ушонку, и напомнил из исто-рии: Французская революция началась, когда королева оказалась замешана в краже бриллиантов, -- дай бог, чтобы у нас револю-ция началась с публикации писем царицы к Распутину! Флорищеву пустынь часто навещала Ольга Лохтина ("не теряя надежды на мое примирение с Григорием"). Илиодор издали кричал дуре, что-бы бросила Гришку и вернулась в семью, как положено жене и матери. "Она ходила, -- записывал монах, -- вокруг моей кельи, забиралась на стену, на крышу сарая и все кричала одно и то же: "Илиодорушко! Красно солнышко!" Монахи, думая, что у меня с ней были грешные отношения, смеялись, а стражники таскали ее за волосы, босые ноги разбивали сапогами до крови, потом сажа-ли в экипаж и увозили в Гороховец. Она никогда не сопротивля-лась, притворяясь мертвой". Под видом бродячего странника во Флорищеву пустынь проник хвостовский журналист Ржевский. -- Я очень нуждаюсь. Дайте мне на вас заработать. Такой честный подход к делу подкупил Илиодора. -- Пиши, -- сказал он, -- что меня заточили в дом терпимос-ти. Здесь каждый монах имеет женщину, а то и двух. Молодые по-слушники, которым женщин иметь еще не дозволено, бесстыдно преданы мужеложству. Пьянство непомерное! Однажды я видел, как монахи испражнились в таз с водою, потом этот таз таскали вокруг собора, а встречным богомольцам кричали: "Поклоняй-тесь! Жертвуйте на святые мощи..." -- Вы бы о себе побольше, -- сказал Борька. -- Говорят, Рас-путин поклялся, что засадит вас в крепость, а Саблер готовит до-кументы о том, что вы спятили. Мне один знакомый телеграфист подарил копию телеграммы Распутина к царице. Вот, прочтите: "Илиодору собаке живот распорю..." Что на это скажете? -- Я сам ему кишки выпущу, -- ответил Илиодор, потом, прочтя репортаж бездарного писаки, он покривился. -- Так пи-сать -- все мухи сдохнут. Если хотите на мне заработать, так я сам за вас накатаю! Он сочинил интервью с самим собою, и в репортаже об узни-ке-монахе послышался голос разгневанного человека. Борька Ржевский напечатал его под своим именем в газете "Голос Москвы", что сослужило ему хорошую службу -- его заметили, стали публи-ковать в центральных газетах России... В темной келье иеромонах внушал себе: -- Думай, Илиодор, думай... крепко думай. Пришлось проделать анализ прошлого, начиная с тех вре-мен, когда он, крестьянский сын, пахал с отцом землю на хуторе близ станицы Мариинской; анализ уводил далеко -- до небес, и вскоре Илиодор пришел к выводу, который стал нео-жиданным для Синода и самодержавия, -- он будет неожидан-ным и для тебя, читатель! Или-о-дор, сме-ле-е в бой. И-ли-одор! Или-о-дор! * * * Неясно кто -- Бадмаев или Родзянко, но письма царицы к Распутину были кем-то размножены. Отпечатанные под копирку на "ремингтонах", они сотнями экземпляров расходились по стра-не. Над словами царицы хихикала барышня-бестужевка и мрачно плевался старый сановник: "Черт знает до чего мы дожили!" Во дворце разыгралась некрасивая сцена (по слухам, Николай II отпу-стил жене хорошего гвардейского "леща"), и Алиса срочно депешировала в Покровское, спрашивая Распутина: каким образом мои письма к тебе очутились в чужих руках? "Миленкая мама, -- телеграфировал Распутин, -- фу собака Илиодор! Вот вор. Письма ворует. Украл из сундука или еще как. Да. Бесам служит. Это знай. У него зубы остры у вора. Да. Грегорий". Дума бурлила. Пуришкевич громил с трибуны "швабского жида" Саблера, а Синод в это же время подносил Саблеру подхалимские адреса в переплетах из пер-гамента. Дума сражалась с Распутиным, дабы спасти престиж цар-ской власти... Родзянко предупреждал депутатов: "Мне стало изве-стно, что если запрос о Распутине последует на обсуждение, то Думу сразу прикроют. Лучше вы не шумите, а я сам буду говорить с императором". Неожиданно из департамента полиции его под-держал Степан Белецкий, сказавший по телефону: "Вы решили говорить с царем? Очень рад... Гришка так надоел нам! Прямо с вокзала берет каких-то барынь и тащит их в баню. У нас вылетают в трубу тысячи рублей на слежку за ним. Даже наблюдение за Бори-сом Савинковым обходится нам дешевле!" В конце февраля Родзянку навестил генерал Озеров, состоявший при вдовой императ-рице Марии Федоровне: "Она крайне обеспокоена слухами о Рас-путине. Не могли бы вы навестить императрицу завтра в одиннад-цать часов дня со всеми документами?.." Свидание состоялось. Всегда очень собранная, подтянутая, неизменно добродушная, с располагающей улыбкой, вдовая царица приняла председателя Думы в своем маленьком гатчин-ском кабинете. Разговор происходил на французском языке, что не мешало Гневной вставлять в свою изящную речь и чисто русские выражения -- вроде "меня огорошили", "я взбелени-лась" и прочее. -- Какова же причина запросов в Думе об этом мужике? Нет ли тут революционной подоплеки? -- сразу