вал он в ярости. - Этому подлому шулеру, принцу Гессен-Гомбургскому... Говорили мне: не садись с ним! Анна Иоанновна решила выручить Рейнгольда Левенвольде: - Садись со мной, обер-гофмаршал... Сбрось карту! Между царицей и Левенвольде поставили тарелку, полную бриллиантов, а в бриллианты эти, словно в варенье, воткнули ложечку. Анна Иоанновна сразу промашку нарочитую в игре сделала. - Ох, в картах не везет, - сказала. - Черпни! Рейнгольд взял ложечку и бриллиантов себе зачерпнул. - Опять я в битых... Черпни да утешься в марьяже, Друг! Через час в тарелке только ложечка осталась. Счастливый Рейнгольд Левенвольде принца Гессенского за ухо потрепал. - О, мизерабль! - сказал надменно. - Если еще раз сплутуешь, то в России тебе не бывать... Вышвырнем обратно за рубежи, и будешь в Гессене своем картофель чистить свинский! Начинались танцы... Послы иноземные жались в сторонке (их по одежде темной принимали за лакеев). Анна Иоанновна строгий запрет наложила на все одежды цвета печального: Бирена устрашал цвет черный, как признак смерти... Послы шептались тихо. - Какой пышный тур у ея величества, - сказал барон Мардефельд, посланник прусский. - Зато у нее узкий лобик, - отвечал Маньян, агент Версаля, и, стесняясь, вытянул наружу кружева: ах, пусть они кажутся богаче и пушистей (Версаль не давал ни денег, ни.., инструкций). Мардефельд проследил за танцующей императрицей: - Мой король, как всегда, отменно скромен: ему бы только продавать в Россию сукно. Сукно добротное и дешевое! "Сукно?.." - И все посмотрели на английского консула Клавдия Рондо. Розовощекий, с медной серьгою в ухе, как матрос, в ладных башмаках с дешевыми стразами на пряжках. Он даже не шевельнулся, когда услышал это слово, всегда волнующее дипломатов мира, - сукно... Серые глаза британца видели сейчас далеко (дальше всех). За этим блеском парчи, за брызгами фонтанов, через узоры померанцев Клавдий Рондо уже намечал транзит через Персию... Караваны! Горные тропы! Слоны! Верблюды! А там и Волга. И - тюки, тюки, тюки... "Шелковая дорога" проляжет от Архангельска до Испагани, и Клавдий Рондо верил в это, и потому он с презрением оглядел барона Мардефельда: - Кто вам сказал, что прусское сукно добротно и дешево? - Это мнение его величества - короля Пруссии! - Ах, как жаль... - вздохнул Рондо. - Скоро мне предстоит разочаровать вашего короля в его высочайшем убеждении... А в первой паре с императрицей шел Остерман, весь в бледно-розовом, палевом и сиреневом. И вдруг музыка смолкла. - Гей! Гей! - закричала Анна князю Одоевскому... Василий Юрьевич князь Одоевский, хранитель сокровищ государства Российского, приблизился к императрице. Склонился... - Помню я, - сказала Анна, - что и на прошлом куртаге ты в эфтом же кафтане был... Не стыдно тебе, черт ты старый? Рюрикович молчал, пристыженный. Но тут в руку князя легла чья-то рука, и он узнал ее - это была рука жены-старухи. - Уйдем от греха, - шепнула Марья Алексеевна. Анна Иоанновна высилась - как истукан победный. - Эва и жонишка твоя, - показала на княгиню. - Кажись, из роду князей Лыковых? Так что же ты пришла сама чуть ли не лыковая? Или не желаешь меня порадовать платьем новым? - Проелись мы, государыня, - заплакала старуха. - Мужики в бегах.., увольте нас, ваше величество. - И уволю! Ступайте прочь оба. Да впредь в надеванном платье у двора моего не бывать... Эвон другие-то как! - показала она на Остермана. - Рады преданность свою выказать, оно и видно... Расступилась толпа придворных, и старики (рука в руку) прошли через сиятельную толпу. В надеванном! А того нельзя... Домой едучи, горько плакала старая княгиня, а Василий Юрьевич утешал как мог: - Не плачь, Марьюшка, что делать? Село Удойное продать надобно. Да и оброк крепче возложить... Иначе не справимся! Рано утречком князь на службу отправился. Холодало уже к осени - князь в карете озяб. Руки погрел об печку, паричок к голове приладил удобнее. Прошел в палату Оружейную - мимо карет старых, мимо сидений тронных и богатств русских. "Чу, - замер, - никак воры?.." Бродил понизу свет. То свечи колебались. Выглянул князь Одоевский из-за угла, страхи немалые претерпя. Со щипцами в руках (платок на голове красный) расхаживала среди драгоценностей сама императрица с утра пораньше. Тут же был придворный ювелир Граверо, а подмастерье Позье держал в каждой руке по свечке, императрице светя. Анна Иоанновна вцепилась клещами в старинный окладень. Раздался хруст, и она вытянула камень... Брызнуло алмазами! - Ваше величество! - закричал Одоевский, на колени падая. - Караван из Китая уже вышел.., везет вам камней всяких! На что палату-то раздергиваете? Русь-то... Русь! Простит ли мне? Щипцы в руке Анны придвинулись к ноздрям Одоевского: - Ой, князь! Коли войду во гнев, так быть тебе рвану... Не мешай величеству моему радость иметь. И после