озвестила народам мира, что на небе появилась комета Галлея, которая пройдет от Земли столь близ-ко, что хвост ее -- не исключено! -- врежется в нашу планету. Русские жур-налы запестрели наглядными схемами кометы, на-мекая читателям, что неплохо бы им, грешным, покаяться. Первогиль-дей-ские матроны срочно обкладывались подушками, дабы смягчить неизбежное потрясение (комета представлялась им вроде неосторожной телеги, которую нетрезвый кучер разог-нал с мостовой на панель)... Лучше всех, как я знаю, отметили "вселенское светопредстав-ление" тамбовские семинаристы. В ночь, когда комета Галлея дол-жна была вдребезги разнести нашу Землю, они собрались в город-ском парке, куда принесли восемьдесят пять ведер водки. Восемь-десят пять ведер водки -- дело слишком серьезное, требующее сосредото-чен-нос-ти и хорошей закуски. Над тамбовскими крыша-ми, трагически и сильно, всю ночь звучала "Наливочка тройная" -- глубоко религиозная песня, слова которой до революции знало наизусть все русское духовенство: Лишь стоит нам напиться, само собой звонится и хочется молиться -- умили-тель-но! Коль поп и в камилавке валяется на лавке, так нам уж и в канавке -- извини-тель-но Наш дьякон из собора, накушавшись ликера, стоит возле забора -- наклони-тель-но! Монахини святые, все жиром налитые, наливки пьют густые -- услади-тель-но! Наш ректор семинарский в веселый вечер майский напиток пьет ямайский -- прохлади-тель-но! А бурса из Харькова, накушавшись простова, читает вслух Баркова -- умили-тель-но! Тамбовская же бурса, возьми с любого курса, пьет водку без ресурса -- положи-тель-но! Большой любитель влаги, отец-ключарь Пелагий, по целой пьет баклаге -- удиви-тель-но! А я, как ни стараюсь, но с ним не состязаюсь, от четверти валяюсь -- положи-тель-но! Его преосвященство, а с ним все духовенство, спилось до совершенства -- непочти-тель-но! Тамбов не пошатнулся. А на следующий день (что и требова-лось доказать) семинаристы бойкотировали занятия. Зато полиция трудилась в поте лица, растаскивая бурсаков по кутузкам и говоря при этом весьма многозначи-тель-но: -- Ну-ну, попадись нам Галлей, мы ему покажем конец све-та... Энти вот ученые никогда не дадут помереть спокойно! 1911 год -- год укрепления Распутина при дворе; члены фа-милии Романовых нижайше испрашивали у царской четы раз-решения прийти к чаю, а мужик просто приходил к царям, когда ему было удобно. От тех времен сохранилась протоколь-ная запись его рассказа; ощущение такое, будто на старомод-ном граммофоне крутится заезженная пластинка с голосом са-мого Гришки Распутина: -- У царя свой человек... вхожу без доклада. Стукотну, и все! А ежели два дня меня нету, так и устреляют по телефончику. Вроде я у них как пример (т.е. премьер). Уважают. Царицка хороша, баба она ничего. И царенок ихний хорош. Ко мне льнут... Вот раз, значит, приехал я. Дверь раскрываю, вижу -- Николай Николаич там, князь великий. Невзлюбил он меня, зверем глядится. А я -- ништо. Сидит он, а меня увидел, давай собираться. А я ему: "Посиди, -- гово-рю, -- чего уходить-то? Время раннее". А он-то, значит, царя со-блазняет. Все на немцев его натравливает. Ну, а я и говорю: "Кораб-лики понастроим, тады и воевать можно. А нонеча, выходит, не надо!" Рассерчал Николай Николаич-то. Кулаком по столу -- и кричит. А я ему: "Кричать-то зачем?" Он -- царю: "Ты бы, -- гово-рит, -- выгнал его". Это меня, значит. "Мне ли, мол, с ним разго-воры о делах вести?" А я царю объясняю, что мне правда открыта, все наперед знаю и, ежели Николаю Николаичу негоже со мной в комнате, так и пущай уходит. Христос с ним! Тут он вскочил, ногою топнул -- и прочь. Дверью потряс шибко... Расшифровать подтекст некоторых событий 1911 года не все-гда удается. А нам нужны только факты, и мы снова посетим Суворин-ский клуб журналистов на Невском проспекте, дом в"-- 16. * * * Читатель! Исторический роман -- особая форма романа: в нем рассказывается не то, что логично выдумано, а то, что нелогично было. Следовательно, стройная архитектоника у нас вряд ли полу-чится. В череде знакомств на протяжении всей нашей жизни одни люди возникают, другие уходят. Так же и в историческом романе автор вправе вводить новых героев до самого конца романа. Это нелогично с точки зрения литературных канонов, но зато логично в историческом плане. У меня нет композиции, а есть хронология. Ибо я не следую за своим вымыслом, а лишь придерживаюсь со-бытий, которые я не в силах исправить... В буфет Суворинского клуба вошел швейцар. -- А тамотко внизу опять пьяный валяется. -- Опять? -- воскликнул Борька Суворин, жуя папиросу... В гардеробной клуба лежал некто в сером и, судя по луже, вытекавшей из-под него, на бессонницу не жаловался. -- И кажинный денечек так-то, -- рассказывал швейцар, -- Дверь с улицы