ов-вахмистров, готовых выпить и закусить огурчиком, про себя отмечали: "Эге, Николашка! А ты, брат, тоже, видать, зашибаешь..." Алкоголь всегда был сильнее кесарей. На полковом празднестве царскосельских стрел-ков, упившись, царь в малиновой рубахе увлекся пляскою своих опричников и, следом за ними, выкатился из казармы на улицы, демонстрируя перед прохожими свое умение плясать вприсядку. Но при этом он еще выкрикивал слова лейб-казачьей песни: А и бывало -- да, да и давала -- да, да другу милому да целовать себя. А теперь не то, да не стоит его да лейб-гвардейский полк да в нашем городе... Потом кувыркнулся в канаву. Конечно, в канаве не ночевал (все-таки царь!), но в канаве уже побывал... * * * Плачущая Анютка Танеева позвонила Распутину: -- Прощай, отец... выдают меня за лейтенанта. -- Ступай! -- отвечал Гришка с широкой лихостью. -- Но добра от флотских не жди. Вижу я, что не уживетесь вы! Непонятно, на что рассчитывая бравый лейтенант, но святых чувств к невесте у него не было да и не могло быть. Вырубов кое-что знал о связях невесты, и кто говорил -- сам царь, кто гово-рил -- генерал Орлов... А свадьба была значительна и торжествен-на ("Неутешно плакала императрица; так она рыдала, как не ры-дает купчиха напоказ, выдавая своих дочек. Казалось бы, могла ея величество удержать свои слезы в своих комнатах..."). Вырубов знал, что попалось ему не сокровище. А потому, когда торжественная часть брачной процедуры закончилась и молодые остались одни, свитский моряк изволил заметить: -- Я часто бываю в командировках по флотам, но это не зна-чит, что вы можете принимать у себя Орлова или... или этого нич-тожного господина с высоким положением. В случае же чего -- во! И возле круглого лица новобрачной вдруг оказался здоро-венный кулак, обрамленный ослепительным манжетом с ян-тарной запонкой. Огорченная такой увертюрой к семейной жиз-ни, Анютка напрасно ждала мужа в постели. Вырубов решил играть в бильярд. -- Сударь, где же вы? -- пришла за ним Анютка. Намеливая кий и топорща ус, лейтенант ответил: -- Чтобы я., да с царской шлюхой... никогда! Лучше пойду на улицу и за рубль возьму проститутку. Это будет честнее... На все попреки Анютка шептала в оправдание одно: -- Я не я, а моя судьба лишь орудие чужой судьбы. -- Ну, это слабое утешение! -- отвечал лейтенант, сам с со-бой играя на бильярде. -- Иди и спи... декадентка паршивая! Утром уже Вырубова, а не Танеева, звонила Гришке: -- Отец, ты прав. Ничего не получается. -- А я что говорил? -- обрадовался Распутин... Дача Вырубовой в Царском Селе находилась на Церковной улице в доме в"-- 2, который примыкал к дворцам, и вскоре (по приказу императрицы) в ограде сделали особую калитку: толкни ее -- и сразу из дворца можно попасть на вырубовскую дачу. Не-давно вернулся из Прибалтики генерал АА.Орлов, звериная сущ-ность которого особенно импонировала императрице: "Если бы и мой Ники был таким сильным и жестоким, подобно Орлову... О-о, как бы мучительно и пылко я его любила!" При дворе погова-ривали, что Орлов за свои кровавые карательные экспедиции по-лучит титул графа, но Николай II позволил палачу лишь называть себя Орлов-Балтийский. В опасном четырехугольнике (царь -- Анют-ка, царица -- Орлов) генерал-каратель занимал сейчас особое по-ложение. Императрица внимательно изучала царствование Екате-рины Великой, в котором ее потрясло, что Екатерина мужа своего Петра III считала недостаточно твердым, как и она своего супруга Ники. С помощью фаворита Орлова Екатерина II устранила мужа с престола, чтобы самой стать императрицей... -- Аня -- сказала Алиса как-то Вырубовой, -- а ты не нахо-дишь, что возникла роковая аналогия? С одной стороны у меня Орлов, а с другой -- Григорий. Если их совместить в именах, то получится Григорий Орлов -- почти как у Екатерины Великой... Почему ты молчишь? Разве ты не веришь в символы судьбы? Вырубова даже не узнала своей подруги: Александра Федоров-на сидела в кресле-качалке, чеканно-прямая, с ровным холодным настроением, волевая и решительная. Синий папиросный дым об-волакивал императрицу, которой недавно исполнилось 35 лет. -- Екатерина тоже была немкой, как и я, -- говорила она, -- а в истории России осталась с титулом "великой"! Один из современников писал: "Царица в это время разделяла тревоги, которые приносит жертвам своим страшная mania perspecutiva, с молодым и красивым генералом Орловым. Связь была давно всем известна... Мужу не могли нравиться эти отноше-ния, его самолюбие страдало, но отвлечь жену от Орлова не было ни мужского умения, ни, может быть, охоты!" Бульварная пресса Европы подливала масла в огонь, продолжая указывать истинного отца наследника русского престола. Ле-том, при открытых окнах, охрана Александрийского дворца не раз слышала, как ругались царь с царицей. Хотя, скандаля, они вели речь