этого дня крепко запил князь Одоевский. *** Громом грянула весть, что казна пуста: нет денег! Анна Иоанновна рухнула перед иконами: - Боженька милостивый! За что наказанье мне придумал? Или грешна уж я так?.. Куды деньги подевались, ежели годочка ишо не отцарствовала я? Господи, вразуми ты меня, вдовицу бедную! - Вскинулась с колен. - Андрея Иваныча ко мне.., живо! Тот же миг предстал перед нею Ушаков. - Да не тебя звала я... Другого Андрея Иваныча надобно! И явился другой Андрей Иванович - О с терма н. Он быстро нашел козла отпущения, на которого всю беду свалили: - Великая государыня! Позволь, и на инородцев подлых еще по сорок копеек в подать ихнюю лишку накинем? - Накинь! - велела Анна. - Да человек нужен при финансах моих. Чтобы служил столь верно мне, как фактор Либман графу Бирену служит. Ведаешь ли - кому финансы можно доверить? - Желательно, - задумался Остерман, - чтобы лишней хулы не стало, определить к финансам природного русского. Да чтобы, обиды прежние претерпя, он особливую доверенность к вам имел. И такой человек есть... Румянцев Александр! - Зови его. К себе приближу и в милость допущу. Молиться буду, дабы не помереть мне в нищете унизительной... Вот уж не думала, с Митавы отъезжая, что на Москве бедствовать стану! Пылкие молитвы Анны Иоанновны дошли и до покоев Бирена. - В самом деле, - рассуждал обер-камергер, - куда делись все русские деньги? Неужели богатство России - это сказочный миф? Не может быть, чтобы Россия не могла прокормить.., двор! Тут что-то не так. А вот что не так - это мы сейчас выясним. - Прелестнейший господин, - сказал Лейба Либман, - все деньги лежат на кладбище. Русские хоронят деньги, доверяя их лишь земле. - Черт бы их побрал! Для денег существуют карманы... Кейзерлинг тоже был искренне возмущен: - Русские запустили свою страну. Я всегда говорил, что России нужен хозяин. Образованный и твердый! - Зовите сюда обер-гофмаршала Левенвольде, - распорядился Бирен. - Этот малый давно живет в России, он, надеюсь, ответит... Рейнгольд Левенвольде вырос на хлебах русских. - Могу! - согласился он. - Могу пояснить... Полтора миллиона мужиков русских куда-то провалились к черту! Они обозначены на бумаге, как существующее население империи. Но их нигде не разыскать! Они бежали, и с них уже ни копейки не получишь... - Глупости, - хмуро отозвался Кейзерлинг. - Надо просто заставить русских отдать недоимки. За себя и за бежавших! Обер-гофмаршал Левенвольде взмахнул широкополой шляпой: - К тому не мог приучить русских и Петр Первый с дубиною. - А мы приучим, - ответил Бирен. - Вот твоя шляпа, Рейнгольд! Видишь? Французы столь долго загибали поля своих шляп, что получилась треуголка. Так и русские: лет десять посгибаются, а потом их уже не разогнешь! Только для этого надобны не коллегии с болтунами-президентами, а - экзекуторы! И не одна дубина Петра, а целый лес дубин... Русские - ужасные скопидомы, они любят копить. Банков не знают, а прячут все в землю! - Я их тоже понимаю, - вздохнул Либман. - Отдавать накопленное всегда жалко... Разве не так? Барон Корф сказал в завершение разговора: - Послушайте! Кто вы такие? В том числе и я? Почему мы вершим здесь дела русские? Согласен - мы служим при дворе... Россия же - не двор! Так стоит ли залезать в дела народные? Я пригляделся и вижу теперь, что русский человек умен и здрав, он благороден и смышлен... Не хуже нас! Да я с улицы приведу вам Гракхов новых и Сенек! Не плюйте в душу русскую... Ох, как это может жестоко обернуться для нас! - Ну, ты безбожник известный, - отвечали ему... С докладом к Анне Иоанновне явился Анисим Маслов. - Наслышан я, - сказал обер-прокурор, - что вы о финансах печетесь? То можно исправить, и человек в империи для того сыщется... Верховник бывый, князь Голицын Дмитрий Михайлович! Анна Иоанновна велела звать из Архангельского князя. Явился он, и царица о нуждах своих ему долго рассказывала, на судьбу жалуясь. Голицын усмехался - кривенько. - Сказывали мне, что болен ты, князь, потому и в Сенате тебя не видают... Правда ль то? Дмитрий Михайлович протянул к ней скрюченные пальцы. - Хирагра у меня, - сказал. - Болезнь неизлечима.. - Усмешка-то твоя к чему? Иль дурой я тебе кажусь? - Усмешка оттого, что вспоминаю я... Верховный тайный совет, который вы уничтожили, восстановите снова! На един лишь день! В составе осьмиличном! Да придите и послушайте нас... - Чего мне слушать? - отвечала Анна. - Как вы, разбойники, кондиции на мою пагубу изобретать станете? - Не только кондиции, матушка. Собирались мы, словно купцы. О чем не говорили! О дорогах, о монет чеканке, о парусах для кораблей, о сукнах и ботфортах, о разведении промыслов и мануфактур промышленных... - Меня финансы заботят! - Так это и есть финансы... Экономия - вот суть устройства государства. Я жадных не люблю. Широких же безумцами