дымы, будто сиреневые ветки, тянулись к ледяному солнцу, заглянувше-му в спальню директора департамента полиции. Белецкий еще спал, и жена дожидалась, когда он откроет свои бесстыжие глаза... -- Степан, я давно хочу с тобою поговорить. Оставь все это. Ты уже достиг поднебесья. Просись обратно в губернию. Поняв причину ее вечных страхов, он сказал: -- Губернаторы тоже причислены в эм-вэ-дэ. -- Пусть! Но перестань копаться в этом навозе. -- С чего бы мы жили, если бы я не копался? -- Лучше сидеть на одной каше, но спать спокойно. Я же вижу, как полицейщина засасывает тебя, словно поганое болото... Белецкий натянул штаны, пощелкал подтяжками. -- С чего ты завела это нытье с утра пораньше? -- Я завела... Да ведь мне жалко тебя, дурака! Погибнешь сам, и я погибну вместе с тобою... Пожалей хоть наших детей. -- Можно подумать, -- фыркнул Белецкий, -- что все служа-щие полиции обязаны кончить на эшафоте. Оставь заупокойню! Жена заплакала. -- Об одном прошу, поклянись мне, что никогда не полезешь в дружбу с этим... Ну, ты знаешь, кого я имею в виду. -- Распутина? Так он мне не нужен... Жена в одной нижней рубашке соскочила с кровати. -- Не так! -- закричала она. -- Встань к иконе! Пред богом, на коленях клянись мне, Степан, что Распутин тебе не нужен. Он любил жену и встал на колени. Директор департамента полиции, широко крестясь, принес клятву перед богом и перед любимой женой, что никогда не станет искать выгод по службе через Гришку Распутина... Жена подняла с пола уроненную шпиль-ку, воткнула в крепкий жгут волос на затылке. -- Смотри, Степан! Ты поклялся. Бог накажет тебя... В прихожей он напялил пальтишко с вытертым барашко-вым воротником, надел немудреную шапчонку, сунул ноги в расхлябанные фетровые боты. У подъезда его поджидал казен-ный "мотор". -- В департамент, -- сказал, захлопывая дверцу... "Ольга, как и все бабы, дура, -- размышлял директор в доро-ге. -- Где ей понять, что в таком деле, какое я задумал, без Гриш-ки не обойтись, но я ей ничего не скажу... Господи, жить-то ведь надо! Или мало я киселя хлебал? О боже, великий и насущный, пойми раба своего Степана..." Шофер, распугивая зевак гудением рожка, гнал машину по заснеженным улицам столицы -- прямо в чистилище сатаны! На Фонтанку -- в департамент. * * * Ротмистр Франц Галле в шесть утра уже был в полицейском участке. "Много насобирали?" -- спросил, зевая. Дежурный при-став доложил о задержанных с вечера: нищие, воры, налетчики, взломщики, наркоманы, барахольщики, хинесницы, проститутки... По опыту жизни Галле знал, что рабочий день следует начинать с легкой разминки на нищенствующих (это вроде физзарядки). -- Давайте в кабинет первого по списку, -- указал он; вброси-ли к нему нищего, сгорбленного, в драной шинельке. -- Ах ты, сучий сын... Где побирался, мать твою так размать! -- На Знаменской... какое сейчас побирание! -- Почему не желаешь честно трудиться? -- Дык я б пошел. Да кому я нужен? -- Семья есть? -- спросил Галле, еще раз зевая. -- А как же... чай, без бабы не протянешь. -- Дети? -- У-у-у... Мал мала меньше. -- Детей наделать ума хватило, а работать -- так нет тебя? -- Сорвав трубку телефона, Галле стал названивать в Общество тру-долюбия на Обводном канале, чтобы прислали стражников. -- Да, тут одного охламона надо пристроить... Шмыгнув красным носом, нищий швырнул на стол ротмист-ру открытый спичечный коробок, из которого вдруг побежали в разные стороны клопы, клопищи и клопики -- еще детеныши. -- Я тебя в "Крестах" сгною! -- орал Франц Галле, давя кло-пов громадным пресс-папье, и с кончиною каждого клопа каби-нет его наполнялся особым, неповторимым ароматом... -- Честь имею! -- сказал "нищий", распахивая на себе ши-нельку, под которой скрывался мундир. -- Я министр внутренних дел Маклаков, а клопов сих набрался в твоем клоповнике... Ну, что? Не дать ли вам, ротмистр, несколько капель валерьянки? Началась потеха: всех арестованных за ночь погнали из камер на "разбор" к самому министру... Одна бесстыжая краля, пони-мая, что в жизни еще не все потеряно, мигнула Маклакову. -- Слышь! -- сказала. -- Ты со мной покороче. Я ведь тебе не Зизька, которая по пятерке берет, а у самой такой триппер, что ахнуть можно... Я ведь честная, здоровая женщина! -- Ах, здоровая? Тогда проваливай... Взломщики сочли Маклакова за своего парня. Он угостил их папиросами, душевно побеседовал о трудностях воровского мас-терства. Несколько дней полиция Петербурга находилась в состоя-нии отупляющего шока. Боялись взять вора-домушника. Страши-лись поднять с панели пьяного... "Поднимешь, в зубы накостыля-ешь, а потом окажется, что это сам министр". Маклаков, подлин-ный мистификатор, являлся в участки то под видом адъютанта градоначальника, то бабой-просительницей, то тренькал шпора-ми гусарского