- Что писано у меня на бумаге, - сказал, - того честь не стану. У всех глаза имеются: сами потом прочтут. Позволь, великая государыня, словом живым описать непорядок наш... Государство наше лыково! Одни лишь мужики хлеб садят. Иные же, словно мыши, грызут его, и взамен хлебу ничего не дают мужику для хозяйства нужного. Оттого, ведаю, и заводится нищета обычаем экономическим. Оттого же, от нищеты, и не правда растет... Много поездил я по дорогам худым, - возвысил голос Волынский. - Для удобства дорожного ландкарты надобны. Для экономии опять же, для политики! Почто Иван Кирилов, патриот разумный, на свои денежки Атлас печатал? У него еще два тома лежат - впусте. Почто Кабинет и высокие министры заботы не имеют, дабы атласы в свет поскоряе вышли? Рази можно государством таким, как наше, управлять разумно без знания географии страны своей? Николи нельзя... Мы говорим - Астрахань, а ведаем ли, какие пути туда ведут? Говорим - Нерчинск, а что мы знаем о нем, кроме того, что там - каторга? Артемий Петрович и сам чуял, что речь его хороша, - глаза Анны Иоанновны оживились, дрему она с себя уже стряхнула, слушала внимательно... - ..мужика беглого трогать нельзя! - продолжал Волынский, на Куракина глянув. - Где сел - там и оставить его. Пущай пашет и кормится. Сытый мужик да баба в сытости, - глядишь, они новых хлебопашцев породят вскоре для нужд экономических. Вся сила России - в мужике! От земледельства происходит главный доход государства нашего. И так я мыслю: коли бежал мужик от князя Куракина - знать, ему худо было у князя Куракина. А на новом месте ему горазд лучше. А что мы с мужиком беглым делаем? Берем его за бороду и, вконец разорив, в цепях на худое место обратно же гоним. Живи там, где жил. А то место, за хозяина отсутствием, уже подурнело. Иной раз и леском заросло. Выходит, опять пашню подымай заново? А - чем? Кобылка - где? Сошка - где? Мы же у него все отняли... Вот и спрашиваю вас, господа высокие: льзя ли тако с народом обращаться? Нет, - чеканил Волынский, - нельзя! Грешно Россию с двух титек сразу сосать, да еще третью у ней, у бедной, требовать. Анна Иоанновна ноги с постели скинула, почесала пятку, и собачонка к ней запрыгнула. - Не горячись, Петрович, - сказала. - Тише едешь - далее будешь. Во всем поспешать не надобно.... Волынский далее говорил - о заселении краев южных, где Новой России быть, и опять о ландкартах речь повел, о том, что в экономии русской не только взять, но иной раз и дать надо: потомству откупиться, нельзя единым днем жить - только дураки одним днем проживают! - Сначала, - рассуждал дельно, - надобно возможное примерить на все лады, а потом требовать. А то, по-нашему, так выходит: дай, говорим мужику, с земли своей полтину в год. А земля тамошняя на гривенник родит. Сорок копеек долгу камнем виснут на хлеборобе. А след год уже с ножом к горлу лезем: дай полтину, да еще сорок копеек за прошлый год. Где взять? Мужик - в слезах. Чуть ночка стемнеет, лапти в руки - и пошел, куда глаза глядят. Вот вам и убыток в хозяйстве российском! Оттого и говорю, что политика экономическая есть фундамент богатства и бедности народа нашего... В азарт войдя, сорвал Волынский салфетку с подноса, и все увидели: стоят там чарки с водкой и лежат пять караваев - в румяных корках, испечены на диво искусно. - Пункт пятый мнения моего. Вот он! Тут все зубоскалить начали, издевки над ним строить. Хохотала и Анна Иоанновна, но Волынский был мужик не промах - он не смутился от смеха глупого. Он знал, чем угодить. - Ваше императорское величество, - сказал он, - завсегда рад бокал выпить за здоровье ваше... И, выпив, корочкой занюхал. Стало ему совсем легко. - Теперь, - заявил Волынский, - дело по этому пункту... О винокурении и отраве винной! Видели вы, господа высокие, как я чарку сглотнул махом за здоровье ея величества?. То мною пять хлебов зараз выпито! Я такой опыт произвел: из равных мер хлеба вина пересидел и караваи спек. И на каждую чарку у меня по караваю хлеба пришлось. Вот и разумейте: пьяница чарку выпил - знать, кого-то в отечестве хлеба на четыре дня лишил. Но что пьянице одна чарка? Ему вторую надобно... Вот он еще каравай хлеба съел! Давай теперь ему третью, скотине! Глядишь, в один день он, ничего не работая, у многих тружеников плоды труда ихнего отнял... Вот и утверждаю: водка - яд! И не токмо разум затмевающа, но и экономии государства нашего вредяща ужасно... - А ты умен, бес! - похвалила его Анна и Остерману велела: - Ну, теперь ты, Андрей Иваныч, расскажи нам с высоты разумения своего, каким способом Россию в благосостояние привести? Императрице с грустью отвечал Остерман: - Писано тут мною... О бумаги бережении! Страх божий в сердца подданных вселять ежечасно... Опять же вот и ружья курковые, коли в Туле у нас производят... Их, я мыслю, продать можно подороже. Такоже и судьи вашего величества.., от них в судах наших порядки большие предвидятся, ежели взятки брать станут открыто... И вдруг затих: он понял, что потерпел поражение. Из-под зеленого козырька, скатывая пудру, вытекли две громадные слезищи. Впервые в жизни Остерман плакал