считаю. Богатство зачинается с малой толики. Растет под ногами кустик махонький, а рвать нельзя: сей кустик деревом станется. Не о себе помышлять надобно, а о внуках наших: для нас он куст, а потомству российску деревом обернется. - Они и срубят, выгоду имея.., не мне же! - сказала Анна. - А вам рубить не надо, - отвечал Голицын. - Прежде чем дерево рубить, надо подумать. Нельзя ли инако извернуться? Глядь, дерево-то и пригодилось - благодатную тень дало! Тако же и люди... Они - главный капитал в государстве. Коли башку срубил, обратно не приставишь. Как и дерево ко пню не приладишь! В указах ваших пишется мудро: заботы о верноподданных выставляются миру на удивление. А между тем людей с головами безголовыми делают. А те, что безголовы от природы, те чинами украшаются... - Меня финансы заботят! - повторила Анна Иоанновна. - А я о чем вам толкую? Токмо о финансах... Ведь умные головы людские казне прибыль дают. В землю коль лягут головы - и прибыли не стало. Иной час можно и шумы простить. Мало ли человеку что взбредет? Пущай шумит и вредно власть поносит. А, отшумясь, к столу присядет и дельное сочинит. Ведь знали мы, что Татищев - вор! Но головы ему не сняли. Потому что умен он и от него прибыль государству имеется... Иногда послабление дать людям, матушка, - словно рубли под ногами найти! - Уйди, - велела Анна. - Опять крамольны твои речи. Голицын глянул на свои распухшие скрюченные пальцы: - Зачем и звать было больного?.. Но правда там, где правды стерегутся, всегда крамолой называется! Свершилось: Анна Иоанновна подписала именной указ, чтобы "тот подушный сбор положить на полковников с офицеры". А это значило: дать офицерам палку, и пусть эта палка вернет недоимки с народа. Россия снова возвращалась к системе "вечных квартир", уничтоженных недавно Верховным тайным советом... - А коли не сберут казне положенное, - добавила императрица, - то быть в ответе воеводам. - И тем же офицерам! - уточнил Остерман. - Тогда уж - и помещикам, - добавил Бирен... Захлестнуло петлю: народ, губернаторы, офицеры, помещики - все виноваты... Вот только один двор безгрешен! *** Иван Кирилов, секретарь сенатский, был красен не службой, а досугом своим. Имел он завод красок в уезде Копорском, на мельницах его для Москвы доски пилили. А все прибыли (от красок или от досок) он в атласы вкладывал. В приходе Козьмы и Дамиана, что близ переулка Денежного, под звон колоколов печатал Кирилов логарифмы научные и ландкарты первых факел-лоций для флота. На секретаря тогда, как на чудо-юдо смотрели: в "Санкт-Петербургских ведомостях" он сочинения свои печатал (за это его "газетером" звали). В чине советника статского, Иван Кирилович Кирилов о себе рассуждал так. - Палю, - говорил, - свечку жизни моей с двух концов сразу. Один конец ее, секретарский, коптит более. Но с другого конца, досужего, пламенем ясным она сгорает... Отсель вот, от Козьмы и Дамиана, вижу тракт я до стран Индийских, и дорога та лежит через степи калмыцкие, и там я буду, прежде чем помирать стану. Скушно было Кирилову в Сенате... Притащатся утром двое - Сукин и Новосильцев, закусочки истребуют. А тут, глядишь, час сенатский на извод пошел, начался час адмиральский. Пора чарку приять по-божески да обедать по домам ехать. Сенат, заново возрожденный при Анне, на корню гнил! И князь Дмитрий Голицын нащупал язву опасную - Кабинет царицы (пока что учреждение тайное). Но силу Кабинет уже имеет, и все важные дела текут мимо сенаторства: не в рот, а по усам... Однажды князь сказал Остерману: - Пока власть была в руках совета Верховного и тайного, забыли мы, Андрей Иванович, одно дело свершить... - О чем же забыли мы? - спросил его Остерман. - А надо было нам башку твою на столе Совета положить и отрезать ее ножиком тупым! - Дмитрий Михайлыч, - отвечал на это Остерман с улыбкой, - того уже не придется сделать. А я вот еще не теряю надежды, что скоро буду иметь наслаждение до вашей шеи добраться... Голицын уехал к себе, и повесток от Кирилова не принимал. - Я ныне в бренности пребываю, - говорил он. Выпал в Архангельском первый снежок - мяконький, словно пух. И стреляли меж дерев следки (это зайцы ночью сигали). Поддерживаемый сыном Сергеем, выходил старый верховник в запущенный сад. - Сыне мой, - говорил Голицын, - посочувствуй хоть ты мне. Укрепи меня, сыне! Впереди ничего не вижу - мрак и беззаконие, а позади меня Русь лежит боярская... Куды же нам следовать? - Ах, батюшка, - отвечал молодой князь. - На что вам души самоуязвление? Лихолетья злые не раз на Русь приходили, а Русь все едино стоит и хорошеть еще будет... Однажды под вечер, пригнув в дверях голову, вошел в светелку отставного верховника враг его - граф Пашка Ягужинский. - Дмитрий Михайлыч, - сказал, не чинясь, - я человек таков: ты меня в узилище тюремное вверг, а я, вишь, молодец какой - к тебе же с