г лучше путейцев. Частные переезды кончились - билетов не продавали. Денно и нощно на вокзалах Германии, словно раненые звери, орали локомотивы Борзига. На этот раз солдат не пришлось загонять в вагоны силой: на Германию напали - немцы защищаются! Эшелоны несло к Рейну, солдаты весело горланили: Суп готовишь, фрейлейн Штейн, Дай мне ложку, фрейлейн Штейн, Очень вкусно, фрейлейн Штейн, Суп ты варишь, фрейлейн Штейн... В конце эшелонов тяжело мотались платформы, заполненные известью. Солдаты старались не замечать их, - этой известью они будут засыпаны в братских могилах, чтобы разложение тел не дало опасной инфекции... Все было учтено заранее! *** Последний дачный поезд подошел к станции Красное Село; было уже поздно. Французский посол Эмиль Флери долго блуждал среди недостроенных дач и конюшен, отыскивая царский павильон. Александр II ночевал сегодня в шатре, возле которого зевали часовые, а в мокрой траве лежали трубы и барабаны полковых музыкантов. Было видно, как за пологом разожгли свечи, скоро вышел и он сам - в одной рубашке, в узких кавалерийских рейтузах, с горящей папиросой в руке. Спросил: - Ну, что у вас, женераль? Флери сказал, что война... Вдали от станции, беснуясь на привязях, лаяли собаки. Император пригласил посла внутрь шатра, где скопилась липкая ночная духота. - Не думайте, что только у Франции есть самолюбие, - вдруг заявил царь, садясь на походную лежанку. - Ваш император сам вызвал войну, и это.., конец династии наполеонидов! Он ничего не забыл, все давние оскорбления даже теперь заставляли дрожать его голос. Он помнил бомбежки Севастополя и унижение Парижского мира, недавний выстрел Березовского и даже выкрик Флоке: "Да здравствует Польша, мсье!" В эту ночь, среди неряшливой обстановки лагерного быта, Александр II говорил с послом Франции чересчур откровенно: - Красные тюрбаны ваших зуавов в Крыму, согласитесь, это вызывающая картина! Разве в Париже нет Альмского моста или Севастопольского бульвара? Зачем было переименовывать улицы, оскорбляя наше достоинство? Князь Горчаков подтвердит, что мы пытались спасти хотя бы Францию.., я уж не говорю о вашем императоре. Будем считать, что его нет! - Флери пытался возразить, но царь жестом остановил его, продолжая: - Было бы ошибкой, женераль, думать, что прусский король в Эмсе уступил вашему послу Бенедетти лишь по доброте душевной. Нет! Я и Горчаков, вызванный мною из Вильбада, сделали все, чтобы кандидатура Леопольда Гогенцоллерна была устранена и не раздражала вас, французов. Мы выиграли для вас спасительный мир, но вам захотелось войны... Теперь воюйте! Флери поспешил встретиться с Жомини, верной тенью и эхом Горчакова; между ними сразу возник острейший диалог: - Не значит ли, что, вступаясь за Пруссию, воюющую с нами, Россия тем самым выступает против Франции? - Нет! Но мы не позволим усилиться Австрии - ни в союзе с вами против Пруссии, ни в союзе с Пруссией против Франции. - Значит, - сказал Флери, - чтобы достичь благосклонности России, Франции следует помирить вас с Австрией? Жомини рассмеялся над коварною комбинацией: - Вы логичны, Флери! Но если бы все было так просто, как мы говорим.., увы. Тут, - добавил он, помолчав, - припутывается старый славянский вопрос. А мы не дадим в обиду балканских друзей ни туркам, ни тем более австрийцам. - Вы проговорились, назвав своих противников. Сделайте же еще один смелый шаг - назовите друзей. - Мы много лет искали их во Франции... 6 августа был день Преображенского полкового праздника. Утром Флери принес царю депешу о блистательной победе французов при Марс-Латуре. Затем прусский посол принц Генрих VII Рейсе явился с депешей о полном разгроме французов под тем же Марс-Латуром. Выйдя к войскам гвардии, император провозгласил здравицу в честь непобедимой немецкой армии: - Французы с дороги на Верден отброшены к Мецу! Но Флери опередил посла Пруссии, и по настроению в войсках царь заметил, что тут уже было всеобщее ликование от успехов французов. Теперь на лицах солдат и офицеров медленно угасали улыбки. Александр II крикнул "ура", но его поддержали лишь несколько голосов. Нависло плотное, непроницаемое молчание. Царь оказался в опасном отчуждении. Он был здесь едва ли не единственным, кого радовали прусские победы, а его армия скорбела о поражении французов... В этот день к генералу Флери подходили совершенно незнакомые русские люди. - Франция, - говорили они, - никогда не погибнет! Но Франции никак нельзя жить без дружбы с нами... Флери отбыл в Париж, оставив поверенным в делах маркиза де Габриака; умный человек, он писал на родину: "Россия нейтральна, но ее нейтралитет дружествен Франции; император тоже нейтрален, но его нейтралитет дружествен Пруссии". *** Лишь объявив войну, Франция стала готовиться к войне. Призывник с севера ехал через всю страну на юг, чтобы там