отворит, спрашивает. "Здесь храм искусства?" Я ему говорю, что здесь. Тогда он падает на пороге и засыпает... Пьяному обшарили карманы, но обнаружили только давний билет железной дороги на право проезда в 3-м классе от Нижнего Новгорода до Петербурга; Суворин велел швейцару взять свисток и вызвать городового. Тот прибежал, болтая "селедкой". -- Вот тебе рубль. Оттащи пьяного в участок. -- Премного благодарны, господин Суворин... Утром Франц Галле, полицейский ротмистр Рождественской части, учинил проспавшемуся допрос по всей форме: -- Ваше имя, фамилия, положение, состояние? -- А что? -- спросил некто в сером, страдая от жажды. -- Да ничего. Представьтесь. -- А зачем? -- Так нужно. -- Ну, Ржевский я! Борис Михайлыч. Что с того? -- Нуржевский или Ржевский? -- переспросил Галле. -- Без "ну". Столбовой дворянин. Не чета вам! -- Охотно верю. Документами подтвердить можете? -- Обратитесь с этим в департамент герольдии. -- Та-а-ак... Зачем посещали Суворинский клуб? -- И не думал. Что мне там делать? -- Но вас там часто видели. -- Согласен на очную ставку. Не был я там! -- Вас видели в клубе... пьяным. -- Клевета! Даже не знаю, где он находится. -- Ладно. Обрисуйте мне, чем занимаетесь. -- Обрисовываю -- я ничем не занимаюсь. -- Ну, хорошо, черт побери, с чего вы живете? -- С литературы. -- Где печатаетесь? -- Нигде. -- Как жить с литературы, нигде не печатаясь? -- А зачем... печататься? -- Но каждый литератор желает быть напечатанным. -- Это каждый, -- отвечал Ржевский, -- а я вам не "каждый". Помните, Иисус Христос говорил: "Если все, то не я!" Галле все-таки удалось расшевелить Ржевского, и с опросу выяснилось: приехал из Нижнего, направленный в столицу как журналист нижегородским губернатором А.Н.Хвостовым. -- А зачем он вас сюда направил? -- Не могу сказать, -- ответил Ржевский, подумав. -- Ну что ж. Продолжайте свою илиаду... Короче говоря, прибыв в столицу, Ржевский выпил раз, вы-пил два и увлекся этим делом, а больше ничего не делал. -- Почти роман, -- усмехнулся Галле. Очевидно, ротмистр полиции был в курсе отношения высшей бюрократии к губернатору Хвостову, потому что он велел Ржевс-кому подождать его. Галле удалился и довольно-таки долго отсут-ствовал. Вернулся, когда графин с водою был пуст. -- Сегодня же убраться из Питера! -- сказал он. -- А на какие шиши? -- спросил его Ржевский. Галле выложил на стол два конверта. В одном было полсотни рублей, в другом подписка, которую давал Ржевский полиции, в том, что он "заагентурен" и будет наблюдать за Хвостовым. -- Алексей Николаич -- добрая душа, -- заупрямился Ржевс-кий. -- Не могу же я делать доносы на своего благодетеля! -- Я все уже знаю, -- прервал его Галле. -- Хвостов считает вас близким человеком, он устроил вас сборщиком объявлений в "Нижегородский торгпромовский листок", издаваемый думцем Барачем, знаю, что в первый же день вы пропили три казенных рубля, после чего Барач вышиб вас на улицу... Вот вам полсотни рябчиков, билетик до Нижнего, подпишите эту бумагу. Ржевский перестал спорить и, в чаянии похмельной выпивки, расписался. Когда он это сделал, Франц Галле сказал: -- А теперь, когда вы заагентурены, отвечать мне быстро, не думая: зачем Хвостов командировал вас в столицу? -- Он... просил меня... Алексей Николаич просил проникнуть в Суворинский клуб и понюхать там -- нельзя ли устроить серию похвальных для него публикаций в "Новом Времени"? -- Вот теперь все ясно, -- сказал Франц Галле. Чтобы читателю было все ясно до самого конца, я предлагаю* ему на одну минутку окунуться в быт Одессы 1919 года. Красная армия еще на подходе, в городе царит неразбериха. Из кабаре Фиш-зона выкатились три белогвардейца -- друзья знаменитого бандита Мишки Япончика. Один был Беляев -- офицер Царскосельского гарнизона, второй -- журналист Ржевский, с ними был Аарон Симанович -- личный секретарь Гришки Распутина. Подъехала пролетка, Ржевский взгромоздился на нее, все трое расцелова-лись. Потом Беляев вынул револьвер и преспокойно выстрелил Борьке Ржевскому в ухо -- тот скатился на панель. Аарон Си-манович сказал: -- Слушай, друг, за что ты Боречку шлепнул? -- С ним у меня чрезвычайно много лирических наслоении. Получается нечто вроде пирожного "наполеон"! Тут и Распутин, тут и Мишка Япончик, тут и кот наплакал, тут и бриллианты премьера Штюрмера... Вообще мне его жаль, -- сказал Беляев, еще раз выстрелив в мертвого журналиста. -- Поверь, что я готов плакать над хладным трупом нашего незабвенного Боречки. Он еще раз выстрелил, а Симанович сказал: -- Евреи в таких случаях говорят: "чистому смех"! -- Во-во! -- согласился Беляев, и они, любовно поддерживая друг друга на осклизлых ступенях, спустились обратно в кабаре Фишзона, где курчавая Иза Кремер, изображая наивную девочку, пела завтрашним эмигрантам об Аргентине, где небо сине, как на картине, а ручку ей целует черный Том... -- Ладно, -- решил Беляев. -- Завтра же задерем портки до самого колена и побежим в эту самую Аргентину. -- Чего я там потерял? -- спросил Симанович. -- У меня уже давно куплен участок земли в Палестине, где небо тоже сине, как на картине. Спасибо Грише Распутину -- ох, какие дела мы с ним проворачивали... Если бы он был жив, он сей-час был бы с нами. Уверяю тебя: сейчас Григорий Распутин сидел бы рядом с нами... ...