-- Э, милый юноша, не все ли равно? -- безнадежно отозвал-ся Горемыкин. -- Что Морфей, что Нептун -- все одна гадость... Дома он первым делом взял ножницы и обрезал провода теле-фона, после чего созвал в спальню домочадцев и прислугу. -- Предупреждаю! -- объявил твердо. -- Телефон уже не бряк-нет. Но могут прибегать курьеры от императора. Я принимаю боль-шую дозу опия. Горе тому из вас, кто нарушит мой сон... Двое суток я буду спать! Всего хорошего... до свиданья... Горемыкин проснулся, когда Думы уже не существовало. И никто не строил на улицах баррикад. Было тихо-тихо. -- Я же был прав: даже кошка не шевельнулась... К нему вошла жена -- вся в слезах: -- Ты все проспал и ничего не знаешь. Отблагодарили, называ-ется! Так старался, все для царя сделал, а он тебя, благо ты дрых-нешь, уже выгнал... Радуйся: ты больше не премьер. -- Пардон, а кто ж теперь, если не я? -- Столыпин! Кому же еще? Вот это, я понимаю, чистая работа... Новый премьер сидел в своем кабинете, еще не осознав бур-ного взлета своей головокружительной карьеры, когда дверь рас-пахнулась и на пороге выросла фигура человека с восточными чер-тами лица. Этот некто, весь трясясь от восторга, держал над собою плохонькую иконку, выкрикивая исступленно: -- Самое дорогое, что имею... фамильная драгоценность рода князей Андронниковых! Приношу к вашим стопам... верю, что измученная Русь воскреснет под вашим мудрым правлением... Столыпин позвонил. Секретарь явился. Кто это? -- спросил премьер, не указывая пальцем. -- Точно не знаю, но, кажется, зовут Побирушкой. Колокольчик опустился на стол возле чернильницы. -- Сударь, что вам от меня угодно? -- Ничего уже не желаю, ибо счастлив вполне, видя вас на посту премьера... Я всегда и всем говорил, что есть в Саратове замечательный губернатор Столыпин, и он... только он!.. -- Простите, где вы служите? Нигде (он "адъютант господа бога"). -- Лишь честный гражданин, желающий принесть пользу оте-честву. У меня нет иных забот, кроме блага Отчизны... -- Мне на это плевать! А в каком вы чине? -- Увы, я коллежский регистратор. Вы ведь и сами знаете, как в наше время трудно выбиться в люди порядочному человеку. Столыпин закрутил усы в бравурные кольца. -- Все знаю! -- сказал, выскакивая из-за стола. -- Знаю и сей-час этим займусь. Моментально выбью вас в люди... Одной рукой Побирушка был схвачен за воротник. Другая рука премьера намертво вцепилась в княжеские штаны. Получился страш-ный капкан. Легко и без напряжения Столыпин оторвал регистра-тора от паркета. В небывалом процессе ускорения Побирушка лбом растворил перед собой двери. А за дверями была приемная, напол-ненная просителями, и все они видели, как Столыпин вышибал князя на площадку лестницы. Причем все это время Побирушка держал перед собой "фамильную" икону (самое дорогое, что он имел). Могучее дворянское колено таранило его в самые порочные места, и "адъютант господа бога" покатился вниз. А икона, намно-го опередив своего владельца, тарахтя, прыгала по ступенькам, посыпая их сусальною позолотой... -- Вот так и впредь! -- заявил Столыпин, бодрой походкой государственного мужа возвращаясь в кабинет, дабы вершить дела великой империи, уже второй день живущей без Думы... Депутаты первого русского парламента еще малость порыпались, после чего самым примитивным образом их рассадили по тюрьмам. -- Почти как в Англии! Ну, совсем как в России... Сердце радуется. Душа умиляется. Коленки трясутся... Уррря-а! 9. ДУРАКАМ ВСЕ В РАДОСТЬ Григорий Ефимович Распутин, крестьянин Тобольской губер-нии, после субботнего посещения баньки, чистый и опрятный, не сквернословя и не похабничая, скромнейше сидел у себя на Караванной и даже водки не пил, а хлебал с блюдца чаек с конфеткой, как вдруг, откуда ни возьмись, влетел незнакомый генералище с серебряными погонами -- и сразу к нему: -- Это ты, в такую тебя мать, Распутиным будешь? Григорий Ефимович деликатно водрузил блюдце на стол, веж-ливо поднялся со стула и почтительно ответствовал: -- Ну, я... Дык што с того? Генерал -- хрясть его по зубам, так что нижние клыки за вер-хние зацепились, и, мелькнув в дверях красной подкладкой шине-ли, тут же удалился. Распутин был крайне удивлен: -- Эва! И чайку не дадут попить спокойно... Выяснилось, что визит вежливости нанес генерал-профессор Военно-медицинской академии Вельяминов, автор научной моно-графии "О вылущении прямой кишки с предварительной колотомией". Кишка-то здесь и ни при чем, а все равно обидно... еще как обидно-то! Распутин долго переживал последствия этого визита: -- За што он звонаря-то мне сунул? Прямо чудеса на постном масле. Я ж его и знать не знаю. Ежели он дохтур какой, так я же не больной. Рази так можно? Прискакал. Спросил фамилие. И вдруг -- бац! Мое почтеньице... уважил по всем статьям! Ясность в этот вопрос внесла Мунька Головина: -- Господи, как ты не поймешь, Григорий? Вельяминов уже много лет в любовниках Милицы Николаевны, и, конечно, ему, генералу и дворянину, неприятно, что она с тобой христосуется... Распутин заварил свежий чай -- покрепче: -- Что у вас тут в Питере за дикий народ собрался! Добро бы я у Вельяминова жену отбил. Так нет же! Он сам законную жену от великого князя Петра отклеил... Выходит, генерал-то энтот на чу-жую мутовку раньше меня облизывался. Так чего наскакивать? Восторгову он потом жаловался -- даже с обидой: -- Ты вот меня попрекаешь, быдто я живу неправедно. А ска-жи по совести -- рази я виноват? Я никого из растократов хужей, чем они были, не сделал. Они ишо до меня порчены. Так почему, спрашивается, я должен Осипа Прекрасного из себя корчить? Хошь мою портянку нюхать -- так нюхай! Коли дура какая желает меня в бане помыть -- так мой себе на здоровье... Мне-то што? Это было веско сказано, и Восторгов не нашелся что возразить. Гришка входил в славу -- с его именем связывали свои честолю-бивые планы не только Восторгов, но и сам Феофан, сам Гермо-ген. Распутин же шел своим путем и себя-то не хотел ни с кем связывать: Гришка уже осознал свою силу. Медленно и неотврати-мо он приближался к престолу. Не было только зацепки, чтобы, раскачавшись, совершить последний прыжок... Ему вскоре помог-ло психическое состояние императрицы. * * * К этому времени Бехтерев, великий знаток глубин души чело-века, уже отступился от лечения Александры Федоровны, пола-гая, что дурная наследственность, помноженная на мистические психозы, делает ее неизлечимой. Она еще не сумасшедшая, но и нормальной назвать ее трудно. Наряду с разрушенной психикой в ней бились и четкие импульсы твердой воли. Императрица была целеустремленной психопаткой... Но были и такие периоды, когда Николай II даже изолировал детей от матери. Его положение как императора тоже было ненормальным: болезнь жены следовало скрывать от придворных, от министров... даже от лакеев! Очевидец пишет: "Было испробовано все, что могли дать богатство и власть. Держали в Вилла-Франке яхту для изоляции царицы на море, стро-или в Крыму дворец для изоляции ее на суше. Александру интер-нировали за решетками замка Фридберг близ Наугейма. Осматри-вали больную светила мировой медицины, молились о ней архи-пастыри всех церквей, общее сочувствие родного ей немецкого народа могло быть полезно как успокаивающее средство. Но ничто не помогало!" Помимо страсти к обаятельному наркома-ну Орлову, императрица испытывала почти лесбиянскую при-вязанность к Анне Танеевой; иногда во время плавания на "Штандарте" она нервно требовала, чтобы подругу срочно дос-тавили на корабль. Николай II посылал за фрейлиной миноно-сец, который на предельной скорости врывался в Неву, под-хватывал с набережной Анютку и спешил обратно в финские шхеры. Царица успокаивалась. В сферу постоянно ранящей возбудимости скоро попал и сын. Каждая мать любит свое дитя, и никто не осудит мать за эту лю-бовь. Но даже в любви к сыну Алиса была предельно эгоистична. Это было какое-то патологическое обожание, неизменно связан-ное с мистическим ужасом. Во время революции, схватив малень-кого Алексея, царица в панике металась по углам дворца. За ней следили, боясь, что она спрячет наследника где-нибудь в таком месте, где его никто не сможет найти... Потом она перестала раз- деваться на ночь. Заядлая лежебока, теперь она сидела на постели. Сидела не как-нибудь, а в дорожной ротонде и в шапке, держа возле себя саквояж с драгоценностями. "Аликс, что ты делаешь тут в потемках?" -- "Разве ты не видишь, что я еду". -- "Ты... едешь? Куда же ты едешь?" -- "Пора бы уж знать, Ники, -- отвечала она мужу, -- что у меня есть единственная дорога -- до родного Фридрихсбурга..." Она то требовала от царя, чтобы он ради ее успокое-ния пролил моря народной крови, то вдруг отупело застывала с вытаращенными глазами, недвижимая, словно истукан. Под глубоким секретом из Москвы был вызван опытный невропатолог Григорий Иванович Россолимо -- образованнейший человек, близ-кий друг Чехова, Станиславского и Левитана. Он потом рассказывал, что там творилось: -- Я нашел императрицу в состоянии животного ужаса. Никог-да до этого не видав меня, она вдруг кинулась целовать мне руки! Никого не узнавала, постоянно рыдая. Просила, чтобы я вернул ей сына... Чепуха какая-то! Ведь наследник находился в соседней "игральной" зале. Я потребовал удаления больной из привычной для нее обстановки. Настаивал на клиническом содержании. "Что это значит? -- возмутился Николашка. -- Уж не хотите ли вы, чтобы я посадил ее в бедлам?" Меня выгнали. Потом царицу тайно вывозили в Германию, которая действовала на ее психику благо-творно. А вскоре появился и Гришка Распутин, после чего помощь медицины уже не понадобилась. Я врач-психиатр, все-таки, как-никак, профессор