л третий звонок, и состав потянуло в столицу империи, тяжело и медленно, словно тонущий корабль в мрачную бездну. А в соседнем купе, как выяснилось, разместился со служкою саратовский епископ Гермоген -- птица столь важная, что Распутин даже оторопел от такого соседства. Выглянув из купе, он видел, как служка епископа, молодая и румяная монашка с длинными волосами цвета бронзы, застилает для Гермогена постель. -- Никак девка при нем в рясе? -- спросил Распутин. Восторгов, хихикнув, отвечал тишком: -- Да не девка, а парень такой... Гермоген-то у нас, бедненький, содомским грехом страдает. Имел от этого уже кучу разных неприятностей (В описываемое нами время И. И. Восторгов сам находился под судом за растление девочек в Ставропольской гимназии: хорошая компания собралась в одном купе -- под стать Гришке Распутину!). Но уж больно сильны покровители у владыки саратовского. Гермоген, как и я, тоже союзник. Я ему о тебе сказывал. Сейчас заявится. Он мужик простой. Не стесняйся... Брюшком вперед, осеняя купе бликами алмазного распятия, вошел Гермоген -- плотный, сытый, игривый, пахло от него дамскими духами. Ни с того ни с сего, даже не сказав "Здрасьте!", он, мальчишничая, треснул Распутина щелчком по носу: -- Ну и нос! На троих рос, а тебе достался... Гришка на всякий случай примолк, боясь, как бы не обидели. Жался на плюше, словно бедный родственник на богатых именинах. Завидушными глазами смотрел он, как духовные побратимы-черносотенцы тащат на столик снедь разную. Гермоген до локтей закатал рукава рясы, обнажились сильные белые руки. Он крутил штопором, выдергивая из бутылок пробку за пробкой, только -- шпок да шпок! Между прочим, епископ вел дружелюбный разговор: -- Ты -- Григорий Ефимыч, а я в мирской жизни звался Григорием Ефремычем... тезки! Ну, как? Не боишься, что отец Иоанн, разбойник, завезет за темные леса, где и слопает за милую душу? Небось хвост-то промеж ног зажал? Трясется он у тебя, чай? Распутин, решив не пить, отвечал обстоятельно: -- Да уж не каторжники вы какие. Даст бог, и не пырнете ножиком по дороге... Чего трястись-то мне? А выпить ему ужасно хотелось. Но крепился. -- Не искушайте мя, -- говорил обдуманно. -- Нонеча я должон гореть чисто и свято, быдто свеча воску ярого... -- Так я и поверил тебе! -- Гермоген тыкал в губы ему стакан с пахучей жидкостью. -- Эва, понюхай, варнак, какою пахнет. Распутин подвижнически воротил нос на сторону: -- Ну-к, пахнет. Ну-к, клопами. Дык мне-то што с эфтого? -- Не выкобенивайся, -- увещал его и отец Иоанн. -- Ды-хание к завтрему очистится. Явлю тебя графине, аки младенца из ясель. Распутин до конца стойко выдержал искус: -- Нет! Не согрешу. О боге поразмыслить желаю... Гермоген, больно наступив Гришке на ногу, широким местом еще дальше, еще плотнее затискал Распутина в самый угол купе. -- Нет у меня, -- сказал, -- веры к людям, которые пьют редко, а едят мало. Давай, отец Иоанн, приложимся к святым мощам... Зазвенели стаканы, разом сдвинутые. "Эк хорошо!" -- сказали оба и потянулись к пикулям в баночке. Это им хорошо, а Гришке даже челюсти свело судорогой -- так хмельного он жадничал. Отворотясь, неистово крестил себя на окно вагона. А там, в бархат-ном квадрате ночи, неслась жуткая дремотная Русь, словно закол-дованная на веки вечные. Пролетали ветхозаветные буреломы, стыли на косогорах древние храмы, редко-редко, словно волчий глаз, проницало мрак Руси желтым огнем забытой и нищей деревни... От вынужденной трезвости Гришка озлился на пьющих: -- Ну-к ладно. Вы гуляйте. Поспать мне, што ли? На верхней полке вытянулся под самым потолком, вздрагивая на зыбкой перине. "Сам виноват. Надо бы мне сразу, как предлага-ли, за стакан и хвататься... Оно бы и ничего!" Гермоген, вскоре упившись, утащился в свое купе. Восторгов свалился на диван и задрых. Распутин, как большая черная кошка, бесшумно и ловко спустился вниз. В потемках перебирал бутылки: "Какая тут, из ко-торой клопами пахнет?" Хватил два стакана коньяку подряд и, не закусывая, взметнул свое сильное жилистое тело обратно на верх-нюю полку. С удовольствием он проследил за влиянием на орга-низм алкоголя. "Теперича порядок. Отлегло..." Черную ночь кружило за окнами. Опадали черные листья. Мимо проносило яркие гроздья паровозных искр. Была война, была Россия и был салон графини И., где новоявленный мессия тянул холодное аи. Его пластические позы -- вне этикета, вне оков; смешался запах туберозы с ядреным запахом портков! "Графиня И.", о которой здесь сказано, это генеральша Софья Сергеевна Игнатьева, урожденная княжна Мещерская; пожалуй, даже муж ее не ощущал себя так свободно в Государственном совете, как она -- в Синоде, где митрополиты стелили перед ней ковры, ставили за ее здравие пудовые, сутками не угасавшие свечи. Сейчас уже неважно, сколько тысяч десятин графиня