Странное дело, читатель! При царе-батюшке монархисты готовы были разорвать Распутина, а когда царя не стало, даже Гришка стал им дорог как ценное воспоминание о сладком ми-нувшем -- вроде сувенира о былой любви, и они преследовали врагов Распутина, как противников царизма... Все шиворот-навы-ворот! Это уже излом истории, трещина в сознании. 1. МУРАВЬИНАЯ КУЧА Нижний Новгород -- славное российское торжище... Пора заполнить анкету на местного воеводу. Алексей Николаевич Хвостов! Возраст тридцать восемь лет. Землевладелец орловский. Женат. Придворное звание -- камергер. Вес -- восемь с поло-виной пудов белого дворянского мяса с жирком. Окружность талии -- сто двадцать сантиметров. Если верить газетам (а им иногда можно верить), "сатрап, поедает людей живьем". Харак-тер общительный, с юмором, грубый, иногда сентименталь-ный, бесцеремонен, увлекающийся. Умен, склонен к интриге. Примечание: способен на отважные предприятия, что и дока-зал рискованной экспедицией на Ухту в поисках нефти. Поэты о нем слагали возвышенные оды: Ну, этот, верно, не слукавит И государство не продаст; Он кресла, может быть, раздавит, Но им раздвинуться не даст... Ночь кончилась, и розовый рассвет застал Хвостова в постели нижегородской купчихи М.Д.Брызгаловой, пугливой и трепещу-щей от общения с таким великим человеком, каким, несомнен-но, являлся губернатор. Ну что ж! Пора навестить законную жену, после чего можно ехать на службу и воеводствовать... Он сказал: -- Лежишь вот ты! А ведь не знаешь, что ты -- любимый сю-жет Кустодиева... Эдакое розовое ню в интерьере. -- Алексей Николаич, вы меня трогать всяко можете, только слов непонятных не произносите... До вас навещал меня, вдову бедную, один чиновник по страхованию жизни, так я его не тер-пела. Он меня, бесстыдник, одним словом до смерти испугал. -- Каким же, миленькая? -- Да мне и не выговорить -- срам экий... Примерно через полчаса, после серьезной юридической обра-ботки, Хвостов все же выудил из купчихи это ужасное слово, от которого можно залиться краской стыда: архитектура! -- А вот еще есть такое слово... аккумулятор. Брызгалова сразу зарылась в подушки.-- Ах, но вы же меня со свету сживете! Хвостову такая забава понравилась. -- Катализатор! -- выкрикнул он, безжалостный. -- Гваделу-па! Баб-эль-Мандео -- и Па-де-Кале... -- Издеватель вы мой, -- простонала купчиха. -- Ну, я пошел. Всего доброго... физиология! Прибыв в губернское присутствие, Алексей Николаевич не-хотя полистал донесения из уездов. Тут прямо с вокзала явился Борька Ржевский в новой кепке, с красными обомороженными ушами. -- Закрой дверь, -- сказал ему Хвостов. Разговор предстоял секретный. Позже в газетном интервью Хвостов оправдывался так: "Ржевского я узнал в Нижнем, его на-правили ко мне мои хорошие знакомые с просьбой оказать ему помощь; я знал, что Ржевский до этого судился за ношение неприсвоенной формы. Считая, что совершенное им преступление не бог весть что и желая помочь вечно голодному человеку, я при-строил его..." В этом проявилась одна из черт характера Хвостова -- сентиментальность. Но, пристроив Ржевского, он вовлек его в свои интриги. -- Рассказывай, мерзописец, -- велел Хвостов журналисту и убрал со стола коробку с сигарами от него подальше. Ржевский доложил, что, насколько ему удалось выяснить, в столице отношение к Хвостову скверное; Столыпин же сказал, что безобразий в Нижнем от губернатора терпеть нельзя; что в "Новом Времени" (тут он приврал) поддерживать Хвостова не ста-нут; что могут лишить и камергерства; что... Хвостов не выдержал и влепил своему протеже хорошую затрещину. -- Ты же пил там напропалую... по морде видно! -- Ну, выпил... на вокзале... не святой же я. -- Не святой, это верно, -- вздохнул Хвостов. Он отвернулся к окну и долго ковырял в носу (скверная при-вычка для человека с лицейским воспитанием). -- Еще не все потеряно, -- неожиданно просиял он, стано-вясь снова ласковым. -- Конечно, в данной ситуации мне было бы неуместно обращаться к помощи Распутина... Я зайду к Распутину с черного хода! Слушай меня. Я напишу сейчас записку государю, а ты отвезешь ее в Питер и передашь (трезвый, аки голубь!) лично в руки Егорке Сазонову, который уже корреспондировал обо мне, когда я был еще вологодским вице-губернатором. Что ему ска-зать -- я тебя