поклоном иду. Хочу разумно советоваться... О мужикам вспоможении, о юношества просвещении! Ныне время пристало, чтобы юношество для подвигов доморощенно образовать. Через корпусы кадетские, кои я в Берлине выведал. Через тот корпус, князь, великая прибыль видится! Посуди сам: молодой человек языки разные будет знать, в риторике и географии знатным скажется, рисовать и мыслить научится, на шпагах биться, вольтижировать станет на лошадях и с дамами обращаться легко приучится. Понеже, кто к наукам воинским не склонен, того можно из корпуса в чины гражданские выпускать... Двойная выгода: офицеры и чиновники будут грамотны. Того нам, русским, и надобно. - Поздно, - ответил ему Голицын. - Пятками назад далеко вперед не ускачешь'... - И Ягужинского от себя отвадил (напрасно!). Генерал-прокурор империи ходил ныне приплясывая. И пальцами любил прищелкивать. Не дай бог ему винца нюхнуть - тогда он сгоряча бился. Остерман недаром его боялся - чуть что, сразу в драку! А коли разойдется, бывало, то вприсядку пляшет перед престолом. "Мне то не обидно, - говорил, - коли Ришелье тоже плясал перед королевой!" И в пляске волчком кружил, хохотала Анна: - Весел мой генерал-прокурор, весел! За то и жалую его... А вот обер-прокурор Анисим Маслов был человек раздумчивый. Скромен и тих, себе на уме, он вперед не лез. Жене своей Дуньке, рябой и умной, признавался: - На костях людских плохи пляски. У меня вот ныне душа вся черная, как ночь египетска! Горечь в себе изжить не могу. Русь-то хилеет, ибо мужика мы губим поборами ужасными... Не знал Маслов, что граф Бирен нарочито его выдвигал. И решил честности Маслова всемерно потворствовать. Чтобы стало тошно Остерману от этой честности. - Маслов не знатен и не скареден, - внушал графу Лейба Либман. - Такого человека вам и надобно. Необходима особа при дворе, которой вы должны покровительствовать. Это придаст лишний блеск вашей великолепной славе... Однажды при дворе Бирен громогласно объявил: - Господин Маслов! Я не раз уже был извещен о благородстве вашем. И прошу вас впредь, по должности своей прокурорской, правды никогда не таить, высказываясь прямо... Я верю вам, как не верю здесь никому! У графа Остермана даже уши посерели, будто их пеплом посыпали. "Что за новые конъюнктуры? Ага, - догадался он, - Маслов есть клеотур Ягужинского, а сам Ягужинский... Что ж, - решил Остерман, - пришло время сломать шею Ягужинскому!" Обер-прокурор Сената, Анисим Александрович Маслов, вскоре занял при дворе особое положение. Даже генерал-прокурор Ягужинский не скажет того, что приходилось вельможам слышать от его помощника - Маслова... А время-то каково было - подумать страшно. Чуть что, и ноги - в ремень, плечи - в хомут... Дыба! Но зато у Маслова был страх иной, и того страха ему не изжить, вином не залить, не закричать. Когда спрашивали его о корени, то отвечал Анисим Александрович так: "Фамилии я старой и благородной, но корени своего за выморочностью сродственников не ведаю..." И это была - ложь! Ведал он свой "корень", еще как ведал. Даже сны ему иногда снились - детские. Вот он сам, пастушонком малым, в ночном коней стережет. Вот и матка его квашню месит, а бабушка Лукерья прядет очески льняные. Потом хватит внучка, ткнет головой в колени себе, и так приятно Аниське, так хорошо ищется в голове его родимая бабушка... Одного не вспомнить Маслову - где это было? Вставали в памяти равнины, поросшие ольшаником, да речка узкая, в которой пескари жили да голавли. И - раки. А что за речка, а что за равнины? - места урождения своего не знал Маслов. Вот это и был его корень - корень мужицкий. Вышел он из крепостных, от земли оторвался, выбился из "сказок" ревизских в люди на дорогу шляхетскую - дорогу служивую. Знал об этом, да молчал, и Дунька его (рябая умница) тоже помалкивала: сама-то она была из дворянок! - Посуди сама, Дуняшка, - признавался ей Маслов, - каково же мне, империи обер-прокурору, в происхожденье подлом сказаться? От дел отринут... А кто, кроме меня, мужика защитит? И, плоским носом в подушки зарывшись, тихонько выла жена-умница. Единая на свете - любимая и рябая. Анисим Александрович понимал: страшно бабе! - Горбатого, - говорил он ей, - меня токмо одна могила исправит... И засыпал - в тревогах. Вскрикивал, зубами скреготал. "О, ночи, ночи вы мои! Ночи обер-прокурорские..." Глава 9 Когда до Берлина дошла весть, что Анна Иоанновна разодрала кондиции и вновь обрела самодержавие, король был счастлив: - Теперь-то у меня руки развязаны, и я не стану бояться Польши. Курляндию мы приладим к Пруссии, а кронпринца я женю на племяннице русской царицы... Велите же от моего имени завтра в богадельнях Берлина приготовить беднякам подливку из лука. Пусть и они порадуются вместе с королем! А сегодня - день будний. Пять гамбургских селедок и кружка пива - завтрак