же спросила она. Родзянко отвечал, что успокоение умов -- вот главная цель этой шумихи, а революцией тут и не пахнет. Он прочел женщине некоторые выдержки из конфискованных газет и брошюр, в кото-рых говорилось о дикой карьере Распутина... Царица задумалась: -- Может, и правда, что он какой-то святой? Я в это не верю, но в простом народе, знаете, всегда какие-то юродивые... -- В том-то и дело, -- отвечал Родзянко, -- что простой народ никогда не верил в святость Распутина. Вот извозчик -- отвозил Гришку в публичный дом. Вот дворник -- тащил пьяного Гришку из саней на пятый этаж. Вот банщик -- видел, какой содом развел Гришка с дамами... Именно люди нашего круга вознесли его до палат царских! Государыня, мы, монархисты, больше не в силах молчать. Последствия слишком опасны для династии... Гневная -- с гневом же! -- отвечала: -- Моя невестка только и делает, что катает свою корову из одной лужи в другую, где погрязнее. Сына я не защищаю. Очевид-но, справедлива поговорка: муж и жена -- одна сатана. Наконец она подошла к самому каверзному вопросу. -- Я слышала, у вас подлинник письма моей невестки к Рас-путину, где есть очень неудобные выражения... Покажите мне! Родзянко записывал: "Я сказал, что не могу этого сделать. Она сперва требовала, потом положила свою руку на мою: -- Не правда ли, вы его уничтожите? -- Да, ваше величество, я его уничтожу". Родзянко не сдержал своего слова, и эти письма впоследствии оказались в Югославии, где их следы затерялись... 13. ОДИН РАСПУТИН ИЛИ ДЕСЯТЬ ИСТЕРИК Был 1924 год, когда в поезде, идущем в Белград, в столицу сербского королевства, врангелевские офицеры избивали жалкого бедного старика, одежда на котором болталась как на вешалке. Это был Родзянко -- бывший камергер и председатель Государствен-ной Думы; в глазах белогвардейщины он выглядел крамольником. Ехавший в Белград за получением ничтожной пенсии, Родзянко и скончался -- от жестоких побоев... Конец жизни страшный! Он принял бразды правления Думы из рук Гучкова и председательствовал в парламенте до самой революции -- фигура, таким образом, историческая. Лидер октябристов, глава помещичьей партии, Родзянко внешне напоминал Собакевича, но за этой вне-шностью, словно обтесанной топором, скрывался тонкий прони-цательный ум, большая сила воли, стойкая принципиальность в тех вопросах, которые он защищал со своих -- монархических! -- позиций. Лелея в душе идею царизма, Родзянко невзлюбил самого царя, он с трудом выносил императрицу. Наш историк С.Пионтков-ский писал, что "для династии Романовых Родзянко был опре-деленно врагом". Царица платила ему острой ненавистью: "Нахал, -- говорила она. -- Заплыл жиром, сипит, как самовар... Хорошо бы им висеть рядом -- тощему Гучкову и толстому Родзянке!" Род-зянко всегда был самым твердым и самым неутомимым врагом Распутина. Во имя идеи монархизма монархист не боялся идти на обострение конфликта с монархами. После беседы с вдовою импе-ратрицей придворный мир пребывал в страшном волнении: при-мет царь Родзянку для доклада о Распутине или отвергает?.. Распутин, прибыв в столицу, сказал царской чете: -- Я знаю, что злые люди подстерегают меня. Воля ваша -- слушать их или не слушать. Но если вы меня покинете, то потеря-ете сына и престол через шесть месяцев... Вот так-то! Неприличный шум вокруг Распутина все возрастал, имя цари-цы трепали на всех перекрестках, полиция была бессильна затк-нуть рты всем россиянам; художник В. М. Васнецов, человек глубо-ко верующий, обратился к Синоду с гневным протестом против вмешательства Распутина в церковные дела. В это сложное и труд-ное для правительства время Родзянко запросил аудиенции у царя для доклада о распутинских мерзостях. Родзянко шел на штурм, вооруженный до зубов фотографиями и документами, способны-ми оставить от дворца одни головешки... Примет ли его царь? Коковцев после очередного доклада уже собрался уходить, но Николай II задержал его словами: -- Владимир Николаевич, возьмите вот это... Это была резолюция об отказе Родзянке в аудиенции! -- Ясно одно, -- рассуждал Коковцев перед женою, -- прави-ла дворянской чести заставят Родзянку сразу же подать в отставку, как только он узнает об этой изуверской резолюции царя. Но уход Родзянки вызовет перевыборы, и возможен думский кризис... Я растерян. Не знаю, что и делать. Родзянко звонил ему по телефону -- радостный: -- Мы с женой побывали в Казанском соборе, я заказал моле-бен перед святым делом сказывания правды в глаза царю, святых тайн я уже приобщился... Владимир Николаевич, резолюция была? -- Нет, пока не было, -- солгал Коковцев. -- Я вам еще позвоню. -- Да, пожалуйста... Николай II, когда вручат эту резолюцию, сказал: "Он будет докладывать, а я должен кивать головой и благодарить его за то, что благодарности не стоит". Теперь надо было как-то