медицины... Я далек от мистики, но даже я вынужден признать, что этот темный мужик обладал немалой си-лой внушения. В нем была какая-то особенность, которая властно парализовала волю не только женщин, но иногда действовала даже на крепких мужчин. Я знаю, что Столыпин влиянию Гришки не поддался. Он стал врагом его и на этом сломал себе шею... * * * Средь великих князей и княгинь всегда блуждаешь словно в дремучем лесу: тетя Минни и дядя Алек, Даку и Сандро, Эрни и Элла, Влади и Николаша, Тинхен и Минхен, Мавра и Ста-на... Но каждая ветвь Романовых жила обособленно, словно рыцарский клан, со своими притязаниями, со своими тради-циями. Между ними не было тех простосердечных отношений, какие бывают средь дядей и племянниц, средь бабушек и своя-ков. Алиса вообще -- раз и навсегда! -- отвадила родственни-ков шляться во дворец, а теперь сама жаловалась: "Вот уже десять лет я живу одна, как в тюрьме..." Дольше всех удержа-лись при ней сестры-черногорки, но за явную склонность к сводничеству их тоже попросили быть от Александрии подаль-ше. Поправить свое положение при "большом" дворе они могли только через Анютку Танееву, и Милица активно взялась за очередную интригу, играя таким крупным козырем, каким был в ее руках Гришка Распутин... В один из дней она пригласила Танееву в свой дворец на Английской набережной. -- Аня, -- сказала Милица, -- только прошу тебя ничему не удивляться. Еще недавно я, глупая, целовалась с мужчинами. А теперь я лишь христосуюсь с ними, и, поверь, это ничуть не хуже! В длинном белом хитоне античной весталки, перекинув через смуглое плечо черную шаль, Милица плавно подвела Анютку к книжному шкафу. Для возбуждения любопытства показала ей ред-кое собрание книг по мистике и оккультным наукам. -- Бывают люди (их очень мало на земле), которые одарены свыше. Вспомни Тихона Задонского, как и мы, ходил по земле, ел и спал, а по смерти освятился. Но есть личности, вроде Григория Распутина, святость которых раскрыта еще на земле. И все мы, грешные и жалкие, имеем радость видеть его среди нас. Можем христосовать свои уста с его устами. Лицо с такой магнетической силой, как Григорий, является на земле один раз в тысячу лет. Мы не доживем до этого времени, Анечка, когда наши потомки будут славить Распутина, как сейчас мы славим Христа! Милица распахнула дверь, ведущую в соседнюю залу. А за этой дверью, молитвенно сложив руки, давно стоял Распутин. -- Здравствуй, доченька, -- сказал он весело. -- Я тебя давно ждал и все спрашивал бога: когда ж ты явишь мне Анюточку? Моментально он оглядел ее всю. Массивна, как тумба. Не кра-савица. Очень бледная. Лицо как тарелка. Ярко-малиновый ротик собран в гузку. Глаза -- два голубеньких бантика. Выражение лица часто менялось -- ускользающее, обманное. То вдруг на нем отра-жалось ненасытное беспокойство и внимание к окружающему, то появлялась почти монашеская суровость... Сейчас от сознания, что она видит святого здесь, на земле, и может потрогать его и почувствовать, Анютка умилилась, а Милица спросила ее: -- Видишь, как все хорошо и все просто?.. Взявшись за руки, они втроем, будто дети, стали гулять взад и вперед по залу, и Анютке было даже стыдно, что она, дура тол-стая, не может попасть в ногу с Милицей и Григорием. Потом Распутин гладил ее по голове и спрашивал задушевно: -- Живешь-то как? Папа с мамой не забижают? Она заговорила о родителях, но он засмеялся: -- Я тебя ведь о царе и царицке спрашиваю.. Анютка призналась, что она уже невеста. -- А жених-то хорош ли? -- серьезно спросил Гришка. Жениха ей подобрала сама царица. Это был лейтенант флотс-кого экипажа Александр Васильевич Вырубов, служивший в по-ходной канцелярии самого императора. Но она плохо его знала. -- Скажи, отец, выходить ли мне за Вырубова? -- Ты божья, а не флотская... Не уживешься! -- Почему, отец, я не уживусь с мужем? Распутин сразу померк лицом, закрыл глаза. -- Я так вижу, -- отвечал глухо и загробно... Милица Николаевна уже созвала гостей, обещая "угостить" их Распутиным, и гости сбежались охотно, словно их позвали на жир-ного угря, привезенного из Пруссии, или на смотрины редкого заморского фокусника... Распутин подал Анютке руку. -- Пойдем к столу, -- сказал. -- Я мадерцы выпью. Уж больно полюбил я мадерцу. Говорить стану. Послушаешь меня... Широко и свободно уселся он за великолепный стол. Держал себя вольготно и независимо. Заметив, что напротив него располо-жился чиновник особых поручений с университетским значком на лацкане фрака, Распутин поморщился -- как от клюквы. -- Нехороший ты человек, -- заметил он ему спокойно. -- Суеты в тебе много. Ну да ладно... сиди уж, коли пришел! Понимая, что за ласку да мадеру надо платить душеспаситель-ными речами, Гришка сразу завелся в проповеди: -- Грешите, но покайтесь. Покайтесь и опять грешите. Господь