только на английском языке, но в речи Николая II проскаки-вала русская брань и часто поминалось имя Орлова. В один из вечеров, когда императрица уже покинула дачу Вырубовой, а Орлов еще приводил себя в порядок, с улицы раздался звонок, возвещавший о несвоевременном прибытии лейтенанта. -- Ах, боже? -- заметалась по комнатам Анютка. -- Скорее покидайте меня... это он... он. Я пропала... прыгайте в окно! Орлов выдержал характер до конца, и прежде чем сигать в окно, он еще поцеловал Вырубовой ручку. Лейтенант шквалом ворвался в комнаты и успел разглядеть, как в теплых сумерках улепетывал командир лейб-гвардии Уланского полка императ-рицы. -- Ну, теперь держись, царская шлюха! Но даже под тумаками Анютка стойко молчала, беря вину царицы на себя. Утром, собираясь на службу в морскую канцеля-рию его императорского величества, лейтенант сказал жене: -- Будь готова! Вечером продолжим беседу... Второй раз такого не пережить, и Анютка помчалась во дво-рец, стала показывать Алисе свои синяки. Она рыдала: -- Он сошел с ума! Сана, спаси меня. -- Говоришь, он сошел с ума! Вот и хорошо... Лейтенант А.В.Вырубов указанием свыше был объявлен при дворе умалишенным, нуждающимся в особом надзоре. Но "лечиться" на родине не пожелал, и его спровадили в Швейцарию; перед отъездом он зашел в офицерское собрание, где как следует и на-пился. Спьяна он высказал то, о чем другие помалкивали: -- Вы думаете, я пьян? Не-ет, я не пьян. А этот романовский бардак давно пора прихлопнуть. Вы думаете, я не знаю, от кого рожден наследник престола? Об этом вся Европа болтает... На беду его, здесь же в собрании оказались и великие князья, числившиеся в Гвардейском экипаже. Умные из них смолчали, а те, что поглупее, донесли лично императору. -- Орлов прогнил уже до печенок, -- сказал царь. -- И пусть убирается в Египет на курорт в Геллуане, без права возвращения в отечество. Денег я ему дам. Но прежде поговорю с ним... После разговора с царем наедине, где Орлову была любезно предложена чашка чаю, генерал вышел бледный, весь в поту. "Мне дурно", -- сказал он, падая. Его подхватили и отправили на вок-зал -- прямо к отходу поезда. Была глубокая ночь, поезд прибли-жался к пограничной станции Вержболово, когда Орлов, испытав облегчение, попросил крепкого кофе... Экспресс Париж -- С.-Пе-тербург замер возле рубежного столба. Агенты тайной полиции при свете карманных фонарей вынесли красавца из вагона. "Умер от чахотки", -- писал граф Витте. "Отравился", -- шептались в сто-лице. "Был отравлен по приказу царя", -- точно указывала фран-цузская пресса. Императрица велела похоронить Орлова в Царском Селе (вне кладбища!) и теперь заодно с Вырубовой часто навеща-ла его могилу, осыпая ее цветами. Сидя на скамейке, они навзрыд плакали... "Мой соловушка", -- говорила Алиса. "А какой был красавушка", -- вторила ей Вырубова... Эта могила тоже соединяла их. Столь разные, две женщины были отныне нерасторжимы, как сиамские близнецы. Но гибель Орлова была для императрицы страш-ным ударом. "Несомненно, -- сказано в одной книге, -- Орлов был одним из тех, на кого рассчитывала с наступлением револю-ции супруга безвольного царя..." * * * Царь не оставлял своих попыток покорить Столыпина: -- Петр Аркадьич, а все-таки не мешало бы вам повидать Рас-путина... Поверьте, от него исходит почти зримая благодать. -- Ваше величество, -- отвечал Столыпин, -- благодать стала анахронизмом, а мы живем в двадцатом веке, который, как я догадываюсь, станет веком революций... Что умного может ска-зать мне ваш Распутин? Или вы думаете, я никогда мужиков не видел? ...Скоро в Думе заговорили о генерале Сухомлинове. 2. CELA ME CHATAVILLE Сразу же берем под наблюдение киевского генерал-губернато-ра Владимира Александровича Сухомлинова: вот он надевает крас-ные гусарские штаны, плотно облегающие его старческое убоже-ство; не оставаясь нем, он заполняет время туалета романсом: Отцвели уж давно хризантемы в саду, Но любовь все живет в моем сердце больном... Именно за это желание петушиться его и прозвали Шан-теклером. А красные лосины нужны генералу ради физиологи-ческого омоложения. Сухомлинов опять влюблен. Он бесстыдно влюблен в замужнюю женщину, которая по возрасту годится ему в дочери! Какой скандал... Покойный генерал Драгомиров не раз уже говорил ему: -- Владимир Александрович, да ведь не штаны красят челове-ка, а человек штаны красит... Азбучная истина, милый вы мой! * * * Современники считали, что из военных наук Сухомлинов от-лично усвоил салтыково-щедринскую науку "о подмывании ло-шадиных хвостов". Смолоду отчаянный офицер кавалерии, он полюбил лишь внешнюю оболочку жизни -- красивых женщин, ве-селые компании, комфорт и денежки. Ради популярности много писал под псевдонимом Шпора; под старость выпускал брошю-ры, прикрываясь именем Остапа Бондаренко, вымышленного