, - И на порфирные ступени Екатерининских дворцов Ложились сумрачные тени Осенних ранних вечеров... - Ну, как там поживает Европа? - спросил Горчаков. - Ужасно! - отвечал поэт. - Темп общего сумасшествия еще больше усилился, даже книги стали покупать стоя, словно говядину на базаре. Очень много красивых женщин - и все они, как назло, молодые, а мы уже старые. - Федор Иванович, никогда не смотритесь в зеркало. - Старость все-таки ужасна! - Но она доставляет мне массу удовольствий. Я обладаю теперь всем, чего был лишен в юности. Смолоду, что-либо исполнив по воле начальства, я бегал и спрашивал: так это или не так? А теперь делаю, как мне угодно. - В мире, - уязвил его Тютчев, - существует нежелательный парадокс: чем больше власти, тем меньше ответственности. Помню, что во Флоренции, когда вы были там поверенным в делах России, вас называли уверенным в делах России... Не слишком ли вы и сейчас уверены в своих деяниях? - Уверенность в собственной правоте я черпаю из уверенности в правоте России. Так что ваш деликатный упрек в отсутствии у меня ответственности я, простите, не принимаю. Расселись, и Горчаков спросил - что в Париже? - Париж богатеет и отплясывает канкан. - Как это делается? - наивно спросил князь. - Проще простого, - пояснил Тютчев. - Дама на острых, как гвозди, каблуках, в чулках телесного цвета, вдруг наклоняется и движением рук ловко задирает юбку, обнажая на себе розовые панталоны. Потом, не сказав ни слова, она головою вперед бросается на своего партнера с такой решимостью, будто собралась выбить ему зубы. При этом партнер, отбивая каблуками немыслимую дробь, вежливо отклоняется в сторону и перекидывает даму через себя, как это делают наши мужики, сваливая мешок с картошкою на телегу. После этого дама, взвизгнув, начинает попеременно задирать ноги, словно желая всем показать: "Смотрите, какие у меня чулки. А вы знаете, сколько я за них заплатила?.." Горчаков жестом подозвал лакея, велел накрыть ужин в соседних покоях. Поэту он ответил: - Но сказать о парижанах, что они пляшут канкан, этого, мой друг, еще недостаточно... Франция на гибельном пути, - неожиданно произнес он. - Богатея, она.., нищает! Горчаков замолк, уткнув жиреющий подбородок в старомодный галстук, каких уже давно не носили. Лакеи с тихим звоном расставляли серебро и хрусталь. Перешли к столу. Поседевший Тютчев казался подавленным; он признался: - А моя Леля больна.., я умру вслед за нею. Горчаков не знал, что сказать в утешение. Тютчев помог ему, снова вернувшись к впечатлениям от Европы: - Проездом через Кассель я разговорился с одним немцем, спросив его о создании в Пруссии армии. "Воевать? Ни за что!" - ответил он мне. Тогда я построил вопрос иначе: как он относится к доле солдата? Немец даже расцвел: "О, я очень бы хотел носить мундир, мне нравится, когда по улицам маршируют солдаты и поют свои бодрые песни..." За высокими окнами быстро сгущалась тьма. - Я давно слышу возню с оружием в прусских казармах, - сказал Горчаков столь спокойно, что Тютчев возмутился: - Не понимать ли мне вас таким образом, что весь ценный груз своих тайных политических вожделений вы с набережной Сены потихоньку перегружаете на берлинские пристани? Князь с аппетитом вкушал салат, в котором, по прихоти царского повара, часто попадались раковые шейки. - Я не делаю ставку на Пруссию, - ответил он. - Но зато возлагаю надежды на ту Германию, которая вдруг может родиться. Нейтрализация Черного моря и отсутствие там нашего флота непростительны! В первую очередь - для меня... А я не могу порвать Парижский трактат, как клочок бумаги. Необходимо наличие должной политической конъюнктуры. Пруссия нам в этом не помощница, зато Германия, появись она во всей мощи, - да, такая страна способна изменить европейское равновесие. А сейчас я должен быть терпелив и кропотлив, как