имела. Вкратце напомню, что лишь в Петербурге она владела восемью домами. А проживала на Французской набережной -- в ряду посольских особ-няков, где Нева щедро обливала окна прохладною синевой, где из Летнего сада доносило благотворный шум отцветающей зелени... Гости собирались. Приехал похожий на старую моську статс-секретарь империи Александр Сергеевич Танеев, светский компо-зитор, большой знаток придворных конъюнктур. Старшая дочь его, Аннушка, сегодня отсутствовала, опять вызванная в Царское Село на урок по вокалу; с Танеевым была младшая -- Сана, а при ней и жених ее -- кавалергард Пистолькорс, поклонник оккультных наук, бугай здоровенный (и вряд ли нормальный). Явилась скром-но одетая, еще красивая Любовь Головина, родная тетка этого Пистолькорса; с нею вошла дочь ее -- востроносая девица с чел-кой на лбу, которую в свете именовали на собачий лад -- Мунькой; что-то глубоко порочное отлегло на высоком челе этой суб-тильной девицы в белой блузочке, едва приподнятой слабо разви-той грудью... Хозяйка дома объявила гостям, что старец Григорий уже приехал, сейчас почивает, но скоро проснется и отец Иоанн Восторгов по телефону обещал вот-вот его подвезти. Но туг вбежа-ла странная дама, вся в шорохе каких-то наколок и ленточек, говорившая то шепотом, то срываясь на крик, -- это была гене-ральша Лохтина, когда-то блиставшая красотой и остроумием, а теперь понемножку сходившая с ума в общении с монахами... -- Не опоздала ли я, графинюшка? -- спрашивала она. Софья Сергеевна отнеслась к ней с пренебрежением: -- Э, милая! Разве ты куда опоздаешь?.. Внизу дома графский лакей с осанкой британского лорда уже принимал от Распутина его новенький картуз. -- Ну, Гришуня, -- шепнул Восторгов, -- теперь держи хвост торчком, иначе все у нас треснет... Не подгадь, миляга! Шоколадный мрамор лестницы излучал приятное тепло, почти телесное. Дворецкий провел их в "ожидальную", сплошь завешанную картинами. Фамильные портреты кисти Левицкого умещались радом с дешевым пейзажиком Клевера, а плоский жанр соседствовал с подлинными шедеврами старых голландцев. Распутин из разнобоя сюжетов выхватил лишь одну живописную сцену. На полотне была представлена женщина, готовая нырнуть под одеяло, она подмигивала кому-то -- с непри-стойным вызовом. -- Это кто ж такая будет? -- удивился Распутин. Восторгов, будучи неплохо начитан, тихонечко пояснил, что картина называется "Нана", изображена здесь известная куртизан-ка Парижа, героиня романа французского писателя Эмиля Золя (Я не мог выяснить происхождение этой картины в доме гр. С.С.Иг-натьевой; мне известна лишь одна картина под названием "Нана" рабо-ты Эдуарда Манэ (1877), но она хранилась в "Кунстхалле" в Гамбурге. Может, у Игнатьевых была копия?). Гришке-то писатель этот ни к чему, а слово "Нана" он расшифро-вал как дважды произнесенное "на!". -- Ишь ты, -- сказал. -- На да еще раз на... Восторгов немедленно осадил его: -- С ума сошел! Не забывай, что мы святой жизни. Двери зала отворились, и на пороге вдруг предстала какая-то... бабуся, скудно одетая, с крестьянским платком на голове. "Графи-ня", -- шепнул Восторгов, и тут словно лукавый подпихнул Гришку в бок -- он сразу же наорал на Игнатьеву: -- Ты что, ведьма старая? Гляди, какой срам по стенкам разве-сила... от беса это у тебя, от беса! Небось за едину таку картинку мужик корову бы себе справил, а ты... Смотри, -- сказал ей Рас-путин, -- я наваждение-то разом прикрою! И яростно перекрестил Нану возле розового пупка. Старая графиня нижайше ему поклонилась: -- Прости, батюшка Григорий. Ужо вот я скажу своим людям, чтобы блудодейку на чердак вынесли. Уж ты не гневайся на меня. Распутин одернул поясок, тронул рукава рубахи. -- Ладно, -- сказал. -- Веди уж... чего там! В растворе позлащенных дверей виднелись головы гостей, на столе попыхивал паром медный самовар, неопрятной грудой, слов-но в худом трактире, лежали простонародные баранки... Распу-тин, поскрипывая сапогами, шагал к столу, легко и пружинисто, и в этот момент сам чувствовал, что он -- молодец! 3. "НАНА" УЖЕ ТРЕСНУЛА Гости графини еще не успели к нему присмотреться, когда Распутин ловким взором конокрада, оценивающим чужую ло-шадь, которую непременно надо украсть, уже оценил их всех сразу и теперь приближался к ним, часто приседая, потом рез-ко выпрямлялся, и ладони его сочно пришлепывали по коле-ням. Сейчас он был похож на орангутанга, спрыгнувшего с дерева и решившего прогуляться по земле. Внезапно ощутив свою силу (и свою власть над этими людишками, ждавшими его!), он уже выпал из-под опеки Восторгова, заговорив так, как ему хотелось -- почти бездумно: -- Чаек пьете... ну-ну, лакайте. Чай -- травка божия. Ты замужня? А почто без мужа приволоклась? Вот бы я поглядел на вас, на обоих-то... Нехорошо, мать, нехорошо, -- сказал он, остановясь подле