поручика. Гримировался -- не узнаешь! Голос ме-нял -- артистически! Петербург хохотал над полицией, а сам ав-тор этого фарса веселился больше всех. Озорная клоунада закончи-лась тем, что царь сказал Маклакову: -- Николай Алексеич, пошутили, и хватит... Я прошу вас (лично я прошу!), окажите влияние на газеты, чтобы впредь они больше не трепали имени Григория Ефимовича.. Обывателю не возбранялось подразумевать, что Распутин где-то существует, но он, как вышний промысел, всеобщему обсуж-дению не подлежит. Натянув на прессу намордник, Маклаков выз-вал к себе Манасевича-Мануйлова, которого отлично и давно уже знал по общению с ним в подполье столичных гомосексуалистов. -- Ванечка, ты больше о Распутине не трепись, золотко. -- Коленька, ты за меня не волнуйся... Влюбленная Пантера совершала немыслимые прыжки и, по-корная, ложилась возле ног императрицы, облизывая ей туфли. Царь отверг резолюцию Коковцева, который о Маклакове писал: "Недостаточно образован, малоопытен и не сумеет сыскать дове-рие в законодательных учреждениях и авторитет своего ведомства". Но что значит в этом мире резолюция? Бумажка... * * * Ванечка зашел на Невском, дом в"-- 24/9, в парикмахерскую "Молле", владелица которой Клара Жюли сама делала ему мани-кюр. Между прочим, болтая с неглупой француженкой, Манасевич-Мануйлов краем уха внимательно слушал разговоры столич-ных дам: -- Теперь чулки прошивают золотыми пальетками, так что ноги кажутся пронизанными лучами утреннего солнца. -- Слава богу, наконец-то и до ног добрались! А то ведь рань-ше только и слышишь: глаза да глаза... Как будто, кроме глаз, у женщины больше ничего и нету. -- А Париж уже помешался на реверах из черного соболя. -- Ужас! Следует быть очень осторожной. -- Неужели опять обман? -- Да! От белой кошки берут шкуру, а от черной кошки берут хвост. Продается под видом egalite "под нутрию"! -- С ума можно сойти, как подумаешь... За какого-то зайца под белку я недавно отдала двадцать рублей. -- Вам еще повезло! А я за собаку под кошку -- пятнадцать и была еще счастлива, что достала... -- Главное сейчас в жизни -- это муфта. -- Да. В нашем жестоком веке без муфты засмеют! -- Мне один знакомый молодой человек (так, знаете, иногда встречаемся... как друзья!) рассказывал, что скоро в Сибири пере-стреляют всего соболя, и тогда мы будем ходить голыми. -- Уже ходят! Недавно княгиня Орлова, урожденная Белосель-ская-Белозерская (та самая, которую Валентин Серов писал на диване, где она на себя пальчиком показывает), вернулась из Па-рижа... Вы не поверите -- ну, чуть-чуть! -- Как это, Софочка, "чуть-чуть"? -- Атак. Прикрыта. Но... просвечивает. -- Конечно, ей можно! У нее заводы на Урале, у нее золотые прииски в Сибири. А если у меня муж в отставке без пенсии, а любовник под судом, так тут при всем желании... не разденешься. -- Ну, я пошла. Всего хорошего. Человек! -- Чего изволите? -- Подними мою муфту. Еще раз -- до свиданья. -- Счастливая! Вы заметили, какой у нее "пароди"? -- Это старо. Сейчас Париж помешался на "русских блузках". Конечно, в одной блузке на улицу не выйдешь. К скромной блузочке необходимо приложение. Хотя бы кулон от Фаберже! -- В моде сейчас крохотная голова и длинные ноги. -- Об этом давно говорят. А к очень маленькой голове нужен очень большой-"панаш" из перьев райских птиц... Человек! -- Чего изволите? -- Вынеси шляпу... не урони. Ремонт очень дорог... Ванечка небрежным жестом оставил Кларе Жюли пять рублей за маникюр и помог одной даме надеть шубу (из кошки или из собаки -- этого он определить не мог), прочтя ей четверостишие: Последний звук последней речи Я от нее поймать успел, Ея сверкающие плечи Я черным соболем одел. Дама оказалась знающей и мгновенно парировала: Настоящую нежность не спутаешь Ни с чем. И она тиха. Ты напрасно бережно кутаешь Мне плечи и грудь в меха... Действуя по наитию, Ванечка подошел к телефону. -- Здравствуй, Григорий Ефимыч, -- сказал приглушенно. -- Не узнал? Это я -- Маска... враг твой! Я прямо от Маклакова, он к тебе хорошо относится. За что? Не знаю. Он сказал: "Ванюшка, только не обижай моего друга Распутина..." Встретимся? -- Да я в баню собрался, -- отвечал Распутин, явно обрадо-ванный тем, что Маклаков к нему хорошо относится. -- Ну, пойдем в баню. Я тебе спину потру. -- Соображай, парень... Я же с бабами! -- Соображай сам: я уже столько раз бывал женщиной, что меня твое бабье нисколько не волнует. К тому же я еще и женат. -- Ладно. Приходи. Я моюсь в Ермаковских. -- Это где? Бывшие Егоровские? -- Они самые. В Казачьем переулке... у вокзала. Распутина сопровождали семь женщин (четыре замужние, две овдовевшие и одна разведенная). Гришка тащил под локтем здоро-вущий веник, так что подвоха с его стороны не было. Пошли в баню с приятными легкими