швейцарский часовщик... Время работает на Россию! - заключил Горчаков. Когда поэт собрался уходить, министр велел подать для него к подъезду свою карету. Тютчев неожиданно спросил: - В столице шушукаются, будто вы женитесь... Что ж, Надин очаровательна. Вы будете с нею счастливы. Горчаков открыл табакерку, на крышке которой была изображена полнотелая женщина в турецком тюрбане: - А что скажет на том свете моя бедная Маша? Отчетливо щелкнув, табакерка закрылась, и прекрасное видение исчезло. Убежденный однолюб, Горчаков понимал, однако, и трагический разлад в романтичном сердце поэта: - Я завтра же поговорю с лейб-медиком Иваном Васильевичем Енохиным. Надеюсь, он не откажет мне навестить вашу бедную Лелю... Все современники отмечали - он был добряк. *** А ротмистр Бисмарк хромал. Ушибленную на охоте ногу осматривали светила медицины, в том числе и знаменитый хирург Пирогов, покушавшийся на ее ампутацию. В своих мемуарах Бисмарк писал, что Пирогов уже занес над ним свою пилу, готовясь отхватить ногу выше колена, но Бисмарк не дался... Его донесения в Берлин рисовали Россию в содроганиях мужицких бунтов и рабочих забастовок, - закономерная реакция народа на царский манифест об "освобождении". Бисмарк докладывал: "Экзекуции и обращение к военной силе учащаются, но добиться послушания нелегко.., сюда доставлен целый транспорт бунтовщиков в цепях, донесения флигель-адъютантов (усмирявших бунты) сохраняются в строгой тайне.., во многих губерниях поля останутся незасеянными, но вряд ли можно опасаться крупного недорода или серьезного голода..." Неожиданно, бросив пить киссингенские воды, в Петербург вернулся канцлер Нессельроде, и Горчаков дал бой этому привидению из проклятого прошлого. Представляя акционерное общество, жаждавшее поглотить в своих сейфах Николаевскую железную дорогу (главный нерв страны, связующий две столицы), Нессельроде старался провести зятя, саксонского посла барона Зеебаха, в правители имперской магистрали, за что "благодарная" Россия должна ему платить по 100000 франков ежегодно. Горчаков всю жизнь был далек от банковских афер, в финансовых оборотах разбирался слабо. Но он был страстный патриот, и в заседании совета министров с гневом обрушился на тех, кто пожирает русский хлеб и в русские же закрома гадит. С Нессельроде случился сердечный приступ, и он умер. Из пышного жабо в гробу торчал его нос, словно клюв дохлого попугая... - Вы его не пожалели, - шепнул царь Горчакову. - Я ведь не жалею и себя! - ответил князь. - Саксонский король Иоганн уже предупрежден мною, чтобы отозвал посла Зеебаха.., чтобы впредь ноги его здесь не было! Бисмарк депешировал Шлейницу: "Многосторонность Горчакова, добрая слава честного человека, которой он пользуется, выдающиеся способности князя делают его для царя совершенно незаменимым... Вряд ли кто-нибудь еще здесь найдется, кто бы так много работал для государства, как Горчаков, поэтому, невзирая на его частые политические разногласия с царем, едва ли положение министра может быть поколеблено!" Ранней весной 1862 года в воздаяние особых заслуг Горчаков занял весомое положение вице-канцлера Российской империи. В новом для него звании князь прощался с Бисмарком, выпросившим у короля долгосрочный отпуск для лечения ноги. Горчаков догадывался, что нога - дело десятое, просто Бисмарк желает быть поближе к Берлину, где "больные коты" уже погибали в жестоких конвульсиях правительственного кризиса. В любой день можно было ожидать, что Роон вновь скомандует: "На коня!" - и тогда Бисмарк, как бравый прусский ротмистр, бодрым курц-галопом поскачет к власти... В первые дни мая Бисмарк гулял с Горчаковым по дорожкам Летнего сада; на зеркало пруда уже выпустили семейную пару лебедей, прекрасные чистоплотные птицы с достоинством брали из рук садовых сторожей белый