Головиной. -- Нешто так жить можно? (Головина страшно испугалась.) Смотри-кась, какая ты баба вредная... Но обидой ничего не исправишь. Не обижай! Любовью надоть... любовью, дура ты! Да что с тобой толковать? Все едино не поймешь... И пошел дальше, поскрипывая. Еще на Москве убедился Гриш-ка, что грубейшее "ты" звучит убедительнее обращения на "вы". В этот момент речь его обрела соль и перец. -- Ну ты! Кобыла шалая, -- облаял он нервную Лохтину. -- Курдюком-то не крути, а сиди смиренно, коли я с тобой говорю. Возжа, што ли, под хвост тебе попала? -- Благослови, батюшка, -- взрыднула Лохтина. -- Это потом... -- небрежно отмахнулся Распутин. Пистолькорс, повидавший немало медиумов, магов и спи-ритов, смотрел на Гришку в изумлении: такого хама он еще не видывал. -- А кулаки-то у тебя... ого, какие! Пистолькорс словно и ждал, что его похвалят: -- Этими руками задушил я пятнадцать латышей. -- За что? -- Бунтовали! Задушу, бывало, и в журнал себе вписываю: имя, фамилию, возраст, женат, холост... -- Зачем? -- Для памяти! Попалась мне знаменитая рижская красавица Ревекка Рабонен, дочь пастора, еще девчонкой путалась с социа-листами. Я отвел ее в казарму. Что хотите, говорю, то с ней и делайте. Но солдаты -- дрянь. Взяли и отпустили ее. Я выскочил... вижу, бежит моя красотка через картофельное поле. Я -- за ней! Догнал. Шашку выхватил. Как полосну по затылку... в картошку и зарылась. Только, помню, косы у нее разлетелись... Распутин сунул землистые ладони за поясок. -- Ну и сволочь же ты! -- произнес он четко. Отошел прочь. Пистолькорс растерялся: -- Что он сказал? Что сказал мне старец? Софья Сергеевна поправила на буклях бабий плат и, выгляды-вая из-за самовара, на прекрасном парижском диалекте растолко-вала дураку-кавалергарду, что он вызвал недовольство у старца. Воспользовавшись минутной паузой. Восторгов шепнул Гришке: -- Ножичек у тебя с собой? -- Здеся. В штанах. Ачто? -- Ты эту голую Нанашку где покрестил? -- Аж у самого пупочка. -- Давай сюда ножик... сейчас все обтяпаем. Ловкий поп незаметно улизнул от стола. * * * -- Григорий Ефимыч, -- сказала старая графиня, напузырив для "старца" чашку жиденького чайку (была она скупа), -- осенил бы ты нас благодатью какой... Изнылись уж! Духом износились! А если это так, чего тут с ними цацкаться? Смелее приступим к делу. Распутин раздробил на зубах твердую баранку. -- А ведь ты, мать, -- сказал он, с хрустом жуя, -- ишо не ведаешь, что благодать уже вершится в дому твоем... Гости многозначительно перетянулись. Гришка мельком гля-нул на Танеева: "Ух, барбосина какой... паршивый!" -- Хитрый ты, -- сказал он ему, -- но скоро поглупеешь. А помрешь легко. Ляжешь и не встанешь. Я так вижу... -- Взгляд его перевелся на Сану Танееву. -- Это младшая твоя? -- произнес он, не то спрашивая, не то утверждая. Танеев кивнул, и Распутин по-ставил вопрос как надо: -- А почто старшую свою не привез? За столом пронесся тихий шумок: -- Все знает... до дна видит... просто чудо! -- Старшая моя, Аня, -- поежился под взглядом мужика статс-секретарь, -- к императрице звана... у них урок пения. Гришка расставил ноги и долго глядел в пол под собою, на-прягаясь. Заговорил снова -- убедительно: -- Скажи Ане, чтобы почаще дома сидела. Я так вижу, а ты ей передай, будто старец Григорий сказывал -- ее муж ждет! -- Но она еще незамужняя, -- удивился Танеев. -- Это я знаю, -- не растерялся Распутин. -- Но муж-то ейный уже к порогу подходит. Вскорости все решится... Мунька Головина сидела как раз напротив старца, и Гришка, хорошо знавший женщин, сразу распознал ее суть. -- А ты горишь... Вижу, как по жилкам голубеньким бродит что-то красненькое... Это огонь от беса, и ты беса не пужайся... Опосля бесовского будет тебе дано и ангельское! В разговор важно вступила мать Муньки, Любовь Валериановна Головина, жена камергера, дама острая и подвижная: -- Вы бы воздействовали, старец, на Мунечку... Вбила себе в голову, что светский мужчина -- вырожденец, уже ни к чему не способен, и всех женихов, какие были, она от себя отвадила. -- И верно сделала! -- отвечал Распутин. -- Для ча ей с ыми, с тонконогими, пачкаться? Она невеста божия... я так вижу. Восторгов тихонечко подсел к столу, завел богоугодные разго-воры, столь елейные, будто всех маслом намазывал. В этот момент поп уже был серьезно озабочен быстрым ростом авторитета Гриш-ки, хотел он от пальмы его первенства отодрать листик пошире и для себя, чтобы не вся слава досталась одному Распутину... Вдруг вбежал Пистолъкорс, стал нашептывать что-то графине на ухо. -- Старец Григорий прав: сама святость в доме моем, -- под-нялась старуха. -- В ожидальной не выдержала Нана... треснула! Именно то место, которое перекрестил разгневанный Распу-тин, оказалось крестообразно разорванным -- у самого пупка ро-зовой "Нана". Никто из гостей