Soldaten-Konig'a. Бранденбургского курфюрста и короля прусского - Фридриха Вильгельма, дай бог ему здоровья! Год был у короля неудачным: сын Фриц хотел бежать из Пруссии к этим противным французам. Отрезать ему нос и уши, конечно, неудобно. Фриц заключен в крепость Кюстрина, а товарищу его отрубили голову... Вот к чему приводит игра на флейте и чтение парижских журналов! Мысли короля из Кюстрина перенеслись в цейхгаузы Берлина: там немало сукна, которое давно уже сгнило... Неужели у проклятых англичан сукно лучше? Весь мир должен знать: нет товаров лучше, чем прусские товары! "Может, - задумался король, - съесть еще одну селедку? Нет, - остановил он себя, - нужна разумная экономия... Пруссия и Бранденбург небогаты!" Пришел советник и доложил, что из России в подарок от Анны Иоанновны прибыли восемьдесят длинных парней: - Вот их длина от пяток до макушки, ваше величество! Фридрих Вильгельм глянул в реестр: "Ого, богатыри..." - Сколько Анна просит за каждую голову? - Она их дарит, вам платить не надо. - Тогда, - решил король, - надо придумать, как отблагодарить Анну за этих мунстров. Россия заводит кирасирские полки, для этого нужны тяжелые лошади. Но лошадей пусть покупают у голштинцев... Я думаю о Людольфе Бисмарке - он добрый малый! Не послать ли его в Россию инструктором - в обмен на этих длинных парней? Лицо советника изображало глубокую скорбь верноподданного: - Ваше королевское величество, полковник фон Бисмарк вчера нечаянно схватил шпагу и насквозь проколол своего лакея, а теперь ждет вашего высочайшего милосердия. Фридрих Вильгельм торопливо обернулся: - Он ждет, конечно, за этой дверью? Так позови его... Вошел фон Бисмарк - детина хоть куда. Правофланговый! - Негодяй! - сказал король. - Отвечай по чести: за что ты убил моего исправного налогоплательщика? - Ваше величество, - отвечал Бисмарк без тени трусости, - не было глупее человека на белом свете... - Ты ошибаешься! - сказал король. - Весь свет таков! - Но это был дурак особый... Вчера после плацмунстра я попросил его подать мне ботфорты. - Он их не подал? - Подал! Но оба были с правой ноги. - Дурак, конечно, - согласился король. - Но у тебя же две пары ботфортов, Бисмарк? - Ваше величество, этот болван принес мне и другую пару. Но эти ботфорты, естественно, были оба с левой ноги... Тут я не выдержал, а шпага как раз была в руке. Бац! - и готово. - Но я не вижу законного повода для казни, Бисмарк. - Ах, ваше величество... У вас было уже столько поводов наградить меня раньше, но вы этого не сделали, так наградите же меня теперь своим высочайшим помилованием! Король дал Бисмарку пощечину и нежно поцеловал: - Ступай же в крепость! И сиди там тихо. Если ты когда-нибудь придешь мне на память, то я тебя, может быть, и выпущу. - Ваше величество, я исполню приказ. Но что мне делать, чтобы вы вспомнили меня поскорее? - Примерное поведение, Бисмарк, есть как раз именно то, на что я обращаю свое частое внимание... Ступай! Марш! Король-солдат отправился на прогулку. Внимание, господа берлинцы, внимание... Если вы успеете, то лучше спрячьтесь! Пора уже знать всем добрым немцам, что Берлин - не Афины, а Спарта; порядок и ранжир солдатской казармы куда как величественнее афоризмов Лейбница. Его величество едет на плац. Прогулка для короля - для народа ревизия. А трость короля - непогрешимый закон. Око короля Пруссии недреманно, как у беркута: "Вон тот чиновник, показавшийся в окне, с утра дует пиво. С чего он так расточителен? Может, налоги чиновникам повысить?.. Женщины чинно идут на базар, - похвальное усердие! Собачка гадит на улице. Нехорошо. Надо ввести налог на собак... О-о-о, стоит малый на улице и ничего не делает... Какая наглость!" Король пулей вылетел из коляски: - Ты кто таков? - Я стекольщик... - Мерзавец, кто догадается об этом? Почему ты не работаешь? - Увы, мой король! Сегодня нет работы. Все стекла в Берлине целы... Король тростью переколотил стекла в соседних домах. - Трудись! - сказал. - Нельзя быть праздным, ибо праздность развращает немца... - И он поехал далее, на Потсдам. Улицы ровные. Деревья замерли в строю. Плац. Красота. Посреди плаца в Потсдаме - голые - стоят русские великаны. Вологодские, ярославские, рязанские. Капралы ходят с аршинами - ранжируют. Как же отблагодарить Анну Иоанновну за ее подарок? "Жаль Бисмарка! - подумал король. - Добрый он малый, и как бы теперь не избаловался, сидя в крепости, а не в казарме..." Король вышел на середину. Плац подметен. ("Чисто ли?..") - Забудьте, что вы русские, - сказал король, - отныне вы мои верноподданные... В ремесле прусского солдата заключен для вас единственный путь к славе. Оцените свое превосходство над распущенной статской сволочью... Эй, кто там? Переведите олухам! Русский толмач-раскольник перевел. - Порядок, экономия и симметрия, - добавил король. - Сейчас вы получите в