ру-баки, якобы живущего теперь в сытой тишине полтавского хутора. Генерал и сам не заметил, когда и как из дельного офицера он превратился в брюзгу-консерватора, зубоскалящего везде, где речь заходила о новшествах в армии... Военная наука вступала в кризис! Славная русская конница уже теряла генеральную роль, ибо ее стали подкашивать пулеметы. Н. Н. Сухотин, профессор Генштаба, ратовал за новые приемы кавалерийской тактики, -- Сухомли-нов, словно хороший жеребец, оборжал Сухотина в печати, на-звав его "табуретным всадником". XX век ставил перед войсками задачу маскировки, воин нуждался в защитной форме цвета хаки, -- Сухомлинов опять ржал: не лучше ли одеть солдат в серые мешки с дырками для пяток, чтобы показывать их врагу, когда от него уди-раешь? Именно это плоское остроумие стареющего бонвивана было принято царем за творческий ум, а бойкость пера -- за деловые качества. Киевляне же знали истинную цену своему генерал-губер-натору и умником его не считали. К тому же, человек в летах, Сухомлинов запутался в своих романах и браках. Первая жена его, баронесса Корф, не оставила по себе памяти. Вторую генерал выр-вал уже с мясом и кровью из объятий законного мужа -- Корейши (это был директор Института гражданских инженеров). С этой второй женой история темная. Она председательствовала в киевс-ком Красном Кресте, и непонятно куда испарились 60000 казен-ных рублей. Киевляне убеждены, что Сухомлинов сам же и по-нуждал жену к растратам. А когда грабеж обнаружился, он вло-жил в рот жене капсулу с ядом... Возник -- без передышки -- новый роман. Екатерина Викторовна Бутович, урожденная Гошкевич, женщина была статная, с развитой грудью, волоокая; про та-ких, как она, принято говорить: "Баба с изюминкой во рту". В юности служила машинисткой в конторе адвоката Рузского, где ее облюбовал помещик Бутович и взял себе в жены. 3000 де-сятин жирного чернозема, которыми владел Бутович, вскор-мили захудалую красоту, но мотовства по модным лавкам муж не одобрял, и скромная блузочка мадам Бутович была украше-на одним лишь крестиком, когда ее в киевском театре Н.Н.Соловцова встретил Сухомлинов. -- К такой очаровательной шейке, -- сказал опытный лове-лас, -- необходимо колье египетской Клеопатры! Вы и без того прекрасны, но, позволю заметить, вам нужна должная оправа... А что такое киевский генерал-губернатор? Это человек, у ко-торого власть почти королевская, и Екатерина Викторовна сообразила, что Сухомлинов может создать ей "оправу". Первый шаг сде-лала она сама, имитировав перед мужем сцену самоубийства. -- Катя, скажи, зачем ты решила уйти из жизни? -- Изверг! -- отвечала она низким трагическим голосом. -- Ты загубил мою невинность и молодость, так не мешай мне лю-бить человека, который так чутко понимает мою тонкую душу. Владимир Николаевич Бутович горько рыдал: -- Я тебя люблю и не стану мешать твоему чувству... Сцена как в дешевой мелодраме! Здесь тебе и загубленная юность, и благородный муж, жертвующий своим счастьем, и пылко ожидающий любовник (в красных штанах!). Наверное, тем бы все и закончилось, как уже не раз кончалось на Руси, но тут австрий-ский консул Альтшуллер, владевший на Крещатике подозритель-ной конторой по сбыту чего-то, дал Сухомлинову совет: -- Недавно из дома Буговичей выехала во Францию мадемуа-зель Гастон, служившая у них гувернанткой. Нужно бы достать спра-вочку, заверяющую нас в том, что господин Бутович много лет подряд тайно прелюбодействовал с означенной француженкой... Мелодрама в доме Буговичей завершилась оплеухой: -- Вот тебе, стерва! -- сказал муж жене. -- Я взял тебя из ничтожества, а ты... Тебе захотелось вывалять меня в грязи, а са-мой стать генеральшей? Так я не дам тебе развода! Он запер жену в полтавском имении, отдав ее под охрану ку-черов и управителей, а сам, взяв сына, укатил в Ниццу. -- Что будем делать? -- растерялся Сухомлинов. Альтшуллер исправно подогревал грязную похлебку: -- Я уже приготовил свадебный подарок -- коллекцию мехов, которую знатоки оценивают в сто тысяч рублей. Но госпоже Буто-вич следует тоже проявить некоторую активность... Прослышав о подарке, красавица бежала с унылого хутора и объявилась в кабинете генерал-губернатора. -- Только вы, благородный и чистый рыцарь, -- встала она перед ним -на колени, -- только вы можете спасти мою невинность, и я, благодарная вам, вручу вам то самое трепетное и свя-тое, что только может вручить женщина мужчине... В это время (совсем некстати) явился Кулябка: -- Ваше высокопревосходительство, а я опять к вам. Опять по поводу Альтшуллера... Отдел контрразведки Генштаба вторично напоминает вам, что общение с этим господином угрожает безо-пасности нашего государства. Альтшуллер -- шпион, и это ясно! -- Допустим. Но... где доказательства? -- Альтшуллер четырежды в год ездит в Вену для дачи отчетов, и