разговорами. Ванечка семенил сбоку, слушая. Неожиданно Распутин спихнул его с панели, сказав: -- А меня, брат, скоро укокошат... это уж так! -- Кто? -- спросил Ванечка, испытав зуд журналиста. -- Да есть тут один такой... Ой и рожа у него! Не приведи бог... Я вчера с ним мадеру лакал. Человек острый... Интересно было другое. На углу Казачьего переулка стояла гряз-ная баба-нищенка, и Распутин окликнул ее дружески: -- Сестра Марефа, а я мыться иду... Не хошь ли? -- Руль дашь, соколик, тогда уступлю -- помоюсь. -- Трешку дам. Пива выпьем. Чего уж там! Причаливай... Из соображений нравственного порядка я дальнейшие под-робности опускаю, как не могущие заинтересовать нашего чи-тателя. Но хочу сказать, что после бани Распутин платье баро-нессы Икскульфон-Гильденбрандт, пошитое в Париже на за-каз, отдал нищенке, а знатную аристократку обрядил в отре-пья сестры Марефы. -- Горда ты! -- сказал ей. -- Теперича смиришься... При выходе из бани заранее был расставлен на треноге гро-мадный ящик фотоаппарата, и Оцуп-Снарский (тогдашний фо-торепортер Сувориных) щелкнул "грушей" всю компанию Гришки с дамами. -- Вот нахал Мишка! -- сказал ему Распутин без обиды. -- Доспел-таки меня... ну и жук ты! Пошли со мной мадеру хлебать... * * * Под видом интервью, якобы взятого у Распутина, Ванеч-ка со всеми подробностями описал этот Гришкин поход в баню. Борька Суворин "интервью" напечатал в своей газете, за что, как и следовало ожидать, Ванечку потянули на Мой-ку -- в МВД. -- Это же подло! -- сказал ему Маклаков. -- Я дал слово госу-дарю, что Распутина трогать не станут, ты дал слово мне, что не обидишь его, и вдруг... сходил и помылся! Ты меня, Ванька, зна-ешь: шуточки-улыбочки, но и в тюрьму могу засадить так прочно, словно гвоздь в стенку, -- обратно уже будет не выдернуть. -- Ну что ж, -- согласился Манасевич, -- травлю Распутина я позже всех начал, мною эта кампания в печати и заканчивается... Влюбленная Пантера проглядывал списки чиновников своего министерства и напоролся на имя князя М.М.Андронникова. -- Как? -- воскликнул. -- И этот здесь? Самое странное, что ни один из столоначальников не мог под-твердить своего личного знакомства с Побирушкой. -- Знаем, -- говорили они, -- что такой тип существует в Рос-сии, но упаси бог, чтобы мы когда-либо видели его на службе. Макла-кова (даже Маклакова!) это потрясло: -- Но он уже восемнадцать лет числится по эм-вэ-дэ. Мало того, все эти годы исправно получал жалованье... за что? Неужели только за то, что граф Витте когда-то внес его в список? Стали проверять. Все так и есть: на протяжении восемнадцати лет казна автоматически начисляла Побирушке жалованье, а По-бирушка получал его, ни разу даже не присев за казенный стол. Маклаков велел явить жулика пред "грозные очи": -- Чем занимаетесь помимо... этого самого? -- Открываю глаза, -- отвечал Побирушка бестрепетно. -- Как это? -- А вот так. Если где увижу несправедливость, моя душа сразу начинает пылать, и я открываю глаза властям предержащим на непорядок... Я уже в готовности открыть глаза и вам! Его выкинули. Побирушка кинулся к Сухомлинову. -- Маклаков лишил меня последнего куска хлеба. Если и ваше министерство, не поддержит, мне останется умереть с голоду... На этом мы пока с ними расстанемся. 5. РОМАНОВСКИЕ ТОРЖЕСТВА Романовы-Кошкины-Захарьины-Голштейн-Готгорпские... Так исторически правильно они назывались! Было серенькое февральское утро 1613 года, когда возок с первым Романовым, ныряя в сугробах, под шум вороньего грая доставил его из Костро-мы в первопрестольную; болезненный и хилый отрок Михаил, плача от робости, водрузил на себя корону, которая теперь, три столетия спустя, сидела на голове его потомка Николая II... Трис-та лет -- дата юбилейная, и Романовы весь могучий аппарат имперской пропаганды поставили на воспевание романовских тор-жеств, дабы в народе не иссякала вера в "добрых, премудрых и всемогущих царей-батюшек"! Ну, конечно, где торжества, где хо-рошие харчи с выпивкой, там без Гришки не обойтись... В Казанском соборе совершал службу патриарх Антиохийский, когда Родзянко (под возгласы молебнов) лаялся с церемониймей-стером Корфом на злободневную тему: кому где стоять -- где Думе, а где Сенату? Председатель добился, чтобы Сенат задвинули в мышиную тень собора, а на свет божий вытаращились пластроновые манишки "народных избранников", причем Родзянко при-звал депутатов "не сдавать занятую позицию". В подкрепление сво-их слов он вызвал полицию, оцепившую линию думского фронта. Но не успел Родзянко отереть пот с усталого чела, как подо-шел пристав. -- Там какой-то мужик с крестом прется вперед, уже встал перед думскими депутатами и ни в какую не уходит... Распутин занял позицию перед Государственной Думой, пе-ред Государственным Советом, перед Правительствующим