е каталась... И помчались сани, а в них - с хохотом - массажистка, две горничных, портниха да еще дура старая (мастерица сказки сказывать). Посреди же них - сама императрица, ее величество! Рвали кони по Невскому - в стынь, в звон, в иней. Мимо неслись, вдоль першпективы парадной, кругло подстриженные березы - все в искристом серебре, как драгоценные кубки. ФРИДРИХ НЕ СПИТ Но раньше всех в этот день проснулся Фридрих II - король Пруссии и курфюрст Бранденбургский... Проснулся на тощем матрасе, как солдат, в своем тихом Сан-Суси, что отстроен в Потсдаме по собственным проектам короля, сверявшего свое пылкое вдохновение с четкой классикой Палладио и Пиранези. Мрак еще нависал над спящей Германией; досыпали крестьяне и ремесленники, сборщики налогов и трактирщики, дрожали от храпа солдат казармы Берлина, когда (ровно в четыре часа утра) камер-лакей сорвал с короля одеяло и распахнул окно в заснеженный сад, шестью террасами сбегавший к воде. - О подлец! - воскликнул король. - Как я хочу спать, а ты каждый день безжалостно будишь меня... И король выбежал в сады Сан-Суси, темные и заснеженные, ветер раскрылил плащ за спиной. Это не было прогулкой короля, - это был неустанный бег, бег мысли, погоня чувств, столкновение образов, ломка чужих костей, гнев и восторг... Впереди его ждал день, да еще какой день! Королевский день! *** Казалось, сам ангел восходит на престол - после смерти кайзера Фридриха-Вильгельма I - этого коронованного капрала, подарившего миру такие живучие афоризмы, как "не потерплю!" или - еще лучше - "не рассуждать!". Молодой король Фридрих II был мягок в обращении, прост в поступках, писал недурные стихи, чудесно играл на флейте. И никто не знал, что своей любимой сестре (еще будучи кронпринцем) Фридрих признавался: - Весь мир удивится, узнав, что я совсем не тот, каким меня представляют. Европа думает, что я стану швырять деньги на искусства, а талеры в Берлине будут стоить дешевле булыжников... О нет! Все мои помыслы - лишь об увеличении армии... Эту армию он вербовал из пленных, из наемников, завлеченных в Пруссию обманом, просто из негодяев и подонков. Но больше всего - вербовкой на чужбине. Причем король логично объяснял, почему выгодно вырвать человека из соседней страны и пересадить его, словно репку, на прусскую грядку. - Завербовав чужеземца, - утверждал Фридрих, - я выигрываю четыре раза подряд: во-первых, в мою армию поступил один солдат; во-вторых, противная мне армия потеряла одного солдата; в-третьих, один пруссак остается в кругу семьи, по-прежнему ведя хозяйство; в-четвертых, если солдата убили, по нему плачут на чужбине, а в Пруссии до него никому нет дела... Самое же лучшее, - добавлял король, - когда пруссак сидит дома и даже не знает, что Пруссия воюет! Царствование свое Фридрих начал с войны за Силезию, которую безжалостно оторвал от Австрийской империи. Причину этой войны он объяснил "наличностью постоянно готовой к делу армии". По Фридриху выходило так: имей армию - и ты уже имеешь законный повод к войне. Правда, желание воевать король оправдывал еще "полнотою прусской казны и живостью своего характера". Весь израненный в сражениях, рыцарски отважен, Фридрих никогда этим не кичился. Король не верил в бога, напоказ бравируя своим атеизмом, король презирал религию и духовные распри, владевшие Европой. Он давал приют в Пруссии всем изгоям веры, которых инквизиция жестоко преследовала на родине... - Пусть монахи побольше ссорятся, - говорил Фридрих. - Пруссии это выгодно; что католик, что еврей, что лютеранин - мне на это плевать, лишь бы они трудились... А где их расселить? Вот задача: нет войны, и нет новых земель. Но мы извернемся! Мы осушим болота - этим обретем новую страну внутри старой. Без крови! Без пушек! А дети поселенцев будут считать мою Пруссию уже своей отчизной. Так он и делал. Пруссия молилась по-разному, весьма усердно. Лишь король позволял себе роскошь вообще не молиться. Ему был важен только доход-приход, обращенный на пользу армии. Фридриху удалось то, чего не удавалось никому: он посадил на землю даже бродячих цыган; они жили в колониях и пахали для него землю. А еврейские финансисты, верно служа Фридриху, обеспечивали устойчивость прусского талера... Угнетенные австрийцами чехи валом валили в Пруссию; прекрасные строители, они возводили на пустошах города и крепости, дамбы и плотины. Никакой "чистоты немецкой расы" не существовало. Говорить о ней - все равно что спорить над дворняжкой, какой она породы: спаниель или фокстерьер. Фридрих II, получивший титул "Великого", собрал свою нацию из ошметков Европы, - это вавилонское скопление онемеченных славян, изгоев веры, бродяг и ремесленников и стало затем той Германией, на совести которой лежат две мировые бойни. А потомки тех евреев и цыган, которых расселял у себя Фридрих, были