бесхитростно - от души. Глубоко страдая... На этот раз он плакал непритворно! *** Вот когда началась схватка. Не на жизнь, а на смерть! Если хочешь выжить - убей Волынского: механик опытный, с рукою сильною, он за колесо ухватился и тянет машину Остерманову в иную сторону. Убить его! Распять его! Ибо - умен. Ибо - настырен. Ибо - до власти жаден и неспокоен... Вперед на врага! И боевая колесница Остермана вкатилась в покои императрицы. Сказал твердо, заведомо зная, что его слово - закон: - По смерти великого канцлера Головкина, на место упалое никак нельзя Волынскому в Кабинет входить, яко вору и смутьяну... Един есть претендент на это место - Ягужинский граф, коего, мыслю, из Берлина надобно срочно вызвать... Острие пики Остермана было нацелено и в Бирена. Даром, что ли, Пашка кафтан ему шпагою распорол? Анна Иоанновна посоветовалась с обер-камергером, и Бирен кандидатуру Ягужинского поддержал. Но думал уже совсем иначе: "Ягужинский-то Остермана изничтожит..." Каждый по-разному, но целил на "самобытство" Ягужинского. - А кого же в Берлин ставить? - спросила Анна Иоанновна. - Ваше величество, - отвечал Остерман, - пора фон Браккеля карьерно выдвигать, яко человека вам верного... - Хо! - сказал Бирен, смеясь. - Это славно придумано; все подлецы отлично уживаются в Берлине... Пусть Ягужинский едет к нам - в Петербург! "А я его, - думал Остерман, - под столом здесь, будто собаку, держать стану... Конъюнктуры, судари мои, опять конъюнктуры!" *** В эти дни Артемий Петрович жил, как во сне сладком. По домам ездил, проект свой читал. Хвалился: - Это мнение - начало, судари. Я буду сочинять и далее, дабы отечеству нашему пользу принесть. И не может так статься, чтобы пользы народу от меня не было... Волынский-то - вот дурачок! Разбежался в двери Кабинета, как министр. Но тут его встретил Иогашка Эйхлер: - Артемий Петрович, вас до Кабинета допускать не велено. Остерман слово взял с ея величества, что вашей ноги здесь не будет. И зовут для приобщения к делам тайным из Берлина вашего врага старого - графа Павла Ягужинского. - Пашку-то? - пошатнуло Волынского. - Это они ловко придумали. Плывут каналами темными, дьявольскими... Кинулся Волынский за подмогою к графу Бирену: - Ваше сиятельство, не дайте погибнуть... Остерман с Ягужинским давно по шее моей тоскуют! - Мой нежный друг, - ответил ему Бирен. - Я ведь только обер-камергер.., что я могу сделать? Я сам изнемогаю от этого проклятого вестфальского недоучки! - Но Пашка... Пашка! - терзался Волынский. - Эта каналья давно до шеи моей добирается! - Э-э-э, - ответил Бирен спокойно. - До вашей ли ему теперь шеи, если своя искривлена? Успокойтесь... Выбежал Волынский на Мойку-речку да под откос - прямо к проруби. Волочились по снегу тяжелые шубы собольи. Плакал с горя, баб у портомойни не стыдясь, и в лицо себе ледяной водицею брызгал. Нехорошо ругался - матерно, будто мужик сиволапый. - Базиль, Базиль! - позвал издали. - Подгони карету сюды... Кубанец тоже скатился на речной лед, спрашивал: - Господине мой добрый, кто обидел тебя? - Я ли не старался? Я ли не говорил им доказательно и политично, каково Русь из нищеты вызволять? А они, гниды простоволосы, меня отшибли... И теперича зовут из Берлину на место упалое Пашку Ягужинского! А князь Куракин, злодей мой, тоже на шею показывает: мол, ссекут башку! О, горе мне, Базиль.., горе! Поддержи хоть ты меня, раб мой верный.., раб нелукавый! И на груди раба своего, калмыка умного, рыдал Волынский посреди Мойки-реки, у самой проруби, возле портомоен дворцовых, где полоскали белье бабы пригожие, бабы веселые. ЭПИЛОГ А городишко Саранск (губернии Казанской) - пески желтые, башни старые, вагоны козьи, лужи поросячьи - совсем захирел, порушенный в нищете и безмолвии. Спасибо зиме: прикрыла сугробами стлань крышную - теплее обывателям стало. Под вечер, когда загнело Саранск поземкою, тихо стало в мире да моркотенько, вышел кузнец с поповским сыном Семеном Кононовым. И несли они бережно на себе чудеса какие-то... И попович крылья на могучие плечи кузнеца подвязал, перекрестил его и говорил: - Уж ты, Севастьяныч, не выдавай. Лети, милок, не падая! - А ты тоже не выдай, Сенька: коли угроблюсь, твой черед лететь за мною... Под свист ветра, что тянул из-за леса, поднялся кузнец на колоколенку. Во страх-то где! Попович внизу кричит и руками машет... А чего кричать, коли уже обратной дороги не стало. Лететь так лететь! Хватит, уже походили по земле... Встал кузнец на хрусткую крышицу, сказал: - Господи, да неужто одним лишь ангелам твоим?.. И бросил себя вниз! ...Долго оттирал попович ему лицо снегом, отмывал черную грудь кузнеца от крови: - Севастьяныч, да вить оно в самый раз! Нешто же не летел? Ведь было... Летел ты, милый! Потом скувырнулся и крыльями забрыкался. Миленькой, да встанешь ли? Иль мне лететь черед? Разлепил кузнец один глаз, снегом запорошенный. - Не все ангелам, - сказал, - надо и людям! Погоди, Сенька: воспарим мы с тобою ишо... Все выше да выше! Унесет нас за леса к матери чертовой! И от небес самых напужаем мы всю Россию... - Так, миленькой, так! Воистину говоришь ты...