мы, конечно, при его докладах не присутствуем. Но есть подозре-ния, и весьма основательные. Также хотел бы обратить ваше вни-мание, что в Киеве бродят нехорошие слухи, своими ушами слышал, как хохлы зовут вас "жидовским батькою". Обществу не по-нять, отчего генерал-губернатор избрал в свои ближайшие друзья маклеров Марголина, Бродского, Фурмана и прочих. -- Помилуйте, -- возмутился Сухомлинов, -- но я ведь бываю и в доме Стуковенковых, всем известно о моей дружбе с ними. -- Стуковенков -- сифилисолог, и ваши регулярные захожде-ния к нему по пятницам наводят киевлян на мысль... Сухомлинов схватился за виски. -- Боже мой, боже мой... Сколько мрази нанесли к моему порогу. Николай Николаич, а не можете ли помочь мне? Кулябка пожал плечами: -- Корпус жандармов -- это ведь не пожарная команда на все случаи жизни... Что я могу сделать, если Бугович находится в Ницце? Могу лишь послать к нему доверенное лицо, и пусть оно повлияет на него, чтобы он в разводе не упорствовал. Уходя из кабинета, Кулябка веско добавил: -- Но всему есть предел, ваше высокопревосходительство! Нельзя же черновики своих бумаг по бракоразводному делу Екате-рины Викторовны сочинять на бланках конторы Альтшуллера... В Ниццу им был командирован Дмитрий Богров. -- Владимир Николаич, -- заявил провокатор Бутовичу, -- вам предлагается уступить жену мирным путем... без военных действий. Известная вам фирма расходов на развод не пожалеет. -- Опять гешефты! -- разъярился Бугович. -- Воля ваша, -- ответил ему Богров, -- но мне кажется, что своим согласием на развод вы лишь закрепите Постфактум. -- Что это значит? -- обомлел несчастный муж. -- А это значит, что ваша супруга не на хуторе... Она уже давно ночует под кровом генерал-губернаторского особняка. Бугович вернулся в Киев, взял в руки тяжелую дубину и стал караулить Сухомлинова при его выездах. Он хотел треснуть Шантеклера по его лысому гребню, но удар дубины отбили ловкие адъютанты. Тогда он, как дворянин, вызвал Сухомлинова на ду-эль, однако не нашел секундантов. Быть на стороне оскорбленного Бутовича, противостоя самому генерал-губернатору, в Киеве ник-то не осмелился. Затравленный муж решил не сдаваться. -- Мне уже не нужна моя жена, -- говорил Бугович, -- эта алчная беспринципная женщина... Но мне важен принцип чести! Однажды вечером его настиг, как выстрел из-за угла, звонок по телефону из генерал-губернаторского дома. -- Господин Бугович, -- сказал ему Альтшуллер, -- от имени его высокопревосходительства имею честь заверить вас, что гене-рал-губернатор согласно существующим законам империи облада-ет правом выслать вас в Сибирь как возмутителя общественного порядка. И потому мы дружески вам советуем... уступите жену? Альтшуллер звонил из кабинета Сухомлинова, куда он имел доступ на правах друга, и адъютанты генерал-губернатора уже не раз ловили его за руку в те моменты, когда он начинал рыться в секретных бумагах. В это время радио еще только входило в быт нашей армии, оно было новинкой и называлось "беспроволочным телеграфом". На первых киевских опытах армейского радирования присутствовал и Альтшуллер, внимательно приглядываясь. Офи-церы киевских штабов иногда звонили на дом главнокомандующе-му военным округом Сухомлинову и... вешали трубку. -- Опять к телефону подоспел консул Альтшуллер, а назвался такими словами: "Генерал-губернатор у аппарата". Но его выдает акцент, каким Сухомлинов, слава богу, пока еще не владеет! * * * -- День еще только начался, -- сказал император, -- а у меня уже трещит голова. Опять меня ждет эта каторга... -- Ты ждешь доклада Столыпина? -- спросила Алиса. -- Петр Аркадьич заявится в субботу, а сегодня мне никак не избежать доклада от Александра Федоровича. Александр Федорович Редигер -- военный министр империи. Имя этого человека почтенно и уважаемо. Профессор Академии российского Генштаба, всем внешним обликом -- воплощение интеллигента (залысина, тонкий облик, пенсне), Редигер принял военную машину России в период поражений на полях Маньчжу-рии. Автор многих научно-военных трудов, которые долгое время считались почти классическими, высокообразованный человек, он имел смелость указывать Николаю II на необходимость демокра-тических реформ в армии. Обрусевший швед, Редигер был сухова-тым педантом-аккуратистом. Некрасивый и лишенный светского блеска, он не развлекал царя своими докладами, а лишь пытался вовлечь его в ту сложную работу, которую проводил сам... Вот он опять стоит на пороге, а из-за эполет Редигера выглядывают адъю-танты, и скоро кабинет императора оказывается завален схемами железных дорог Германии, графиками мобилизаций Австрии, кар-тограммами достоинств пушек Крезо и Шнейдера, Круппа и Пу-тилова... С указкой в руке, похожий на строгого учителя, Редигер говорил нудным писклявым голосом: "Итак, ваше величество, глядя на эту