сожжены в крематориях Освенцима и Майданека наследниками агрессивной политики Фридриха! *** Фридрих вернулся во дворец, уже зная, что делать сегодня. Мокрый плащ волочился за ним по дубовым паркетам. Пинком ноги, бряцавшей шпорой, король распахнул двери в приемную. Толпа министров и генералов Пруссии вздернулась при его появлении - как жеребцы, опрокинувшие коновязь. Ни на кого не глядя, король отделался общим поклоном... Посередине - стул (для него). И он сел. Трость выкинул перед собой, тонкие пальцы музыканта обвили вытертый костяной набалдашник. - Баран.., здесь? - был первый вопрос короля. Втащили на веревке барана, и король запустил пальцы в его глубокую шерсть, почти чувственно, как в женские кружева: - Ого! Вот это шерсть... Отличное будет сукно для мундиров. Отныне разводить в Пруссии именно испанскую породу. И не следует смеяться над блеянием глупого животного. По опыту жизни знаю, что один хороший баран полезнее худого гаулейтера... Король выслушал рапорты из гарнизонов и доклады министров. Потом вперед выступил прибывший из Кенигсберга губернатор восточно-прусских земель Ганс фон Левальд, почтенный старец восьмидесяти двух лет. - Стул фельдмаршалу! - велел король. Теперь сидели двое - король и фельдмаршал. - Рассказывай, старина, - оживился Фридрих. Левальд рассказал, что в ливонских землях копятся русские войска, за Неманом размещены воинские магазины. Рубежи Пруссии неспокойны... Король взмахнул тростью, заговорил с пылом: - Мне известен способ, как спустить с цепи русского медведя. Но кто мне скажет - как его посадить обратно на цепь? Самое лучшее: оставить медведя в берлоге, делая вид, что его никто не замечает. Однако сейчас зверь зашевелился в своем логове. Господа! - воскликнул король. - Россия страшная страна, и через полстолетия, верьте мне, мир вздрогнет от ее величия! Фридрих умолк, и стало тихо. Только изредка позванивали шпоры полководцев, стукались об пол низкие ташки кавалеристов, нежно тренькали шпаги придворных. Король думал... Тишина в Сан-Суси, тишина. Ах, какая тишина над дремучей болотистой Пруссией, которая досыпает сейчас свои последние минуты. - Шверин, - вдруг очнулся король, - что за бумагу, дружок, вы там комкаете в руке? Дайте ее сюда... Это было прошение о пенсии вдовы капитана, поднятого на штыки в Силезской войне. Король вернул бумагу Шверину: - Мне очень жаль вдову, но вакантной пенсии у меня нет. - Ваше величество, у нее, несчастной, дочери без приданого. Король крутил трость в сухих горячих ладонях: - Шверин, вы умоляете так, будто я уже отказал? - Но вы сказали, что вакантной пенсии нет. - Верно. И - не будет. Но... Шверин, вы плохо знаете своего короля. С сего дня сокращаю свой стол на одно блюдо. В год это даст прибыль в 365 талеров. Пусть вдова и получает их... Один из гаулейтеров провинции Бранденбург заговорил вдруг, что состояние дорог в Пруссии столь ужасно, что... - Перестаньте болтать о дурных дорогах! - закричал король. - Пруссия окружена врагами. И мне не нужны отличные дороги, по которым бы армии врагов докатились до Берлина... Нет! Пусть они застрянут в прусской грязи. А мы будем воевать только на чужой территории, где дороги идеально устроены! Фридрих встал. - А ты сиди, старина, - придержал он Левальда. - Ты принес новость... Вот и прикроешь мое королевство со стороны Кенигсберга! Шверин, подойди ближе. Бери двадцать шесть тысяч штыков, ступай в лагерь Кениген-Грец, оттуда заслонишь Силезию от моей венской кузины. Герцог Бевернский, где вы? Кажется, пришла пора изучать карты лесов Моравии и Богемии... Судьбы мира неисповедимы, и как бы не пришлось моей инфантерии шагать по этим лесам! Он огляделся. Пламя свечей, коптя, качалось в жирандолях. - А где же Циттен? Почему я не вижу своего приятеля? Растолкав придворных, пред королем предстал Циттен, вожак непобедимой прусской конницы. Маленький. Кривоногий. Хрипатый. Бесстрашный. Безграмотный. И - умный. - Мой добрый Циттен, что ты скажешь о русских казаках? - Не стоят холостого заряда, король. - А русские кирасиры и гусары? - Я свистну, король, и они зашатаются в седлах... Фридрих обернулся к берлинскому губернатору - фельдмаршалу Джемсу Кейту: - Вот стоит человек, двадцать лет прослуживший под знаменами России. Он не даст солгать... Каковы русские солдаты? Подтянутый седовласый Кейт поднял над головой жезл, сверкнувший дешевыми рубинами. - Лучше убедиться королю сейчас, что русская армия великолепна, нежели ждать, когда русская армия переубедит ваше величество в бою! Она очень хороша, хотя и плохо управляется. - Да, - согласился король, - она хороша... Но привыкла воевать с татарами. Я представляю, как она побежит после встречи с правильной организацией моей армии! - Король, - отвечал Кейт. - В воле вашего величества бить русских правильно или не правильно, но русские.., не