спасать по-ложение, спасать доклад о Распутине и спасать самого Родзянку от унижения, а потому Коковцев сам позвонил Родзянке: -- Михаила Владимирович, я думаю, вам лучше завтра к шес-ти вечера прямо подъехать в Царское. Наверное, резолюция застря-ла где-либо в каналах бюрократии, и царь будет вас ждать. -- Я тоже так думаю, -- согласился Родзянко... Николай II не ждал его, когда он, сипло дыша, вперся к нему, -- со всеми фотокарточками и документами, отчего в каби-нете его величества запахло винным перегаром, вонючими пор-тянками, банными мочалами и клиникой доктора Бадмаева с цвет-ками азока... Коковцев обманул царя! А Родзянко оставил протокол своей беседы с царем, и потому писать мне будет легко. * * * Закончив говорить о думских делах, Родзянко предупредил царя, что его доклад выйдет за пределы обычного. Николай II поморщился. -- Я имею в виду, -- закинул удочку Родзянко, -- Распутина и недопустимое его присутствие при дворе вашего величества... Царь тихо сдался: "Ну, что ж. Послушаю". -- Никакая революционная пропаганда не может сделать того, что делает присутствие Распутина в царской семье... Влияние, ко-торое Распутин оказывает на церковные и государственные дела, внушает ужас всем честным людям. А на защиту проходимца по-ставлен весь государственный аппарат, начиная от верхов Синода и кончая массою филеров... Явление небывалое! Родзянко говорил очень долго, оперируя точными фактами, которые невозможно опровергнуть. Николай II съедал каждое по-даваемое ему блюдо в молчании, только однажды не выдержал: -- Да почему вы все считаете его вредным? Родзянко заговорил о распутстве и хлыстовстве: -- Почитайте брошюру Новоселова, которую конфисковала полиция из продажи. А вот и фотография, где Распутин с двумя женщинами, он облапил их за груди, а внизу -- его рукою писано: "Путь, ведущий к спасению". Полиция нанесет вам три короба фактов о том, как Распутин таборами водил женщин в баню. -- В народе принято мыться вместе, -- сказал царь. -- Нет, государь, -- возразил Родзянко, -- это было давно, но еще Елизавета Петровна повела с этим борьбу, а Екатерина Вели-кая особым указом запретила совместное мытье. Согласитесь, что сейчас, в нашем веке, никто и не пойдет мыться вместе. Царь горячо отстаивал "банный" вопрос: -- Но существуют же в банях номера на двоих! -- Существуют -- для мужа с женой, но это их дело. А вот письмо госпожи Л., обратите внимание. Распутин обесчестил ее, после чего она отшатнулась от него, обратясь к честной жизни. И после этого вдруг видит, что Распутин выходит из бани с двумя ее дочерьми-гимназистками... Госпожа Л. тут же сошла с ума! -- Я об этом слышал, -- сознался царь. -- Далее, -- продолжал Родзянко, -- не думайте, что я хочу испортить вам настроение, нет, просто я всегда помню слова при-сяги: "О всяком же вреде и убытке его величеству своевременно извещать и предотвращать тщатися..." У нас принято в газетах ру-гать министров, Синод, Думу, и меня облаивают, как последнюю скотину, мы все терпим... привыкли! А вот о Распутине писать не дают, как будто он высокопоставленное лицо царской фамилии. Это наводит на мысль, что он стал членом вашей семьи... -- Распутина теперь здесь нет, -- произнес царь. -- Если его сейчас нет во дворце, то позвольте мне, после этого визита к вам, всюду утверждать, что Распутин удален вами и более никогда в Царском Селе не появится. Николай II помолчал и ответил, стесняясь: -- Не могу этого обещать... 28 февраля на квартиру Родзянки позвонил дворцовый комен-дант Дедюлин, его старый гимназический товарищ. -- Миша, -- сказал он, -- здравствуй. Знаешь, после твоего доклада государь за обедом был скучен, даже есть не стал. Я его спросил -- утомил вас Родзянко? А он: "Да нет... Там в Синоде завалялось какое-то старое дело о Распутине, скажи ему, чтобы забрал его, но пусть об этом никто не знает..." Миша, слушай, не мог бы ты вечерком заглянуть ко мне? Вечером они встретились на городской квартире. Дедюлин ска-зал, что если сейчас возникнет война (а дело к тому и идет), то все в империи полетит вверх тормашками. -- А у тебя ничего не получится. -- С чем? -- спросил Родзянко. -- Да с этим... с Гришкой! -- Почему ты так решил, Вовочка? -- Ах, Мишка, Мишка... Едва ты вышел от государя, как наша благоверная царица бухнулась в постель, объявив себя боль-ною. Конечно, никакой Боткин или Бехтерев тут не помогут -- спасти ее может только Гришка. А я, -- подытожил Дедюлин, -- еще полюбуюсь на этот романовский бардак и... застрелюсь! -- Ты с ума сошел. -- Вряд ли... Дедюлин застрелился, а на его место был назначен генерал Джунковский, бывший московский губернатор. Родзянко, испол-няя решение царя, взял за глотку жулика Даманского и душил его до тех пор, пока тот не выдал ему из архивов секретное дельце о Распутине. Но когда