научу! Егорка вручит записку Распутину, а тот пере-даст ее императорскому величеству... Ясно? -- Ясно. Передам. Трезвый. -- Столыпин тоже не монолит, -- сказал Хвостов, энергично усаживаясь к столу и разрешая Ржевскому взять сигару. -- Нет такой стенки, которую бы, раскачав, нельзя было обрушить... Он начал писать царю "всеподданнейшую" записку о совре-менном положении в России. Он писал, что Столыпин не уничто-жил революцию, а лишь загнал ее в подполье. Под раскаленным пеплом еще бродят угарные огни будущих пожаров дворянских уса-деб. Россия на переломе... Ветер раздувает новое жаркое пламя! В этой записке Хвостов проявил другую свою черту -- ум: сидя на ни-жегородском княжении, он предвидел то, чего не замечали другие. -- Семафоры открыты, -- сказал он, поставив точку. Среди дня ему доложили, что в просторы Нижегородской гу-бернии вторглась дикая орда илиодоровцев, и, потрясая хоругвя-ми и квачами, измазанными масляной краской, она валит напро-лом -- к святыням гусиной "столицы" Арзамаса. Хвостов велел полиции: -- Я думаю, илиодоровцев задерживать не следует, черт их там разберет: у них вроде крестного хода! Но советую вкрапить в их толпу надежных филеров наружного наблюдения... * * * Вторично описывать безобразия илиодоровцев я не стану. Для нас важно другое: в январе 1911 года Илиодор поднял на Волге знамя вражды к Синоду, к правительству, к бюрократии, к поли-ции. Это знамя не было ни белым, ни тем более красным -- оно было черным. Реакция выступала против реакции!.. Столыпин ознакомился с докладами полиции. -- Этот сукин сын Илиодорушко зарвался до того, что уже не понимает простых вещей. Если бы сейчас был пятый год, мы бы сами поддержали его изуверства, но Илиодор забыл посмотреть в календарь -- сейчас одиннадцатый, и революции нет и быть не может, а потому он играет против нас, против власти... Газеты писали о Гермогене и Илиодоре как о новых иноках Пересвете и Ослябе, которые сокрушают своих врагов -- и слева и справа, не разбираясь. Столыпин решил разорвать их ратные узы: Пересвет-Гермоген оставался в Саратове, а Ослябю-Илиодора про-курор Лукьянов назначил настоятелем Новосильского монастыря. Илиодор приехал в глушь Тульской епархии, целый месяц дрался с монашеским клиром, а потом, нарушив предписание Синода, бежал обратно в Царицын, где объявил своим поклонникам: "У кого есть ненужная доска -- тащи мне ее, у кого ржавый гвоздь -- тоже неси. У кого ничего нету -- землю копай..." Террорист в рясе задумал создать храм наподобие Вавилона, чтобы на высокой горе стояла прозрачная башня до облаков, заросшая изнутри цветами, а с купола башни Илиодор, подобно Христу, желал обращаться к народу с "нагорными проповедями". На самом же деле он строил не храм, а крепость со сложными лабиринтами подземных тунне-лей; Илиодор шлялся по городу в окружении боевиков, вооруженных кастетами и браунингами. Знаменитый силач Ваня Заикин, человек недалекого разума, вкатывал, как Сизиф, на гору гигант-ские валуны. Илиодор велел местным богомазам написать картину Страшного суда, в которой были показаны грешники, марширу-ющие в ад. Впереди всех выступал с портфелем премьер Столы-пин, возле него рыдал от страха обер-прокурор Лукьянов (в оч-ках), следом валили в геенну огненную адвокаты, евреи, писате-ли, а Лев Толстой тащил в адское пекло полное собрание своих сочинений... Вскоре, оставив земляные работы, Ваня Заикин про-катил Илиодора на самолете. Вернувшись с небес на грешную зем-лю, царицынский Савонарола выступил перед верующими с та-кими словами: -- Дивное видение открылось мне с высоты аэропланной: все министры, губернаторы, толстовцы, социалисты и полицмейсте-ры предстали малюсенькими, будто гниды. Зато истинно верую-щие виднелись с небес как библейские Самсоны -- величиною со слонов... 12 марта Илиодор выпустил воззвание к народу, в котором он заявил, что высшее духовенство продалось бюрократии за "бриллиантовые кресты", что отныне он начинает "жестокую войну" с властью "столичных мерзавцев", -- в Царицын сразу вошли войска, получившие боевые обоймы! Илиодор заперся в монастыре, где были скоплены гигантские запасы продоволь-ствия, в окружении многих тысяч приверженцев, спавших и евших в храме, он выдержал двадцатидневную осаду по всем правилам военного искусства. А потом, обманув слежку поли-ции, выбрался в Петербург, где его как ни в чем не бывало принял... царь. Николаю II нравилось, что, ругая всех подряд, Илиодор императора не трогал, и царю было жаль терять такую разгневанную черную силищу, как этот иеромонах... Илиодор записывал: "Страшно нервничая, моргая своими безжизнен-ными, туманными, слезящимися глазами, мотая отрывисто правой рукой и подергивая мускулами левой щеки, царь едва успел поцеловать мою руку, как заговорил буквально следую-щее: "Ты... вы... ты