схему, мы имеем коэффициент полезного действия артил-лерии на площади, равной показателю, выраженному у нас в сум-ме икс -- игрек. Далее..." В руках исполнительных генштабистов шуршали свитки новых схем, и Николай II прилагал неимоверные усилия, чтобы, скрывая зевок, показать министру, как ему все это безумно интересно. -- Продолжайте, Александр Федорович, я вас слушаю... -- А после доклада он жаловался Алисе: -- Нет, я не выдержу. Редигер делает из меня мочалку На весь день я уже выбит из колеи. -- Так убери его, Ники, и поставь другого министра. -- Кого, Аликс? -- надрывно вопрошал император. -- Ну, хотя бы того же Куропаткина. -- Он опозорился в войне с японцами. Не могу простить ему, что при бегстве он оставил японцам свою дурацкую кровать... -- Тогда возьми помощника Редигера -- Поливанова (А.А.Поливанов (1855-- 1920) -- генерал от инфантерии, ученый генштабист, одним из первых царских генералов перешел на службу в Красную Армию; скоропостижно скончался в Риге при заключении со-ветско-польского мирного договора; согласно его завещанию погребен в Ленинграде в мундире российского Генштаба.). -- Поливанов -- знающий генерал, но беда в том, что якшает-ся с думскими горлопанами, либеральничает с Гучковым... Поглощенный наукой и службою, Редигер только за пятьдесят лет огляделся по сторонам и увидел, что жизнь прошла мимо. Он срочно и по-деловому женился на петербургской барышне Ольге Ивановне, робевшей от сознания величия своего мужа. Когда мо-лодые подкатили из церкви к своему дому на Фонтанке, из толпы встречающих вдруг выскочил неизвестный толстый человек и под-нес пылавшей невесте букет ароматных хризантем. Редигер, пола-гая, что это давний знакомый жены, учтиво пригласил его в свой дом, дабы совместно выпить по бокалу шампанского. -- Оленька, -- шепнул он жене, -- а кто этот господин? -- А я сама хотела спросить вас об этом... Выяснилось, что в их дом проник князь Андронников, извес-тный в свете под именем Побирушка; мало того, он зачастил в дом Редигеров, давно испытывая подозрительное пристрастие к делам войны и мира России. Но деликатный и умный хозяин вел себя с Побирушкой холодно и сдержанно, не пуская его дальше пуговиц своего мундира. Побирушке это не нравилось. Вскоре появились слухи, что государь от Редигера "скучает", и Побирушка сразу за-терся в кабинет помощника военного министра Поливанова. -- Я думаю, -- заявил с апломбом, -- что именно вам следует занять пост министра, а Александра Федорыча попросим вон... -- Пошел ты вон, -- спокойно отвечал Поливанов... Профессионал военный до мозга костей, Редигер доказывал царю, что армия не должна исполнять карательные функции: -- Допустимо ли держать в гвардии офицеров, которые туши-ли папиросы о тела женщин, лишали узников воды, насильно поя их водкой, практиковали, осмелюсь доложить, прыганье по груд-ной клетке человека до тех пор, пока не раздавался хруст ребер?.. Но, как писал очевидец, "нет той картины человеческих стра-даний, которая могла бы тронуть это высушенное вырождением сердце, нет предела полномочий, которыя царь не был бы готов дать кому угодно для непощадного избиения своих подданных". Редигеру царь отвечал злорадным смешком: -- Cela me chatoville (Это щекотно)! ...в Думе опять делали запрос о Сухомлинове. 3. ХОТЬ ТОПОР ВЕШАЙ! Третья Дума! "Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и ла-яй..." Иногда в газетах писали: депутат такой-то "из фракции пра-вых перешел к националистам". Пусть обыватель думает, что депу-тат сильно полевел. Но верить нельзя. Я при этом вспоминаю, как однажды на воловьей ярмарке разговорились два хохла: "Слушай, -- сказал один, -- наших гусаров переводят в ваше село, а ваших переводят на постой в наше местечко". -- "Скажи на милость! Какая же разница?" -- "Разница очень большая: у ваших гусар штаны желтого цвета, а у наших синие". -- "Так не лучше ли оставить всех гусаров на прежних постоях, только обменять им штаны?" -- "Можно и так! Но, посуди сам, в чем же будут ходить гусары, пока им обменяют штаны?"... Примерно так же происхо-дили и партийные перебежки в Думе -- кто левел, кто правел. На самом же деле все оставались на прежнем "постое" реакции, толь-ко менялся цвет их партийных штанов. Какая, скажите мне, разни-ца, если был ты черный, как сапог, а стал чернее сажи? Ведь нету, черт побери, разницы между Понтием и Пилатом и быть ее не может, ибо это -- одно и то же лицо... Внимание, читатель! Столыпин (усы вразлет, глаза навыкате) уже поднялся на думскую трибуну, которую депутаты имели нео-сторожность наречь "эстрадой". -- Реформы -- дело будущего, -- говорил он увесисто. -- Вот когда в России появится крепкий фермер, земельный собствен-ник, живущий богатым хутором, оснащенный машинами и наем-ной рабочей силой, тогда вы не узнаете прежней России... * * * Тон в Думе задавали