хлеб, размоченный в сливках. - Жаль уезжать, - вздохнул Бисмарк. - Здесь я оставляю самый сладкий кусок своей жизни. Уверен, что на старости жизнь в Петербурге будет мне вспоминаться, как волшебный сон... Вам я особенно благодарен! Хотя, сознаюсь, ваше удивительное красноречие часто повергало меня в самую черную зависть. Таков уж я есть, что не терплю чужого превосходства. Иногда слушал я вас, как заблудший мореплаватель пение сирен, от вас же перенял немало навыков для практики. - А я верю в ваше будущее, - ответил Горчаков. - Но если вам повезет, я бы хотел, чтобы вы не пролетели над миром вроде метеора, а остались вечно непотухающей звездой. Простая любезность. Но за нею - политический смысл. На выходе из Летнего сада их поджидали кареты. Последние заверения в нерушимости дружбы - и дипломаты разъехались. Свою семью Бисмарк заранее спровадил в свои померанские поместья. Настал и скучный день его отъезда из России. - Ну что ж, - сказал посол, вкладывая часы в кармашек жилета. - Поезд отходит через сорок минут.., пора! Взмахивая тростью, он спустился по лестнице особняка на набережную, пронизанную свежим балтийским дыханием, знобящими ветрами Ладоги; велел везти себя вдоль Невы; от Медного всадника коляска завернула на Исаакиевскую площадь, где совсем недавно был водружен скачущий Николай I; на Измайловском проспекте посла задержал массовый проход войск, топавших - колонна за колонною - под Красное Село на весенние маневры. Бисмарк с тревогой глянул на часы: - Некстати! Не пришлось бы ехать в объезд... Гвардейская пехота двигалась легко и напористо. Бисмарк с недовольным видом озирал молодые потные лица солдат, в ладонях которых увесисто и прочно покоились приклады нарезных ружей. А впереди батальонов, приплясывая по мостовой, выступали ухари-песенники: Ребята, слава впереди, Кипят военные восторги: Пущай сияет на груди У каждого Георгий! Сменялись мундиры, усы и улыбки, блестели белые зубы парней из русской провинции, незнакомых с услугами дантистов. Замыкая инфантерию, словно губительное предупреждение для недругов, быстрым шагом, молчаливы и собранны, проследовали низкорослые крепыши - егеря и павловцы... - Гони! - сказал Бисмарк, пропустив пехоту. Но, вплотную примкнув к пехоте, в Измайловский проспект сразу же бурно влилась цокающая кавалерия. Гарцевали сытые кони, сверкала броская амуниция, над всадниками колыхались знамена, простреленные в буревых атаках. Бисмарк видел чистое серебро горнов, перевитых георгиевскими лентами, что получены за взятие Берлина в 1760 году, и золотом горели боевые штандарты - за Бородино и Лейпциг, за взятие Парижа... Посол, нервничая, снова глянул на часы: - Ах, черт их всех побери! Мой поезд уйдет... А за конницей, потрясая воздух громыханием лафетов, в теснину Измайловского вкатывалась артиллерия; гаубицы почти миролюбиво кивали на поворотах дулами, крепкие ребята-канониры сидели на зарядных фурах. Все ликовало и двигалось в пестроте боевых красок, в темпе ускоренного движения, устремленного к военной игре... Россия "сосредоточивалась" (как было сказано в циркуляре Горчакова)! А с балконов, затянутых от солнца бледным тиком, украшенных коврами и шалями, щедро перекинутыми через перила, смотрели на прохождение войск петербуржцы. Барышни украдкой от родителей посылали воздушные поцелуи юным офицерам, вниз - на головы солдат - летели цветы. - Тьфу! - сказал Бисмарк. - Поезжай в объезд... В этой сцене прощания с Петербургом было что-то символическое: всю жизнь русская армия будет преграждать ему путь. Именно боевая мощь России постоянно заставляла Бисмарка ехать к цели "в объезд", избирая окольные пути. Приходилось учитывать эту нескончаемую лавину русской армии, поддерживаемой и любимой многомиллионным народом, который легко оставлял орало пахаря и смело брался за воинственный меч