знак прусского гостеприимства по кружке доброго немецкого пива. Однако не советую обольщаться. Вторую кружку вы получите от щедрот королевства, когда я уволю вас в отставку - за ранами и болезнями... Раскольник перетолмачил, и король закончил: - За любое нарушение дисциплины - пытка и отрезание носа! За побег из моей армии, что есть измена Пруссии, - смертная казнь! Внимание, господа берлинцы, внимание: король возвращается из Потсдама! Ревизия - закон, а закон - ревизия. Кто-нибудь спорит? Нет, все берлинцы согласны с королем. И сын-кронпринц сидит в крепости, а полковник Бисмарк шагает в крепость... Чистенькие небеса Бранденбургского курфюршества. А над лесами и болотами Пруссии волокнами лежит туман. - Хайль, кениг! Хох, зольдатен! Русские великаны допивают пиво из фаянсовых кружек. К вечеру из восьмидесяти осталось семьдесят шесть. Четверо удрали. Не зная языка. Но сразу же - прямо с плаца... - Убыток, - опечалился король. - Опять убыток! Пусть только посмеют теперь в России не купить наше замечательное сукно... Над королевством Пруссии и курфюршеством Бранденбургским царила, как говорил об этом сам Фридрих Вильгельм: - Непостижимая тайна государственности... *** - Пруссия, - сказал Остерман, табачку нюхнув, - может служить для нас образцом просвещенной монархии... - Какой же образец, - спросила Анна Иоанновна, - ежели король всех ученых из Берлина разогнал? Я-то своих не разгоняю! - Ваше величество, - резко отвечал Остерман, - просвещение это еще не значит - грамотность! Немцы просвещенны потому, что любят своего короля и от уплаты налогов не уклоняются, как это мы наблюдаем в России непросвещенной... Пароль Пруссии таков: будь солдатом, плати налоги и держи язык за зубами! - Вот бы и нам так, - с завистью вздохнула Анна, грезя. - Король же прусский, - продолжал Остерман усыпляюще, - издавна благосклонен к Рейнгольду Левенвольде <Напоминаю читателю, что Р. Левенвольде состоял платным шпионом Пруссии при русском правительстве.>. И, ваше величество, при создании нового славного регимента вам следует обратить внимание и на его шефа... Задумано было так: собрать под новые знамена курляндцев и немцев и - однодворцев, нищих и злых, которые были потомками казненных стрельцов. Старая же гвардия (семеновцы и преображенцы) были потомками петровских "потешных", и тем стрельцам - исконные враги. Разгон гвардии начали с кавалергардов. Лейб-регимент больше других орал, когда надо было кондиции рвать. А теперь-то они помалкивали. Пьяное "виват Анна" и трезвое "покорнейше благодарим". А им - в шею, да кого в армию, да кого в провинцию. Преторианцев нового полка одели в зеленые кафтаны до колена. На шею офицерам повязали (бантом назад) полотняные галстуки. Ботфорты звякали медными шпорами. На шляпах сделали плюмажи из белых и красных перьев. Портупеи лосиновые, темляки из цветной шерсти, ножны черненые, шпаги - в аршин длиною, землю царапали. Под конец офицерству выдали по протазану и поставили всех в строй. Полк был готов, и принц Людвиг Гессен-Гомбургский умильно глядел в лицо императрицы. - Ваше величество, - намекал, - имею немалый воинский опыт. И желал бы развить его для пущей славы вашей в полку новом... Но Бирен грубо принца того отшиб и командиров подсказывал: - Годятся: Вейссбах.., де Бонн... Ласси... Анна Иоанновна имела иные намерения. Боясь, как бы Бирен не стал более просить паса, она все реже делила свое ложе с Густавом Левенвольде. А чтобы задобрить фаворита в любовном абшиде, Анна Иоанновна решила откупиться - широко, по-царски: - Родилась я в селе Измайловском, и тому полку приказывают называться Измайловским тож! А тебе Густав, - повелела Анна, - быть при нем полковником... Мунструй и верь: благосклонна я! Густав Левенвольде мунстрования не жаловал. Спонтировать бы - вот это дело! Приятное и благородное. Сунул он за обшлаг мундира четыре колоды карт и долго выражал свое неудовольствие таким назначением. "Ну, до мунстра-то охотники сыщутся... Вот и барон Густав Бирен, тля, выпавшая из польского панциря! Его можно в майоры. А кого же - в подполковники Измайловские?.." - Господа, - спросил Левенвольде, - кто знает достойного? - Гампф! Гампф! Гампф! - пролаяли дружно. - Но я майора Гампфа плохо знаю, - сказал Левенвольде. - А вот шотландца Хакоба Кейта король прусский хваливает. Кейт тридцати шести лет и подвижен. Команды выговаривает чисто... Кейта и назначили (в подполковники). После чего регимент был выведен за Яузу - в лагерный компанент. Перед мунстром решено было осмотреться. Выпустили первый Приказ по полку: "На квартирах стоять тихо, обывателям обид не чинить, от огня иметь шибкое опасение..." - Когда солдат ногу тянет гуськом на шаге, - опечалился Густав Бирен, - то не получается линии отменно ровной и четкой... Нас засмеют в образованных странах, если мы этой линии от солдат