октябристские и кадетские лидеры. Про-фессор Родичев, явно рисуясь перед дамами, заполнившими ложи для публики, намекнул на "столыпинский галстук", который пре-мьер затягивал на шее русского общества. Моментально затрещал звонок в руке председателя Хомякова, и Родичев был исключен из Думы на 15 заседаний, а депутаты устроили Столыпину шумную овацию со вставанием. Даже черносотенцы поняли, что это смеш-но. В расшаркиваниях перед властью кадеты уклонились в область политической проституции. Знаменитый думский хулиган Марков (по прозванию Марков-Валяй), сам будучи крайне правым, нанес зубодробительный удар тем, что были не крайне правыми. -- Господа, -- заявил он им с "эстрады", -- в моих глазах вы достойны жалости. О чем хлопочете вы там? Никакой конституции у нас, слава богу, нет. Не было ее и не будет... А за вами ведь не стоит никакой силы. -- Марков при этом показал на скамьи ле-вых, где сидели социал-демократы, связанные с Лениным. -- Вот эти господа, когда они резко и грубо нападают на правительство, то за ними есть сила! Сила решимости идти на баррикады, а вы на баррикады не пойдете... Так что же стоит за вами? -- вопросил Марков. -- Перестаньте же размахивать картонными саблями, не пугайте нас хлопушками либеральных программ. Я ведь знаю, что, если вам скажут -- пошли прочь, вы покорно встанете и уйдете отсюда, трясясь от страха... Марков-Валяй, как видите, был неглуп. Правда, благодаря присутствию в Думе таких вот Марковых Столыпину пришлось подумать о создании особой полиции -- думской. Когда начи-нались рукопашные разногласия между партийными господа-ми, в зал заседаний влетали соколы-приставы и в одну минуту растаскивали фракционеров за фалды их фраков, словно деру-щихся собак за хвосты. А с высоты "эстрады" председатель Хо-мяков (сын знаменитого славянофила) обзванивал Думу коло-кольчиком. Впрочем, по правде говоря, сам Хомяков и сделал из Думы это вульгарное "чрево общества". Именно его сомни-тельные остроты, которые он время от времени бросал в раска-ленный зал, и положили начало новой скандальной эпохе рус-ского парламентаризма. Образовался особый вид жаргона -- парламентарный, перенасыщенный словечками, за которые на улице городовой призвал бы к порядку. Депутат Вараксин (кста-ти, священник) столь часто прибегал к помощи матерного лая, что пришлось составить протокол о его "духовном неистовстве". На хорах для публики, куда пускали по билетам, не раз уже краснели дамы, а некоторым из них мужья вообще запретили шляться в парламент: "Соня, ты же приличная женщина... Как тебе не стыдно?" Обстановка иногда напоминала такую, о ка-кой в народе принято говорить: хоть топор вешай! Русский пар-ламент -- не английский, а русские депутаты -- это вам не милорды. Вот Родичев произносит речь, а из зала кричат: -- Кончай, Федька, все равно врешь... Берет слово похожий на моржа историк Милюков. -- Пошел вон... ты опять пьяный! -- провожают его. Депутат Караулов имел несчастье сидеть в тюрьме. -- А ты, рожа каторжная, вообще молчал бы... А в кулуарах Думы, сунув пальцы в кармашки жилета, поха-живал курский депутат Марков-Валяй. -- Хожу вот... выжидаю, когда Пуришкевич в уборную по-бежит, -- сообщает он радостно. -- Решил, знаете ли, набить ему морду... Раскрывая газеты, обыватель заранее хихикал: -- Ну, поглядим, что нонче в Думе отмочили. Кого матюшком приласкали, кому пенсне протерли... Веселые собрались люди! Да и с чего им печалиться, ежели по червонцу в день получают. Одного пассажира в поезде мужики расспрашивали: -- Скажи нам, пожалуйста, ваше благородие: есть нонче Дума в Питере или это одна газетная брехня?.. * * * Но царь постоянно испытывал влияние Думы, которую по кривой дорожке уже не объедешь. Надо 11 миллионов для зак-ладки новых крейсеров, а там, глядишь, на "эстраду" вылез Пуришкевич. -- Россия не переживет второй Цусимы! -- кричал он. -- Вто-рая Цусима -- это вторая революция, а значит, и полное уничто-жение монархии, без которой мы не мыслим себе жизни. Пусть сначала министры дадут нам гарантии, что Цусима не повторится, что больше не будет броненосца "Потемкина" с его бунтом, а до тех пор, господа, мы не дадим на флот ни копейки! Из полумрака министерской ложи беспокойно посверкивал цыганскими глазами Столыпин -- слушал. В отличие от царя, же-лавшего игнорировать Думу, премьер активно сдружался с нею, понимая, что парламент, пусть даже самый плюгавый, все-таки это труба общественного мнения. Столыпин вел большую игру с членами ЦК октябристской партии, которой он безбожно польстил, назвав ее лидеров "сливками общества". Россия после поражения в войне с японцами быстро набирала военную мощь, потому и де-баты об ассигнованиях на дело обороны -- самые острые, самые ранящие. А к портфелю военного министра судорожными рывка-ми, словно пантера, завидевшая лань, уже давно подкрадывался ситцехлопчатобумажный фабрикант Александр Иванович Гучков, с которым Столыпин вошел в глубокие конфиденции... Гучкова военные дела привлекали еще смолоду. Он сражался в Трансваале за буров против англичан и был жестоко ранен пулей "дум-дум", участвовал в Македонском восстании за свободу Греции, под Мукденом был взят в плен японцами. Гучков смело дрался на кро-вавых дуэлях, -- робким купчишкой его никак не назовешь! 