получить ружье, а навстречу ему из Марселя катил на поезде южанин за ружьем в Руан; это еще полбеды, а вот зуавы ездили экипироваться даже в Алжир - из Европы в Африку, и обратно! Наполеон III рассчитывал, что соберет на Рейне полмиллиона солдат, но с большим опозданием наскребли лишь четверть... На дорогах Франции царил хаос, батальоны, отправленные в Эльзас, застревали под Дижоном, а уздечки от лошадей, посланных на Маас, находились в Ницце... Кое-как все же собрались! Наполеон III, прибыв в конце июля в Мец, взял командование на себя, а его жена осталась в Париже регентшей империи. Еще не все было потеряно. Лучшее, что можно было сейчас сделать, это всеми силами обрушить Шалонскую армию в стык между Южной и Северной Германиями, отсекая от Пруссии богатые людскими резервами области Бадена, Вюртемберга, Баварии и Саксонии, но этого не сделали. Немцы сплотили под знаменами Пруссии ровно полмиллиона солдат, чтобы удушить Францию численностью, умением и железной организацией порядка. Дивизия Дуэ, имея в рядах лишь 5000 солдат, первой угодила под удар 40 000 немцев. Французы сражались великолепно, но их размозжили, их просто растоптали в пыли, и по мертвым телам сразу вошли в Эльзас! Гонимые гранатами гаубиц, будто листья осенним ветром, французы устремились в Лотарингию к Шалонскому лагерю. Возле домов стояли крестьянки и, уперев руки в бока, осыпали уходящих солдат бранью - за то, что оставляют их пруссакам. А немцы шли массами, подобно грозовым тучам, они заполняли горизонт, как неистребимая саранча. На каждый выстрел "мобиля" пруссаки отвечали тремя. Знаменитая атака парижских кирасир надолго запомнилась патриотам Франции: немецкая картечь барабанила по кирасам, словно град в звонкие медные литавры, а юноши все еще понукали лошадей, умиравших под ними в последнем рывке безнадежной атаки... Против французской отваги и доблести Мольтке выдвинул furor teutonicus, проникнутую почином немецкой инициативы. Прусский генштаб давал французам бой не там, где они хотели, а там, где было выгодно и удобно немцам. "Идти врозь, а бить вместе!" - стало для Мольтке формулой. Немецкие колонны, словно лезвия ножниц, разрезали фронты противника и в точно назначенный срок сходились в единый кулак, образуя мощные соединения в тех местах, где французы их не ждали. - Ну, как наши враги? - спросил кайзер у Мольтке. - Они дерутся, как львы, и убегают, как зайцы... Линия Вогезов была оставлена, в ставке Наполеона III возлагали надежды на Мец, Верден, Страсбург - крепости. Из Парижа обворожительная регентша молила мужа о победе. Хоть какой-нибудь - пусть крохотной, но победе. ("Это нужно нашему Лулу для получения офицерских шпор".) Император внешне напоминал мертвеца. Если в боях за Ломбардию его пугали кровь и трупы, то теперь он равнодушно закрывал глаза на людские страдания. Временами казалось, что он - военный атташе нейтральной державы, для которой безразлично, кто победит, но долг вежливости требует присутствия при этом кошмаре... Прусская кавалерия фон Бредова продемонстрировала перед Францией, что она тоже умеет умирать на галопирующем марше под батареями, но, умирая, все-таки идет к цели. Генерал фон Штейнмец, герой богемской кампании, укладывал своих солдат на полях битв, будто поленья, его даже устранили с фронта - за безжалостность. Французские полководцы неустанно маневрировали, словно шахматисты на досках, но бравурная сложность перестановок корпусов и армий только запутывала их сознание, не давая дельного результата. Уже чувствовалось, что, заняв город, немцы не собираются покидать его. Вешали заложников, расстреливали крестьян и кюре, сжигали дома с живыми людьми, а возле публичных домов выстраивались длиннющие очереди, и в этих очередях все время дрались баварцы с ганноверцами, мекленбуржцы с пруссаками, саксонцы с голштинцами... Мне трудно определить грань, за которой из войны "оборонительной" немцы вступили в войну захватническую, войну грабительскую. В хаосе маневрирований я не могу разглядеть ту незримую черту, дойдя до которой, французы повели войну освободительную, войну отечественную! Но уже настал роковой и возвышенный момент, когда, ведя борьбу с армией Франции, немцы столкнулись - неожиданно для себя - с сопротивлением народа Франции, который не хотел быть их рабом... А обширные познания немецкой разведки могли привести в состояние столбняка любого дилетанта. Стоило немцам занять французскую деревню, как они с реквизиционными актами в руках быстро расходились по домам крестьян - четкие, безапелляционные и, как всегда, требовательные. Диалог строился таким неукоснительным образом: - Добрый вечер, мсье Бужевиль! Вы не беспокойтесь: с вас тридцать четыре яйца, пять баранов, одна корова, восемь фунтов масла и три кувшина сметаны... Подчистую не грабили: мсье Бужевиль оставался обладателем