подошло время докладывать о нем царю, Коковцев снова получил от царя резолюцию, отказывающую Родзянке в аудиенции с глазу на глаз. На этот раз Коковцев не стал выкручиваться, а сунул эту резолюцию к носу Родзянке. -- Как же так? -- обомлел тот. -- Сам же просил меня под-нять это дело из Синода, а теперь видеть меня не желает. -- Настала моя очередь, -- ответил ему Коковцев... В ту пору на великосветских журфиксах был обычай устраивать импровизированные "капустники" (наподобие театра Балиева), -- о Коковцеве светские дамы распевали такие частушки: Жить со мною нелегко, я не из толстовцев: я -- Ко-ко-ко-ко-ко-ко, я -- Ко-ко-ко-ковцев! * * * Теперь, когда контуженый Родзянко временно отполз в кус-ты, зализывая раны своего самолюбия, в атаку на штурм твердынь распутинщины двинулся элегантный премьер империи. Коковцев начал с того, что Распутин -- шарлатан и негодяй, а газеты... -- А вы читаете газеты? -- с издевкой спросил царь. -- И газеты тоже, -- со значением отвечал Коковцев. Его величество потребовал от своего презуса, чтобы печать империи больше не смела трепать имя Распутина. -- Ваше величество, есть только один способ заткнуть рты пе-чати -- дня этого пусть Распутин живет не здесь, а в Тюмени! Царь молчал. Коковцев решил бить в одну точку: -- Позволено мне будет распорядиться о принятии мер к тому, чтобы Распутин навсегда застрял в Покровском селе? Перед царем была громадная пепельница, доверху наваленная окурками крепких папирос. Он без нужды ее передвинул. -- Я сам скажу Распутину, чтобы он уехал... Коковцев не верил своим ушам. Неужели царь, утомленный борьбой за Распутина, решил от него избавиться? -- Должен ли я полагать, что решение вашего императорского величества есть решение окончательное? -- Да, это мое решение. -- Царь взял со стола карманные часы, показывавшие половину первого, и циферблатом повернул их в сторону своего премьера. -- Больше я не держу вас... Вечером Коковцева подозвали к телефону. Он снял трубку, молча выслушал и молча повесил трубку на крючок. -- Меня сейчас покрыли матом, -- сказал он жене. Ольга Федоровна передернула плечами. -- Но кто посмел это сделать? -- Конечно, он... Распутин. Поверь, что меня обкладывали еще не так. Уголовники в тюрьмах! Но тогда я был мелким чинушей, только начинающим карьеру, и, прости, дорогая, я сам обкладывал их виртуозно. Но теперь-то я... премьер вели-кой империи! Развевая полами бухарского халата, Коковцев снова двинулся к телефону, в гневе выкрикивая: -- Я этого так не оставлю! Я эту сволочь допеку! Это барин Пьер не мог с ним справиться, но я ему не Столыпин... * * * Весной царский поезд отправлялся в Ялту, списки пассажиров проверены, лишних никого нет, бомб в багаже не спрятано, все и порядке, можно ехать. Гугукнул паровоз -- тронулись... В салон царя заявился генерал Джунковский, маленький хрупкий чело-век, обладавший колоссальной нервной силой. Ступая лакирован-ными сапожками по мягкому ворсу ковра, он подошел к его вели-честву и на ухо (как шепчут слова нежной любви) прошептал: -- Ваше величество, ваше решение нарушено. -- Каким образом? -- С нами едет Распутин. -- Как он попал в мой экспресс? -- Вырубова спрятала его в купе князя Туманова. -- Это... нахальство, -- сказал царь. Поезд уже миновал веселые дачки платформы Саблино -- при-ближалась станция Тосно. Джунковский решительным жестом ото-двинул клинкет купе, в котором, сняв сапоги, сидел босой Григо-рий Ефимович и вел приятную беседу с попутчиком по дороге князем Тумановым, закручивая ему мозги "насчет святости". Джун-ков-ский с приятной улыбочкой подтянул перчатки. -- Ну, поганое отродье, -- сказал он почти сладострастно, -- долго ли еще нам с тобою тут чикаться? Рука генерала сжалась в стальной кулачок, бронированный скрипящей кожей, и нанесла святому обширное сокрушение в области глаза. Божий свет наполовину померк, расцвеченный уди-вительно красивыми искрами. Распутин вылетел в коридор и бой-ко побежал в конец вагона, подгоняемый сзади регулярными ударами генеральского сапога под то самое чувствительное место, из которого у доисторических предков Распутина произрастали хвос-ты... Тосно! Платформа станции еще плыла назад, когда последовал хоро-ший тумак по затылку, и Гришка кубарем выкатился на доски перрона. Вслед ему полетели шикарные перчатки генерала, кото-рые брезгливый Джунковский уже не пожелал носить после осязания ими "святого старца". Он помахал рукой машинисту поезда -- трогай! И царский экспресс помчался в благоуханную Ялту, а Рас-путин поднялся с перрона, еще не сознавая, что же такое случи-лось. Тут его взяли в кольцо агенты полиции. -- А вам... в село Покровское, -- сказали они. На станции Любань Джунковский прошел в помещение вок-зала, попросил связать его с кабинетом премьера Коковцева. -- Владимир Николаевич, -- доложил он, -- все в порядке. ...