побегут! - Даже если их очень сильно побить? Храбрый Кейт ответил королю дерзким вопросом: - А разве вы сможете побить русских сильнее, чем их били татары?.. Король с усмешкою на устах удалился. Теперь начиналось самое интересное. *** Самое интересное - это шпионаж. Экономя на супах и пиве, король не жалел денег на разведение шпионов. Главарем прусского шпионажа в Европе был личный адъютант короля - Христофор Герман Манштейн; этот умный человек долго служил в России, где был адъютантом Миниха; именно он - Манштейн! - схватил из теплой постели герцога Бирона, треснул его по зубам и, связанного, швырнул в коляску... Из русской армии Манштейн дезертировал в Пруссию; имя его отныне во всех губернских городах России было приколочено к виселицам палачами. Когда король вошел в библиотеку, Манштейн был уже здесь; тут же, возле окна, таилась обтекаемая тень и Финка фон Финкенштейна, этого интимного друга детства короля. - Мои добрые друзья, - сказал им Фридрих, - у меня всегда дрожат пальцы, когда я раскрываю заветный портфель... В самом деле, как приятно, сидя в тихом Сан-Суси, знать, что думают о тебе в кабинетах Парижа, Вены, Петербурга... Вот Менцель! - сказал король, показав донесение из Дрездена. - Личный секретарь польско-саксонского короля Августа Третьего, а смотрите, как верно мне служит! Теперь глянем, что сообщают русские друзья. О-о, как их много у меня... И вот письмо моего друга - наследника российского престола. Кстати, тут пишут, что в России сейчас восстание башкир. Манштейн, это опасно? - Укус клопа, - отвечал Манштейн. - Клопа раздавят. - Опять-таки, - призадумался король, - русские раскольники, которые терпят столько неприятностей от духовенства на родине, тоже ищут моего покровительства. Не могли бы мы из Берлина произвести раскольничий бунт в России? - Цель бунта? - осведомился Манштейн. - Король всегда попадает в цель... Вот, например: освободить из Холмогор свергнутого царя Иоанна Антоновича, который, будучи из Брауншвейг-Люнебургского дома, приходится мне родственником. Имей я такой козырь на руках, как наследник престола России, я стал бы играть гораздо смелее. - Ваше величество, - отвечал Манштейн, - у меня имеется на примете тобольский раскольник Иван Зубарев. Ныне он собирается ехать на остров Мальту, дабы под защитой тамошнего ордена основать колонию русских схизматов. Но я задержал его в Берлине... Что позволено мне обещать ему? - В таком крупном деле нельзя быть мелочным... Ладно: дать Зубареву патент на чин полковника прусской службы! Манштейн ушел. За высокими стрельчатыми окнами библиотеки медленно светало, и король (всегда экономный) дунул на свечи. Из сиреневых потемок выступила тень Финка фон Финкенштейна... - Фриц, - сказал он королю, - мы ведь друзья? И ты не скроешь от меня своих замыслов? Король придвинул к нему папку с докладами шпионов: - Прочти.., хотя бы это. Из России - от шведского посла в Петербурге графа Горна. Русский двор озабочен заключением договора с Англией, чтобы вырвать от Питта субсидию и поставить для Лондона своих солдат в знак уплаты задолженности... Так? - И ты... - начал Финкенштейн. - И я! - подхватил король. - Я тоже озабочен тем же. Не будем бояться рискованных решений... Мой друг Людовик немало поработал над "равновесием" Европы. Версаль любит возиться с этим равновесием, как дурачок с крашеными яйцами. Фридрих вышел из-за стола, усмехнулся, блеснув глазами: - А не пора ли нам опрокинуть это равновесие к черту?.. Самое главное сейчас - опередить Россию: вырвать от Питта субсидии и договор с Англией, такой же по значению, какой Питт собирается заключать с Россией. Но мы должны непременно заключить его раньше Петербурга... Ты понял меня? - Ты безумен, Фриц, - сказал королю Финкенштейн. - Вслед за этим ты потеряешь приязнь Версаля, который не простит тебе поставку солдат для Англии - этого главного врага Франции! Не забывай, что Людовик переживает потерю колоний за океаном особенно чувствительно, и косвенно ты будешь виноват... - Возможно, - согласился король. - Но это еще не все! Австрия, твой извечный враг, будет вынуждена встать под одни знамена с Францией, с которой она до сих пор во вражде... - И это возможно. - Это же страшно для Пруссии... Что же ты выигрываешь? - А ты не понял? Но ведь, заключая договор с Англией, я невольно оказываюсь в одном строю с Россией... Этим я снимаю угрозу для Пруссии с востока. Я свободен на западе! Не советую оставлять кошельки на столе - я их заберу для себя... Версаль вряд ли рискнет скрестить со мной шпаги, Австрию же мы умеем побеждать... Самое главное - опередить Россию! С этим он отъехал в Берлин... Казармы и базары, мукомольни и пороховые мельницы, сукно и посуда, горох и пиво, шаг пехоты и рысь коня, выпечка хлеба и таможня, - до всего король был охотник. Ему казалось, что