трех яиц, одного барана и полфунта масла. Спорить было невозможно, ибо немцы, живущие в Берлине, отлично знали экономические возможности французской деревни Лоншер. Ограбив мсье Бужевиля, они дружно топали к дому мадам Пукье, и эта крестьянка потом долго пребывала в наивном недоумении: - Откуда бестии узнали, что у меня было семь кур?.. Об этом надо бы спросить у Штибера! Сейчас он молол кофе для господина Бисмарка, который, сидя в жалкой лачуге, счищал щепкою коровий навоз с ботфорта и говорил: - А будет жалко уходить из Эльзаса и Лотарингии... "Мы разоряем эти хорошенькие города, - писал Штибер домой, - здесь скоро появится тиф и другие болезни". Баварцы, особенно жестокие после выпивки, застреливали детей в колыбелях, а матерей, рыдающих от ужаса, насиловали на глазах отцов и мужей... Бисмарк устал выслушивать жалобы. - Штибер, - говорил он, - разберись с этим сам! Штибер строчил жене: "Мы забираем себе все съестные припасы, громадные количества вина и пива проливаются на землю. Мы вырубаем фруктовые деревья в аллеях и садах. Магазины закрыты, фабрики бездействуют... Вчера в деревне Горе французский крестьянин выстрелил в повозку, наполненную пруссаками. Его подвесили под мышки перед собственным домом и затем медленно прикончили, выпустив в него тридцать четыре пули... У нас имеются отдельные комнаты, чтобы пробовать различные сорта вин: одна для шампанского, другая для бордо, третья для дегустации рейнвейна..." Бродячие певцы распевали на улицах гневные песни, кафе и рестораны были битком забиты немецкою солдатней, всюду слышались марши баварцев: Лишь попадись нам враг - Перешибем костяк, А если не замолк - Добавь еще разок, Да в зубы долбани, Да в угол загони. В письмах Густава Флобера кричало невыносимое страдание: "Я умираю от горя. Я провожу ночи, сидя в постели, и стенаю, как умирающий. Каннибалы не навели бы на меня такого ужаса, как прусские офицеры, которые руками в белых перчатках разбивают зеркала, которые знают санскрит и набрасываются на шампанское, которые крадут ваши часы с камина, а затем вам же посылают свои визитные карточки.., цивилизованные дикари!" Английский историк Томас Карлейль выспренне возвестил, что в крахе Франции видна рука господня, наказующая галлов за "вырождение", а немцы - это высшая раса, в будущем Германии предначертано создать в Европе "новый порядок" на основе бодрого арийского духа. В ответ на это французский историк Жюль Ренан вступил в открытую переписку с немецкими коллегами, профессурой Германии; он предупреждал, что тевтономания и презрение к другим народам завершатся трагедией для немцев и в будущих поколениях германский расизм будет побежден усилиями всей Европы... Но я начал с Флобера - им же и закончу. "Россия, - писал он в эти дни, - имеет сейчас четыре миллиона солдат", - эта цифра его утешает. Французы стали думать, что только Россия способна спасти их родину, только она способна устоять перед бурей и натиском furor teutonicus... *** Через тридцать лет, в 1900 году, старый князь Грузинский рассказывал молодому ученому Обручеву... Однажды князя вызвали в Зимний дворец, провели к царю, который поручил ему ехать в прусскую ставку. - Вот тебе три Георгиевских креста для кронпринца, для Мольтке и Мантейфеля. - Александр II поднял тяжелую шкатулку. - А здесь ровно сотня "Георгиев" для немецких солдат Передай их кайзеру и скажи, что я буду счастлив, если он по своему усмотрению украсит ими грудь своих храбрецов. А теперь ступай к Горчакову - он вручит тебе секретный пакет. Горчаков вручил пакет со строгим наказом: - Что здесь, вас не должно интересовать, но учтите: нет такого золота в мире, которое бы пожалели Англия или Франция, лишь бы узнать содержание моего письма.. В этом письме Горчаков предупреждал Бисмарка о скором денонсировании Парижского трактата. Согласно положению о царских курьерах. Грузинский представился министру императорского двора графу Адлербергу. Для проверки поручения он должен был в точности повторить приказание. Но при повторении царских слов Адлерберг грубо прервал курьера: - Его величество никогда не говорил вам - я буду счастлив, государь лишь сказал - я буду рад. Запомните это и в беседе с королем прусским не ошибетесь... Несмотря на чрезвычайную важность поручения. Грузинский раздобыл себе билет посредством взятки, данной кондуктору. Никакой охраны к нему не приставили, а на таможне в Вержболове еще и обыскали. Зато, едва он пересек границу, в купе сразу вошел прусский солдат с ружьем, не сводивший с посланца глаз. Во время остановок поезда на платформах выстраивался вооруженный караул. И до самого Майнца курьер вспоминал, что не счастлив царь, а только рад... Большая разница! Ясно, что даже в близком окружении царя назревают антипрусские настроения, германофильству царя угрожает серьезная оппозиция. РАЗБИТЫЕ ВДРЕБЕЗГИ Навстречу беженцам, спасавшим себя и свой скарб, шагали по обочинам солдаты, воздев над собою ружья с наколотыми на штыки буханками хлеба и жареными индюшками. В садах Франции плодоносяще провисали ветви яблонь. И текли дожди... Шалонская армия маршала Мак-Магона насчитывала 124000 человек. Наполеон III вполне разумно желал двинуть ее на защиту Парижа, но его остановила жена. "После всех неудач, - писала она, - каковы последствия возвращения в Париж? Что до меня, то я не решаюсь взять на себя ответственность за совет..." 