не сомневался, что легкомысленная тема картины не выдержала осенения свыше и бесовский холст затрещал под дуновением крестного знамения. Восторгов, весь в ажиотаже, дергался на стуле, словно на кол посаженный. Гришка шепнул ему: -- Вишь, как ножичек-то пригодился... Но полотно салонной жизни еще не было дописано до конца. Последний решающий мазок нанесла генеральша Лохтина, до этого издали разглядывавшая Распутина с таким видом, с каким опыт-ная сова глядит на жирную и вкусную мышь: "Сейчас съесть или на потом оставить?" Наконец, не выдержав, она рывком подошла к нему. Заговорила напористо и смачно: -- Старец, что делать женщине, если у нее тело свято? Мой муж вполне порядочный человек, но... не святой. Я увидела тебя и вся открылась навстречу тебе. Научи, как мне быть? Распутин сразу понял, что перед ним очередная психопатка, каких уже немало встречал в своих странствиях по монастырям и обителям. В ответ старец зашептал ей жарко: -- Ты вот што... Звать-то тебя как? -- Ольга Константиновна, а по мужу... -- Не надо мне твою мужа! -- Распутин воровато огляделся по сторонам. -- Ты, Ольга, не скорби. В субботу с утра раннего ступай в баню и распарься так, чтобы косточки от мяса отлипали. А прямо из бани езжай ко мне на Караванную... Беса не томи, -- погрозил Гришка даме пальцем, -- беса, как и бога, тоже уважать надобно. Вот мы и потолкуем, как жить, ежели ты такая святая! Генеральша даже прослезилась. -- Дашь ли мне святости? -- спросила надрывно. -- Дам. Ужо получишь. Тока приди. Не омманешь? -- Христос с тобой! -- заверила его Лохтина. -- Христос во мне, -- поправил ее Распутин... Утром графиня Игнатьева позвонила по телефону на квартиру придворного генерала Воейкова, который, будучи приятелем царя, носил неудобопроизносимый титул -- "главнонаблюдающий за физическим развитием народонаселения Российской империи". -- Владимир Николаевич, я вас прошу доложить его величе-ству, что у меня ночью было ярчайшее видение... -- Моральный авторитет старухи, всю жизнь проведшей на высших этажах право-славия, в дворцовых сферах был непогрешим, и потому Воейков со вниманием выслушал подробную ахинею: -- Дух был с венцом вокруг головы, я до сих пор слышу его голос. В доме твоем, сказал мне дух, объявился великий пророк, назначение которого откры-вать царю волю провидения. Это был дух Серафима Саровского, покровителя государя, а пророк в доме моем -- старец Григорий прозванием Распутин. Вы запишите, Владимир Николаевич, а то еще забудете. -- Нет, нет, как можно! -- отвечал Воейков. -- Я в точности доведу ваши слова до сведения моего обожаемого монарха... * * * В эту ночь, пока графиню навещали всякие видения, в тихом доме на глухой линии Васильевского острова сидели трое: сам Рас-путин (герой дня), Восторгов с Гермогеном, сидели они и пили... Гришка уже не кочевряжился, святого не разыгрывал. Понял, что с такими пройдохами он и любой сойдет! Хлестал все подряд: водку, херес, коньяк, мадеру, вишневую и рябиновку. -- Чего затихли? Отец Иоанн, наливай вдругорядь... Эвон из той бутылки, чтобы пена пшикала... Эх, девок бы еще сюда! Между ними лежал на столе перочинный ножичек, и каждый раз, когда вспоминали о нем, все дико хохотали, а Гермоген даже снимал с головы клобук и больно хлестал им Гришку по морде. -- Сознайся, это ведь ты отца Иоанна подначил? -- Я сам! -- гордился Восторгов. -- Где ему догадаться... Распутин плясал, а духовные персоны распелись: В глубокой теснине Дарьяла, Как Демон, коварна и зла, Надев треугольную шляпу, Царица Тамара жила, Прекрасна, как ангел небесный... И серый походный сюртук... Расходились уже вконец пьяные. Восторгов вывалился из туа-лета, весь испачканный сзади известкой, а низы рясы -- мокрые: -- Народы православные, обфурился я, грешник великий... -- Поцелуемся на дружбу вечную! -- взывал Гермоген. -- Хорошие вы люди, -- бормотал Гришка. -- Слава те, хосподи, сподобил ты меня на хороших людей нарваться... Целовались и плакали. Очень уж они были хорошие! Утром Распутин пробудился, чувствуя, что кто-то пристально на него смотрит. Ровно посреди комнаты, словно обвиняемая в зале суда, сидела на стуле прямая и плоскогрудая Мунька Голови-на... Ни слова не сказав, она с электрическим треском потянула через голову беленькую блузочку, длинными бледными ногами переступила через упавшие на пол юбки. -- Ни стыда у тебя, ни совести, -- подивился Распутин... Вечером Мунька была у своей подруги -- баронессы Верочки Кусовой (дочери жандарма от брака с известной певицей Долиной). -- Что с тобою? -- заметила та. -- Ты какая-то не в себе. Закурив, Мунька рассказала ей о Распутине: -- Что он творил со мною -- непередаваемо! И ты знаешь, он при этом еще заставил меня молиться... Поверь, сочетание молит-вы о Христе со скотским положением -- небывало острое чувство. Теперь я