только он - король! - способен понять и сделать все лучше других. Единственное, чего Фридрих никогда не касался, так это германской литературы; он даже не догадывался, что такая существует. Немецкий язык, думалось ему, служит лишь для выражения подлости, грубости и низменности чувств. Сам же он парил, естественно, на французском... Вечером, как всегда, был концерт в Сан-Суси; Фридрих играл в оркестре на любимой флейте. Но мысли его были далеки от музыки, и "трюбуше" явно не удалось, за что неистовый капельмейстер Кванц не раз дергал короля за косу... Здесь же был и английский посол в Берлине - сэр Митчелл, и глаза Фридриха с нотных листов косили на дипломата. Внимание к Митчеллу в эти дни должно быть удвоено, утроено. Пруссии важно одно: опередить Россию! А после концерта - ужин в близком кругу людей. Вольтер, Мопертюи, Сен-Жермен, маркиз д'Аржанс, Даге - одни французы. Пруссаков король любил видеть на плацу, а в Сан-Суси он оставлял их далеко за дверью. Разве могут эти грубые чудовища оценить тонкость метафоры или чудесность гиперболы, что пролетает над столом, словно пушечное ядро?.. В полночь Фридрих ложится спать. А ровно в четыре часа утра камер-лакей уже срывает с него одеяло. - О подлец! - ворчит король. - До чего ты надоел мне... - Ваше величество, я слишком дорожу службою и не хочу лишиться ее, как мой приятель, который разбудил вас не в четыре часа, а в пять минут пятого... Вставайте, король! *** Фридрих II не был похож на других королей Пруссии (ни до него, ни, тем более, после!). Вдохновенный и циничный хищник, человек же - несомненно - остро чувствующий, незаурядный. Он был доступен в своем тихом Сан-Суси даже простым людям. Не был развратен, всю жизнь чуждался женщин, двор его был скромен, король не имел фаворитов, все были для него равны, в судах он требовал правосудия, и графы при нем сидели в тюрьмах за обиды, нанесенные своим крестьянам. Фридрих был справедлив. Но это справедливость не человека, а, скорее, машины. Машина четко и бездушно рубит сучья - еловые, березовые, липовые. Сунь туда палец князь - машина срубит сиятельный палец. Сунь туда палец мужик - тоже уйдет без пальца. Ибо машине все равно. Ее дело - рубить! Точно и безжалостно. И в этом ее великая нечеловеческая сила... ...Сейчас Фридрих начнет разрушать "равновесие" Европы. ОДНА ИЗ ЛЕГЕНД Молоденькая графиня Рошфор (из фамилии Бланкас) была уроженкой Тоннера, и если верить самому де Еону, то его землячка сыграла не последнюю роль в его путаной жизни. Эта неглупая распутница, дабы выглядеть образованной дамой, держала у себя в алькове скелет человеческий. В свободное от любви время графиня Рошфор рассуждала о тайнах материи, а многочисленные любовники вешали на череп скелета свои шляпы. От обедни графиня спешила в комедию, из "Комеди Франсез", прямо от Лекена, слуги несли ее золоченый портшез в грязные кварталы Сен-Марсо, где издавна селились мрачные и голодные алхимики. Но де Еон, когда она стала раскидывать перед ним свои упоительные силки, вежливо отказал ей во взаимности. - Вот как? - Графиня стала хохотать, потом плакать; в истерике упала на китайский столик, расколотив фарфора мейсенского сразу на сумму в двести пистолей. Успокоившись, она сказала: - Нет слов, заслуги вашего ума и сердца столь велики, что я в отчаянии. И, уж конечно, отомщу вам за эту жестокость... Надеюсь, вы не будете на это в обиде? - О нет! Как и в детстве, я останусь вашим слугою. - Тогда, - распорядилась она, - снимите на время вашу шпагу и дайте мне ваш костюм... Мы едем в ратушу! И они поехали в ратушу (переодетые). В хороводе масок женщины быстро узнавали короля, причесанного - ради маскарада - по старинной моде: две косы с бантами на плечах. И, танцуя, никто уже не смел поворачиваться к нему спиною. Но Людовик сегодня не поднял с полу ни одного женского платка, как бы нечаянно уроненного. Он был уже пресыщен и занимался тем, что, выискивая знакомых дам, цинично скабрезничал с ними. Этих королевских "любезностей" не избежала и графиня Рошфор. Людовик взял ее за подбородок (такая вольность допускалась на маскарадах века восемнадцатого). - Как это кстати! - воскликнула женщина. - У меня в постели побывало уже четырнадцать королей - не хватало только пятнадцатого! И пятнадцатый по счету истории Людовик убрал свою руку. - Про тебя говорят, - сказал он, потупясь, - что ты била любовницей всех моих подданных. Правда ли это? - Еще бы! Конечно, ваше величество. - И путалась с аббатом Берни? - Он так всемогущ... - И с герцогом Нивернуа? - Он так умен... - И с бродягой Монвиллем? - Он так красив... - Ну, ладно. А за что ты принадлежишь своему дураку-мужу? - Ах, он так предан вашему величеству! Рошфор с треском закрыла веер. И концом его, на котором болталась беличья кисточка, указала королю на маленькую девушку, что скромно