не добьемся! - Но стоят-то они хорошо, - зевнул Левенвольде. Кент подошел сбоку строя - глянул вдоль линии. - Вот тут, - показал себе на грудь. - Тут что-то еще не в порядке. Они не научились еще дышать... В журнале полка появилась первая запись - вот она: "Понеделок. - Имелась солдатская эксеръциция Леибъгвардии Измайловского полку при присудствии Ея Императорьскаго Величества потом трактованы штап и обер афицеры в хоромах, аундер афицеры и салтаты налугу..." Густав Левенвольде перебрал карты в гибких пальцах. - Время спонтировать, - сказал. - Я пойду, молодчага Кейт, а вы мунструйте их, пожалуйста, по образцу прусскому... Сел в карету и укатил. Когда осела пыль на дороге, молодчага Кейт со скрипом натянул узкую перчатку и сказал: - Молодчага Бирен! Я поеду обедать, а вы.., линию в носке выпрямляйте. И вот тут, - Кейт показал себе на грудь, - дыхание у них исправьте, чтобы над нами потом не смеялись... Больше ни Левенвольде, ни Кейта в полку никогда не бывало. Майор Густав Бирен, младший брат фаворита царицы, остался в Измайловском компаненте полным хозяином. Первым делом загнал он весь полк в баню, чтобы в кипятке солдаты распарили кости. Ногу каждого заставлял вытягивать, и от носка до колена проверял - ровно ли? Слава богу, "гусек" уже получался! Но Густав Бирен был добрый малый, и свои ноги в кипятке тоже выдержал. Великое искусство фрунта наполнено терниями... На обваренных кипятком ногах вышел полк на плацы. - Мунстр! - ликовал майор Бирен. - Темпы отбивать с промежутком, в коем бы трижды счесть можно было... Айн, цвай, драй! Бирен писал по-немецки, кричал по-немецки, все тут же быстро переводилось на русский. Полковые палачи-профосы стояли с фухтелями наготове. К вечеру избитых людей уносили на руках. Сами уже не шли. Но какие это были вдохновенные дни для Бирена!.. Среди ночи он проснулся, весь в холодном поту: - А что, если два темпа с левой ноги отбить - короткие? А третий - длинный? И - линия... Вот здорово! Так был создан для России Измайловский полк. - Имею для сего полка особое намерение, - призналась Анна Иоанновна. - Походами Измайловский регимент не отягщать, а быть ему постоянно при охране моей высокой особы... Да зовите Ушакова ко мне: пусть скажет - какая эха идет на Москве? Эхо было таково: на Москве недовольны, злобятся... - Ништо им! - сказала Анна. - Кругом меня одни злодеи! Измайлово - село русское, древнее. Измайловский же полк - войско сбродное, новое. Это уже не гвардия - защита отечества! Это лейб-гвардия - защита самодержавия! *** Николае Бидлоо - Быдло щупал отвислый живот Анны Иоанновны. - Дистракция отлична! - утешил он императрицу. - Меланхолии же в кишках ваших не наблюдаю... Но исключите из своего меню декокт, прописанный вам Лаврентием Блументростом. А так же, ваше величество, не препятствуйте выходу газов наружу... Бидлоо очень завидовал славе врача Блументроста, которого уважали на Москве русские люди, и говорил про старого ученого, что верить этому разбойнику нельзя. "Нет ли тут злого умысла?" - задумалась Анна Иоанновна, и Лаврентия Лаврентьевича призвали ко двору. И сказала царица Блументросту слова подозрительные: - Что же ты, архиятер, рецепт от себя худо пишешь? Гляди-ка сам, что получается... Дядю моего, Петра Первого, лечил - он опочить соизволил; Екатерину Алексеевну ты лечить взялся - тоже духу не удержала; теперь и племянника моего, Петра Второго, говорят, уморил ты... Низко поклонился ей старый Блументрост - Академии наук президент и лейб-архиятер их императорских величеств и высочеств. - Напрасно изволите гневаться, - ответил он, выпрямляясь. - Великий дядя ваш, сами ведаете, отчего помер... Екатерина же Первыя, кроме вина, ничего больше не пили. Петр же Вторый, племянник ваш, был охотами истощен и в науках любовных искушен сызмальства... А врачи ведь - не боги! Анна Иоанновна обозлилась, пошла рукава поддергивать. - А коли так, - сказала, пыхтя, - то можно ли врачам доверять здоровье богов земных? (И при этом на себя указала.) Каково же сестрице моей, Екатерине Иоанновне, кою ты ныне лечишь? Дикая герцогиня Мекленбургская Блументроста жаловала: он ей тайные аборты производил, и Анна, конечно, знала о том. - Ваше величество, - опять склонился старый врач перед царицей. - Эскулапам, как и цезарям, положено быть честными. И потому скажу вам честно: кончина вашей сестры тоже не будет в благоуханье святости. Ибо никакое чрево того не выдержит, что утроба герцогини Мекленбургской ежемесячно выносит... А - вино? Вы знаете, сколько пьет вина ваша сестрица? Громадная рука Анны Иоанновны обрушилась сверху. Удар! - и старик покатился по полу. - От Академии моей тебя отрину! - заревела Анна. - Словечко одно скажу, и быть тебе в окно из дворца брошену! Смеешь ли ты рассуждать о нас - о помазанниках божиих! - яко о тварях земных? Блумейтрост уехал в