30 августа Мольтке настиг Мак-Магона и отбросил его к стенам маленького городка - это был Седан! Проделав ряд четких маневров, Мольтке начал запирать Наполеона III между Маасом и бельгийской границей. В четыре с половиной часа утра баварцы открыли сражение атакой на деревню Базейль; деревню отстаивала морская пехота; когда ее всю повыбили, из подвалов открыли стрельбу крестьяне во главе с кюре. Баварцы перекололи их штыками, а жителей с детьми уморили дымом в подвалах... На рассвете Мак-Магон нарвался на шальную пулю, и это спасло его от суда истории. Командование принял генерал Дюкро; он еще мог вытащить Шалонскую армию из тисков, чтобы отвести ее к Парижу, нуждавшемуся в защитниках; горнисты проиграли сигнал об отходе. Войска уже отходили, когда в 8 часов утра генерал Вимпфен вынул из кармана письмо военного министра Лебефа и сказал, что, в случае выбытия Мак-Магона, он имеет право принять армию под свое командование: - Дюкро, ваш сигнал к отходу я отменяю... Дюкро призвал в референты самого Наполеона III и стал доказывать, что армия теряет время. - Франции надоела наша беготня от города к городу. Через три часа немцы будут сброшены с пушками прямо в Маас! На этот выпад Вимпфена Дюкро сказал: - Будем считать себя самыми счастливыми на свете, если, дай бог, к вечеру вытянем свои кишки. Кольцо сомкнулось, и все храбрые атаки кавалеристов Салиньяка и Галифэ оказались бесплодны, хотя и вызвали восхищение Мольтке: - Помирать они еще могут, но побеждать уже не способны... Французская артиллерия была попросту разрушена, словно пришел злой мальчик и разломал игрушки девочки; при взрывах орудия вылетали из лафетов, как перегорелые спички. Началось бегство. Сначала одиночки, затем группы и, наконец, беспорядочные толпы устремились в город, ища среди домов укрытия. Внутри Седана возник хаос. На тесных и кривых улочках перемешались в кашу коровы и пушки, комоды и снарядные фуры. Среди криков и пальбы метались, совсем потерянные, жители города, а солдаты швыряли на мостовые оружие. Раненые лежали на прилавках магазинов, ноги убитых торчали из разбитых витрин разгромленных бистро. Обставив пушками окрестные высоты, немцы методично и нещадно избивали Седан артиллерией; грохот канонады был слышен за много миль от Седана - даже в прусской армии, штурмовавшей крепость Мец. Седан горел... Адъютант генерала Дюкро вдруг поднял руку: - Смотрите! Что это значит? Над башней города трепетал белый флаг. - Не может быть, - обомлел Дюкро, - наверняка это флаг Красного Креста, только крест на нем смыло дождями... Императора он нашел в здании седанской префектуры. - Это я велел поднять белый флаг! Постараюсь при свидании с королем Пруссии выговорить почетные условия сдачи. Дюкро ответил, что великодушие не в характере немцев, лучше выстоять до вечера, а потом рискнуть на прорыв. - Какой прорыв, Дюкро? Вы же видели, что творится на улицах... Армии нет. Она полностью деморализована. Появился и Вимпфен, грозно требуя отставки: - Мне, солдату, невыносимо видеть белый флаг. - Мне тоже... Дюкро, пишите акт о сдаче. Дюкро написал, но подписать его отказался: - Вимпфен погубил армию, пусть и подписывает. Два генерала схватились за шпаги. Наполеон III встал между ними: - Вимпфен, никто не просил вас утром вскрывать письмо военного министра, которое вы таскали в кармане, словно чулочную подвязку любимой дамы. Вы сами влезли в эту историю! Вот и поезжайте к немцам, а Дюкро от этой чести избавим... Все это - в грохоте взрывов, в шипении пламени. На выходе из префектуры Дюкро в бешенстве поддал ногой какой-то мяч и только потом с ужасом разглядел, что это не мяч, а голова ребенка... Седан! Самая черная страница французской истории. *** Было 10 часов вечера, когда Вимпфен со штабом и адъютантом императора Кастельно прибыли в бедненький замок Доншери на берегу Мааса, где их ожидали победители. Комната для переговоров была украшена зеркалом в простенке и портретом Наполеона I; посреди стоял накрытый дешевой скатертью стол и несколько стульев. Французы, позвякивая саблями, сразу же отошли к окну; немецкие генералы, громыхая палашами и звеня шпорами, сгрудились возле кафельной печки. Мольтке, натянутый, как струна, высоким голосом ликующе прогорланил: - Разбитые вдребезги, ваше сопротивление тщетно! Если