для того и подпущает нам искушеньицев разных, чтобы мы от греха вкусили. Какое первое слово истины принес Христос людям? "Покайтесь!" -- сказал он им. А пошто он так сказал? Да потому, что Христос знал, какой свинарник разведут люди. Но как же ка-яться, ежели я ишо не согрешил? Вот тута многие и спотыкают-ся... Поняли? -- А чего тут не понять? -- за всех ответил носитель универси-тетского значка на фраке. -- В конце концов, подобные софизмы далеко не новы в истории человеческого сознания. Еще в древней Лаодикии такую же галиматью проповедовала одна заурядная фри-гийская секта. Здесь уместно вспомнить и еретика Монтануса! На заре нашей философии этот вонючий козел Монтанус подобно вам, Григорий Ефимыч, излагал такие же догмы красивым патри-цианкам и... Не знаю, как вы, Григорий Ефимыч, но Монтанус достигал от дам немало живых и практических результатов! Распутина затрясло. С толком ответить оратору он ничего не мог, ибо ни черта не понял. Но в голове его прочно уместились только два слова "вонючий козел" (вполне доходчивые). -- Энтого гугнявца на што сюды позвали? -- зарычал он. -- Я слово божье несу, а он... Не буду есть! Не стану пить! Вызвав ужас в лице Милицы Николаевны, он круто и четко печатал шаги к дверям, злобно выкрикивая проклятья: -- Мозгляк, щелкопер поганый! Думаешь, коли хвостатку на-дел, так ты мужика умнее? Врешь, собака! Анахтема... Не меня -- ты Христа во мне оскорбил. Вот завтра под трамвай угодишь, тады умней станешь... Я твоих наук не ведаю -- мне бы по-божески! В дверях обернулся и цепким взглядом вызвал на себя лучистое сияние анютиных глазок "божьей невесты" Танеевой. -- Завтра, -- сказал он и саданул дверью... Милица Николаевна разрыдалась. -- А все вы... вы! -- кричала она на чиновника с образовани-ем. -- Зачем стремитесь ученость свою показывать, когда и без того уже все давно ясно... Это, наконец, невежливо! На следующий день Анютка случайно встретилась с Распути-ным в вагоне дачного поезда, едущего в Царское Село; он был с какой-то нарядной дамой, но тут же пересел к Танеевой. -- Я ж тебе сказал вчера, что сегодня повидаемся... И тут последовало окончание черногорской интриги! Милица Николаевна проиграла свою самую крупную игру. Сводя царскую фаворитку с Распутиным, эта продувная бестия не учла того, что после знакомства с Анюткой она сама делается уже не нужной для Распутина, ибо путь к престолу через Анютку был для Гришки намного короче и надежней... Ударил гонг -- Царское Село! Предупреждаю, что при всей своей коровьей внешности Анютка не была слезливой дурочкой, в ее душе немало отбу-шевало Страстей, и порою она мастерски владела интригой. Про таких, как она, в народе говорят: себе на уме! Поздним вече- ром, когда царскосельский парк шелестел ветвями тоскливо и жутко, в Александрии императрица тосковала заодно с подру-гой. Между ними сложились уже такие отношения, что Анютка называла царицу Саной... -- Сана, мы давно с тобой не музицировали! Алиса небрежно листанула на пюпитре нотные листы: -- Хочешь вот эту сонату? В четыре руки... В старинных жирандолях, помнивших еще блестящий век Ека-терины II, когда они освещали напудренные головы Дени Дидро и принца Жозефа де Линя, медленно оплывали ароматные свечи (электрический свет раздражал царицу). Четыре женские руки сколь-зили над матовыми клавишами. Музыка не рвалась ввысь, а сразу от струн расползалась по полу, словно боясь вспугнуть тишину этого тоскливого вечера, в котором уже чуялось нечто неизбежное и роковое... Неожиданно Танеева сняла пальцы с клавиш. -- Сана, а ты еще ничего не почувствовала? Императрица зябко поежилась под шалью. -- Мне как-то не по себе, -- призналась она. -- Только не надо пугать меня напрасно, Анхен... -- Повернись, Сана, и ты все поймешь! Алиса обернулась и в ужасе отпрянула: -- Кто этот человек? Как он сюда попал? Прямо на нее из мрака соседней комнаты неслышно двигался костистый мужик в бледно-голубой рубахе, в широких плисовых штанах, заправленных в лаковые сапоги. Лицо его по форме напо-минало яйцо, перевернутое острием вниз, в обрамлении длинных волос, разделенных пробором и лоснившихся от лампадного масла. Узкая борода еще больше удлиняла это лицо, а из хаоса волос едва проступала узкая полоска губ, сжатых в страшном напряжении. Из полутьмы, притягательно и странно, чуть посверкивали его жид-кие глаза, из которых, казалось, сочится что-то ужасное... Распу-тин подошел и встал рядом с императрицей, которую уже трясло в приступе нервного возбуждения. Анютка говорила ей: -- Сана, не бойся, это ведь Григорий... Он добрый и ничего худого не сделает. Доверься ему, как мне, Сана! Распутин молчал. И вдруг легко, словно перышко, подхватил царицу на руки. Носил ее по комнате, гладил и шептал: -- Да успокойся, милая... Ишь, дрожишь-то как! О хосподи, пошто ты, мама моя, пугливая