своих достославных предков... *** 10 мая Бисмарк прибыл в Берлин и засел в отеле, как проезжий турист; он ждал окончательного решения судьбы. Быть или не быть! Пришел Роон, доверительно сообщивший: - Я сейчас видел Шлейница, он велел тебе передать от имени его величества: "Время Бисмарка еще не пришло..." Бисмарка взбесило глупое положение претендента, ждущего, когда его поманят пальчиком. Он появился в Бабельсберге: - Я же семейный человек, а вынужден вести образ жизни холостяка. Мои вещи остались в Петербурге, экипажи загнали в Штеттин, лошади пасутся под Берлином, жена с детьми в Померании, а я до сих пор не имею определенности... В глазах Вильгельма I он прочел страх перед будущим и почти физиологическое отвращение лично к нему - к Бисмарку! Очевидно, король не знал, как от него избавиться... - Я не могу вернуться в Россию, где все думают о моем вознесении, но и оставаться в Берлине - выше моих сил. 22 мая он получил назначение послом в Париж, откуда писал Роону: "Прибыл благополучно, и живу здесь, как крыса в пустом амбаре". В это время посол, кажется, был согласен принять любой министерский пост - даже без портфеля. Он ворчал: - Париж.., глаза бы мои его не видели! На что тут смотреть? Я же не мальчик, чтобы шляться по бульварам... Париж всегда поражал его "беспорядочностью движения публики": с прусской точки зрения, французы могли бы гулять и по панелям - незачем им выбегать перед экипажами! БУЛЬВАРЫ И КАТАКОМБЫ Известно, что когда господу богу нечего делать, он открывает окно и любуется на парижские бульвары... Наполеон III реконструировал Париж, щедро украсив его проспектами и площадями, фонтанами и парками, но эстетика играла в этом ничтожную роль. Один архитектор императора проговорился: "Ах, эти узкие улочки! На них так легко возводить баррикады и так удобно швырять из окон на головы солдат старые кровати и даже лечки. Ищи потом виноватых! Правда, можно перебить всех жильцов поголовно, но.., нельзя же делать это довольно часто. Лучше уж проложить широкие проспекты". Франция находилась в блеске славы и благосостояния, она беззастенчиво богатела и спекулировала. Отняв у парижан свободу. Наполеон III заменил ее игрою на бирже. "Богатеть - единственное, что нам осталось" - это был лозунг Второй империи. Франции для французов показалось уже маловато, они привыкали к колониальным продуктам Алжира и Вьетнама, далеких экзотических островов. Горячка жизни усиливалась, высшее общество обращалось к разврату и мистике, а в центре разгульной катавасии стояла не совсем обычная фигура самого императора. Мошенник, создавший высокий уровень жизни в стране, аферист, политика которого держала в напряжении континенты, - несомненно, он обладал еще какими-то иными качествами, не только отрицательными... Между прочим, Бисмарк заметил в Наполеоне III почти женскую страсть к салонным играм и шарадам (которой, как известно, были подвержены все монархи Европы), и прусский посол пришел к заключению: - Я не желал бы своей дочери такого мужа! Но он не выскочка. Уж если он любил заниматься всякой ерундой, так это значит, что в нем течет кровь истинного монарха. Но почему его словам и поступкам придают так много значения? Если сейчас в Сахаре выпадет снег, не надо думать о кознях Тюильри... Летом он навестил Лондон, где в беседе с Дизраэли (будущим лордом Биконсфилдом) в свойственной ему грубой манере развил свои политические планы на ближайшие годы: - Хотят этого в Берлине или не хотят, но я возглавлю политику Пруссии! Будет ли мне помогать ландтаг или рискнет мешать мне - безразлично, но армия Пруссии станет самой мощной в Европе. Я ненавижу Австрию, которую вы, англичане, поддерживаете на Балканах. Австрия всегда имела гигантский желудок и скверное пищеварение. Я решил прописать вашей любимой подруге пару хороших клистиров с