27 мая 1908 года Гучков попер на рожон -- пошел на конф-ликт с великими князьями, плотно обсевшими все горушки воен-ного правления. Главный удар он обрушил на Николая Николае-вича, который возглавлял Совет Государственной Обороны. Гуч-ков прицелился точно: если ты занимаешь ответственный пост, так будь любезен и быть ответственным за свои деяния. Но в том-то и дело, что их высочества Романовы суду общества не подлежали, а Гучков штамповал с "эстрады" страшные слова: -- Постановка неответственных лиц во главе ответственных отраслей военного дела является делом совершенно ненормаль-ным... Государственный Совет Обороны, во главе с великим кня-зем Николаем Николаевичем, является серьезным тормозом в деле улучшения нашей армии и нашего флота... Дядя Николаша, прочитав речь Гучкова в газете, побежал с жалобой на оратора к царственному племяннику: -- Престиж древнего института великих князей подорван окон-чательно. Россия больше не может относиться с доверием ни ко мне, ни к моему брату Петру и прочим великим князьям... Опро-вержения-то не последовало? Редигер смолчал? Ты тоже молчишь? Николай II обещал дяде опубликовать "благодарственный рес-крипт", обещал в нем высоко оценить "научное и практическое" значение дяди в деле развития оборонных сил своей державы. -- Выходит, меня на свалку? -- обиделся дядя. -- Ну, а что я могу сделать? Мы схвачены за горло... Дядя Николаша вернулся в Стрельну, где проживал, выпил пять бутылок шампанского и распахнул двери кабинета. -- Ванда, ко мне! -- позвал он любимую суку. Помахивая хвостом, вошла красивая борзая. Дядя Николаша снял со стены клинок и одним взмахом отсек голову собаке. Горя-чая собачья кровь пламенем ударила ему в лицо... * * * Пора раскрыть карты: речь Гучкова -- это слова Столыпина, но премьер, нанося из-за кулис удар по камарилье, кажется, не рассчитал силы взрыва. Рикошетом осколки полетели в него же, Столыпина, -- назревал кризис власти. Со дня на день все ждали, что премьер подаст в отставку. Вместо этого Петр Аркадьевич, как ловкий престидижитатор на арене цирка, выкинул неожиданный фортель: от партии октябристов переметнулся к националистам (сменил темно-серые штаны на светло-черные). Но кампания про-тив него продолжалась, и Николай II эти дни с большим удоволь-ствием наблюдал за унижением премьера, попавшего в "кризис". -- Столыпин не Бисмарк, а Редигер не Мольтке. Столыпина я заставил подобрать хвост, а Редигеру никогда не прощу, что он публично не опроверг высказывания Гучкова... И тут, читатель, мы подошли к роковой развязке. Слухи о стар-ческих шашнях Сухомлинова уже давно щекотали воображение думских депутатов. Однако потребовать у царя отставки Шантекле-ра либералы побоялись. Они избрали путь окружной -- завели нуд-ную речь о нерентабельности киевского генерал-губернаторства вообще, надеясь таким окольным путем свалить и Сухомлинова. Но результат, которого добивались думцы, оказался совершенно обратный их чаяниям... Николай II признался жене: -- Если Сухомлинова бранят в Думе, значит, в этом человеке есть нечто значительное. Я видел Владимира Александровича на последних маневрах. Он так смешил меня анекдотами... Не чета этому бубниле Редигеру с его таблицами во всю стенку! В декабре 1908 года к перрону вокзала в Киеве был подан ва-гон-люкс, в который грузили множество кафров и чемоданов. Воз-ле отъезжающего Сухомлинова, держа его под руку, стояла чужая жена. Он отъехал в Петербург, где его ждало назначение на пост начальника Генерального штаба русской армии. Багаж, с которым он прибыл на берега Невы, был грязный бракоразводный про-цесс и еще... Альтшуллер; этот тип немедленно тронулся за Сухо-млиновым в Петербург -- поближе к тайнам русского Марса! Всю дорогу Екатерина Викторовна усиленно хлопотала над своим Шантеклером, словно заботливая курочка: -- Что хочет мой драгоценный пупсик? Молочка? Или налить рюмочку коньяку? Боже, ты бы знал, как я сгораю от любви... На плюшевых диванах люкса убаюкивало сейчас самую траге-дийную фигуру нашей истории кануна Великой Революции! 