такая? Все люди родные... Александра Федоровна бурно разрыдалась и обхватила его ру-ками за шею. Она плакала. Она плакала и просила: -- Еще, еще! Носи меня... Ах, как приятно... Гришка на одно мгновение обернулся. Один глаз был прищу-рен, а другой опалил Анютку кровавым отсветом. -- Цыть! -- сказал он ей. -- Пошла вон отсюда... А был ли Распутин в близких отношениях с императрицей? Сразу после революции 1917 года в этом никто не сомневался, и лишь одни монархисты с пеной у рта стремились доказать обрат-ное. Потом этот вопрос стали пересматривать. Поговаривали, что близких отношений не было. И не потому, мол, что этого, не хотела императрица, а как раз оттого, что сам Распутин не захотел их! "Он не злоупотреблял силой своего влияния в отношении царицы. Инстинкт, здравый смысл, проницательность подсказывали ему самоограничение..." Как же было на самом деле? Я не скажу. Но вот передо мною письмо императрицы к Распутину. Пусть читатель сам сделает выводы: "Возлюбленный мой... Как томительно мне без тебя. Я только тогда душой покойна, отдыхаю, когда ты, учитель, сидишь около меня, а я целую твои руки и голову свою склоняю на твои блажен-ные плечи. О, как легко мне тогда бывает! Тогда я желаю все одно-го: заснуть, заснуть навеки на твоих плечах, в твоих жарких объя-тиях. О, какое счастье даже чувствовать одно твое присутствие око-ло меня..." Я думаю, что, как бы ни дружила женщина с мужчиной, она все-таки не рискнула бы писать ему, что желает заснуть в его жар-ких объятиях. Такое письмо может написать только женщина и написать может только мужчине. Оставим этот вопрос -- есть более важные! 10. БОМБА В ПОРТФЕЛЕ В аптеке тогда продавали не только аспирин. Вот отличное лекарство -- ото всех болезней, почти панацея. Красное клей-мо рецепта способно взбодрить даже умирающего: "ГРЕМУ-ЧИЙ СТУДЕНЬ. Екатерининский завод акционерного обще-ства Б.И.Виннер. Динамит и зажигательные шнуры 190г. Со-став: нитроглицерин 83%, пироксилин 5%, селитра 10%, цел-люлоза 2%, итого 100%". Понятно, что департамент полиции работал в это время с полной нагрузкой и... заработался, сердешный! Столыпин внимательно выслушал доклад жандар-мов о том, что ему следует бояться высокого блондина с ино-странным акцентом. -- Благодарю! -- отвечал премьер без иронии. -- Догадыва-юсь, что своей смертью мне умереть не дадут. Я только еще не знаю, с какой стороны полетят в меня пули -- слева или справа? Сказано не в бровь, а в глаз. Ведь в такие подлые времена можно ждать смерти и от собственного альгвазила! Министру иностранных дел Извольскому было доложено: -- А с вами проще! Вы должны бояться женщины восточного типа. Проходит у нас по картотеке под кличкою Принцесса. Безум-ной красоты. Одевается светской дамой. Свободно владеет фран-цузским и английским. Предпочитает работать браунингом. Извольский (шутник) вкинул в глазницу монокль. -- А если я заведу с ней романчик? Приглашу к Донону? Ведь я интересный мужчина. Может, меня она и пощадит?.. Новому премьеру досталось гиблое наследство. В провинции творилось что-то ужасное. Губернаторы ездили под конвоем каза-ков, кричавших прохожим: "Руки вверх! Мордой к стенке!.." Дело дошло до того, что в Одессе градоначальник Каульбарс, боясь выходить на улицу, совершал вечерние моционы по крышам. За печными трубами сидели стражники, окликивая: "Стой, кто идет?" -- "Идет генерал Каульбарс!" Гремела кровля под ногами генерала. Да, страх был велик. Сейчас перед Столыпиным -- стол, а на столе -- бумага, еще чистая, чернильница, еще закрытая, и сла-бенькое перышко... Как эти предметы бессильны сейчас! Даже он понимает это -- он, совместивший в своей персоне две самые видные государственные должности: премьера империи и мини-стра внутренних дел. Устраняя с политического горизонта первую Думу, царь не уничтожил самого закона об учреждении Думы, и теперь на совести Столыпина лежал созыв второй Думы, назна-ченный на 20 февраля 1907 года. "Верим, -- восклицал Николай II, прихлопнув первый русский парламент, -- что явятся новые богатыри мысли и дела..." -- Так они и стоят за дверью, -- бормотнул Столыпин. Он тряхнул в колокольчик, вызывая секретаря, машинально глянул на разворот календаря, отметив дату: 11 июля 1906 года. -- Телеграмма по губерниям, записывайте, диктую... "Борьба ведется не против общества, а против врагов общества. Поэтому огульные репрессии не могут быть одобрены. Действия незаконо-мерные и неосторожные, вносящие вместо успокоения озлобле-ние, нетерпимы... Старый строй получит обновление!" Записали? Восклицание! Дата: одиннадцатое июля сего года. Отправляйте... К нему в кабинет затерся генерал Курлов, который стал наме-кать, что не Прочь быть петербургским градоначальником. -- Но здесь градоначальствует фон-дер-Лауниц. -- Вы же знаете, какие сейчас времена, -- отвечал