Сена-том -- в темно-малиновой рубахе из шелка, в лакированных сапо-гах, а поверх крестьянской поддевки красовался наперсный крест, болтавшийся на цепочке высокохудожественной выделки. -- А ты зачем тут? -- зловеще прошипел Родзянко. И получил хамский ответ: -- А тебе какое дело? -- Посмей мне "тыкать"! За бороду вытащу... Родзянко вспоминал: "Распутин повернулся ко мне лицом и начал бегать по мне глазами: сначала по лицу, потом в области сердца... Так продолжалось несколько мгновений. Лично я совер-шенно не подвержен действию гипноза, испытал это много раз, но здесь я встретил непонятную мне силу огромного воздействия. Я почувствовал накипающую во мне чисто животную злобу, кровь отхлынула к сердцу, и я сознавал, что мало-помалу прихожу в состояние подлинного бешенства". На гипнотический сеанс мужи-ка столбовой дворянин ответил своим гипнотическим сеансом, глядя на варнака с таким напряжением, что, казалось, глаза выле-тят прочь и повиснут на ниточках нервов... И что же? Гипноз Родзянки оказался сильнее: Гришка съежился и перешел на "вы": -- Что вам угодно от меня? -- спросил он тихо. -- Чтобы ты сейчас же убрался отсюда. -- У меня билет... от людей, которые повыше вас. -- Пошел вон... с билетом вместе! "Распутин искоса взглянул на меня, звучно опустился на ко-лени и начал отбивать земные поклоны. Возмущенный этой нагло-стью, я толкнул его в бок и сказал: "Довольно тебе ломаться!" С глубоким вздохом и со словами: "О господи, прости его грех", Распутин... направился к выходу". А там, на улице, оказывается, его, как важную персону, поджидал автомобиль из царского гара-жа, выездной лакей в императорской ливрее подал ему великолеп-ную шубу из соболей, какой не мог бы справить себе и Родзянко. Распутин потом со смехом рассказывал: -- Я хорошую свинью подложил Родзянке, когда из собора ушел. Меня в собор сам царь звал. Спросит он: "А где ж Григорий?" А меня-то и нетути. Да его, скажут, Родзянко прочь вышиб... Вот смеху-то будет, коли Родзянку тоже домой погонят! В этом году Распутин внял советам друзей и решил усилить свои гипнотические свойства. Тайком, скрываясь от филеров, он посещал кабинет Осипа Фельдмана, который давал ему уроки по влиянию на людей. Но обмануть департамент полиции не удалось, и Белецкий вскоре же установил, что Распутин оказался способ-ным учеником Фельдмана, усилив свойственную ему силу внуше-ния. Шила в мешке не утаишь; по столице стали блуждать слухи, что Распутин уже загипнотизировал царскую семью, теперь он вертит самодержцем как хочет. Эта нелепая сплетня особенно по-действовала на главаря черносотенцев -- доктора Дубровина, ко-торый спешно собрал съезд "союзников", где на высоком научном уровне обсуждался вопрос о "разгипнотизировании загипнотизи-рованных их императорских величеств"! Был даже создан особый комитет, который ничем другим, кроме гипноза, не занимался. В качестве ведущего научного консультанта к работе привлекли ор-динатора психиатрической клиники приват-доцента В.Карпинс-кого, который, встретясь с Дубровиным, сказал ему так: -- Всем вам обещаю бесплатное место в своей клинике... "Разгипнотизирование загипнотизированных" Романовых-Кошкиных-Захарьиных-Голштейн-Готторпских черносотенцам не удалось! * * * А Европа была по-настоящему загипнотизирована событиями на Балканах, искры пожаров долетали до берегов Невы и Одера... Балканские войны 1912-- 1913 годов мы знаем "на троечку", а ведь наши дедушки и бабушки с невыразимой тревогой раскрывали тогда газеты. В Петербурге ошибочно полагали, что армии южных славян не сдержат натиска Турции; Россия будет вынуждена ока-зать им поддержку, а заодно откроет для себя и черноморские проливы. Турецкую армию обучали германские инструкторы, во главе ее стоял бравый "паша" фон дер Гольц; в канун войны кай-зер вызвал его в Берлин и спросил -- все ли готово, чтобы дать взбучку славянам? "Ganz niebel uns" (совсем как у нас), -- ответил фон дер Гольц. Турция была вооружена устаревшим оружием -- германским, славяне новейшим оружием -- французским... Внешне построение балканских войск выглядело нелепо. Болгария, Греция, Сербия и Черногория (неожиданно для Петербурга!) вдрызг разнесли турецкую армию, и та панически бежала, оставляя евро-пейские владения, Македонию и Албанию. Русская публика, при-ветствуя победы славян, пела на улицах "Шуми, Марица", а в Царском Селе не могли смириться с мыслью, что болгарам доста-нется лакомый кусок турецкого пирога -- Босфор, и потому каза-ки стегали на улицах публику, в восторге певшую "Шуми, Мари-ца"! Первая Балканская война закончилась. Но не успели составить ружья в пирамиды, как сразу же -- без передышки -- возникла Вторая Балканская война: Сербия, Греция, Черногория и Румы-ния набросились теперь на Болгарию (вчерашнюю союзницу), а