Коковцев оказался решительнее Столыпина! * * * 6 мая в новом дворце Ливадии собралась вся знать империи, чтобы принести поздравления императрице с днем ее тезоименит-ства. По очереди подходили министры, выражая в двух-трех словах свою "искреннюю радость по случаю" и т.д. Коковцев подошел тоже, но императрица, украшенная диадемой из огромных жемчу-жин Екатерины Великой, повернулась к нему... задом. Да, да, читатель! Я не преувеличиваю. Коковцев прямо в зад императрице тоже сказал два-три слова, выражая "искреннюю радость по случаю...", и тут он понял, что он, конечно, не Столыпин и отставка его неизбежна. Здесь же, в Ливадии, он узнал, что царская семья поджидает скорого приезда Распутина... Коковцев в недоумении развел руками: -- Ваше величество, как же так? Вы сами... Последовал ответ царя -- сакраментальный: -- Лучше уж один Распутин, нежели десять истерик на день. Ну, вот и все! Осталось утешиться песенкой: Я -- Ко-ко-ко-ко-ко, я -- Ко-ко-ко-ковцев! ФИНАЛ ЧЕТВЕРТОЙ ЧАСТИ В мае месяце 1912 года, когда Гришка пировал свою победу, Илиодор, сидя в темнице Флорищевой пустыни, закончил анализ своего прошлого -- настало время устраивать будущее... Для нача-ла он созвал монастырский синклит, начав речь перед ними, как гоголевский городничий в канун нашествия ревизора: -- Господа! Я собрал вас затем, чтобы сообщить пренепри-ятнейшую новость: бога нет. А потому я отныне уже не считаю себя связанным с церковью и слагаю с себя духовный сан. Ис-ходя из того положения, что я заточен в тюрьму не гражданс-ким судом, а уставами церкви, я теперь вправе покинуть эту тюрьму, ибо церковь для меня уже не храм, а просто обычное культовое строение... Иеромонаха Илиодора не стало -- появился крестьянин Сергей Труфанов! Это была сенсация, которую сразу же раздули газе-ты. Распутин отреагировал моментально: "Серьгу Труханова отступнека карать кол яму в задницу забить, анахтеми... Отступнека по-весить чтоб у нево собаке язык на сторону Грегорий". Синод пре-бывал в панике. Как же так? Самый страшный мракобес, готовый за церковь разорвать глотку безбожникам, и вдруг открыто заявля-ет, что бог -- это фикция, сан с себя слагает. Газеты печатали интервью с бывшим монахом: "Если б был телефон на тот свет, я позвонил бы туда и обложил их всех! Почти год в баньке не был -- не пущают сволочи! Говорят, будто я спя-тил. Хорошо! Согласен на врачебный осмотр. Но с одним услови-ем -- пусть осмотрят Саблера и всех педерастов из святейшего Си-нода, а тогда Русь узрит, что я-то как раз нормальный, а скотов из Синода и МВД надобно судить..." Саблер слал во Флорищеву пустынь увещевателей. Вот подлинный ответ им бывшего Илиодора: "Да постыди-тесь! Ведь это похоже на то, как разбойник убьет человека, ограбит его карманы, а потом целует его закоченевший труп. Я мертв для вашей лжи! Отстаньте же от меня! И поскорее отлучайте формаль-но от вашей компании. Чего медлите, толстопузые? Или писцов у Саблера мало? Или чернил не стало?.." * * * ПРОШЕНИЕ ИЕРОМОНАХА ИЛИОДОРА В СВЯТЕЙШИЙ СИНОД ОБ ОТРЕЧЕНИИ ЕГО ОТ ЦЕРКВИ (приводится в со-кращении): "Кто вы? Вы все -- карьеристы... За звезды, за ордена, за зо-лотые шапки, за бриллиантовые кресты, за панагии, усыпанные драгоценными камнями... Вы к начальству ласковы, смиренны, чтобы сохранить за собой земное благополучие. Бедных вы прези-раете, а с богатыми целуетесь! Вся жизнь ваша -- сплошное удо-вольствие. Вы одеваетесь в роскошные шелковые рясы, ездите в дорогих каретах, спите на мягких постелях, услаждаетесь вкусны-ми обедами, пьете прекрасное вино, копите много денег. Вы -- горды, надменны, злы, мстительны... За расположение угнетателей народных вы готовы продать душу дьяволу. Под своими широ-кими мантиями вы скрываете всякую нечистоту и неправду... Вы ослепляете народ своей пышностью, а не даете ему жизни! Вы храмы обратили в полицейские участки, в торговые палаты и в постоялые дворы. И проклятьями, и пеплом, и огнем вечным зас-тавляете бедных малодушных людей поклоняться вам и питать ваши ненасытные чрева! Вас я презираю всею силою души. С вами, поклонниками свя-того черта, грязного хлыста Гришки Распутина, я не хочу быть в духовном общении ни одной минуты более. Поэтому скорее срывайте с меня рясу! Отлучайте меня от своей церкви! Вы должны это сделать! Животные, упитанные кровью народной, доколе вы будете сидеть на шее народа? Доколе будете прикрываться именем божиим?" Бритвою он полоснул себя по руке, кровью подписался: СЕР-ГЕЙ ТРУФАНОВ. А Распутин знай себе строчит царям: "Вот бес то Илиодор отступнек проклятай. Надо бы его сделать ссума сошел докторов надо ато беда. Он пойдет играть в дудку беса. Грегорий". Бывшего монаха пытались силой затащить в храм, но из этого ничего не вышло. Серега взял железный дрын и сказал: "Вот толь-ко