сидела на антресолях, - одинокая провинциалка! - Так и быть, - сказала графиня Рошфор. - Жертвуя своим счастьем, я могу подарить вам настоящий "королевский кусок"... Идите! Людовик взглянул; от него не укрылась угловатость почти мальчишеского тела, и это приятно щекотнуло нервы. Уверенно и смело, не приученный к отказам король направил стопы похотливого сатира прямо к девице, лицо которой было закрыто маской, только блестели в прорезях восторженные глаза. - Вы знаете, кто я? - спросил Людовик. - Нет.., ваше величество, - с умом ответила девица. - А не любите ли вы собирать по утрам землянику? - Утренняя роса не по мне. - Может, вы любите искать в лесу трюфели? - Я не выношу их запаха... Людовик потоптался толстыми слоновьими ногами: - А что, если я сяду к вам на колени? - Попробуйте, - был задорный ответ, - если не боитесь получить хорошего пинка! - Может, вы снимете маску? - Э-э, нет... - ответили королю нежные губы. Лебель, ведавший "тайными удовольствиями короля", всегда торчал за плечом короля, и Людовик уже велел ему готовить комнату для свидания. - На улице Анжу, - шепнул он. Но незнакомка торопливо скрылась среди ряженых. Людовик поспешил за нею. На темных дорожках парка коптили редкие плошки. Высоко в небе кувыркался фейерверк, а на канатах двигались плясуны. - Постойте, моя прелесть! Одно лишь слово... Белое платье мелькнуло в зарослях цветов. Топча клумбы, король настигал свою жертву. Но девица вдруг резко остановилась и сорвала с лица маску. - Оставьте меня! - выкрикнула она. - Разве вы не видите, что я мужчина? Король пригляделся: перед ним белело нежное девичье лицо с маленькими пухлыми губами. Пальцы незнакомки в смущении тянули с запястий дешевые браслеты из каменного угля. - Ты хитра, как ведьма, - рассмеялся король. - Но и ведьму можно отличить от сатаны, если ее как следует пощупать... Незнакомка отбросила от своей груди его руки: - Со шпагою в руках могу доказать вам, что я не последний мужчина Франции! - Отчего же я вас не знаю? - спросил король, отступая. - Кто ваш отец? Де Еон назвал себя. - А мой отец был мэром города Тоннера... С хрустом ломая кусты, Людовик выбрался на дорогу. В ратуше он сказал инспектору Марэ: - Графиню Рошфор выслать в деревни. Вместе с пучеглазым идиотом-мужем и со всей ее химией... Она стала слишком дерзка! Но король все же не удержался, чтобы не рассказать маркизе Помпадур о своем забавном приключении. Великая интриганка задумалась: нельзя ли из ошибки короля извлечь выгоду? И вскоре де Еон был ей представлен... Мадам Помпадур - маленькая женщина на высоченных каблуках-шпильках, мода на которые дошла до нашего времени. Она была достаточно умна, что доказал Вольтер, посвятивший ей своего "Танкреда". С уверенностью капризного ребенка мадам Помпадур считала, что, пока Франция с королем в ее руках, все дела идут отлично. Де Еон поразился ее страшной худобе (всюду выпирали острые кости) и затаенной грусти. Маркиза ни разу не обнажила из-под шали рук, которые были очень некрасивы. Она свела де Еона, в числе прочих гостей, на свой курятник, где в фарфоровых клетках сладостно кудахтали куры... Показала на одну из наседок: - А вот любимица короля. И стоит его величеству появиться, как она сразу же снесет тепленькое яичко. - Какая прелесть! - заволновались придворные. - Ах, как хочется рассмотреть эту умницу поближе... На прощание маркиза Помпадур сказала де Еону: - Хорошо, грязная козявочка, я буду вас помнить! *** Примерно так (согласно легенде, которую поддерживал и сам де Еон) состоялось публичное появление кавалера в женском платье. Но эта легенда может показаться весьма сомнительной. Скорее всего, юный адвокат проник к подножию трона через самого брата короля - принца Конти. И здесь уже выступают на первый план не легенды, а подлинные документы. АМИНЬ - КОРОЛЬ - БАСТИЛИЯ Как гибкая ящерица среди древних камней, извивается улица Ду-Тампль, напоминая мрачные времена тамплиеров, поверженных еще при Филиппе Красивом. Под сенью рыцарских башен укрывался когда-то роскошный отель, в котором сразу угадывалось жилище королевского вассала. Чудовищна и странна судьба этого замка! Помпезные картины Оливье сохранили нам память об утонченных ужинах на рассвете с полуобнаженными красавицами; здесь, под этими башнями, селились первые короли Франции (кстати, отсюда же вывезли на гильотину и последнего); тут бывали энциклопедисты и палачи, кардиналы и санкюлоты. Потом из склада провианта Тампль сделался солдатской казармой, из министерства просвещения - бенедиктинским монастырем, а штаб Национальной гвардии вытеснили из него интимные бани среднего пошиба. Наконец остатки Тампля были окончательно срыты, здесь разбили жиденький бульварчик, в ныне статуя Марианны протягивает к парижанам оливковую ветвь, словно умоляя Францию о мире и согласии... В середине