толченым стеклом и скипидаром, дабы венское здоровье круто пошло на поправку. Мне нужен лишь предлог, чтобы поставить Австрию на колени, после чего я палкой разгоню всех демагогов из Франкфурта, я подчиню себе мелкие и крупные немецкие княжества, я создам могучую Германию под знаменами Гогенцоллернов. - И вы приехали сюда... - растерялся Дизраэли. - Да! - отрапортовал Бисмарк. - Я приехал сюда только затем, чтобы министры королевы знали о моих планах... После туманных формул, в которые дипломатия ангельски облекала свои каверзы, заявление Бисмарка прозвучало как выстрел в упор - бац! Дизраэли, едва опомнясь, сказал своим чиновникам: - Вы видели этого прусского хама? Запомните его лучше. Бисмарка следует бояться, ибо он говорит, что думает... В Гайд-парке оборванные и засаленные ораторы вели себя с таким апломбом, будто их допустили в палату лордов. А на стенах домов пестрели афишки о предстоящем концерте русского народного хора: "Герцен-вальс и Огарев-полька, сочинение композитора князя Юрия Голицына". Именно здесь, в Лондоне, Бисмарк впервые в жизни увидел пьяную женщину, которая, будто свинья, валялась на грязной панели. И это было самое сильное впечатление, вынесенное послом из Англии. *** Бисмарк по-французски, как и по-английски, говорил неважно, делая очень длинные паузы в поисках нужных слов. За пять месяцев пребывания в Париже он не проявил активности дипломата, нисколько не заинтересовал своей персоной французское общество. Евгения Монтихо, хорошо разбиравшаяся в людях, на этот раз ошиблась, сочтя Бисмарка "пустым и ограниченным пруссаком, каких много..." На загородной даче в Вильнев-Этани она пожаловалась послу, что получает очень много писем от сумасшедших. - Говорят, они любят подчеркивать слова. - Это правда. Но я тоже люблю их подчеркивать. Не будем муссировать эту тему дальше, - сказала Евгения. - Лучше вы назовите мне свое главное душевное качество. - Я много страдаю от своего добродушия... Бисмарк произнес эти слова жалобным голосом. Монтихо резким движением ноги отбросила назад длинный трен платья, в ее руке с треском раскрылся черный испанский веер. Странно хмыкнув, она удалилась в заросли жасмина, где ее поджидал с мандолиною сардинский посол Коста Нигра... Пощипывая козлиную эспаньолку, к Бисмарку подошел Наполеон III: - Хочу вас предостеречь: вы почаще вспоминайте герцога Полиньяка, который начал с реформ, а закончил жизнь на соломенной подстилке... Вы никогда не сидели в тюрьме? - Еще нет, - сказал Бисмарк. - Жаль. Это дало бы вам богатый материал для размышлений. Я сидел часто, словно карманный жулик... Любой государственный деятель, - продолжил Наполеон III, - подобен высокой колонне на площади столицы. Пока колонна зиждется на пьедестале, никто не пробует ее измерить. Но стоит ей рухнуть - мерь ее вкривь и вкось, кому как хочется. - Я запомню ваши слова, - ответил Бисмарк так, будто о чем-то зловеще предупредил - даже с угрозой... На берегу пруда Наполеон III с живостью спросил: - А вы не верите в то, что я - Христос? Бисмарка трудно удивить глупым вопросом: - Если докажете.., отчего же не поверить? В императоре не угасал талант циркового артиста. Он спустился к кромке берега, что-то приладил на ноги и мелкими шажками побрел по воде. Достиг уже середины озера, когда на миг потерял равновесие. Справился и пошагал по воде назад. - Теперь вы, Бисмарк, убедились, что я святой? - Вы меня убедили. У вас отличные падескафы из каучука. Надев их себе на ноги и надув их воздухом, я тоже могу побыть в роли нашего Спасителя. - Вы непоэтичны, Бисмарк, как и все пруссаки. - Ваша правда. Талеры получаю не за поэзию... Подошел придворный, что-то шепнул императору на ухо. - А нельзя ли чуть попозже? - спросил тот. - Все собрались. Уже ждут. Наполеон III повернулся к послу Пруссии: - Вы не подумайте, что тут