к ним примкнула и Турция (вчерашняя противница), -- эта новая, неряшливо составленная коалиция извалтузила оставшуюся в одиночестве Болгарию. Русская дипломатия явно переоценила свое влияние на Балканах, а дух войны вырвался из повинове-ния мага Сазонова. -- В результате двух военных конфликтов, -- рассуждал он, -- возникли два политических результата: Румыния с королем, склон-ным к союзу с Германией, кажется, пойдет на союз с Россией, а Болгария, избитая до крови, отвернется от нас, уже примериваясь к неестественной для славян дружбе с Германией... Довольных не было. Австрия потеряла надежду выйти к гречес-ким Салоникам и нацелилась на захват Албании; Германия с тре-вогой наблюдала, как в синие воды Босфора рушились каменные быки пангерманского "моста", переброшенного от Берлина до Багдада. Пребывая в "настроении больного кота", кайзер вспоми-нал слова фон дер Гольца о том, что в Турции, разбитой славяна-ми, "совсем как у нас"... Сложные узлы разрубают мечами! В светлом пиджаке и при галстуке-бабочке (что весьма легко-мысленно для министра иностранных дел), Сергей Дмитриевич Сазонов не умел владеть ни лицом, ни голосом, ни жестом (что тоже не характерно для дипломата). Сейчас все его слова выдавали сильное волнение и смятение чувств, крах логики. -- Ощущение такое, -- говорил он Коковцеву, -- будто где-то под полом лежит "адская машина" и я слышу, как часики отщел-кивают время, после чего... взрыв! Вся наша работа многих лет, все напряжение дней и бессонные ночи -- все насмарку! Коковцев, человек уравновешенный, отвечал: -- А в Берлине уже и не скрывают, что траншеи выкопаны. Но меня удивляет, что кайзер неизменно подчеркивает -- война бу-дет расовой: битва славянства с миром германцев. Мы присутству-ем при завершении ужасающего процесса европейской истории... -- Где конец этого процесса?! -- воскликнул Сазонов. -- Конца не ведаю, -- невозмутимо сказал Коковцев, -- но зато истоки процесса известны: это 1871 год, это разгром Франции бисмарковской Германией, это унизительное для французов про-возглашение Германской империи в Зеркальном зале Версальско-го дворца, это... ошибки, сделанные лично нами, нашими отцами и нашими дедами еще со времен Венского конгресса! Теперь кайзер утверждал: "Кто не за меня, тот против меня, а кто против меня, того я уничтожу". Россия три раза подряд уступа-ла немцам, чтобы не вызвать всемирного пожара; уступила в 1909-м, в 1912-м, уступала и сейчас в 1913 году, но в 1914-м уступать будет уже нельзя. Из Берлина дошли слова кайзера: "Если войне суждено быть, то безразлично, кто ее объявит..." -- Могу ли я что-либо еще сделать? -- спросил Сазонов. -- Милый Сергей Дмитриевич, вы уже никогда и ничего не сможете сделать. Вы просто не успеете отскочить в сторону, как эта пороховая бочка, сорвавшись с горы, расплющит вас. -- Значит... война? Народы мира еще не хотели верить, что пролог уже отзву-чал, -- дипломатический оркестр торопливо перелистывал старые затерханные ноты, готовясь начать сумбурное вступление к перво-му акту великой человеческой трагедии, и безглазый дирижер, зажравшийся маэстро капитал, уже постучал по краю пюпитра: "Внимание... приготовьтесь... сейчас мы начинаем..." * * * В годы Балканских войн Распутин начал влезать в дела между-народной политики. Вернее, не он начал влезать, а его силком втаскивали в политику, заставляя разговориться о ней... Бульвар-ные газеты повадились брать у него интервью. -- Вот ведь, родной, -- говорил Распутин, сидя на кровати, из-под которой торчал ночной горшок, -- ты тока пойми! Была война там, на энтих самых Балканах. Ну и стали всякие хамы орать: быть войне, быть! А вот я спросил бы писателев: нешто хорошо это? Страсти бы укрощать, а не разжигать. Па-мятник бы поставить -- да не Столыпину, какой в Киеве нонешней осенью отгрохали, -- нет, поставить бы тому, кто Рос-сию от войны избавил. Репортер Разумовский перебил его: -- Я из газеты "Дым Отечества"... Вот вопрос: вы русский кре-стьянин, неужели же вам глубоко безразличны страдания ваших же братьев-славян от ига Австрии и Турции? На что Распутин, погладив бороду, отвечал: -- А може, я не мене ихнего страдаю. А може, славянам твоим бог свыше дал испытание от турка. Бывал я в Турции, кады по святым местам ездил... А што? Чем плохо? Народец, глядишь, не шатается. Зато славяне твои обокрали меня на вокзале... -- Но ведь войны для чего-то существуют! -- А для чего? -- вопросил Распутин. -- Скажи, какая мне выгода, ежели я тебя, мозглявого, чичас исковеркаю и свяжу, как в кутузке? Ведь опосля уснуть -- не усну. А вдруг ты, паразит та-кой, ночью встанешь и меня ножиком пырнешь? Так и война! Победителю мира не видать: спи вполглаза да побежденного бойся. А мы, русские, не в Европу должны поглядывать (што нам ента