Измайлово, и - притих. Академией он уже давно не занимался: Лаврентий Лаврентьевич был опытный врач, но никакой не ученый. Теперь место его было упалое, и при дворе снова заволновались. - Академия свободна, - говорили. - Президент нужен! - А - кого? Вон барон Корф, он книжки читает... - Друзья, Кейзерлинг умнее Корфа! - Ну это еще не выяснено, кто из них умнее... Блументрост упал. Да столь крепко упал, что в Петербурге еще выше подскочил секретарь Данила Шумахер, хорек удивительный (после него долго Академию "де-сиянс" проветривали). И говорил теперь Шумахер речи деликатные. Вот так он говорил: - Что ж, я согласен: пусть Россия - господину Бирену, но уж русскую Академию, извините, я не уступлю. Она - моя! Меня еще Петр Великий высочайше изволили жаловать. Да и жена у меня - дочь лейб-кухмистера Фельтена, который варит супы ея величеству... Данила Шумахер тоже науками занимался - по цвету корешков расставлял книги. "Академия игр забавных". "Сатиры галантные и амурные", "Развлечения с тенями". Ровно выстроил он книги. Синенькие - на одну полку. Красненькие - на другую. Получалось красиво! Всяк Шумахера за то похвалит... Наивно думать, будто тогдашняя Академия наук приютила под свою сень одни светила разума и благочиния. Увы, читатель, немало здесь собралось и проходимцев от науки - Буксбаумы, Гроссы, Крафты, все в париках, тевтоногрозные, завистливые к чужим успехам, жадные до казенных дровишек. Не раз уже их усмиряли через полицию за кабацкие драки, за дебоши в храмах божиих. Среди этих "ученых" были герои первых на Руси судебных процессов по выселению из квартиры "за невозможностью совместного проживания"... От нечего делать собирались они в трактире. Устраивали свалку. Бились насмерть мебелью и посудой. Проливали кровь драгоценную... Но иные академики (экие недоумки!) о науках пеклись. Желали они принесть пользу России и народу русскому. О таких дураках Шумахер просто рапортовал в Москву: "Соскучаясь от многих их глупых вопросов, я раскланялся и ушел". Академики тоже разбредались. Отплывали обратно - в Европу... Леонард Эйлер нагрянул в Адмиралтейство с просьбой: пусть его определят на флот русский. - Может, на палубах галер я окажу более пользы. Ибо служба на флоте есть дело чести, а где честь - там нет Шумахера! - По чину в науках, - отвечали ему, - вы давно уже в адмиралах ходите. Каким же рангом определить вас флотски? - Согласен.., мичманом, - скромно сказал великий Эйлер. - Будьте лейтенантом! При вашей учености, Леонард Павлович, вы скоро станете президентом Адмиралтейств-коллегий... Русский флот поставил паруса, задвигал веслами и, ощетинясь пушками, грудью встал на защиту ученого... Таковы были перемены. Плохие то были перемены. А при дворе царицы еще долго спорили: - Так вот, я и спрашиваю вас: кто же самый умный на Митаве? Пора уже решить этот спор - Кейзерлинг или Корф умнее? *** В метельную ночь в деревне, под Москвой, умирал фельдмаршал России - князь Михаил Михайлович Голицын-старший. Пальцы старого воина уже "обирались", но вдруг глаза прояснели: - Жезл-то мой.., жезл? Кому? Кто подымет из рук моих? Были при нем в час последний братья его - Дмитрий Голицын (министр верховный) да генерал Михаил Голицын-младший. Знавший одни победы, фельдмаршал вовремя ушел от поражения. Умер питомец громких побед, герой Нотебурга и Нарвы, Гангута и Гренгама; кровь его пролита в Полтаве и под Выборгом; вождь армий победоносных, он донес русские знамена до льдяных пустынь туманной Лапландии... Теперь всего этого не стало, только остались в полках гвардии петровской славные стяги, пробитые пулями и картечью. Душа фельдмаршала погрузилась в потемки вечности. К выпавшему жезлу протянулись сразу две руки - принца Людвига Гессен-Гомбургского и Миниха, сидевшего в Петербурге. - Я более принца того достоин, - честно заявлял Миних. Глава 10 Деревенька Гнилые Мякиши по-над самой речкой. Из сугробов, под берегом, торчат жесткие перья камышей. Присели в снегу избенки мужичьи. Потихоньку светает... Бабушка Федосья первой встала, огонек вздула. Лучину в зубах зажала и на двор вышла. Крикнул встречь петушок-умница: мол, пора и день начинать, слезай с печи, люд православный! По улице бабы зашастали: у кого огонька не было (затух за ночь), те к соседкам бегали. И на бегу в уголек дули, чтобы не загас. Совали его в печи, соломкой уголек окружали, вспыхнул огонь - сразу повеселели избенки. Закурились тут Гнилые Мякиши дымом, запахло всяко... А на горушке - дом господский (такая же изба, только шире, в оконцах не лед, а стекла вставлены). Мирон Аггеевич Тыртов, барин старый, флота мичман отставной, велел из подпола достать полосу мыла. От той полосы кусочек себе отрезал и помылся. Обмылочек же, чтобы дворня не пользовала, в сенцах за матицу спрятал. На костыль опираясь, прошел Тыртов в горницу. Три вдовые не