не сдадитесь, мы сокрушим вас с первым лучом утренней зари... Бисмарк сел, деловито спросив французов: - Чью шпагу вы сдаете? Франции или Наполеона? За всех поторопился ответить Кастельно: - Мы сдаем шпагу Наполеона... - Ну, хорошо, - сказал Бисмарк, подумав. - Значит, Франция оставила шпагу в своей руке, а это обстоятельство вынуждает нас предъявить вам очень суровые условия. Мольтке, затаив усмешку, обратился к Вимпфену: - Знаете ли, сколько у нас пушек? Их ровно шестьсот девяносто, и каждая имеет свою цель в Седане... Во мраке ночи пролился бурный, освежающий ливень. Вимпфен подписал капитуляцию. Только три тысячи храбрецов штыками пробили дорогу в Бельгию, а 83 000 французов сдались в плен (победители уже не знали, куда складывать трофейные ружья). Утром 2 сентября Бисмарк взгромоздился на свою рыжую кобылу и тронулся навстречу Наполеону III; он ехал под дождем вдоль аллеи, обсаженной старыми вязами; на его голове расплылась в блин белая солдатская бескозырка. Вдали показалось открытое ландо, в котором сидел, укрытый дождевиком, поникший император Франции. Бисмарк дал кобыле шенкеля, и она, показав заляпанное грязью брюхо, взвилась на дыбы. Выхватив палаш, канцлер отсалютовал своему пленнику. - Нет, - крикнул он хрипло, простуженно, - вы не Христос, а я не Пилат... Помните, вы говорили, что каждый политик подобен высокой колонне. Пока она торчит на пьедестале, никто не берется ее измерить. Но стоит ей рухнуть, как все накидываются измерять ее высоту... Вы рухнули, сир! Свернув с аллеи, он поскакал прочь, давя копытами лошади кочны неубранной капусты, растаптывая стебли гниющей спаржи. Берлин ликовал! Королева Августа часто появлялась на балконе замка, не уставая раскланиваться перед депутациями верноподданных. Своего лакея-лотарингца, знавшего французскую кухню, она отправила под Кассель, где в замке Вильгельмсгее отвели покои для пленного императора. "Корми его досыта, - наказала Августа, - как и он кормил в Париже моего короля". 4 сентября в замке появился Наполеон III, швырнул в угол кепи. - Что вам угодно? - сразу же спросили его. - Только покоя... О, и библиотека! Чья она? - Жерома Бонапарта, вашего дяди. - Как раньше назывался Вильгельмсгее? - Наполеонсгее. - Прекрасно! - сказал Наполеон... Здесь его навещал железный канцлер Бисмарк. О чем они беседовали - это осталось тайной истории. *** Париж слишком бурно воспринял известие о драме в Арденнах; было еще темно, когда протопал батальон Национальной гвардии (составленный из одних лавочников-буржуа). - Отречения! - вопили они. - Требуем отречения... Следом прошел батальон парижских пролетариев: - Не отречение, а - свержение... Долой! Рассвет 4 сентября Евгения встретила словами: - Не уготован ли мне эшафот, как и Марии-Антуанетте? В шесть утра она прослушала мессу. Потом председательствовала в совете министров. Разговоры велись полушепотом, словно в Тюильри лежал покойник. Телеграммы с фронта поступали одна тревожнее другой. Парижский губернатор Трошю сказал, что он, как верный бретонец и благочестивый католик, отдаст за императрицу свою жизнь, но посоветовал сейчас не появляться на публике. - Пожалуй, - сказала женщина, уходя... Вокруг Тюильри стояли, чего-то выжидая, тысячи парижан. Компаньонка Лебретон подала на подносе остывший завтрак. Евгения Монтихо, не отходя от окна, съела тартинку. Был третий час дня, когда к ней проникли послы - венский князь Меттерних и сардинский граф Коста Нигра (давний обожатель). Венец сказал, что оставил карету на набережной - к ее услугам. - Хорошо, - отвечала Монтихо. - Французская история повторяется. Но я не стану ждать, когда мне отрубят голову... Она появилась возле решетки Тюильри: толпа сразу заградила ей выходы к набережной. Пришлось вернуться. Лебретон где-то отыскала связку ключей от картинных галерей Лувра; через торжественные залы они вышли на площадь Сен-Жермен л'Оксерруа, где народу было немного. Меттерних и Нигра поспешили к набережной, обещая вернуться за женщинами с посольской каретой. Уличный гамен вдруг радостно закричал: - Вот же она! Вот наша императрица... Лебретон остановила проезжавший мимо фиакр. Монтихо, как испуганная кошка, пружинисто запрыгнула в глубину кареты. - Боже, - обомлел кучер, - кого везут мои клячи! С недобрым намеком он похвастал, что у него дома есть кухонная "гильотинка" для нарезания сыра. Но не дай бог подставить под нее палец... Монтихо опустила на лицо густую сетку вуали. Лебретон вспомнила адрес своего зубного врача Томаса Эванса - американца, жившего в Париже. Дантиста дома не оказалось. Он появился к вечеру. Монтихо ему сказала: - Увы, это я! Счастье так переменчиво... Появился и доктор Крэн (англичанин). - Вы уже непопулярны, - деликатно намекнул он. - А что у вас есть, помимо этой вуали и пары перчаток? - Еще два носовых платка. - И все? - Еще