Европа? Да задавись она!), а лучше в глубь самих себя посмотреть: такие ли уж мы хорошие, чтобы других учить разуму?.. Этот примитивный пацифизм Распутина объяснялся просто: внутренним чутьем он понимал, что вслед за войною придет рево-люция -- и неизбежный конец его приятной веселой жизни. Гер-мании он не знал! Но когда ездил в Царицын к Илиодору, то часто посещал колонии немцев Поволжья, где его ошеломили чистота полов, фикусы до потолка и работа сельскохозяйственных машин германского производства. Но больше всего Гришку по-трясло то, что немцы-крестьяне пили по утрам... кофе. -- Мать честная! -- не раз восклицал он. -- Утром встал, рожу ополоснул, а ему уже кофий ставят. Не чай, а кофий! Ну, где уж нам, сиволапым, с немаками тягаться? Живем, брат, из кулька в рогожку. А тут еще воевать хотим. Как можно германца победить, ежели он по утрам кофий дует? Соображай сам... В конце 1913 года в Петербург прибыл болгарский царь Ферди-нанд (из династии Кобургских). Николай II не принял его. Тогда царь Болгарии нагрянул с адъютантами прямо в квартиру Распути-на на Английском проспекте, и Гришка даже не удивился: -- Чево надо? Папку повидать? Так иди. Повидаешь... После этого император России принял царя Болгарии! * * * От внешней политики перейдем к сугубо внутренней, хо-рошо засекреченной. Чтобы иметь в доме "своего человека", Распутин выписал из Покровского племянницу Нюрку... Од-нажды в полдень эта девка разбудила его, крепко спавшего "после вчерашнего". -- Дядя Гриша, да встань ты... Машина-то звенит и звенит, уж я надселася -- эдак страшно-то, что железки звенят... Это звонил телефон! Календарь показывал декабрь 1913 года. В трубке Распутин услышал голос бывшей премьерши: -- Вас беспокоит Александра Ивановна Горемыкина... Сколько уж я спрашивала ваших знакомых, что вы любите боль-ше всего, а они говорят: Григорий Ефимыч готов жить на од-ной картошке. -- Верно! -- отозвался Гришка с охотой. -- Картошку, да ежели ишо селедочку с молокой, да и лучку туда покрошить, так лучше закуски под мадеру и не придумаешь... -- Видно, что вы картофеля еще не ели! Я знаю десять спосо-бов его готовки. Вы сами скажете мне горячее спасибо. Связываться со старухой из-за одной картошки не хотелось. -- А куды мне? Коль надо, так и в мундире наварим. -- Нет, нет, не отрицайте! Это чудо... От старухи было никак не отлипнуть, а картошку она действи-тельно варить умела. Гришка вскоре и сам привык, что картошка на столе, должна быть только "горемычного" происхождения. Ма-дам Горемыкина брала таксомотор и с Моховой на Английский доставляла картофель еще горячим, пар шел! Заметив, что Распу-тин целует женщин, она тоже решила с ним "похристосоваться". Но Гришка грубейшим образом отпихнул ее с себя: -- Не лезь, карга старая! Картошку варишь -- и вари! А ежели твоему дохляку-мужу чего и надобно, так скажи прямо... В этом году синодальный официоз "Колокол" благовестил на всю Русь: "Благодаря святым старцам, направляющим рус-скую внешнюю политику, мы избегли войны и будем надеять-ся, что святые старцы и в будущем спасут нас от кровавого безумия..." С этой дурацкой статьей в руках оскорбленный Са-зонов спрашивал царя: -- Разве я уже не министр иностранных дел? Какие такие стар-цы помогли нашей стране избежать в этом году войны? -- Сергей Дмитриевич, ну стоит ли обращать внимание?.. Ну их! Поберегите нервы. Сами знаете, написать все можно! 6. ГОРЕМЫЧНЫЕ ИСТОРИИ В истории всегда бывают случаи, которым суждено повторять-ся. Побирушка с утра пораньше ломился в двери горемыкинской квартиры, на улице трещал зверский мороз, был январь 1914 года. -- Откройте, это я... у меня замерзают фиалочки! Мадам Горемыкина накрыла лысину париком. -- Опять вы, Мишель? Но мой Жано еще почивает... Иван Логинович Горемыкин появился из спальни, словно ста-рая моль из выдохшегося нафталина. Искал свою челюсть. -- Это вошмутительно. Не дадут пошпать шеловеку, который вштупил в девятый дешяток шишни... -- Александр Иванович, -- прослезился Побирушка, -- вы даже не знаете, что вас ждет. -- Да ничего меня уже давно не ждет! -- Ошибаетесь -- вас ждет Распутин и... -- Зачем мне этот ваш мужик Распутин? -- Ах, не порти мне настроения, -- отвечала жена. -- Я уже все сделала, что только можно, а ты спрашиваешь -- зачем придет Распутин? Значит, так нужно! Мишель, скажите ему главное... -- Вы снова станете премьером, -- объявил Побирушка. -- Какой я премьер? Одной камфарой держусь! -- Не притворяйся глупее, чем ты есть на самом деле, -- воз-разила жена. -- В конце концов, хотя бы ради уважения ко мне, согласись еще разочек попремьерствовать. Тебе это даже полезно! Взбодришься. Знаю я тебя: еще к молоденьким побежишь... -- Если ветру не будет, -- отвечал Горемыкин. Побирушка вскоре привел Распутина для "смотрин" будущего визиря. Перед аудиенцией с чалдоном Горемыкин взбодрил себя инъекцией и был вполне доступен для понимания широкой пуб-лики. Разговора не было -- как-то не получился. Но зато был конец свидания, когда Распутин старца по колену -- хлоп-с! -- Ну, с богом! Валяй... сойдет. Когда гости удалились, жена сказала: -- Вот и все. Это вроде укола. А потом приятно... Горемыкин пребывал в некотором миноре. -- Опять я как старая лисья шуба, которую вынимают из на-фталина лишь при дурной погоде... А куда они денут Коковцева? * * * С тех пор как Коковцев пожелал Гришке жить в Тюмени, а царица в Ливадии показала ему спину, премьер сознавал, что "сьюр-при-зы" еще будут, и ничему больше не удивлялся. Владимир Ни-колаевич зачитывал в Думе декларацию правительства, когда Пуриш-кевич встал и заявил, что ему осточертело словоблудие пре-мьера. Потом, в разгар бюджетных прений, на "эстраду" вылез не-трезвый Марков-Валяй и, грозя Коковцеву пальцем, будто гимна-зисту, произнес с упреком: "А воровать нельзя..." -- Больше в Думу я не пойду, -- сказал Коковцев жене. -- Меня нарочно оскорбляют, чтобы я сорвался и наговорил нелепо-стей! Атака на премьера велась одновременно с двух флангов, и за царским столом подал голос молодой и красивый капитан 1-го ранга Саблин, одинаково любезный с царем (с которым он выпи-вал) и с царицей (с которой он спал). -- Я недавно имел беседу с Петром Львовичем Барком, он сказал ясно: пора кончать с "пьяным бюджетом" Коковцева, нельзя вытягивать доход государства на одной водке. -- Это возмутительно! -- поддержала его Алиса. -- Ники, пора указать премьеру, чтобы прекратил спаивать вернопод-данных. О нас уже и так в Европе говорят небылицы, будто мы употребляем водку в сильную жару ради создания приятной прохлады в комнатах. -- Да, это скверно! -- согласился царь. -- Барк очень разумно рассуждает об экономике государства, -- добавил Саблин и, дополнив рюмку царя, пододвинул к императ-рице тарелку с жирным прусским угрем. -- Если послушать Петра Львовича, то, вне всякого сомнения, Коковцев тянет нас в... Вечером он тишком позвонил по дворцовому телефону: -- Игнатий Порфирьич, это я... Саблин. Как вы и просили, я сегодня завел разговор о Барке и разлаял Каковцева. -- Муссируйте и дальше эти вопросы. Мне нужен Барк! Саблин, беря деньги от Мануса, продолжал атаку: -- Барк желает национализации кредита, а Коковцев имеет наглость утверждать, что кредит космополитичен. Барк -- лучший друг банкира Митьки Рубинштейна, а Митька свой человек в доме Горемыкиных, и вы знаете, что Митька сделает все, что ни по-просит Григорий Ефимыч... Барк уже не раз помогал Распутину! -- Ники, ты слышишь? -- спросила царица. -- Подумай об этом Барке... Коковцев уже столько ласки получил от нас! Дай ему титул графа, и пусть он заберет свою водку и уходит от нас! Саблин опять названивал Манусу: -- Кажется, они согласны отдать финансы Барку. -- Погодите, -- отвечал Манус, -- у меня есть еще одна кан-дидатура. Очевидно, вам предстоит теперь перемешать Барка с на-возом и поддерживать того человека, которого я... -- Послушайте, -- перебил его Саблин, -- но я ведь не маль-чик. Нельзя же с полного вперед реверсировать машиной назад! В ближайшие дни Коковцев выслушал от царя массу демагоги-ческих слов о спаивании бедного народа казенной водкой. -- Скажите, -- отвечал он, -- будет ли бедняк пить меньше, если он узнает, что пьет не казенную, а частную водку? Не забы-вайте, винную монополию изобрел все-таки не я, а граф Витте (С. Ю. Витте ввел винную монополию в 1894г., и она стала одним из рычагов "систематического, беззастенчивого разграбления народного до-стояния кучкой помещиков, чиновников и всяких паразитов..." (Ленин, соч., т.12, с.270). Так, например, в 1913г. себестоимость водки составила 200 млн. руб., а население оплатило ее в сумме 900 млн. руб. Конечно, все эти разговоры Романовых о "спаивании народа" -- чистая демагогия, имев-шая своей целью свергнуть В. Н. Коковцева.), проживающий в блаженстве, а все оплеухи за построение бюджета на "пьяном" фундаменте получаю за него я! На докладе присутствовала и Алиса, листавшая английский журнал "The Ladies Field", в котором освещались помпезная жизнь великосветской женщины, курортный флирт, нравы Монако и Монте-Карло, игра в лаунтеннис, свадьбы принцев с принцесса-ми и путешествия автоамазонок по Африке. Вздохнув, она из этого журнала извлекла прошение Саблина об отводе ему дорогих земель в Бессарабской губернии и протянула бумагу Коковцеву. -- Он очень беден, -- сказала царица, а царь добавил, что хорошо бы помочь Саблину. -- Подпишите его прошение... Коковцев в нескольких словах, на основании законов импе-рии, доказал, что эти казенные земли раздаче в частные руки не подлежат. Императрица гневно порвала