XVIII века Тампль принадлежал принцу Луи де Конти, и этот веселый двор сюзерена был доступнее подстриженного под гребенку Версаля. Конти издавна считался другом философов, Жан-Жак Руссо воспитывал его бастардов, прижитых на стороне. Слава полководца и оратора уже прискучила принцу, - теперь его смущали музы. Но перо Овидия оказалось капризным, и никак не давалась.., рифма. В это время в Тампле появился маленький де Еон. - Не огорчайтесь, высокий принц, - сказал он. - Рифма - это сущая ерунда. В любое время дня и ночи я могу говорить стихами, которые длиною будут, как отсюда, из Парижа, до... Ньюфаундленда! И скоро он сделался в Тампле своим человеком. Постоянно присутствуя, де Еон обладал способностью не мешать. Представляя его своим гостям, Конти не раз намекал на его женственность: - А вот и моя прекрасная де Бомон! Частым (очень частым) гостем в Тампле бывал шотландец Маккензи - наставник детей парижского интенданта Савиньи; при штабе этого Савиньи служил и наш кавалер де Еон. Маккензи упорно причислял себя к знатной фамилии Дугласов, вызывая к себе сострадание как сторонник Стюартов и добрый католик, вынужденный спасаться в изгнании. Вряд ли он был искренним, выдавая себя за якобита (приверженцы дома Стюартов давно уже вышли из моды). Скорее всего, Дуглас-Маккензи как шотландец ненавидел англичан, поработивших его страну. Однако пристрастие к занятиям педагогикой, склонность к разговорам о политике, бесшумность походки и привычка не поднимать глаза выше губ собеседника - все это выдавало в Дугласе тайного ученика иезуитов, которыми кишмя кишела тогда вся Европа... Подслушивание же возле дверей в то время не считалось большим грехом, и де Еон был немало удивлен, когда перехватил отрывок тайного разговора: - Французу не проникнуть в Петербург, - сказал Конти. - Там зверствует канцлер Бестужев: он хватает моих агентов на границе и топит их, словно котят, в Ладожском озере. Зато может проникнуть англичанин благодаря дружбе этих дворов! - Но я, - возразил на это Дуглас, - лишь знатный шотландец, и в Петербурге посол Вильяме утопит меня в Неве, как якобита. Вы, принц, желаете видеть меня тоже мертвым? - Нет, живым, - отвечал ему Конти. - Живым и острым, как игла, почти без боли проникающая до сердца русской императрицы. За иглой протянется нитка и свяжет два сердца - Елизаветы и мое... Не удивляйтесь: мне нужна корона. Всю жизнь я потратил на приобретение короны. Согласен быть татарским императором! *** Кто же был в действительности этот принц Конти? Почему именно с ним Людовик обсуждал политику Франции? Совсем не потому, что Конти был ему двоюродным братом. Скрытный и трусливый, Людовик всегда боялся открытой политики. Постоянно страшась заговоров против себя, он устраивал коварные (порою непонятные!) заговоры против своих же министров. А для этого ему был необходим "карманный визирь", главарь его подпольной дипломатии, и этим-то "визирем" стал Конти - вечный жених коронованных особ, если эти особы были женщинами... Посол Людовика выступал от имени всей Франции. А тайный агент Конти - лишь от имени короля Людовика. Два различных влияния в политике Франции, порою уничтожавших одно другое, уродливо переплетались, словно гадкие черви. Иногда создавался такой запутанный клубок, что даже сам Конти не мог разобраться - где хвост, где голова. Винить за это Конти нельзя. Ибо король внутри своей "секретной дипломатии", которой руководил принц, создал еще вторую - сверхсекретную! - дипломатию, и она (уже во главе с цензором Терсье) противостояла политике Конти. Тайные агенты Людовика как бы создавали подземные туннели, которые скрытно вели их к европейским кабинетам; и пока официальные послы Версаля добивались войны или мира, агенты короля расставляли повсюду контрмины, взрывая все, что было создано официальной дипломатией... Получалось, будто Людовик устроил заговор против самого себя. Невероятно? Да, похоже на абсурд. Однако так и было. Понемногу, малыми дозами, словно давая яд, принц Конти раскрывал перед де Еоном секреты французской политики. Де Еон и не подозревал, что уже взят на учет секретной службой Версаля, и сейчас (в разговорах, вроде шутя) его подвергали обработке. Лаская болонку изнеженными руками, Конти признался однажды де Еону: - Мои взгляды скользят по полуночным странам. Там все непрочно и троны колеблются. Династии сменяют одна другую. Смотрите на Елизавету: бочка вина, горсть золота и шайка солдат, выросших из метели, доставили ей трон... И какой трон! Елизавета дважды отказала мне в своей руке. Но у меня есть к ней еще две претензии: у нее свободна сейчас, пока Бирон в ссылке, древняя корона Кеттлеров Курляндских... На худой конец пусть Елизавета сделает меня главнокомандующим всей русской армии. Де Еон понял, что все эти интимные разговоры ведут с ним неспроста. И не