троньте меня... Всех порасшибаю". На том веском основании, что Илиодор "усумнился в спа-сительном воскресении Господа Бога и Спаса Нашего Иисуса Христа", Саблер повелел монаха из духовного узилища изри-нуть! Распутин в ужасе от. этого телеграфировал: "Ну пошел бес Серьга Труханов отступнек. Анахтема. Таперича гуляет. Надо сле-дить. Ато он смуту сделает полицию к нему. Пусть она ему зубы почистит. Акаянный. Да. Грегорий". Падкие до всяких скандалов, в Гороховец наехали журналисты столичных газет... Обступали толпой, спрашивали: -- Какие у вас теперь отношения с Распутиным? -- Замечательные! Он обещал мне живот распороть, а я ему обещаю все кишки на землю выпустить. Весь вопрос в том -- кто из нас раньше схватится за ножик? -- Можно так и записать? -- спрашивали журналисты. -- Да пиши. Мне-то что! Весеннее солнышко припекало голову. Илиодор зашел в па-рикмахерскую, в последний раз он тряхнул волною кудрей. -- Валяй стиги под корень... Отмонашился! Был он одет в пиджачок с чужого плеча, в галошах на босую ногу, штаны -- в пятнах дегтя. Журналисты прилипли к нему. -- Куда теперь едете, господин Труфанов? -- Домой, на тихий Дон. Буду землю пахать... На вокзале во Владимире журналистов даже прибавилось. По-дали состав. За минуту до отхода поезда Серега опустился на гряз-ный перрон -- принес перед публикой всенародное покаяние: -- Я прошу прощения у великой русской интеллигенции, ко-торую я оскорблял. Я прошу всех евреев простить меня за то, что я их преследовал. Прощу простить меня родственников Льва Толсто-го, ныне мертвого, которого я оскорблял при жизни и в гробу. Наконец, и людей со слабым зрением, которые носили очки, я тоже прошу извинить меня за грубые мои нападки на них... Но людей с портфелями все-таки не люблю! Чего они там таскают? Он вскочил с колен, его глаза блеснули зеленым ядовитым огнем, и в нем проснулся вдохновенный оратор. Под надрывные возгласы вокзального гонга, вещавшего отбытие в иную жизнь, Труфанов чеканил слова, как афоризмы: -- Слушайте, слушайте! Говорю я вам, что в России нет царя, в России нет Синода, в России нет правительства, и нет в ней Думы народной... есть только великий гад Распутин, стервец и вор, ко-торый заменяет царя, Синод, Думу и все наше правительство! Поезд тронулся -- он вскочил на подножку вагона. -- Императору Григорию Первому я живот распа-а-арю-у-у! * * * Исторически будет справедливо, если покушение на Распути-на произведет не мужчина, а женщина! Царская семья держала Гришку в Ливадии почти на нелегаль-ном положении; он проживал в ялтинской гостинице "Эдинбург" по паспорту на фамилию Никонов. Чтобы не раскрыть себя, он держался прилично -- никаких скандалов, никаких оргий. Гришка не знал, что за ним все время следует одна женщина, имя кото-рой -- Хиония Гусева... У меня есть фотография, где ей всего шестнадцать лет: круглое лицо крестьянской девушки, гладкая прическа, хороший и чис-тый взгляд, в руке у нее книга. Сейчас Хионии Гусевой было уже сорок три года. "Лицо ее сильно обезображено сифилитическими язвами, нос провалился совсем, веки покрыты струпьями" -- так писали о ней журналисты. Мне очень жаль эту несчастную женщину. Гусева была проституткой. Русская статистика подсчитала, что цифра заработка рабочей труженицы кончалась в России там, где начиналась цифра зара-ботка проститутки. Самая лучшая портниха получала тридцать руб-лей в месяц, а самая паршивая проститутка выколачивала с "пане-ли" сорок рублей. Зло таилось в неравноправии! Начало XX века подарило русским юристам казусные процессы о женщинах, но-сивших мужскую одежду и живших с мужским паспортом. Причи-на такого странного самозванства -- желание получить мужской заработок, ибо женщина была неравноправна. Хиония Гусева видела в Распутине главный источник того зла, которое сгубило ее жизнь. Мало того, Распутин осквернил ее доче-рей. Хиония Гусева -- мстительница за все женские беды, за все бесчестья женского рода... Под широким платьем она прятала длинный нож. Глаза ее безошибочно выискивали Распутина в шуме примор-ских бульваров, в ароматной зелени ялтинских садов-шантанов. Лакеи гнали ее прочь -- она уходила и снова возвращалась. Так что Илиодор-Труфанов не бросал слов на ветер! Этот парень знал, что неизбежное случится... В сущности, капризная судьба послала Распутину все, что было необходимо для его личного счастья: много водки, много выши-тых рубах и много (паже очень много) женс-кого продовольствия. Но за этой идиллией тобольского мужика скрывалась подлинная трагедия всея России! Александр Яблоновский  * ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ЗЛОВЕЩИЕ ТОРЖЕСТВА *  (Лето 1912-го -- осень 1914-го) Прелюдия. 1. Вербовка агентов. 2. Слепая кишка. 3. Медленное кро-вотечение. 4. В канун торжества. 5. Романовские торжества. 6. Горе-мычные истории. 