не трогай моих министров. Вам что Григо-рий Ефимович говорил... говорил. Да. Его... слушать... Он тебе... он вам ведь говорил, что жидов... жидов больше и революцио-неров... а моих министров не трогай!" А потом, вне всякой логики, Николай II в кругу придворных высказал мысль, что профессор медицины Лукьянов негоден для поста обер-прокурора Синода, ибо не может справиться с Илио-до-ром! И тут произошло такое сцепление обстоятельств, благодаря которым Распутин дерзостно вторгся в дела синодальные... * * * Легкость победы над Феофаном, высланным из столицы, воо-душевила Гришку; осознав свою силу, он пришел к выводу, что начинать свистопляску следует с Синода, во главе которого он поставит своего человека. Синод -- это, по сути дела, тоже прави-тельство, а оберпрокурор имеет права министра. Сергей Михайло-вич Лукьянов, врач и профессор, был для Распутина криминалом, ибо он говорил с голоса Столыпина, а на "святость" Гришки ему, материалисту, было наплевать. Как раз в это время в Тобольске подняли старые, протухшие дела о принадлежности Гришки к секте хлыстов, где-то в потемках "шилось" досье на его "свальный грех", и Распутин понимал, что Лукьянова надо вышибать из Синода немедленно, иначе будет поздно... Распутинская разведка по-шла сначала по глубоким тылам -- Егор Сазонов нанес визит графу Витте. -- Говорят, что осенью в Киеве будут неслыханные торжества по случаю установки памятника Александру Второму... Памятник откроют, а заодно сковырнут и нашего барина Пьера? С удалением Столыпина в государстве освободились бы сразу две крупные должности... Витте (почти равнодушно) спросил: -- И кого же, вы думаете, поставят в эм-вэ-дэ? Сазонов от прямого ответа уклонился, но намекнул: -- Слыхал я, что нижегородский Хвостов подал государю все-подданнейшую записку и на царя она произвела очень сильное впечатление! Там и Столыпину крепко от Хвостова досталось... -- Хвостов самый отпетый хулиган, какого я знаю. -- Чудит много, это верно. Но гармошка у него играет... Вбежал фокстерьер, за ним вошла Матильда Витте. -- Садись, дорогая. Вот пришел к нам Егорий Петрович, хо-чет, вижу, что-то спросить, но никак не может -- мнется... -- Я не мнусь, -- засмеялся Сазонов. -- Просто синодский Лукьянов малость поднадоел, а к моему жильцу Григорию Ефимо-вичу Распутину повадился шляться Владимир Карлович Саблер и в ногах у него валяется -- просит сделать его обер-прокурором... Пауза! Витте погладил собаку, нежно поглядел на свою не-сравненную Матильду, которая, нежно посмотрев на своего суп-руга, тоже подозвала собаку к себе и тоже ее погладила. -- Владимир Карлович достойный... -- начала она. Но жену вдруг резко перебил граф Витте: -- Саблер во всех отношениях достоин того поста, которого он желает. Но, -- сказал Витте и повторил с нажимом, -- но... 2. САБЛЕР БЕЗО ВСЯКИХ "НО" Читатель помнит, что во время перенесения гроба с "нетлен-ными мощами" святого угодника Серафима Саровского больше всех старался показать свою богатырскую силушку некто Влади-мир Карлович Саблер, который смолоду отирался по службе в делах православия и хотел казаться православным больше, нежели сами русские. Саблер строил карьеру при Победоносцеве, который поднял его как можно выше и сам же уронил его в пучину недове-рия. В канун смерти обер-прокурор отправил царю письмо с аттес-тацией на Саблера -- такой, которая похоронила его навеки. Что он был вор -- это еще полбеды, но в глазах Победоносцева хуже воровства оказался факт тайного забегания Саблера в синагогу... С петербургских крыш уже звенела предвесенняя капель, длин-ные сосульки падали на панели, искристо и звучно. Столыпин, явно удрученный, повидался с Лукьяновым. -- Сергей Михайлыч, я уже перестал понимать, что творится на божьем свете... Всюду шепчутся: Саблер, Саблер, Саблер. -- Сам не пойму! Но государь ко мне благожелателен. -- Это-то и опасно, -- подчеркнул Столыпин. -- Характер на-шего государя как у кобры: прежде чем заглотать жертву, она сма-зывает ее слюной, вроде вазелина, чтобы несчастная жертва легче проскакивала в желудок. -- Я выяснил, -- сказал Лукьянов по секрету, -- список лиц, которые могут заменить меня, уже составлен. Но в списке Саблер не фигурирует, ибо он иудейского происхождения. -- Я тоже думаю, что наша кобра Саблера отрыгнет... Распутин, спортивно-упруго, через три ступеньки преодо-левал лестницу четвертого этажа мрачного дома по Большому проспекту Васильевского острова. Под самой крышей, на пло-щадке пятого этажа, он останавливался перед дверью, обитой драным войлоком. Медная табличка гласила: "Н.В.