Курлов. -- Сегодня есть Лауниц, завтра, глядишь, уже и нет Лауница! -- Это скоро закончится, -- заверил его Столыпин, подразу-мевая террор, и прямо отказал генералу в своей протекции. -- Тогда... тюремный комитет, -- клянчил Курлов. -- Знаете, там одни немцы. Окопались колбасники, рвут командировочные до Сахалина. По-русски -- едва-едва! А я в тюрьмах -- свой чело-век. С любым громилой душа в душу... блатной язык знаю! Столыпин думал: "Странные типы окружают меня". Сейчас ему было 44 года... Человек еще крепкий. Молодцеват. Всегда при галстуке. Воротничок с лиселями. Кончики усов залих-ватски вихрились, вздыблены. Столыпин выделялся из толпы, был чрезвычайно колоритен. Именно он составлял сейчас фон власти, на котором фигурка Николая II казалась мелкой и жалкой, словно карикатура на самодержавие. Петр Аркадьевич Столыпин был реакционен до мозга костей, но порою он мыслил радикально, си-лясь разрушить в порядке вещей то, что до него оставалось неру-шимо столетиями. Карьера Столыпина вписывалась в русскую ис-торию звончато, как мелодия гвардейского марша. Этот реакцио-нер был цельной и сильной натурой -- не чета другим бюрокра-там; угловатая и резкая тень Столыпина заслоняла царя, терявше-гося в неуютных сумерках бездарности... Задерганный в семье, за-пуганный страхами, Николай II чаще, чем это следовало бы, при-кладывался к бутылкам. Любимый его дядя Николаша уже дошел до того, что колол себя морфием прямо через рейтузы. Царь же, если верить его дневнику, "пробовал шесть сортов портвейна и опять надрызгался, отчего спал прекрасно". Николая тянуло в море, в тихие шхеры Бьерке, подальше от публики. Столыпин имел в распоряжении миноносец, который забирал его прямо с дачи на Аптекарском острове. После жестокой вибрации узкого железного корпуса было приятно ступить на желто-матовую, будто слоновая кость, палубу императорского "Штандарта". В честь премьера тор-жественно пели корабельные горны. В салоне он деловито раскла-дывал перед царем бумаги для доклада. Доброжелатели уже пре-дупредили, что за тонкой переборкой его будет слушать и царица... Начиналось дело -- государственное дело: -- Ваше величество, вы напрасно изволили столь легкомыс-ленно заметить генералу Драчевскому, что при погроме в Ростове-на-Дону мало убито евреев. Драчевский -- это вам не Спиноза, сами знаете, и он понял вас так, что не сумел добить до желаемо-го вами процента. Кстати, обращаю ваше высочайшее внимание: "Россия" и "Московские Ведомости", эти главные органы нацио-нализма, призывающие "бить жидов -- спасать Россию", имеют своими главными редакторами... двух евреев! Позволительно ли это с точки зрения моральной этики в государстве? -- Вот пусть жиды сами и разбираются... Рука Столыпина с покрасневшими от напряжения костяшка-ми пальцев протянулась к императорскому портсигару. -- Позволите? -- спросил он, берясь за папиросу. -- Да-да, Петр Аркадьич, пожалуйста. За выпуклыми иллюминаторами "Штандарта" море плоско и тихо покачивало воду, на которой играли солнечные зайчики. -- В чем суть всего? -- заговорил премьер с напором, словно проламывая бездушную стенку. -- Если мы хотим видеть Россию великой, державой, если мы верим в обособленность исторических путей развития русской нации, то мы должны круто изменить глав-ное в нашей стране... Кто у нас дворянин-помещик? Это дрэк, -- сочно выговорил Столыпин. -- Это, если угодно, брак чиновного аппарата. Это отбросы департаментов и помои канцелярий. Бюрок-ратия их отвергла. Им нечего делать в городах. Вот они и живут с земли, которую сосут, угнетая крестьян. Мужика же мы сами свя-зали круговой порукой. Один трудится в поте лица, имея от трудов кукиш. Другой пьянствует и тоже имеет кукиш. Но пьяница и без-дельник одинаково пожирают плоды трудов работящего крестья-нина... Этих сиамских близнецов надо разделить! Пауза. Столыпин выждал, как отреагирует царь. -- В любом случае это недурно сказано вами... Тогда премьер продолжил: -- Вся наша беда в том, что мужик уже не представляет землю своею. Столетьями над ним довлело общинное землевладение... Я делаю ставку на сильных! Слабый, ленивый и спившийся пускай подохнет -- мне плевать на его прозябание. Мне нужен крепкий, деловитый и хитрый мужик-труженик, мужик-накопитель. Это бу-дет русский фермер на единоличном хозяйстве, на закрепленной за ним земле, по примеру Американских Штатов... -- К чему это вам, Петр Аркадьич? -- спросил царь. -- Это не мне, а -- вам, ваше величество! -- дерзко париро-вал Столыпин. -- Я как помещик в этом варианте сам много те-ряю. Но как дворянин я обретаю рядом со своим имением хутор кулака, который станет моим добрым союзником... Давно пора раздробить славянофильскую общину и дать мужику землю: возьми, вот это твое! Чтобы он почуял вкус ее, чтобы он сказал: "Моя земля, а кто ее тронет, на того я с