опустошена, словно кувшин, из которого выплеснули вино. Тела у меня уже нет. Остался один дух, и я сама ощущаю себя святою после общения со старцем... Он -- бесподобная свинья! Подруга страдальчески заострилась носом. -- Как я завидую тебе, Мунечка, -- сказала она. -- Боже, если бы и мне хоть разочек в жизни так горячо помолиться! Мунька твердо и решительно загасила папиросу. -- В чем дело, машер? В конце концов, это же не любовь, а лишь особая форма богослужения. И никому не запрещено войти в храм и молиться в нем во имя господа, спасителя нашего... Иди и молись! Распутин щедрый архипастырь и никого не отвергнет... Мунька Головина, дочь камергера, стала самой близкой Рас-путину, самой верной адепткой его "учения". Она же, порочная до безобразия, сделалась и поставщицей поклонниц. В один из дней Мунька сообщила Гришке, что его желает видеть некая дама: -- Я не могу открыть ее имени. Она очень знатная. И просила предупредить, что явится под густейшей вуалью из конского воло-са, и ты не должен делать попыток к снятию вуали. -- Вуаль, значит, снять нельзя, а штаны можно? -- Но отказывать ей тоже никак нежелательно. Ты пойми, -- говорила Мунька, -- что эта женщина очень высоко наверху. -- Для меня все верхние под низом будут. Что это за фокусы таки! -- возмущался Распутин. -- Идет ко мне за делом, а фами-лию с мордой прячет... Рази это по-божески? -- Хорошо. Я скажу тебе, кто она. Это... Это была Милица Николаевна, дочь короля Черногории и жена великого князя Петра Николаевича. Распутин быстро усвоил суть семейных связок дома Романовых и понял, что от чернавки Милицы тянутся тропочки к престолу. Он сказал, что Милицу примет. -- Чего ей? По душам говорить хочет? Ну, ладно-сь. Скажи, что я похристосуюсь с нею... Она уж вовек не забудет! Восторгов и сам не заметил, когда его ученик перепрыгнул широкую реку и теперь свободно гулял на другом берегу. 4. САМАЯ КОРОТКАЯ ГЛАВА Самая короткая и самая пикантная... Множество анекдотов о Распутине (как правило, рассчитанных на людей недоразвитых) рисуют его женским героем раблезианского размаха и такой неук-ротимости в тайных делах, какая несвойственна даже весенним котам. Эту версию мы сразу же отбросим, как не заслуживающую нашего просвещенного доверия. Надеюсь, читатель поверит мне, что эту сторону распутинщины я тоже изучил в подробностях и ответственно заявляю, что Распутин не был исключением в ряду обычных здоровых мужчин. Наоборот, документы иногда являют прискорбные для анекдоти-стов факты, когда Гришка как мужчина оказывался явно "не на высоте" той славы, которую ему приписывали... В чем же дело? В чем его сила? На этот вопрос ответ дал великий русский психиатр Бехтерев, который специально занимался Распутиным и разоблачил секрет его влияния на женщин. "Все, что известно о Распутине в этом отношении, -- писал Бехтерев, -- говорит за то, что его сила заключалась... во властном характере его натуры и умении поставить себя сразу до фамильяр-ности близко ко всякой обращающейся к нему особе женского пола... Каждую входящую даму "набожный" старец встречает в передней, прежде всего обводя своими "нежными" ручищами по всем линиям ее тела, как бы исследуя ее формы. Этим приемом старец Распутин сразу достигает близости к входящей даме, кото-рая становится с этих пор кандидаткой на его обладание... Кроме обыкновенного гипнотизма, -- подчеркивал Бехтерев, -- есть еще и половой гипнотизм, каким, очевидно, обладал в высшей степени старец Распутин... А великосветское дамское общество, его окру-жавшее, представляло ту извращенную дегенерацией среду, в ко-торой распутинский половой гипнотизм пожал обильную жатву" В распутинщине нельзя винить одного Распутина! Распутин никогда бы не создал распутинщины, если бы ему не помогала среда, в которой уже были заложены микробы разло-жения. Конечно, виноваты и женщины, но... какие женщины? Вот что писал по этому поводу В.В.Шульгин; при всей своей реакционной сущности он был неглупым человеком. "Вырождающиеся женщины часто страдают оттого, что они ничего не чувствуют. Нередко они объясняют это тем, что муж обыкновенный, серый человек. Чувственность просыпается в них, когда к ним прикоснется герой. А героя найти нелегко! Те женщи-ны, что пониже, могут ожидать своего принца. Но те женщины, что живут среди принцев, должны искать героя в слоях общества ниже себя, ибо люди своего круга ими уже испытаны. Такие особы начинают презирать условности, классовую рознь, наследствен-ные предрассудки и даже требования чистоплотности. Так они до-ходят и до Распутина! Разумеется, -- выделял Шульгин, -- к этому времени они уже глубоко развращены, пройдя очень длинный путь великосветской проституции..." Такая серьезная глава требует лирического окончания: Как хорошо дурманит деготь и нервы женские бодрит. -- Вы разрешите вас потрогать? -- статс-даме Гришка говорит. Она, как бабочка, трепещет в силках расставленных сетей, и маникюр графини блещет на фоне траурных ногтей. В салоне тихо гаснут люстры. Войдя в мистическую роль, мужик, находчивый и шустрый, ведет себя, как Рокамболь... И даже пылкому Амуру неловко стало свысока за титулованную дуру в объятьях грязных мужика! Эти стихи принадлежат перу одного из убийц Распутина. Он же и воспел его во множестве стихотворений. 