политический секрет. Нет, я завтра еще не отберу у вас Рейнские земли. Просто лейб-медики срочно требуют от меня мочу на анализ. Вам-то, Бисмарк, хорошо - к вашим услугам любой куст. А под меня урологи какой уже год подставляют хрустальный флакон... Мешки под его глазами выдавали запущенную болезнь, и, говорят, император очень страдал от нестерпимых болей. Когда кладбища совсем задушили Париж, грозя ему злостными эпидемиями, было решено всех парижан, живших в столице со дня ее основания, перебазировать.., под Париж! Большие бульвары и звезда площади Этуаль, наполненные очарованием беспечальной жизни, словно не хотят знать, что под ними затаилась страшная бездна скорбного молчания предков. - А вы были в катакомбах? - спросил император. - Я даже там завтракал. Не навестить ли нам иной мир? - С великим наслаждением, - откликнулся Бисмарк. Вечером они спустились под улицы Парижа. - У меня две империи, - говорил Наполеон III, освещая дорогу факелом, - наверху империя жизни, а вот здесь раскинулась империя смерти... Зловещее зрелище, не правда ли? В глубоких галереях, на многие-многие мили, тянулись поленницы костей, украшенные ожерельями из черепов. По самым скромным подсчетам, здесь лежали 7 000 000 парижан тридцати поколений, прошедшие путь длиною в девять столетий. - Суета сует, - сказал император, прикуривая от факела. - Католики резали гугенотов, а гугеноты резали католиков... Что толку от Варфоломеевской ночи, если все они, жертвы и убийцы, теперь мирно лежат рядышком? - Хороший повод для размышлений... Забавно! Было странно думать, что в нескончаемых лабиринтах туннелей (конца которых никто не знает) лежат только кости, кости, кости. Среди них уже не отыскать останков Рабле или Мольера, навсегда потерян череп Монтескье или Сирано де Бержерака. Все свалено в кучи, словно дрова, и берцовая кость прекрасной герцогини Валуа подпирает оскаленный череп якобинца, погибшего под ножом криминальной гильотины. Наполеон III вел себя, как радушный хозяин: - Ну, как вы себя чувствуете, Бисмарк? - Превосходно! Сюда бы еще немного выпивки... Хлопок в ладоши - и сразу появился столик, лакеи в красных ливреях втащили корзины с вином и закусками. - Угощайтесь, - любезно предложил император. - Здесь хорошо обдумывать злодейские планы о переустройстве мира на свой лад. Я иногда думаю: а вдруг библейские пророки правы, - тогда эти кости срастутся, облеченные в плоть, и мертвецы с ревом устремятся из катакомб обратно - на бульвары! - Я не верю в воскрешение усопших, сир. По-моему, уж если кто вытянулся, так это.., надолго. Два циника, разгоряченные вином, вели богохульные разговоры на фоне смерти. Политика для них неизменно сопряжена с войной, а война с тысячами смертей... - И все-таки империя - это мир, - сказал Наполеон III. - Позвольте не поверить! - отвечал Бисмарк. Наполеон факелом осветил вход в мрачную глубину. - Вот! - выкрикнул он. - Еще никто не знает, что там. Сколько смельчаков ушли туда и никогда не вернулись обратно. Но сторожа мне рассказывали, что по ночам они иногда слышат, как там кто-то хохочет... - Наверное, там живется веселее, нежели наверху. С соизволения вашего величества, я выпью еще. - Пейте, Бисмарк, а я не могу. Почки! Ох... Они заговорили о достижениях медицины и способах продления человеческой жизни. Бисмарк убежденно твердил: - Вам надо есть острый сыр из овечьего молока. - Но я сижу на диете. Какой там сыр? - Да, вам не повезло... *** От невыносимой тоски Бисмарк бежал из Парижа и стал бесцельно колесить по стране. Тулуза, Монпелье, Лион... 18 сентября он получил шифрованную телеграмму от Роона, которая перевернула не только его жизнь, но и решила судьбу Германии; в телеграмме условным языком было сказано: "Промедление опасно. Спешите. Дядя Морица Геннинга". НОВАЯ ГЛАВА ИСТОРИИ Он еще не знал