топором пойду..." -- Забавно рассуждаете, -- хмыкнул Николай II. Столыпин на комплименты не улавливался: -- Не забавно, а здраво... Вот тогда в мужике проснутся ин-стинкты землевладельца и все революционные доктрины разобь-ются о могучий пласт крестьянства, как буря о волнолом. Жадный мужик -- хороший мужик, ему и карты в руки... Мимо, разводя буруны, прошел тральщик, и "Штандарт" раскачало, он дергал цепи якорей, лежащих под ним на дне моря. -- Петр Аркадьич, -- отвечал царь, когда качка утихла, -- ведь это не так-то просто... Это уже реформа. Аграрная реформа! Ломка вековечного уклада жизни. Тут и с вилами пойдут. -- С вилами, но не с бомбами! Овчинка стоит любой выделки, ваше величество. Я тоже, как и вы, хочу спать в России спокойно. Грош всем нам цена, если мы боимся ступить на путь реформации. Согласен, что будет больно. И затрещат кое-где косточки. И побе-гут с воплями обиженные и несчастненькие. Но так надо... Когда миноносец, приняв на борт Столыпина, растворился в туманной пелене вечернего моря, в царском салоне появилась Алек-сандра Федоровна с вязанием в руках: -- Ники, почему ты позволяешь своему презусу так с тобой разговаривать? Он ведет себя попросту неприлично. -- В чем же это выразилось, Аликс? -- Странно, что ты сам этого не замечаешь... Развалился перед тобой в кресле, хватает со стола твои папиросы, а говорит в таком тоне, будто он -- учитель, а ты перед ним -- школьник. -- Я этого не почувствовал, -- отвечал царь жене. -- С другой стороны, не ходить же ему по струнке! Все-таки... премьер. В костлявых пальцах императрицы быстро сновали вязальные спицы, и слова ее текли, как пряжа. -- Даже этот мерзавец Витте был куда как вежливее, -- зудила она как муха. -- Помнишь, здесь же, в Бьерке, когда ты соизво-лил дать ему титул графа, он четырежды кидался на колени, жаж-дая поцеловать твою руку... Не забывай, Ники, что ты царь, ты самодержец, а барин Пьер Столыпин лишь твой верноподданный. Мог бы он и постоять в твоем присутствии! -- Столыпин производит на меня приятное впечатление. Появилась Анютка, с размаху плюхнулась в кресло. -- Столыпину не мешало бы еще поучиться, как смеяться в присутствии монаршей особы. Произнес бы деликатное "хе-хе", и хватит! А то оскалил белые дворянские клыки и гогочет, как не в себе: "ха-ха-ха"! Здесь ему не Саратов, -- сказала Анютка, закури-вая царскую папиросу. -- Что за дикость! Где он хоть воспитывал-ся, невежа? В Пажеском, в Правоведении? Или в Лицее? Император, вздохнув, направился к трапу. Сказал: -- Петр Аркадьич с отличием окончил физико-математичес-кий факультет Санкт-Петербургского университета... Поднявшись в буфет, он стал пробовать сорта портвейнов. "А что, если Столыпин и правда метит в русские Бисмарки?" Качало яхту -- качало и царя. Депутат Муханов рассказывал, что не слышал взрыва и в абсо-лютной тишине оказался сброшен со стула. Не потеряв сознания, он туг же поднялся, пораженный внезапно наступившей ночью. Тьма возникла от грязной штукатурки, которая в мгновение ока превратилась в мелкий черный порошок, и дышать стало невоз-можно. А радом с собой Муханов заметил фигуру церемониймей-стера Воронина, спокойно стоявшего возле стены. Человек высил-ся совершенно неподвижно, только у него недоставало одной де-тали... головы! Это случилось 12 августа на Аптекарском острове столицы, где размещалась дача Столыпина. Во время приема просителей и чи-новников к дому подкатило барское ландо, из которого вышли трое, неся портфели. Двое из них были в форме офицеров. Дежур-ный жандарм слишком поздно заметил неладное: -- Держите их... у этого борода наклеенная! Эсеры-максималисты с возгласами: -- Да здравствует свобода! -- шмякнули под ноги себе портфе-ли с бомбами, и они же первыми исчезли в огне и грохоте. Министр иностранных дел Извольский прискакал на Апте-карский раньше всех. Возле крыльца дачи в ужасных муках умира-ли лошади, из хаоса стропил и балок, средь кирпичей и обломков мебели торчали руки, головы и ноги людей. Тихо капала кровь. Кричали из развалин придавленные и умирающие. Извольский нашел Столыпина в садовом павильоне. Премьер сидел за чайным столиком, врытым в цветочную клумбу, и -- бледный -- жадно курил папиросу. Папироса, как и пальцы его, была словно покры-та красным лаком. -- Нет, -- отвечал Столыпин, -- я даже не ранен. Это кровь моего сына, которого я своими руками откопал из развалин. Жена цела тоже, но вот Наташа... ей лишь пятнадцать лет! А ног нет -- одни лохмотья. Вот жду! Из академии вызвали Павлова... Максималисты хотели убить премьера, но он остался не-вредим. В единой вспышке взрыва погибло свыше 30 и было изувечено 40 человек, не имевших к Столыпину никакого от-ношения. Умерли в муках фабричные работницы, с большим трудом добившиеся приема у председателя Совета министров по своим личным нуждам. Террор