удивился, когда Конти сказал ему: - Вы мне нужны не только для приискания рифмы на слово "рыба". Вы пригодитесь, шевалье, для более высоких целей. И я не скрою, что уже имел беседу о вас.., там.., за решеткою Версаля! Готовьтесь к маленькому повороту в судьбе... Не боитесь? Де Еон поклонился, и в потемках Тампля вдруг ослепительно сверкнула в ухе его бриллиантовая сережка. *** За спиной де Еона нечаянно решилась его судьба. Маркиза Помпадур по себе знала, какой пронырливостью может обладать женщина, и посоветовала Конти: - Чего не сделает француз в Петербурге, то исполнит англичанин. Но что не по силам мужчине, надобно доверить женщине. - Вы, прелестная маркиза... - Да, да! Почему бы не послать де Еона как женщину? - Но, прелестная маркиза... - Да, да! Именно так, как вы и подумали, принц. Де Еон обладает миниатюрными чертами лица. Щеки его, как он сам мне признался, еще не ведали прикосновения бритвы. У него сильные, но маленькие руки избалованной пастушки. И чистый, как бубенчик, голос... Скажите - какую вам еще женщину надо? Свершилось: через несколько дней принц Конти подал де Еону бумагу: "Мой дворянин Еон де Бомон да будет доверять всему, что услышит от принца Конти, моего любезного брата, и никому да не скажет он о том ни слова. Аминь. Король". Де Еон испугался: невозвратимо прекрасной показалась жизнь, которой наслаждался он до сего времени... Шпага, вино, книги, шахматы! - Ваше высочество, - побледнел он невольно, - а если я, ссылаясь на занятость науками, осмелюсь отказаться от этой чести? - Но вы же видели руку короля! - возмутился Конти. - А если я откажусь, что ожидает меня? - Бастилия, мой друг... Увы, Бастилия! Так-то вот юный повеса вступил на скользкую стезю секретной дипломатии. Вступил на нее как раз в середине XVIII века - времени, когда в громе сражений суждено было перекраивать карту мира... Он сделался скрытным, таинственным и хитрым. Аминь! Король! Бастилия! ВЕЛИКИЙ КАНЦЛЕР А на бурных берегах Невы был свой, российский, Тампль, выросший среди мазанок мастеровых, по соседству с первой таможней Петербурга - как раз на том "галерном месте", где ныне высятся классические пропорции здания бывшего сената. Краткая история русского Тампля изложена красноречиво в судьбе его всемогущих владельцев: 1, князь Александр Данилович Меншиков - сослан в Березов, где и умер, с мужеством приготовив себе место для могилы; дом его перешел к Миниху. 2, граф Бурхард Христофор Ми них - сослан в Пелым, где пробыл 20 лет, читая вслух жене Священное писание и сочиняя гимны; дом перешел к Остерману. 3, граф Андрей Иванович Остерман - сослан в Березов, где излечился от старой подагры, но зато умер от неистребимой злости к русским людям; дом его перешел к Бестужеву. 4, граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин.., не будем забегать вперед: положение русского канцлера еще прочно - при дворе и в политике Европы. Кто же он был, этот пасмурный и грубый человек, шестнадцать лет не выпускавший руля русской политики? - "Темна вода во облацех..." Обычно при имени Бестужева-Рюмина вспоминают: - А! Это тот самый, что изобрел бестужевские капли... Да, это тот Бестужев. Правда, химик Лембке приписывал эти капли себе, а позже они продавались в Европе как "эликсир Деламот". Зато сам Бестужев не признавал за собой авторства тех фальшивых монет, которые он чеканил в Гамбурге - в своей странной аптеке. Вообще это был талантливый мастер по металлу и любопытный химик-экспериментатор - с большой склонностью к алхимии и чародействам магии. Родился он в Москве; но служить начал в Ганновере. Вернулся же на родину - послом от Англии (!). При Петре I ему показалось несладко, и он подался в Митаву, где его отец был любовником курляндской герцогини Анны Иоанновны, будущей русской царицы (Бирон при Анне появился позже). И только когда Бестужеву было под сорок, он вернулся на русскую службу. А точнее - стал служить Бирону и всякой другой сволочи. Когда умирала Анна Иоанновна, Бестужев пал на колени перед Бироном, воскликнув: - Вся нация желает только вас! Избежав плахи за свои преступления в эпоху бироновщины, Бестужев не пропал: его выдвигали ум и знание дворов Европы, их взаимосвязь и тайные каналы, по которым текут все нечистоты дипломатии. Как правило, Бестужев взятками от иностранных дворов не брезговал. Но вот от Фридриха II, короля Пруссии, он денег не брал. Фридрих, взбешенный такой необычной честностью, набавил до ста тысяч экю - нет, не берет! Фридрих еще накинул - Бестужев опять от него отвернулся. И король, пораженный до крайности, туго завязал свою мошну. - Очевидно, - сказал он, - этот сундук надо открывать воровскими отмычками, а не ключами... - Я слуга честный, - говорил тогда Бестужев. - Христос в Евангелии глаголет: не может раб двум господинам работати, и богу и маммоне служить! И