7. "Мы готовы!" 8. Герои сумерек. 9. Июльская лихо-радка. 10. "Побольше допинга!" 11. Зато Париж был спасен. Финал. ПРЕЛЮДИЯ К ПЯТОЙ ЧАСТИ Опять Нижний Новгород, опять нам весело, опять у губерна-тора Хвостова полный короб удовольствий и неприятностей... Кру-тились пряничные кони, галдели пестрые балаганы, за Бетанкуровским каналом куролесили вертепы, куда на время торжищ съез-жались не только шлюхи империи, но охотно гастролировали и парижские кокотки. Был жаркий сезон транжирства, непотреб-ства, обжорства, солидной прибыли и убытков весьма ощутимых. На банкете по случаю открытия ярмарки раблезианский желу-док Хвостова объемно и натурно воспринимал все блага щедрой русской кухни, которые тут же исправно ополаскивались коньяка-ми, шампанским, рябиновкой и ликерами. Взбодрившись до того состояния, в каком даже титулярная мелюзга мнит себя государ-ственным мужем, Алексей Николаевич поехал в театр -- слушать оперу. Какую давали оперу -- для истории неважно; существенно, что из мрака губернаторской ложи Хвостову приглянулась одна артистка. Он долго не мог поймать ее в фокус бинокля, хотя и без бинокля было уже видно, что женщина пикантна, очаровательна, воздушна. -- Кто такая? -- спросил он полицмейстера. Тот сунулся в театральную афишку. -- Это... сейчас скажу... Ренэ Радина, сопрано! -- Мне плевать на ее сопрано, а бабец -- что надо. В антракте поди и скажи ей, что я зову ее ужинать. Ренэ Радина отвечала полицмейстеру уклончиво: -- Благодарю за честь, но сегодня первый спектакль в сезоне, он всегда напряженный, и я буду крайне утомлена. Выслушав отказ, Хвостов разгонял комедию дальше: -- Поди и скажи ей, дуре, чтобы не артачилась. Полицмейстер снова вернулся в ложу. -- Ваше превосходительство, госпожа Радина говорит, что не привыкла ужинать на ночь и не понимает, зачем нужна вам. -- Скажи ей, что напьемся, а потом спать ляжем... Полицмейстер еще не потерял совести и не пошел в уборную к певице, а Хвостов, отъезжая из театра, наказал ему: -- Ренэ Радину арестовать и доставить ко мне... Огни рампы погасли, а труппа актеров, дабы спасти честь ак-трисы, осталась в театре, репетируя оперу на завтрашний день. Полицмейстер согласился с доводами режиссера, что "репетиция завтрашнего спектакля -- прямое продолжение спектакля сегод-няшнего". Поняв так, что арестовать Радину он может только пос-ле окончания репетиции, полицмейстер из театра не уходил, шлялся в пустынном фойе. И вдруг он попятился... Прямо на него из боко-вой "променальи" шагал господин во фраке и при орденах. -- Честь имею, -- сказал он. -- Действительный статский со-ветник и солист его императорского величества... Это был Николай Николаевич Фигнер, краса и гордость рус-ской оперной сцены, бывший офицер флота. После трагического, небывало обостренного разрыва с певицей Медеей Фигнер он блуж-дал по городам России как импресарио со своей собственной труп-пой. К этому хочу добавить, что избалованный славой артист, бу-дучи братом знаменитой революционерки, оставался в душе мо-нархистом и был вхож в царскую семью... Полицмейстер испытал трепетание, когда Фигнер вытянул руку и стал драть его за ухо. -- Так вот, милейший! -- сказал певец. -- Та особа, на кото-рую обратил внимание твой хам губернатор, -- моя жена... Это была его третья жена -- третья большая страсть в жизни великого артиста. Старше Радиной на много лет, Фигнер любил ее с болезненным надрывом, остро и мучительно. Полицмейстер сде-лал под козырек, когда артист выскочил из театра на темные ули-цы. По телеграфу он разослал телеграммы о безобразиях Хвостова: директору театров Теляковскому, министру внутренних дел Мака-рову, министру двора Фредериксу и многим влиятельным персо-нам. После чего вернулся в театр, и... репетиция длилась до утра! До утра пировал и Хвостов; губернатор был уже здорово, под-шофе, когда перед ним положили телеграмму из МВД, в которой Хвостову указывали оставить в покое певицу Ренэ Радину. Рассвет уже сочился над раздольем волжским, золотя окна губернаторско-го дома. Нижегородский визирь был оскорблен. -- Заколотить в театре все двери досками. А в эм-вэ-дэ телегра-фируйте, что в труппе Фигнера -- политические преступники! Театр, словно сарай, забили досками, а труппу Фигнера под конвоем погнали на вокзал. Фигнер собирался через день быть в столице, но Хвостов велел силой впихнуть артиста в одесский по-езд. На прощание певец -- заявил нижегородской полиции: -- За это я вашему Хвосту хвост выдерну! Через несколько дней Макаров объявил Хвостову строгай вы-говор с занесением в чиновный формуляр. Фигнер, надев мундир и ордена, побывал в Царском Селе, где рассказал о сатрапских наклонностях губернатора. Николай II принял половинчатое реше-ние, предлагая Хвостову самому сделать выбор -- лишиться зва-ния камергера или оставить пост