не убивал людского горя на земле. Террор лишь усилил людское горе на земле. Приехал на автомобиле знаменитый хирург Павлов, на траве перед домом осмотрел дочь Столыпина и сказал кратко: -- Увозим ее! Без ампутации не обойтись... На лужайке пожарные раскладывали трупы, вид которых был страшен. Сила взрыва оказалась столь велика, что деревья вдоль набережной Невы вырвало с корнем, а на другой стороне реки в дачных виллах богачей высадило все стекла из окон. -- А я даже не оглушен, -- удивлялся Столыпин. -- Вот после этого и не верь в высшее провидение... Николай II поборол в себе обычное равнодушие к чужим бедам и вечером того же дня нашел случай выразить Столыпину самое сердечное сочувствие. Он обещал, что лучшие врачи столицы приложат все старания, дабы спасти ему дочь и сына. А на прощание его величество подложил премьеру хорошую гряз-ную свинью: -- Петр Аркадьич, извините, что в такой тяжкий для вас мо-мент обращаюсь с просьбой... Мне, поверьте, стало уже неловко отказывать в прошениях о смягчении смертных приговоров. Вы как премьер не возьмете ли и эту обязанность на себя? -- Возьму, -- ответил Столыпин. -- Нас не жалеют, я тоже не стану жалеть. Кому суждено висеть, тот у меня нависится! -- А себя вы должны поберечь, -- сказал ему царь. -- На квар-тире министра вам оставаться опасно. Зимний дворец как раз пус-тует. Берите семью и занимайте мои апартаменты. Отныне император сдавал Зимний дворец на прожитие своим министрам -- поквартирно, словно это был доходный дом. Ночью Столыпин сидел на царской постели, слушал, как в соседней ком-нате дворца кричит его дочь Наташа, которой врачи ампутировали ногу. Возле жены мучился от боли раненый сын. За окнами по черному небу неслись черные облака. Столыпин вдруг ослабел, его плечи затряслись от глухих, судо-рожных рыданий. Слезы заливали ему лицо. -- Лучше бы меня... меня! -- выкрикивал он. -- Наташа ведь совсем девочка. Как жить ей дальше... безногой? О господи! Да ведь разве я в чем-либо виноват? Утром он -- бледнее смерти -- снова закрутил усы. -- Карету мне, черт побери... карету! Под конвоем конных жандармов премьер поехал из дворца на свою городскую квартиру, где состоялся сбор всего столыпинско-го кабинета. Министры смотрели на него почти с ужасом. Скулы перекатывались под цыгански смуглой кожей лица премьера, а глаза его ввинчивались в пустоту, как шурупы. В энергичных выра-жениях Столыпин сказал, что вчерашнее покушение, едва не ли-шившее жизни его самого и его детей, ничего не изменяет во внутренней политике Российского государства. -- Мой поезд с рельсов не сошел! -- заявил Столыпин. -- Террористам нужны великие потрясения, а мне нужна великая Россия... Моя программа остается неизменной: жесточайшее по-давление беспорядков, разрешение аграрного вопроса, как самое неотложное дело империи, и выборы во вторую Думу, которая должна явить новых богатырей мысли и дела... Господа! -- закон-чил он почти вызывающе. -- Подражайте мне! В этот момент он казался себе героем античного мира; ему, как Муцию Сцеволе, хотелось сунуть руку в огонь и не почувствовать боли ожога. Возле премьера, неотступные, как сама смерть, молча пребывали зорко взирающие личные телохранители -- Пиранг и Дикобах... Министры, подавленные, расходились. * * * И опять ночь в царском дворце. Снова крики искалеченной девочки за стенкой. Кто-то бубнит, бубнит, бубнит... "Откуда этот дурацкий бубнеж?" К нему подошла заплаканная Ольга Борисов-на, урожденная Нейдгардт, на которой он женился без любви. Просто, когда умирал тяжко раненный на дуэли старший брат, он всунул руку своей невесты в его руку и взял слово, что он будет Ольгу любить... Жена сказала: -- Пьер, надо бы ему заплатить. Он там молится. -- Кому платить? И кто там молится? -- Распутин молится. Старец! -- Распутин? А кто это? И зачем он здесь? -- Сама не знаю. Какой-то мужик. Противный. Но с запиской от государя императора. Его величество выразил желание, чтобы Распутин помолился у постели нашей несчастной Наташеньки... Вот уже два часа стоит на коленях. Мычит. Странный такой! -- Ну дай, -- отмахнулся Столыпин от жены. -- Не знаю, сколько в таких случаях давать... Дай ему весь червонец, только бы он больше не бубнил за стенкой. И без того тошно! Коли нога ампутирована, так тут, сколько ни молись, новая не вырастет... Распутин ушел от Столыпина сильно обиженный. Он уже при-вык к вниманию высших особ и сейчас не понимал: как это пре-мьер не пожелал его видеть, не захотел с ним побеседовать? Мунька Головина, узнав об этом, тоже возмущалась: -- Барин Пьер рубит сук, на котором бы ему и сидеть Феофан в эти дни предупредил Распутина: -- Ты, Гриша, к царям часто не ползай. -- А чо? -- Двери скрипеть станут. 11. ЛАМПАДНЫЙ ГРИШЕНЬКА Развратная камарилья, которая в своем придворном инкубато-ре вылупила Гришку из церко