подробностей... - Призовите Бисмарка! - велел Роону король и тут же махнул рукой. - Теперь, - сказал, - когда все яйца разбиты всмятку, Бисмарк и сам не захочет жарить для нас яичницу... Да его сейчас и нет в Берлине! - Он уже здесь, - ответил Роон. Бисмарк вошел в кабинет, и король снова испытал к этому лысому детине предельное отвращение. Он вздохнул безо всякой надежды и, внутренне благословись, начал заупокойно: - Я повис в воздухе, паря над крышами Берлина, и теперь не знаю, где рухну... Если я не могу управлять страной, давая ответ перед богом, то я должен отойти в сторону. Я не желаю царствовать, исполняя лишь волю большинства ландтага. Вокруг меня - пусто, и никто не способен возглавить правительство, чтобы противостоять этому большинству. Вот мое отречение от престола предков. Можете ознакомиться. "Нам не остается никакого иного выхода, кроме как отречься от наших королевских прав..." - Бисмарк не стал читать далее. Он почтительно выжидал. Календарь в кабинете отрекающегося короля показывал 22 сентября 1862 года, - за окнами Бабельсберга, в смутном шорохе опадающих листьев, в шуме тоскливого дождя чуялось дыхание германской истории. - Я давно готов. Оставьте при мне только генерала Роона, всех остальных министров я разгоню ко всем чертям... Поразмыслив, Вильгельм I построил первый вопрос: - Согласны ли вы управлять страной вопреки воле ландтага и в одиночку сражаться против депутатского большинства? Бисмарк отвечал без промедления: - Да. - Согласны ли продолжить реорганизацию армии Пруссии без одобрения военного бюджета большинством парламента? - Да... - В таком случае, - сказал король, бросая свое отречение в ящик стола, - я еще попробую постоять за честь своего имени. Он предложил Бисмарку спуститься в парк, где показал ему программу своей политики, изложенную бисерным почерком на восьми страницах. Будучи очень высокого мнения о дарованиях своей жены, король учитывал и все фру-фру ее "кринолинов" в будущей политике государства. Бисмарк тут же вдребезги разнес эти планы, не щадя старческого самолюбия короля. Он жестоко высмеял желание Вильгельма I поместиться где-то в центре между либералами и консерваторами: - Перед лицом национальных задач, которые должна решать наша Пруссия, - сказал он, - любая оппозиционная фраза, как справа, так и слева, будет одинаково пагубна... Король порвал программу, а клочья пустил по ветру. Бисмарк строго указал старику, что такими вещами не кидаются. Всегда найдется мерзавец, который клочки подберет, аккуратно их склеит и прочитает, а потом даст почитать другим негодяям. Король (65-ти лет) и Бисмарк (47-ми лет) долго ползали по мокрой траве, собирая клочки "кринолинной" программы... *** На следующий день последовало решение ландтага - вообще вычеркнуть из бюджета страны военные расходы. В ответ на это Вильгельм I огласил указ о назначении Бисмарка министром иностранных дел и временным президентом страны. По крышам Берлина барабанил частый дождь. - Ну, Бисмарк, - сказал король, нацепляя галоши, - тридцатого сентября день рождения моей дражайшей супруги, а она в Баден-Бадене.., съезжу-ка я в Баден, чтобы ее порадовать, а вы тут сражайтесь за честь моего королевского стяга. Бисмарк был подготовлен к борьбе не только внутри своего государства, но и вовне Пруссии. За время пребывания в "лисятнике" Франкфурта он изучил австрийские козни, в Петербурге получил прекрасную выучку в канцелярии князя Горчакова; наконец, в Париже он завершил анализ губительной для Франции политики Наполеона III. К власти над страной пришел сильный и волевой человек, который всегда знает, чего он хочет... С этого момента начиналась новая глава в истории древней Пруссии. - Я не Менкен, а Бисмарк, - объявил президент. - В моей груди стучит сердце прусского офицера, и это самое ценное, что есть во мне! БУЛЬДОГ С