СОЛОВЬЕВЪ, казначей Святейшего Синода". Распутин плюнул на па-лец и нажал кнопку звонка. Дверь, словно за ней уже стояли, моментально отворилась, и на площадку выкатилась, как пу-зырь, коротенькая и толстая женщина. Она была столь мизерна ростом, что целовала Гришку в живот и, подпрыгивая, все вре-мя восторженно восклицала: -- Отец, мой отец... отец дорогой, как я рада! -- Ну, веди, мать. Чего уж там, -- сказал Распутин. В столовой угол был занят божницей, горели лампадки, а под ними сиживал старый придурок в монашеском одеянии, но со значком Союза русского народа на груди. При появлении Распути-на он заблеял, словно козел, увидевший свежую травку: -- Спа-а-аси, Христос, люди-и тво-а-я-а-а... -- А, и Васька здесь? -- поздоровался Распутин с юродивым. -- Ты, Васек, погоди чуток, я тут с Ленкой поговорю. Он удалился с хозяйкой в спальню, где в спешном порядке проделал с нею несколько природных манипуляций, причем ста-рый идиот слышал через стенку одни молитвенные возгласы: -- Отец, ах, отец... дорогой наш отец! Раздался звонок, возвещавший жену о прибытии законного мужа. Распутин сам же и открыл двери. -- Коля, ну где ж ты пропадал? Заходи... В квартиру вошел Соловьев, синодский казначей, костлявый чинуша в синих, очках, делавших его похожим на нищего; меж пальцев он держал за горлышки винные бутылки. Звонко чмокая, Ленка Соловьева часто целовала Распутина в живот, прыгая по прихожей, и неустанно выкрикивала мужу: -- Коля, гляди-кось, отец пожаловал... отец! При этом Соловьев и сам поцеловал Распутина, как целуют монарших особ -- в плечико. -- А я таскался вот... до Елисеева и обратно. Портвейн, я знаю, вы не жалуете. Гонял извозчика за вашей мадерой. -- Ну, заходи, -- говорил Распутин, прыгая заодно с толстой коротышкой, потирая руки. -- Давай, брат, выпьем мадерцы... Хозяйка внесла громадное блюдо с жареными лещами. -- Ух, мать, доспела! Вот это люблю... Коля, -- сказал Распутин хозяину, -- уважили вы. По всем статьям... Васек, -- позвал он придурка, -- а ты чего с нами не тяпнешь? -- Ему не надо, -- ответила Ленка. -- Он блаженный... Хозяйка вынесла кучу мотков разноцветной шерсти и швыр-нула их придурку, чтобы он их перематывал. Тот, распевая псал-мы, мотал шерсть, а Распутин разговаривал с казначеем. -- Цаблер у меня хвостиком крутит... знаешь, как? У-у-у... А дело, значит, за Даманским? Коля, кто он такой? -- Петр Степаныч ваш искренний почитатель. Сам из кре-стьян, но желает стать сенатором и товарищем оберпрокурора Саблера. -- Сделаем! Но пусть и он постарается... Страшно пьяного Гришку спускали с пятого этажа супруги Соловьевы -- костлявый муж и коротышка жена. Часто они при-говаривали: -- Григорий Ефимыч, ради бога, не оступитесь. -- Отец, отец... когда снова придешь? Ах, отец... Ну, что там Столыпин? Ну, что там Лукьянов? * * * На следующий день следовало неизбежное похмеление. О том, как протекал этот важный творческий процесс, осталось свиде-тельство очевидца: "Распутин велел принести вина и начал пить. Каждые десять минут он выпивал по бутылке. Изрядно выпив, отправился в баню, чтобы после возвращения, не промолвив ни слова, лечь спать! На другое утро я нашел его в том странном состоянии, которое находило на него в критические моменты его жизни. Перед ним находился большой кухонный таз с мадерою, который он выпивал в один прием..." Момент и в самом деле был критическим, ибо в любой день Православие как организация могло восстать против него, и Синод следовало покорить! Появился Но-вый фрукт -- Петр Степанович Даманский, канцелярская крыса дел синодальных; понимая, что орлом ему не взлететь, он желал бы гадом вползти на недоступные вершины власти и благополучия. Чем хороши такие люди для Распутина, так это тем, что с ними все ясно и не надо притворяться. Сделал свое дело -- получи на построение храма, не сделал -- кукиш тебе на пасху! -- Наша комбинация проста, -- рассуждал Даманский откры-то, -- на место Лукьянова прочат Роговича, но мы поставим Саблера, Роговича проведем в его товарищи, потом сковырнем и Ро-говича, а на его место заступлю я... Что требуется лично от вас, Григорий Ефимыч? Сущая ерунда Пусть на царя воздействует в выгодном для нас варианте сама императрица, хорошо знающая Саблера как непременного члена всяких там благотворительных учреждений. -- И ты, -- сказал Распутин, -- и Колька Соловьев, и вся ваша синодская шпана мослы с мозгами уже расхватали, а мне... Что мне-то? Или одни тощие ребра глодать осталось? Даманский напропалую играл в рубаху-парня: -- Об этом вы сами с Саблером и договаривайтесь! Распутин Саблера всегда называл Цаблером (не догадываясь, что это и есть его настоящая фамилии): -- Цаблер ходит ко мне, нудит. Я ему говорю: как же ты, не-христь, в Синоде-то сядешь? А он говорит -- тока посади... -- Сажай его! -- отвечал Даманский. -- Знаешь, у Иоан-на Кронштадтского секретарем еврей был. Сейчас живет -- кум королю, большой мастер по устройству купеческих сва-деб с генералами. -- Вот загвоздка! Посади я Цаблера, так