губернатора... Вопрос сложный! С ним он пришел, покорный, к своей жене. -- Катя, вот скажи, что мне из этого выбрать? Жена заплакала, произнося с ненавистью: -- Уверена, что и тут не обошлось без какой-либо потаскухи! Посмотри на себя в зеркало: свинья свиньей... О боже, любой сапожник не ведет себя так, как ты... камергер, тьфу! Хвостов мужественно выстоял под ливнем справедливой бра-ни. Потом рассуждал: что оставить, от чего отказаться? -- Если откажусь от губернаторства, газеты повоют и забудут. А если снять мундир камергера, тогда скандала не оберешься, ибо лишение камергерства всегда сопряжено с судом. Хвостов подал в отставку с поста губернатора. -- А на что мы жить будем? -- спросила его жена. -- Перестань, Катя! Я человек полный, и меня может хватить удар. Или ты хочешь, чтобы наши дети остались сиротами? Над семейной сварой в доме Хвостовых мы тактично опустим занавес и обратимся к политике. * * * Крестьяне говорили, что депутатов в Думе кормят одним ком-потом -- верх роскоши в простонародном понимании... Это не так! Кормились они сами -- кто у Кюба, а кто на углу в забегалов-ке. Третья Дума отбарабанила пять сессий и разъехалась по домам, а теперь начиналась кампания по выборам "народных избранни-ков" в четвертую Думу. Царизм мобилизовал все свои силы, чтобы Дума в"-- 4, упаси бог, не сдвинулась влево. Из темной глухомани провинций правительство извлекало явных реакционеров, пред-почтение на выборах отдавалось чиновникам, помещикам, ду-ховенству. Удержав за собой ключ камергера, Хвостов сохранил право бывать при дворе. Теперь надо завоевать официальное по-ложение. -- Катя, я решил баллотироваться в депутаты. -- Надо, чтоб тебя еще выбрали, -- сказала жена. -- Если не меня, так кого же им еще надобно? Бывший губер-натор меняет чиновную службу на общественную деятельность... -- Там же, в Думе, выступать надо... с речами. -- Ну и выступлю. Лишь бы тему нащупать. -- Речь -- это тебе не тост в пьяной компании. -- Да один хороший тост лучше глупой речи... Хвостов был помещиком орловским, а посему баллотировать-ся мог по Орловской губернии. Для начала он вызвал Борьку Ржев-ского, входившего в славу после интервью, взятого им у Илиодора; журналист явился в немыслимых желтых гетрах, попахивая изо рта какой-то дрянью... Хвостов сказал ему -- напрямик: -- Было время, я тебе помог. Теперь ты меня выручай! Оттени все, что знаешь обо мне хорошего. Знаешь ты хорошее? -- Знаю, -- отвечал Борька (покладистый). -- Плохо знаешь. Я тебе составлю список всех добрых дел, какие я сделал... Вот посмотри на Америку! -- Зачем? -- А затем, что у них, паразитов, на все есть реклама. На людей и на пипифакс. Отрекламируй меня как зрелого мужа... Жена, послушав их разговор, сказала: -- Боречка, ты напиши про него, что он бабник и пьяница, годится рекламой для любого борделя с нашей дивной ярмарки. -- Ты ее не слушай, -- сказал Хвостов журналисту. -- Завтра же махнем в Орел и там начнем крутить все гайки, какие есть. Он проходил по выборам дворянской курии, которая хоро-шо знала обширную семью Хвостовых, и надо полагать, что чрево Алексея Николаевича, способное переварить массу рыб-ных и мучных закусок, внушало даже купцам немалое уваже-ние. Ржевский купил по случаю подержанный "ремингтон", пальцем неумело тыкал в клавиши, слагая пышные дифирам-бы новому триумфатору: "Орел ликует! На стогнах древнего русского града слышны призывы избрать достойных. И мы уже избрали. Всем своим патриотическим сердцем Орел устремлен на природного сына -- А. Н. Хвостова! Что мы знаем о нем? Что можно добавить к тому, что уже было сказано?.." А так как добавлять было уже нечего, то Хвостов, естественно, проско-чил в депутаты четвертой Думы... Сияющий, в чесучовом лет-нем костюме, он шагал к питерскому поезду. Сыпались цветы, и новые штиблеты депутата равнодушно давили нежные лепес-тки магнолий. Полиция осаживала толпу: -- Господа, не напирайте... ведь все же грамотные! Я говорю -- куда лезешь? Ты посмотри, кто вдет... сам народный из-бранник! -- Уррр-я-а-а... * * * Все дальнейшее поведение Хвостова обличает в нем изво-ротливый ум карьериста, который знает, где сесть, чтобы обе-дать ему подали первому. Но сначала он допустил промах! Заре-гистрировав себя в канцелярии Думы как крайне правый, Хво-стов и расселся среди крайне правых. Впрочем, умнику понадо-билось немного времени, чтобы он сразу заметил свою неле-пую ошибку. Крайне правые для правительства были так же: неудобны и одиозны, как и крайне левые. Царизм никогда не рисковал черпать сановные кадры из числа крайне правых, которые при слове "царь" сразу же разевались в гимне: "Боже, царя храни..." Хвостов перекочевал в лагерь умеренно правых -- прочно занял место в кругу тех людей, которые могли рассчи-тывать на правительственную карьеру. В партии пра