паспорт, который в последнюю минуту передал Меттерних, но по ошибке он выписан на чье-то мужское имя. - Ложитесь спать, - распорядился Эванс... В половине пятого утра Монтихо была уже на ногах. Поверх платья из черного кашемира набросила плащ с узким белым воротничком, надела шляпу "дерби" с вуалью. - Я готова, - сказала она. - А вы? Лошади быстро миновали предместья Парижа, в сельской глуши сделали первую остановку. Эванс с Крэном зашли в дорожный трактир, где как следует выпили и закусили. Вернулись в фиакр с бутылкой дешевого вина и стаканами; женщинам дали по ломтю хлеба и кольцо жирной булонской колбасы. - Все это, - сказала Монтихо, с удовольствием закусывая, - напомнило мне бедную юность. Боже, неужели это была я? Мне казалось, нет птички, которая бы не пела для меня... К полудню лошади выдохлись. В живописной местности Аганто врачи купили последний номер парижского "Фигаро". - Ну, и что там написано обо мне? - О вас ни слова, - мрачно ответил Крэн. - Что ж, так всегда кончается слава. - А в Париже уже республика, - прочитал Эванс. - Выходит, я вовремя удрала. Моя голова не годится для ящика с отрубями... Кто же возглавил правительство? - Губернатор Парижа - генерал Трошю. - Подлец! - сказала Монтихо. - Еще вчера он ползал в ногах, как червяк, и лизал мой подол, давая клятвы не оставить меня в беде... Теперь этот бабник поставил свою кровать прямо на вершину баррикады! Ну и свинья же этот Трошю... За 30 франков купили новый экипаж, впрягли в него свежих лошадей. С резвостью, отмахивая хвостами жалящих слепней, лошади покатили беглянку к морю. Евгения не считала свое дело погибшим: лишь бы кончилась война, а там она вернется... Из Пасси путь лежал в приморский Довиль. В номере дешевой гостиницы для моряков она сразу рухнула на постель: - Какие пышные подушки! Это даже слишком роскошно для меня. Почему я не хозяйка этого отеля? Будь я женою местного нотариуса, мне бы уж не пришлось волноваться... О, из окна я вижу берега Англии, где встречу сына! Надеюсь, - сказала она компаньонке, - что мой муженек, страдающий почками, скоро так надоест Бисмарку, что он его прогонит подальше... Лежа, она сбросила с ног туфли, упавшие на пол, и сразу уснула. Эванс обнаружил в соседней гавани Трувиля яхту "Газель" английского полковника Джона Бургойна, путешествовавшего по белу свету. Бургойн согласился перегнать яхту в Довиль. Здесь он принял на борт императрицу с компаньонкой и сразу поднял паруса. Ла-Манш встретил их страшной бурей (во время которой трагически погиб со всем экипажем британский фрегат "Кэптэн".) Но полковник оказался замечательным спортсменом: его маленькая "Газель" стойко выдержала удары волн и ветра. 9 сентября яхта вошла в устье реки Солент; на берегу Англии тихо блеяли курчавые овечки. Оглушенная штормом, экс-императрица Франции первым делом опустилась в траву, долго расчесывала гребнем длинные мокрые волосы, скрипящие от морской соли. Из ближайшего трактира ей принесли сэндвич и газету; она узнала, что ее сын уже здесь, а муж еще в немецком плену. Королева Виктория прислала за беглянкою экипаж; через два часа быстрой гонки по отличным твердым шоссе Евгения Монтихо была на вилле Чизльхерст, где порывисто обняла сына. - Лулу, Лулу, - шептала она, целуя мальчика в глаза, - неужели, милый Лулу, тебе не носить короны Франции?.. ...Через несколько лет она пожалела два шиллинга и купила ему кавалерийскую сбрую в лавке подержанных вещей. В жестокой схватке с зулусами подпруга лопнула, и Лулу погиб, исколотый африканскими стрелами, из-за двух шиллингов, которых для него пожалела мать... Евгения Монтихо умерла в 1920 году - одинокой и мрачной старухой, всеми давно забытая. ФЛОТУ БЫТЬ В СЕВАСТОПОЛЕ Была теплая дождливая осень, которую Горчаков проводил в Царском Селе... С наивным видом он спросил Милютина: - Вы, как военный министр, объясните, что там происходит? Базен туда, Мольтке сюда. Читаю газеты - не разберусь. Милютин снисходительно пояснил: - Быстрая мобилизация - гарантия победы. Наполеон хотел вломиться за Рейн и разом покончить с немцами. Но опоздал. Они разбили Мак-Магона и Базена по отдельности, вклинились между ними, не дав им соединиться Шалонская армия сдалась при Седане, а Базена они заперли в Меце... Вкратце так! Пожевав впалыми губами, Горчаков сказал: - Кто вас атташирует в прусской ставке? Драгомиров? - Нет, граф Голенищев-Кутузов... По его мнению, количество фронтовых ужасов должно отвратить всех немцев от военного ремесла на сотню лет вперед. Так он пишет. - Они же там.., кормятся, - фыркнул Горчаков. Пришла телеграмма: 18 сентября осажденный Париж закрыл ворота, а ставка прусского кайзера перенесена в Версаль. - Но я, - сказал Горчаков, - не могу желать и поражения Пруссии, ибо это повлекло бы усиление венских позиций! 