ТРЕМЯ ВОЛОСКАМИ Наивный лепет о любви и дружбе он относил к числу застарелых химер. Гнев - вот подлинная его стихия! В гневе он непревзойденный мастер, и если бы Бисмарк был актером, игравшим Отелло, то в последнем акте ни одна Дездемона не ушла бы от него живой... Бисмарк не знал меры ненависти, которую считал главным двигателем всех жизненных процессов. Он не просто ненавидел - нет, он лелеял и холил свою ненависть, как чистую голубку, как светлое начало всех благословенных начал. Бисмарк ощущал себя бодрым и сильным, когда ненавидел, и он делался вялым, словно пустой мешок, когда это чувство покидало его... С обычным раблезианством он говорил Роону: - Что такое большинство? Это самое настоящее г...! Быть в составе большинства - участь скотского быдла. Нероны и Гракхи, Шекспиры и Шиллеры, Блюхеры и Шарнхорсты всегда оставались в меньшинстве, а толпа лишь следовала за ними... Большинство существует для того, чтобы его презирать! Итак, все ясно: Бисмарку грозило то, что бывает в истории, как трагическое исключение, - власть без денег. - Ты понимаешь, что это значит? - спрашивал Роон. Военный министр сам же толкал короля на безбюджетное правление, а теперь трусил. По ночам Роон чертил схему уничтожения Берлина с помощью артиллерии. Репутация реакционера, которую имел генерал, заставляла его бояться всего - даже Бисмарка, слишком откровенного в ярости... - Будь осторожнее, - умолял он его. 30 сентября Бисмарк вступил в борьбу с большинством. Ловкий и острый собеседник, он был никудышным оратором. Нет, он не терялся перед толпою (это не в его духе!), но зато мямлил, проглатывая слова, делал долгие паузы, отчего слушать Бисмарка было утомительно. Зато в какой-то момент, ухватив мысль, он быстро и прочно выковывал ее в динамичную формулу, и тогда вся прежняя речь освещалась как бы заново - его агрессивным умом и страстью убежденного человека. Так было и сегодня, когда он вырос перед ландтагом. Бисмарк сказал, что существующие границы Пруссии, не в меру вытянутой вдоль северной Европы, уже не могут удовлетворять запросов быстро растущей нации, а бремя вооружения грешно нести одной Пруссии - военный налог следует распределить на всех немцев всей Германии... Под ним галдели депутаты. Бисмарк напрягся и швырнул в них слова, словно булыжники: - А вы собраны здесь не для того, чтобы разрешать или запрещать что-то! Вы призваны, чтобы соглашаться с коронными решениями. В конечном счете, - гаркнул он сверху, - спор между нами решит соотношение моих и ваших сил... За его спиною почти явственно качнулись отточенные штыки кадровой армии. Бисмарк открыто вызывал Пруссию на уличный мятеж. Он заманивал немцев на баррикады, чтобы в беспощадном грохоте артиллерии разом покончить с любой оппозицией. Густейший бас Бисмарка покрывал общий шум: - Германия смотрит не на либерализм Пруссии, а только на ее силу! Пусть Бавария, пусть Вюртемберг и Гессен либеральничают - им все равно не предназначена роль Пруссии! Не речами на митингах, не знаменными маршами ферейнов и не резолюциями презренного большинства решаются великие вопросы времени, а исключительно железом и кровью! Он стойко выстоял под воплями негодования: - Ни пфеннига этому господину! Долой его... Ах, так? Бисмарк грохнул кулаком: - Начались каникулы! Господа, все по домам... Сессия парламента завершилась разгоном сверху. Режим безбюджетного правления стал фактом. Конфликт между короной и ландтагом закрепился. Газеты спрашивали: "А что же дальше?.." - Бисмарк самый вредный человек! - вопили либералы. Роон тоже раскритиковал его речь в ландтаге: - Нельзя же кричать о том, что думаешь. - А иначе нельзя, - ответил Бисмарк... В силу вступало новое право - право железа и крови! *** Бисмарк возмутил всю Пруссию: вместо свободы - дисциплина, вместо дебатов - приказ. В столице президента