5. ТЕМНЫЕ ЛЮДИ 1905 год погасил огни Зимнего дворца; темный и неживой, он являл вид заброшенности. Балов больше не было. Куда делись пыш-ные карнавалы! Придворные жаловались на скуку, вспоминая, как чудесно жилось им раньше. Сорокалетние говорили: "Ах, как хоро-шо бывало при Александре Третьем!" Полувековые залезали памя-тью глубже в историю: "Кто не жил при Александре Втором, тот вообще не жил!" А те, которым пошло на седьмой десяток, сладко жмурились: "Вы бы посмотрели, как было при Николае Первом..." Императоры знали о свинских рефлексах своих придворных, и потому для гостей Зимнего дворца накрывался отдельный стол -- в узком коридоре, что тянулся вдоль бального зала. После третьего тура вальса танцующие пары загадочно размыкались, каждый стре-мился занять место поближе к дверям, ведущим в этот волшебный коридор. Белозубые арапы в ливреях века бесшабашной Елизаветы открывали двери и... здесь я умолкаю! Мое перо бессильно выра-зить все то, что там творилось, а посему я передаю слово очевидцу: "Столы и буфеты трещали, скатерти съезжали с мест, вазы опро-кидывались, торты прилипали к расшитым мундирам, руки пач-кались в креме; цветы срывались и совались по карманам, шляпы наполнялись царскими грушами и яблоками. И через три минуты нарядный буфет являл грустную картину поля битвы, где трупы растерзанных пирожков плавали в струях шоколада, меланхолически капавшего на мозаичный паркет коридора..." При этом ка-мер-лакеи, ко всему приученные, тактично отворачивались к ок-нам, чтобы не видеть проявления "троглодитских наклонностей" аристократии; прислужники тут же заменяли на столах все изга-женное свежими дубликатами цветов, пирожных и фруктов. Но самые волнующие сцены наблюдались во время штурма гофмаршальского стола, накрытого побогаче и ближе к столу царскому. Здесь, как правило, ходили в атаку прекрасные дамы. При входе в Золотой зал "меня окружили женщины в открытых туалетах, ис-ключительно пожилые. Недостатки бюстов возмещались искусным размещением наличного материала на каких-то досочках и полоч-ках, которые я поневоле созерцал в их открытых лифах. Спины, покрытые прыщами и пятнами припудренной старческой экземы, острый запах женского пота -- все это создавало атмосферу лисят-ника!" Сдерживая натиск атакующих дам, в дверях дежурил сам комендант дворца, обливавшийся холодным потом. Вот отзвучал последний аккорд придворного котильона, и тут же (ни секундой позже) комендант, словно паршивый сноп соломы, отбрасывался в сторону лавиною слабого пола, кинувшегося на яства со слепой и яростной жаждой добычи... -- Что и вспоминать! -- вздыхали теперь придворные, погля-дывая на темный Зимний дворец. -- Такого блеска уже не будет! Вдовствующей императрице Марии Федоровне все не нрави-лось в царствовании сына, и средь придворных она обрела кличку Гневная. Вдова все больше удалялась от "большого" двора. -- На худой конец, -- говорила она, -- у меня есть спасение: я могу сесть на поезд и утром буду в Копенгагене, где уже не стану видеть нынешних безобразий. С тех пор как царствует мой сын, я все время жду убийства, взрывов, катастроф и безумия!.. Революция наказала сына "гатчинского затворника" клич-кою Царскосельский Суслик. Пешие походы на дальние дис-танции Николаю II пришлось отложить, чтобы эсеры не под-стрелили из-за кустиков, словно бекаса. Все свои дремучие пер-вобытные силы император вкладывал в заготовку дров для сво-его дворца -- пилил и колол с утра до ночи, словно хороший дворник. По ночам же, в кожаной куртке шофера, никем не узнанный, он садился в байдарку, ожесточенно выгребая вес-лом, чтобы побыть одному -- подальше от семейных дрязг, подальше от своих страхов. Гневная свою невестку Алису безжалостно шпыняла: -- Надо уметь себя вести! Мне тоже не всегда хочется улыбать-ся людям, которых я не знаю. Плохо себя чувствую. Или просто нет настроения. Однако надо... Мы цари, а это значит, что мы всегда на виду, ослепленные ярким светом. И простым людям приятно, если царица подошла к ним в скромном ситцевом платье, какое и они носят, и вдруг спросила -- почем сегодня на базаре говядина? А ты, голубушка, ведешь себя с людьми так, будто наступаешь на противную и скользкую лягушку. -- Мне неприятны ваши сентенции, -- огрызалась Алиса. -- Это неточно сказано, -- возражала Гневная. -- Не мои сен-тенции противны тебе, а тебе противны все, кто тебя