меня газеты в лохмы истреплют. Скажут -- ух нахал какой, нашел пса... -- Ефимыч, какого великого человека не ругали? -- Это верно. Меня тоже кроют. -- В историю входишь, -- подольстил Даманский. -- А на кой мне хрен сдалась твоя история? Мне бы вот тут, на земле, пожить, а что дальше... так это я... хотел! В пасмурном настроении он покатил в Царское Село. История крутилась, как и колеса поезда. Александра Федоровна согласна была на замену Лукьянова Саблером, но Николай II уперся: -- Помилуйте, аттестация Победоносцева на Саблера выгля-дит чернее египетской ночи. Не могу я этого проходимца... Кулак Распутина с треском опустился на стол. Все вскочили -- в невольном испуге. Распутин вытянул палец -- указал на царя: -- Ну что, папка? Где екнуло? Здесь али тута? При этом указал на лоб и на сердце. Рука царя легла поверх мундира, подбитого атласом. -- Здесь, Григорий... даже сердце забилось! -- То-то же! -- засмеялся Распутин. -- И смотри, чтобы все-гда так: коли что надо, спрашивай не от ума, а от чистого сердца. К нему подошла царица, поцеловала ему руку. -- Спасибо, учитель, спасибо... Теперь ясно, что от ума надоб-но бы ставить в обер-прокуроры Роговича, но сердце нам подска-зывает верный ход -- в Синоде отныне быть только Саблеру... Графиня Матильда Витте уже названивала Саблеру: -- Владимир Карлович, ваш час пробил. Мы с мужем очень далеки от дел церковных, но... не забудьте отблагодарить старца! Распутин еще спал, когда Сазонов разбудил его: -- К тебе старый баран пришел -- стриги его... Появился Саблер, добренький, ласковый, а крестился столь частенько, что сразу видно -- без божьего имени он и воздуха не испортит. Салтыковский Иудушка Головлев -- точная копия Саблера ("Те же келейные приемы, та же покорная, но бьющая в глаза своей неискренностью религиозность, та же беспредельная мелочность, лисьи ухватки в делах и самая непроходимая по-шлость", -- писали о нем люди, хорошо его знавшие). -- Ну что ж, -- сказал он, -- теперь стригите меня... Гришка скинул ноги с постели, потянулся, зевая. -- Вот еще! -- отвечал. -- Стану я с тобой, нехристью, во-зиться. Лучше сам остригись дочиста, а всю шерсть мне принеси... Сколько дал ему Саблер -- об этом стыдливая Клио умалчи-вает. Но дал, и еще не раз даст, да еще в ножки поклонится. Весной 1911 года Распутин неожиданно для всех облачился в хламиду, взял в руки посох странника и сел на одесский поезд -- отбыл в Палестину, а машина, запущенная им, продолжала крутиться без него, под наблюдением опытных механиков "православия" -- Со-ловьева и Даманского. Из путешествия по святым местам Распутин вывез книгу "Мои мысли и размышления", авторство которой приписывал себе. Книга была тогда же напечатана, но в продажу не поступала. Это такая духовная белиберда, что читать невозмож-но. Но там проскочили фразы, отражающие настроение Распутина в этот период: "Горе мятущимся и несть конца. Господи, избавь меня от друзей, а бес ничто. Бес -- в друге, а друг -- суета..." В этой книге Гришка, конечно, не рассказывал, как на пароходе в Константинополь его крепко исколошматили турки, чтобы смот-рел на море, чтобы глядел на звезды, но... только не на турчанок! 2 мая Саблер стал обер-прокурором Синода. -- Ничего не понимаю! -- воскликнул Столыпин, которому сам господь бог велел быть всемогущим и всезнающим. Лукьянов пришел к нему попрощаться и рассказал, что Саб-лер, дабы утвердить свое "православие", плясал перед Распути-ным "Барыню" -- плясал вприсядку! Столыпин этому не поверил: -- Да ему скоро семьдесят и коленки не гнутся. -- Не знаю, гнутся у него или не гнутся, но это точно -- плясал вприсядку, причем под балалайку! -- Под балалайку? А кто играл им на балалайке? -- Сазонов, издатель журнала "Экономист". -- Господи, дивные чудеса ты творишь на Руси! 3. ПРОХИНДЕИ ЗА РАБОТОЙ 17 июня в Царицын нагрянули Мунька Головина в скромной блузочке, делавшей ее похожей на бедную курсисточку, и шляв-шаяся босиком генеральша Ольга Лохтина, на модной шляпе ко-торой нитками вышиты слова: "ВО МНЕ ВСЯ СИЛА БОЖЬЯ. АЛЛИЛУЙЯ". Мунька больше молчала, покуривая дамские папи-росы, говорила Лохтина: -- Великий гость едет к вам. Встречайте! Отец Григорий возвра-щается из иерусалимских виноградников... -- У нас виноград рвать? -- спросил Илиодор. -- Так надо, -- сказала Мунька, дымя. Было непонятно, ради чего Распутин (которого трепетно ждут в Царском Селе) вдруг решил из Палестины завернуть в Цари-цын, -- это Илиодора озадачило, и он решил Гришку принять, но без прежних почестей. Распутин прибыл не один. Возле него крутилась Тоня Рыбакова, бойкая учительница с Урала, которая чего-то от него домогалась, а Гришка не раз произносил перед нею загадочную фразу: "Колодец у тебя глубок, да мои веревки коротки..." -- Это ты Саблера в Синод поставил? -- спросил