24 сентября в Царском Селе появился Тьер, весь в черном. Еще с порога, трагически заломив руки, он крикнул: - Спасите Францию от поругания! - Садитесь, - вежливо ответил Горчаков. - Францию может спасти только Франция. Вы, мсье, опоздали не только с мобилизацией, но и с призывом к России о помощи... Тьер сейчас объезжал столицы Европы, хлопоча о посредничестве к заключению мира. Горчаков сообщил, что по его настоянию царь недавно отправил письмо кайзеру, прося Вильгельма I не быть слишком суровым с побежденными. - Но его величество, государь мой, предупредил меня при этом, что его дядя Вилли слишком упоен победами армии и без аннексий и контрибуций уходить из Франции не пожелает. - Что отвечал вам кайзер из Версаля? - Ответа еще не последовало.., ждем! В сопровождении маркиза де Габриака он повез высокого гостя на прием к царю в Зимний дворец. Всю дорогу маркиз молчал, зато Тьер болтал без умолку, обвиняя в войне бонапартизм и суля новую республику. ("Горчаков, - писал он в мемуарах, - любящий похвалиться свободою от предрассудков, признался мне, что республика, как таковая, страха в него не вселяет...") Александр Михайлович спросил Тьера: - Может ли Франция, столь великая прежде, оказать немцам сопротивление? Ваши поражения опечалили всех в России, мы с тревогой взираем на возрастание немецкой мощи. Карета дробно стучала колесами по булыжникам. - Если Россия возглавит политику мира в Европе, властолюбию Берлина будет положен конец. А Франция обладает еще немалым источником сил и богатств, чтобы стать приятной союзницей великой России... - Ах, - отвечал Горчаков, - если бы эти речи да слышать от Франции раньше. Но время альянсов еще не пришло. Александр II принял Тьера без сантиментов: - Вы просите вмешательства? Но слова бессильны. Берлин присмиреет, если ему погрозят оружием. А кто это сделает?.. Считайте, что наш призыв к гуманности и справедливости - это пока самая действенная помощь Франции. Горчаков неожиданно задал Тьеру вопрос: - А как вы относитесь к потере Эльзаса и Лотарингии? Будь я на вашем месте, я бы отдал их немцам, .временно. Ответ из прусской ставки на призыв России к гуманности не поступал очень долго. Тьер нервничал. Среди ночи он был вызван на Певческий мост. Горчаков бодрствовал. - Версаль наконец-то ответил государю, - сообщил он. - Имейте мужество снести унижение. Мы просили Пруссию не отрывать кусков от Франции, но решать этот вопрос будем не мы, а победители из Norddeutschebundeskanzlei Бисмарка... Заметив на рукаве Тьера траурную повязку, русский политик со строгим упреком выговорил ему: - Рано вы начали носить траур по Франции. - О, - воскликнул Тьер, - если б только Франция! А то ведь на днях скончалась моя горячо любимая мадам Доон. - Простите, это... - Моя теща. Ах, какая дивная дама! Отпустив Тьера, Горчаков долго не мог опомниться: - Впервые в жизни я вижу человека, влюбленного в тещу. Это ведь тоже оперетта, но под похоронную музыку... *** Жомини совершил нечто вроде глубокой политической разведки - по тылам Европы, посетил и Англию, которую ненавидел. Измотанный качкой, на голландском пароходе он вернулся домой. - Ну, и каковы же выводы? - спросил его канцлер. - Европа в смятении. Денонсируйте Парижский трактат без боязни. Англия ограничится лишь суровой нотацией... Горчаков опустился на колени перед иконой, в тиши кабинета было слышно, как хрустнули его коленные суставы. - Господи, - взмолился он, - укрепи меня... Близился миг, которого он ждал 14 долгих лет! В кабинете царя был созван секретный совет. Горчаков сказал, что поражение Наполеона III устранило с политического горизонта одного из главных виновников Парижского трактата 1856 года. Россия должна провести ревизию этого документа. - Мы честно исполняли тяжкие условия трактата, сохраняя нейтралитет Черного моря даже тогда, когда иные страны под разными предлогами вводили в наше море не только корабли, но и целые эскадры. Англия - главная нарушительница нейтралитета! Наконец, у нас нет флота, а враждебной Турции сохранено право держать флоты в Проливах и в Архипелаге. Пора нам разорвать трактат, благо он превратился в дешевую бумагу... Все министры поддержали мнение Милютина, который предложил - ради осторожности - сначала снестись для консультаций с державами, подписавшими Парижский трактат, а уж потом (только потом) действовать сообразно их реакции. Эта оглядка по сторонам возмутила Горчакова: - В Каноссу не пойдем! Пока я буду выклянчивать согласие на денонсирование Парижских протоколов, Севастополь по самые уши зарастет тиною... Нет! Односторонним волевым действием мы поставим мир перед свершившимся фактом. Царь, до этого помалкивавший, сказал: - Я ведь помню, что за этим же столом четырнадцать лет назад мною была проявлена.., трусость. Это моя личная слабость, а потому я даю ей то название, какого она и заслуживает. Но сейчас я всецело за твердую позицию князя Горчакова... 