окружает, и только ты сама для себя еще не стала противна... Федоровская церковь в Царском Селе -- как старинная иг-рушка. Убранство ее богато. Она считалась "государственным собо-ром", здесь молились Романовы с придворными. Кто как умел, так и молился. Александра Федоровна, верная себе, решила молиться так, чтобы ее никто не видел. Царицу угнетала мания преследова-ния. В алтарных приделах храма она велела выдолбить для себя глу-бокую нишу, в которой и скрывалась. Время от времени из тайни-ка, словно из гадючьей норы, высовывалась ее голова. Быстро ог-лядит молящихся -- нет ли опасности, и снова спрячется, задер-нув ширму. Однажды, когда она так сидела, в храме раздалось: -- Ненормальная! -- Это слово вырвалось у Гневной. -- Пере-дай своей сумасшедшей, -- сказала она потом сыну, -- что пря-таться неприлично. Если мы все попрячемся по углам, то что же от нас, от Романовых, вообще останется? Тем более, здесь не улица и ни одна из статс-дам не держит бомбы под корсетом, а фрейлины не таят под лифами браунинги. -- Если бы ты, мама, знала, -- отвечал император, -- сколько в Аликс твердости духа... Как мощно укрепляет она меня в несе-нии тяжкого бремени власти. Она совсем не сумасшедшая. -- Ну, так жди! Скоро она станет сумасшедшей... В этом году и сам Николай II предстал перед русским обще-ством не совсем нормальным. Нашелся смельчак издатель, собрав-ший в один том все резолюции и тосты императора. Книга состоя-ла из одних только перлов: "Прочел с удовольствием... А мне ка-кое дело?.. Живительно тронут... Ай да молодец!.. Царское спасибо молодцам-фанагорийцам... Пью за здоровье своих частей... Поло-жение стыдное. Передайте извозчикам мою высочайшую благодар-ность... Я тронут... Пью за ваше здоровье, братцы... Надеюсь, союз между мною и корпусом жандармов будет крепнуть... Вырвать с корнем!.. Пью вместе с вами... Не сократить ли нам их?.." Цензура мгновенно зарезала эту книжицу, способную "расшатать устои са-модержавия". Она запретила сочинения самого императора, кото-рый оказался вреден. Сам себе вреден, сам для себя опасен... Меж-ду тем время не располагало к веселости! Война обескровила русский рубль -- он пал, сраженный япон-ской шимозой. Умные люди вспоминали, что пророчил Салтыков-Щедрин: "Это еще хорошо, если за рубль станут давать полтинник. Хуже, если за рубль будут давать нам в морду!" Миллиарды русских займов, набранных у Франции и Ротшильдов, были бездарно размусорены на полях Маньчжурии, и немецкий генштаб приятно волновался, узнавая о русских жертвах. "Теперь им долго не вы-браться из этой лужи!" -- говаривал Вилли, понимая, что в Евро-пе осталась одна гегемония -- железный кулак его могучего рейх-свера. "Адмирал Атлантического океана" за кулисами дружбы с кузеном Ники втихомолку хихикал над незадачливым "адмиралом Тихого океана"... Война в августе закончилась. Японцы сразу же открыли в Токио неряшливый музей, посвященный победе над Россией. Стены музея, словно баня кафелем, были сплошь обли-цованы трофейными иконами. Из гущи бород, люто и зловеще, взирали на праздничную сутолоку токийцев постные лики право-славных угодников. Выходит, что правы оказались русские генера-лы, год назад хваставшие, что они Японию иконами закидают (все-таки, черт побери, закидали!). А посреди музея красовалась... кровать, вся в кружевах и розанчиках, и музейный гад комменти-ровал это трофейное чудо безо всякого юмора: -- Захвачена в бою доблестными самураями микадо при от-ступлении русской армии. На этой удивительной кровати спал сам командующий русской армией генерал Куропаткин, основным девизом которого были слова: "Терпение, терпение и терпение..." Портсмутский мир завершил войну, и надо признать, что ус-пехом в дипломатии Россия обязана Сергею Юльевичу Витте, ко-торый с апломбом шарлатана вел переговоры с японцами (в этом ему помогало то важное обстоятельство, что США боялись усиле-ния Японии на Тихом океане). От тех времен осталась едкая кари-катура из "Simplicissimus": сидит громадный безносый Витте, а пе-ред ним японский маркиз Комура, похожий на мартышку; Витте нахально ему говорит: "Я, разрешаю японцам оставить для себя Токио". Россия лишилась только южной части Сахалина, а Витте стал премьером и обрел титул графа, отчего шутники прозвали его Витте-Полусахалинский. Война закончилась, но революция про-должала расширять свои берега. Мария Федоровна в страхе бежала в Данию. "Разбирайтесь сами, -- сказала она сыну с невесткой. -- Я вернусь, когда все Притихнет и можно не бояться, что на улице мне плюнут в лицо". Возле Петергофа стоял под парами миноносец, на котором цар-ская семья, случись что, рассчитывала удрать в Англию. Даже люди, посвященные в интимные секреты двора, не знали одной глубо-кой тайны. Николай II велел соорудить в Александрии блиндиро-ванный подвал, надеясь отсидеться