Илиодор. -- Ну, я. Дык што? -- А зачем? -- Мое дело... Мотри, скоро и Столыпина турну! При этом он встал на одно колено, лбом уперся в землю. -- К чему мне поклоняешься? -- удивился монах. -- Да не тебе! Показываю, как Цаблер принижал себя, благодарствуя. Эдак скоро и Коковцев учнет мне кланяться... Илиодору стало муторно от властолюбия Распутина; он ска-зал, что отъезжает с певчими в Дубовицкую пустынь. -- Ну и я с тобой, -- увязался Распутин. Мунька с Лохтиной от него -- ни на шаг. "Если он во время прогулки по монастырскому саду заходил в известное место, то они останавливались около того места, дожидаясь, пока Григорий не справится со своим делом". Илиодор сказал дурам бабам: -- Охота же вам... за мужиком-то! -- Да он святой, святой, -- убежденно затараторила Лохти-на. -- Это одна видимость, что в клозет заходит... Подвыпив, Гришка завел угрожающий разговор. -- Серега, -- сказал Илиодору, -- а ведь я на тебя ба-альшой зуб имею. Ты со мной не шути: фукну разик -- и тебя не станет. Дело происходило в келье -- без посторонних. Илиодор желез-ной мужицкой дланью отшвырнул Гришку от себя -- под иконы. -- Нашелся мне фукалыцик! Молись... Распутин с колен погрозил скрюченным пальцем: -- Ох, Серега! С огнем играешь... скручу тебя! Илиодор треснул его крестом по спине. -- Не лайся! Лучше скажи -- зачем пожаловал? Распутин поднялся с колен, и в тишине кельи было отчетливо слышно, как скрипели кости его коленных суставов, словно не-смазанные шарниры в мотылях заржавевшей машины. Он начал: -- Мне царицка сказывала: "Феофана не бойсь, он голову уже повесил, зато Илиодора трепещи -- он друг, а таково шугануть может, что тебе, Григорий, придется в Тюмени сидеть, а и нам, царям, будет трудно..." (Илиодор молчал. Слушал, хитрый. Даже не мигнул.) А царицка, -- договорил Распутин главное, -- готовит тебе брильян-то-вую панагию, что обойдется в сто пятьдесят тыщ! Будешь еписко-пом... Только, мотри, царя с царицкой не трогай! Стало понятно, зачем Распутин приехал. Сначала Илиодора хотели запугать, а потом и подкупить для нужд реакции. Но это еще не все: заодно уж Гришка из поездки искал себе прибыли. -- Ты, Серега, собери с верующих на подарок мне? Сказал и больше не повторялся. Он человек скромный. Зато Лохтина с Головиной теперь преследовали Илиодора: -- К отъезду старца чтобы подарок был! А на вокзале, как положено, девочки должны цветы ему поднести... Пожалуйста, не спорьте -- пора Царицын приобщать к европейской культуре... Вступив на стезю "европейской культуры", Илиодор во время службы в церкви пустил тарелку по кругу -- для сбора подаяний на проводы старца. Храм был забит публикой, но тарелка верну-лась к аналою с медяками всего на двадцать девять рублей. На эти плакучие денежки иеромонах хотел купить аляповатый чайный сервизик. Узнав об этом Мунька о Ольгою Лохтиной возмутились: -- Такому великому человеку и такую дрянь? -- А где я вам больше возьму? -- обозлился Илиодор. Дамы сложились и добавили своих триста рублей. -- Вот деньги... и считайте, что от народа. Илиодор сразу и решительно отверг их: -- Это не от народа! Сами дали, сами и дарите Гришке... Распутин со стороны очень зорко следил за приготовлениями ему подарка "от благодарного населения града Царицына" (Евро-па -- хоть куда!). Известие о том, что на тарелку нашвыряли бабки одних медяков, приводило его в содрогание. Тоне Рыбаковой он даже пожаловался: "Не стало веры у людей, одна маета... Ну, што мне двадцать девять рублев? Курам на смех!" Мунька с Лохтиной купили Распутину дорогой сервиз из серебра, который и вручили ему на пароходной пристани, причем девочка Плюхина поднесла Гришке цветы, сказав заученные по бумажке слова: "Как прекрас-ны эти ароматные цветочки, так прекрасна и ваша душенька!" Распутин, красуясь лакированными сапогами, произнес речь, из которой Илиодор запомнил такие слова: "Враги мои -- это черви, что ползают изнутри кадушки с гнилою квашеной капустой..." С веником цветов в руках, размахивая им, он начал лаяться. Пароход взревел гудком, сходню убрали. Борт корабля удалился от приста-ни, а Распутин, стоя на палубе, еще долго что-то кричал, угрожая кулаками... Возле фотографии Лапшина шумели жители Царицы-на, требуя, чтобы владелец ателье больше не торговал снимками троицы -- Распутина, Гермогена, Илиодора; Лапшин из троицы сделал двоицу -- теперь на фотографии были явлены только Пе-ресвет с Ослябей, а Гришку отрезали и выкинули. Назначение Саблера в обер-прокуроры словно сорвало тормоза, и в бунтарской душе Илиодора что-то хрустнуло; сейчас он круто переоценивал свое отношение не только к царям, но даже к самому богу. Сразу же после отбытия Распутина он поехал в Саратов -- к Гермогену и, недолюбливая словесную лирику, поставил вопрос на острие: -- Что с Гришкой дел