19 октября - в день лицейской годовщины, словно справляя тризну по ушедшим друзьям юности, - Горчаков выступил с циркуляром, объявляя всему миру, что Россия отказывается от соблюдения статей трактата о нейтрализации Черного моря. Жомини предупредил его: - Ждите! Сейчас на вас обрушатся молнии - А мне, поверьте, совсем не страшно. Я ведь знаю, что изнутри России я буду поддержан всеобщим мнением от самых низов народа - повсеместно и поголовно Протесты сразу посыпались, как мусор из дырявого мешка. Посол королевы Виктории не находил слов, чтобы выразить возмущение, обуявшее прегордый Альбион: - Ваш циркуляр встречен в Лондоне с ужасом! Выстояв под словоизвержением, князь сказал: - Чрезвычайно вам благодарен! Вы дали мне возможность прослушать эрудированную лекцию по международному праву... Некоторые моменты на эту тему я даже освежил в памяти. На пороге уже стоял австрийский посол Хотек: - Вена прочла ваш циркуляр с крайним удивлением! - И только-то? Право, не узнаю гордой Вены. Лондон более выдержал свой характер, придав лицу Дизраэли выражение Горгоны Но, господин посол, прошу помнить, что Россия на Черном море плавала и будет плавать. Лично вам, как чеху, я напомню о чешских демонстрациях в Праге, где ваши собратья по крови приветствуют возрождение русского флота.. Явился и скромный де Габриак - от правительства Франции, которое из Парижа бежало в Бордо Горчаков улыбнулся: - Дорогой маркиз, вы же понимаете, что ваш протест выглядит наивно. Я послал циркуляр в Бордо не из политической необходимости, а лишь из чувства элементарной вежливости От посла Италии он отделался одним ударом, напомнив, что в разгар боев под Севастополем итальянцы зарились на Крым: - Откуда у вас эти захватнические потуги? Горчакова навестил и посол далекого Вашингтона: - Америка никогда не признавала условий Парижского трактата Эскадры флота Соединенных Штатов в вашем распоряжении Скажите слово, и наши мониторы появятся на Босфоре, готовые залпами по сералю султана Турции расплатиться с Россией за все услуги, которые она оказала президенту Аврааму Линкольну в его борьбе с Южными Штатами - Я тронут, - сказал Горчаков. - Передайте благодарность конгрессу. Но война ограничится порханием бумаг. Потом все бумаги подошьют в дела архивов, а мы, успокоив нервы валерьянкой, приступим к возрождению Черноморского флота. Когда все бомбы взорвались и осколки пронесло над головой Горчакова, он сел к столу и вдогонку за циркуляром разослал по столицам Европы ответные ноты. В них он решительно подтвердил, что ни при каких обстоятельствах российская нация не откажется от принятого решения! Твердый тон - это был самый верный тон. Все попытки давления Горчаков смело отметал. Англия предложила созвать конференцию. - Без колебаний, - согласился на это Горчаков. - Но при условии, что конференция не сделает даже слабой попытки сомневаться в суверенности наших прав на Черное море... *** В зале министерства накрыли стол для торжественного банкета. С бокалом шампанского выступил седенький Тютчев: Князь, вы сдержали ваше слово! Не двинув пушки, ни рубля, В свои права вступает снова Родная русская земля. И нам завещанное море Опять свободною волной, О кратком позабыв позоре, Лобзает берег свой родной Лондонская конференция, как и предвидел Горчаков, превратилась в обычную говорильню; английские дипломаты прочитали Филиппу Ивановичу Брунову нудную нотацию на тему о том, что "вечность" договоров следует уважать. Пока "юркий Дизи" долбил его клювом в темя, Врунов сладко подремывал. Посол в Лондоне был слишком стар, и нотация не подействовала... Горчаков переживал триумф! Его кабинет был засыпан тысячами телеграмм. Канцлера отовсюду поздравляли с дипломатической победой - во славу отчизны. Писали люди разные - чиновники и педагоги из глухой провинции, восторженные курсистки и офицеры дальних гарнизонов, студенты и артисты, писатели и художники. В театре при его появлении публика встала, аплодируя ему. Горчаков к титулу князя получил приставку - светлейший... Жмурясь от удовольствия, он слушал похвальные стихи в свою честь: И вот: свободная стихия, - Сказал бы наш поэт родной, - Шумишь ты, как во дни былые, И катишь волны голубые И блещешь гордою красой. Здесь тютчевские строчки волна перемывала заодно с пушкинскими, словно гальку на морском берегу. Севастополь пробуждался от заколдованного сна... В громадной витрине магазина Дациаро на улице Гоголя был выставлен большой портрет "светлейшего" Горчакова; прохожие останавливались, судачили: - Горчаков-то.., смотри какой, а? - Старый дядька. Уже слепенький. - Так что? Гляди, какого деру всем задал... ПОД ПАРИЖЕМ БЕЗ ПЕРЕМЕН В обворованном немцами Понт-а-Муссоне царил уже настоящий голод. Штибера навестил племянник маршала Даву, не евший три дня: ста