в нем при нападении народа. Сложные переходы дворца прочеркивали прицелами замаскиро-ванные пулеметы, готовые в любой момент смести все живое, что ворвется сюда с улицы... Словно очумелые мотались между столицей и Петергофом казенные пароходы, развозя министров с док-ладами. Требовалось крутое решение, чтобы утихомирить народ-ные страсти. Витте подготовил от имени царя манифест о дарова-нии народу "свобод". Николай II обозлился на своего президента: -- Но я не желаю терять принцип самодержавности... А стачка рабочих сделалась уже всенародной, и раздумывать было некогда. Колебания между диктатурой и дарованием консти-туции становились опасны. Дядя Николаша навестил Фредерикса: -- Если мой племянник не подпишет манифеста, я застрелюсь в его кабинете. Если я не сделаю этого, обещай застрелить меня. На бурном министерском заседании, когда кабинет Витте, качаясь, плыл, словно корабль в бурю, дядя Николаша выхватил из кобуры револьвер. Дуло его, блестя смазкой, уперлось в седею-щий висок. "Мы здесь не в бирюльки играем! -- заявил он царю. -- Речь идет о спасении престола. Быть Романовым или не быть! Если не уступим сейчас, все полетит к чертям собачьим..." Царь уступил! Очевидец пишет, что "после подписания мани-феста во дворце произошла бурная сцена -- великие князья напа-дали на Николая II чуть не с кулаками, женская половина дворца истерически рыдала". А на улицах обнимались одураченные люди: "С конституцией тебя, Петя! Приходи вечерком на севрюжину с хреном... Выпьем, брат, за эру свободы. Споем что-либо мажор-ное". Манифест от 17 октября сбил с толку многих (даже умных). Толпы студентов, сняв фуражки, носили по улицам портреты Николая II, среди юных лиц курсисток развевалась ветром апос-тольская бородища Стасова; ликовал и великий маэстро Репин, широкими мазками кисти спеша запечатлеть эту сцену вихря, сце-ну могучей людской лавины, остановившей конки, сметавшей со своего пути городовых и жандармов, дворников и лотошников... -- Скандальное время, -- жаловался царь. -- Ах, почему я не рождена мужчиной! -- восклицала в ответ супруга. -- Я была бы сейчас страшнее Иоанна Грозного, я залила бы всю страну кровью, но зато сама спала бы спокойно... Внутренний рынок империи подпольно снабжал россиян по-чтовыми открытками, на которых Николашка изображался при всех регалиях, державшим себя за тайное удилище, а снизу подпи-сано: "САМОдержец". Алиса тоже рисовала карикатуры на мужа. Рисунки ее были злы. Царица изображала царя младенцем с бутыл-кой водки во рту (вместо соски), его укачивает Гневная, лупцуя сыночка по заду, а изо рта матери вырывается фраза в росчерке облака: "Ники, ты будешь меня слушаться?.." Алиса говорила: -- В самом деле, Ники, пора тебе решить этот вопрос -- кого впредь ты намерен слушаться, меня или свою мать? Император решил слушаться... Папюса (!), которого в октябре 1905 года он вызвал из-за границы. Прямо с вокзала чародей в закрытой карете был доставлен в Царское Село, где ночью устро-ил церемонию колдовства. На плече его сидела крохотная обезьян-ка, шкура которой была заранее натерта фосфором, а в пищу обе-зьяне уже много дней примешивался атропин. -- Ваше величество, сегодня флюидический динамизм вполне располагает меня к вызову духа вашего отца... Укрепитесь! -- Во мраке комнат возникло легкое светлое облако, в котором резко определились две красные точки (фосфор и атропин сработали). -- Это он! -- возвестил Папюс. -- Можете гово-рить с ним... Николай II уже не отрывался от глаз обезьяны. -- Папа, -- спросил он у нее, -- ты понимаешь, как мне пло-хо? Скажи, чего мне еще ждать и на что можно надеяться? Загробным гласом "дух" Александра III, исходивший от ис-кусного чревовещателя, отвечал сыну, конечно, по-французски: -- Революция возникнет еще более сильная, нежели эта. И чем суровее будешь ты сейчас в подавлении революции, тем сильнее она будет в недалеком будущем. Но выхода у тебя, сын мой, уже нет... не бойся... крови... прощай... поцелуй внука... Голос исчез "за кадром", а две красные точки в углу комнаты медленно погасали, как угли на остывающей жаровне. -- Он удалился, -- сообщил Папюс; получив гонорар (которо-го хватило бы на закладку нового крейсера), шарлатан намекнул: -- В моих силах еще предотвратить катастрофу будущей революции. Но действие моего флюидизма способно усмирять катаклизмы, пока я сам не исчезну с физического плана нашей планеты... Этим сукин сын дал понять, что рассчитывает на пожизнен-ную пенсию и, пока он жив, Романовым бояться нечего. -- А вот когда я умру!.. -- И Папюс развел руками... На другой день император принял архимандрита Феофана. -- Отец мой, -- встал царь на колени, -- утешь меня. -- Утешение близится, -- отвечал тот. -- Вчера я со старцем Распутиным снова скорбел за вас. Мы плакали, а потом вдруг ста-ло светло, и Григори