4. ГРОМ И МОЛНИЯ На углу Невского и Надеждинской -- толпа, сумбурная и на-стырная. Отовсюду сбегаются любопытные: -- Скажите, а что тут случилось? -- Ой, никак опять кого-то мотором задавили? -- Да нет. Ничего особенного. Распутин идет. -- Простите за серость, а кто это такой? -- Стыдно не знать, сударь... Вот он! -- Где, где? Ой, да не пихайтесь вы. -- Вон... дерется с бабой! -- Тетя Даша, иди сюды скоряе, отселе виднее... -- Дайте и мне посмотреть. Это тот, что в шляпе? -- Да нет, с бородой, за него баба цепляется. -- Мама-а! Ты видишь? А я вижу... -- Ай, кошелек стащили! Только что был -- и нету! Распутин попал в нечаянный переплет. Только он вышел из дома, как на него из подворотни выскочила генеральша Лохтина в широком белом балахоне, словно санитар на чумной эпидемии, а балахон она предварительно расшила ленточками, цветочками и крестиками. Распутин, не желая публичного скандала, бешено рвал из ее пальцев подол рубахи, сквернословя, кричал: -- Расшибу, сатана худая... Ой, не гневи! Но сумасшедшая баба держала его крепко, хихикая: -- Бородусенька, алмазик ты мой, освяти меня. Или не ви-нишь, живот-то какой! Христосика порожу вскорости... Толпа хохотала, а городовые свистели: -- Разойдись! По какому случаю собрались? Гришка понял, что надо спасаться. Он размахнулся и треснул генеральшу кулаком в лоб. Лохтина, ойкнув, отлетела в сторону, Гришка, верткий как угорь, прошмыгнув через гущу толпы, сразу вцепился в поручень проезжавшей мимо пролетки: -- Гони, черт такой! -- А в толпу, оборотясь, крикнул на прощание: -- Нашли что смотреть. Добро бы умная, а то дура... Городовые уже вели Лохтину в участок. -- А мы вот поглядим, какая ты генеральша... Развевая балахоном, спятившая баба орала: -- Не троньте тела моего -- оно святое! Я с самим Христом плотски жила, только разлучили нас люди коварные... Один хороший пинок, и, развевая ленточками и крестиками, поклонница Распутина вылетела на свет божий. А коляска с Распу-тиным уже заворачивала на Инженерную -- к дому статс-секрета-ря Танеева, отца Анютки Вырубовой и Саны Пистолькорс... * * * Прошло уже пять лет, как Илиодор впервые встретил Гриш-ку Распутина в Петербурге; с тех пор иеромонах заматерел в молитвах, но еще не потерял иноческой выправки. Жизнь его выписывала сложные синусоиды взлетов и падений... В разгар революции он был назначен преподавателем в Ярославскую семинарию, где с резким политическим задором, не выбирая выражений, повел черносотенную пропаганду. Но большинство семинаристов были настроены революционно, и педагога они поколачивали. А когда узнали, что Илиодор ненавидит Льва Толстого, они литографировали его "Крейцерову сонату" и в темном утолку дали на подпись как список лекции по вышнему промыслу. Илиодор сгоряча подмахнул: "Одобряю!" -- а вышла потеха, весь Ярославль смеялся. Кончилось все это тем, что се-минария забастовала, прося убрать Илиодора, и семинарию закрыли... Илиодор перебрался в Почаевскую лавру на Волы-ни, где его пригрел Антоний (Храповицкий), давший монаху несколько наглядных уроков, как следует владеть интригой, что-бы черти завидовали. Здесь Илиодор выступил с погромными речами как "охранитель престола", и слава о его проповедях дошла до ушей царя. Николаю II импонировало мнение Илиодора, что в народных бедствиях повинны одни евреи и интеллигенты. Илиодор превратил церковную кафедру в политическую трибуну, на Волыни запахло дымком погромов... Антоний сказал: -- Знаешь, Илиодорушко, катись-ка ты отсюда подальше, а то, брат, потом неприятностей не расхлебать будет! Илиодор отвечал Антонию: -- Уйду, но ты меня послушай... Народ у нас мягонький, буд-то пушок заячий, его и так и эдак крути, он все себе поворачива-ется. И на любой крик бежит охотно. Настали времена смутные, и нет на Руси правды. Будь моя власть, я бы огнем по земле прошел-ся, все спалил бы дотла, а потом создал бы новое царство -- му-жицкое! Знаешь, как при Иване Грозном было? Едет опричник по улице, возле седла его приторочены метла паршивая и башка пса дохлого. Вот едет он, супостат, и красуется. Ничего худого еще не сделал. Слова бранного никому еще не сказал. Едет он, а на улице уже пусто... Все разбежались! -- Это к чему ты сказал мне? -- А вот знай: там, где я пройду, скоро тоже все разбегутся. Пусто и мертво станет... Это я -- гром и молния! Илиодор перебрался в Саратов -- под крылышко архиеписко-па Гермогена, который приветствовал его словами: "Паси ветер и пожнешь птиц парящих!" В газетах тогда писали, что эти столпы черносотенства "поражают нас и своею узостью, и своей талант-ливостью". Никакому эсеру, прошедшему огни и воды, не удава-лось подняться в агитации до такого пафоса, до такой силы внуше-ния, до каких поднимался Илиодор, умевший покорять словам тысячные массы людей. Наш журнал "Наука и религия" недавно тоже воздал ему должное как блестящему оратору: "Он умел гово-рить образно, страстно, доводя толпу верующих до высокого, по-чти истерического накала. У него была устоявшаяся слава защит-ника и благодетеля бедных". Способный говорить часами, пока люди не падали в обморок, Илиодор умел быть и лапидарен, как Александр Македонский перед побеж