прошение. -- Когда прошу я (я!), то все мои просьбы незаконны. Дома, снимая фрак, Коковцев сказал жене: -- Облава закончилась -- я взят на мушку! В среду 28 января премьер делал очередной доклад царю, в конце которого царь заглянул в календарь. -- Следующий ваш доклад в пятницу? Отлично... А дома Коковцева ждало письмо Николая II, который начи-нал его ненужным сообщением, что "в стране намечается огром-ный экономический и промышленный подъем, страна начинает жить очень ярко выраженной жизнью", за что он, царь, особо благодарен Коковцеву, а в конце письма было сказано, что они останутся хорошими друзьями. В пятницу, как и было договорено, Коковцев сделал доклад. Царя было не узнать. Голова его тряслась, он прятал глаза. Неожиданно искренне расплакался, с губ импера-тора срывались страшные, терзающие признания: -- Простите... меня загоняли... эти бабы... с утра до вечера... Одно и то же... Владимир Николаич, я ведь понимаю, что ни Барк, ни Горемыкин ни к черту не нужны мне... Простите, если можете... Я сам не знаю... как... это... случилось! Самому же Коковцеву пришлось и утешать царя: -- Не отчаивайтесь! Я понимаю: тут не вы, а иные силы... Был очень сильный мороз. С открытой головой, продолжая плакать, царь проводил Коковцева до крыльца, повторяя: -- Ко мне все-таки приставали... простите! Воздух звенел от стужи, снежинки таяли на заплаканном лице императора, мешаясь с его слезами, и в этот момент Коковцев впервые за все эти годы увидел в нем просто человека. 20 января был опубликован указ, что Коковцев увольняется с поста предсе-дателя Совета Министров и заодно с поста министра финансов, "нисходя к его просьбе"... Жене Коковцев сказал: -- Люди прочтут и решат, что это я сам устроил! Министром финансов сделался ставленник Мануса банкир Барк, а премьером стал Горемыкин, который при знакомстве со своим секретариа-том выдал свой первый убийственный афоризм: "Если хотите со мной разговаривать, вы должны молчать..." Друг, не верь слепой надежде говорю тебе -- не верь горе мыкали мы прежде, горе мыкаем теперь. * * * Альтшуллер, сидя в своей конторе, собирал сведения о рус-ской армии, а заодно, как он сам признался, "хотел заработать" на пушках с паршивым лафетом системы Депора. Тут история темная. Конная артиллерия готовилась получить пушки Шнейдера, но Сухомлинов заказ на эту пушку Путиловскому заводу притормозил, а на полигонных испытаниях он разругал ее, на-хваливая пушки с лафетом Депора... Наталья Червинская, вся в модном крэп д'эшине, шпарила на машинке какие-то непо-нятные для нее бумаги, а на Невском уже начало пригревать мерзлые колдобины снега. -- Вы печатайте и дальше, -- сказал ей Альтшуллер, -- а я немножко пройдусь. Весна, знаете, она всегда волнует меня... Он вышел и больше не вернулся. Альтшуллер был обнаружен в... Вене, а на самом видном месте его питерской конторы остался висеть портрет Сухомлинова с дарственной надписью "Лучшему другу, с которым никогда не приходится скучать!". Военный министр даже обиделся на своего друга: -- Как же так? Уехал и забыл попрощаться... Червинская оказалась в этом случае умнее его: -- Похоже, что скоро начнется война... В эти дни Степану Белецкому доложили, что его желает видеть доцент Московского университета Михаил Хохловкин. -- Не знаю такого. Но пусть войдет, если пришел. Перед ним предстал молодой смущенный человек. -- Я прямо из Вены, -- сообщил он. -- Из Вены? А что вы там делали? -- Проходил научную стажировку в тамошнем университете, надеюсь в будущем занять кафедру в Москве по классу германской истории средневековья. Я ученик венского профессора Ганса Иберс-бер-гера, который, в свою очередь, учился в Москве. -- Так, слушаю вас. Дальше. -- На днях я пришел, как обычно, к профессору Иберсбергеру, а он сказал мне: "Миша, занятия кончились. Вы, как военно-обязанный, возвращаетесь домой в Россию, ибо скоро начнется большая война и вы должны явиться в полк..." Я думаю, -- закон-чил доцент, -- этот факт должен быть известен правительству! Белецкий отпустил от себя наивного ученого и, сняв трубку телефона, долго думал -- кому бы брякнуть? Решил, что генерал Поливанов лучше других отреагирует на это известие. Он ему рассказал о визите Хохловкина и получил ответ: -- Плохо, если война. Плохо! Мы к ней не готовы... 7. "МЫ ГОТОВЫ!" Борька Ржевский, нижегородский голодранец, уже сидел од-нажды в тюрьме за "незаконное ношение формы". Вторично он был задержан полицией на перроне Николаевского вокзала, когда выперся из вагона в мундире офицера болгарской армии. -- Позвольте, позвольте, -- возмутился он. -- Нет, это вы позвольте, -- резонно отвечали ему. -- Но я не позволю хватать себя, офицера... -- Позвольте ваши документы! Документы в порядке. Ржевский самым честным образом от-грохал все Балканские