посему, судари мои, брать пенсион от двух противных сторон я не способен. У меня - система, и говорю о том не таясь, дабы в Европах про меня ведали. "Пенсион" - так он называл взятку. Но "система" у канцлера была: союз России с Англией и Австрией - против Пруссии и Турции, а значит, и против Франции, которая была на стороне Фридриха и султана турецкого. Системе этой канцлер следовал все тверже - по мере возрастания подачек от Англии. И здесь, надо признать, он был абсолютно искренним! - Фридрих шибко захватчив стал, - рассуждал канцлер. - И, ославя его, мы сделаем короля нестрашным и незаботным... Но сейчас (вот именно сейчас!) Бестужев-Рюмин сильно нуждается в очередном "пенсионе". Получилось так, что Елизавета подарила ему недавно дом остер м а невский, и на его ремонт канцлер разграбил казну России по двум коллегиям сразу. Началась бурная переписка дипломатов Европы: как бы выручить из долгов русского канцлера? Лондон по-купечески скаредно напомнил Бестужеву, что совсем недавно отвалил ему 10000 фунтов: мол, пора и честь знать. Дрезден, также входивший в "систему", плакался на свою непроходимую бедность. А скупердяйка Мария Терезия капнула из Вены на брега Невы столь жиденько, что великий канцлер великой империи и мараться австрийской подачкой не пожелал. - Это мне на един зуб токмо! - вспылил Бестужев, и теперь, как манны небесной, выжидал приезда английского посла Вильямса: "Даст или не даст? Сказывают знающие, что тороват сэр..." Иметь друзей канцлер считал дурацкой роскошью. Но зато его одолевали собутыльники: Санти, Прассе и Функ, бывший платным шпионом Фридриха; Бестужев был пьяницей британской школы - твердым в речах и походке. Когда требовалось решать сложный ход в дипломатии, канцлер в одиночестве выхлебывал графин и рисковал, рисковал... Но рисковал всегда крупно, прибыльно, везуче! *** В один из дней к дому канцлера подкатил возок нерусский, вылез из него старик суровой видимости, в руке - дубина. Лакеи дышали в мерзлые стекла, чтобы разглядеть гостя. - Братцы его сиятельства! Братец пожаловали... Выскочила на крыльцо старая карлица. Заплясала по снегу заплатанными валенцами. Брат великого канцлера, Михаила Петрович Бестужев-Рюмин, взял карлицу на руки, словно дитятко, поцеловал ее, старую и добрую, в дряблые холодные щеки. - Нюшка, - сказал, - родимая... Рада ли? - Ой! - ответила карлица и обняла его за шею. Так вот, с уродкой на руках, стуча палкою по ступеням, поднялся Михаила Бестужев в покои - дипломат прожженный, патриот страстный, все изведавший, все вынюхавший. А наверху - его высокое сиятельство, братец младшенький, великий канцлер и превеликий плут. - Мишка! - сказал надменно с высоты. - Ты бы хоть ноги с улицы вытер. Ковры персицкие-то... Мне на вас не напастись! Поцеловались братцы. Но совсем неласково - более для прилику, чтобы сплетен лишних не было. Сел старший, как гость, в красный угол. Долго не отрывал глаз от пыльной рамочки, что висела - посередь родни, дальней и ближней, - кривенько. И смотрела на Михаилу Бестужева из этой рамочки красавица, вся воздушная, это - Аннушка Головкина. Едва-едва медовый месяц и дотянул с ней: язык ей вырезали, кнутами выстебали спину и сослали пересчитывать остроги сибирские. Не выдержал тут воспоминаний Михаила Бестужев, слезу вытер: - Алешка, скажи... Ведь и ты, подлый, руку к ней приложил? - А ты не хнычь, - резко отвечал канцлер. - Коли карьер хочешь провесть меж Сциллою и Харибдою, так баб неча жалеть! Вон я, смотри, каков: сына своего родного в Петропавловскую крепость засадил. И пусть сидит! Зато никто мне глаза не колет, что личное прихлебство имею. Не таково время, братец, чтобы мелких людишек жалеть... - Бог тебе судья, брат, - отвечал Михаила Петрович. - И не о том речь. Прости, коль почешу место, которо чешется. Негоже, братец, ты Россию ведешь. Не в тую сторону наклонил ты ее.., как бы, гляди, не опрокинулась она! - У меня - система! - сразу вспылил канцлер и прошелся перед братом, крепко стуча башмаками; резало глаз от сияния бриллиантовых пряжек на них. - Система.., ну-ну! А только Петр Алексеич, царствие ему небесное, в политике гибок был. Яхо змий, бывало! Оттого-то и ладил. Да и ковров персицких не заводил. Из-за рубля сам давливался, а людей за копейку давливал. И система твоя не от Петра корень ведет, а от графа Остермана - врага русского! Канцлер стройно вытянулся - даже помолодел в гневе. - Мишшш-ка, - шепнул он. - А ты, кажись, по дороге ко мне сначала к Ваньке заезжал Шувалову... Опять ковы противу меня? Опять слетаетесь требуху мою клевать, воррроны? - Нос-то у тебя долог, - ответил брат, - а откеда дерьмом понесло, того не чуешь... Ведомо ли тебе, что австрийский канцлер Кауниц чуть ли не полы у маркизши Помпадур в сенях моет? Алексей Бестужев даже растерялся, но тут же огрызнулся. - Вра