войны, получил от царя Фердинанда чин и право носить форму имел. В этой форме, с немыслимым орденом на груди (величиною с десертную тарелку) он без особого трения протерся в кабинет к военному министру Сухомлинову. -- Корреспондент "Нового времени", честь имею! -- Честь -- это в наши дни то, на чем мы держимся. -- Так точно, -- отвечала шмоль-голь перекатная... Выяснилось, что министру он нужен. Именно он! -- В пору великого напряжения умов и накала страстей оголте-лого германского милитаризма мы не отступим ни на шаг! -- про-декламировал, Сухомлинов. -- Мы должны дать достойный ответ берлинским поджигателям войны... в печати! -- Это мне по зубам, -- сказал Борька. -- Тогда берите перо. Пишите... Кто был автор статьи -- никто не знает. Наверное, я так ду-маю, министр подкидывал идеи, как полешки в плохо горящую печку, а журналист брызгал на них керосином, чтобы ярче горели. Они заранее расписались в победе: "В будущих боях русской артил-лерии никогда не придется жаловаться на недостаток снарядов... военно-автомобильная часть поставлена в России весьма высо-ко. Кто же не знает о великолепных результатах аппаратов Сикорского, этих воздушных дредноутах русской армии!" Два пи-жона, молодой и старый, заверяли русское общество, что арсе-налы полны, солдат всем обеспечен для боя, пусть только су-нутся -- мы их шапками закидаем... Щеголяя красными шта-нами, министр диктовал: -- Мы с гордостью можем сказать, что для России прошли времена угроз извне. России не страшны никакие окрики. Записа-ли? Особо выделите фразу: Россия готова!.. Идея обороны отлаже-на, русская армия будет активной. Всегда воевавшая только на чу-жой территории, она совершенно забудет понятие об обороне... Наша армия является сейчас лучшей и передовой армией в мире! Статье придумали заглавие: "РОССИЯ ХОЧЕТ МИРА, НО ГОТОВА К ВОЙНЕ", и ее тут же опубликовали в газете "Бирже-вые ведомости", вызвав немалую сумятицу мнений в самой Рос-сии и большой переполох среди недругов. По сути дела, Сухомли-нов и Ржевский дали пикантный материал в руки германских шо-винистов, и те ускорили гонку событий, доказывая в рейхстаге, что, если войне быть, так лучше ей быть сейчас, нежели поз-же... Ржевский выходил на большую дорогу журналистики! В Суворинском клубе, где сгущалась слякоть газетной богемы, некто Гейне приучил его к славе и кокаину, а потом... потом Борьку вызвал к себе Белецкий. -- Когда вас заахентурили?.. Что ж, польщен иметь ахента из классиков. Приятель ваш Гейне... что о нем скажете? -- Инженер из евреев. Кажется, врет, что потомок Гейне... того самого. Ну, пишет стихи. Ужасно бездарные! -- А зачем набаламутили, что "мы готовы"? -- При чем здесь я? Сухомлинов -- голова... -- Ну ладно. Оставим классику. Кокаин есть? Вместо "кокаин" Белецкий говорил "хохаин". * * * Петр Дурново, бывший министр внутренних дел, подавляв-ший революцию 1905 года, повидался с царем... -- Государь, -- сказал он ему (Приношу извинения перед читателем за то, что известную в исто-рии "Записку" П. Н. Дурново я перевел в прямую речь, дабы мне было удобнее выделить в ней самое существенное.), -- в перспективе у нас война с Германией, и это очень страшно для нас. Наш нетрадиционный союз с Францией и Англией противоестествен. -- Вилли уже не раз говорил мне. -- Кайзер прав! -- подхватил Дурново. -- Россия и Германия представляют в цивилизованном мире ярко консервативное нача-ло, противоположное республиканскому. Наша война с немцами вызовет ослабление мирового консервативного режима. -- Понимаю и это, -- тихо отвечал царь, -- как понимает и Вилли, но обстоятельства сильнее нас. Нами движет рок! Далее Дурново произнес пророческие слова: -- Сейчас уже безразлично, кто победит -- Россия Герма-нию или Германия Россию. Независимо от этого в побежден-ной стране неизбежно возникнет революция, но при этом со-циальная революция из побежденной страны обязательно пе-рекинется в страну победившую, и потому-то, государь, не будет ни победителей, ни побежденных, как не будет и нас с вами. Но, -- выделил Дурново, -- любая революция в России выль-ется в социалистические формы! Николаи II пожал плечами. Дурново продолжал: -- Я много лет посвятил изучению социальной доктрины и говорю на основании антигосударственных учений. Германский кайзер отлично знаком с идеями социализма, и потому он столь часто напоминал вам, что военное единоборство монархических держав, каковы наши, вызовет неизбежный крах обеих монар-хий... Так думаю не я один! Поговорите хотя бы со Штюрмером. -- Я знать не желаю этого вора, -- ответил царь. -- Вор, может быть. Но думает одинаково со мною. -- Штюрмер -- германофил! -- А почему вы не скажете этого же про меня? -- Вы, Петр Николаич, истинно русский. Дурново даже засмеялся, довольный: -- Совершенно верно. Истинно русский дворянин, я вынуж-ден стать отчаянным германофилом. Поверьте, что, страдая за со-хранение вашего престола, я становлюсь еще при этом самым го-рячим поклонником Германии... А что мне еще остается делать? Дурново нечаянно раскрыл секрет "германофильства" русских монархистов: не любовь к Германии двигала ими -- страх перед грядущей революцией пролетариата, вот что заставляло их нежно взирать на Германию, грохочущую солдатскими сапогами. -- Не знаю, -- сказал Дурново, поднимаясь, -- убедил я вас или нет, но если имя графа Витте хоть что-нибудь для вас еще значит... он один из ярых противников войны с немцами. Николай II неожиданно вспылил: -- Витте я никогда не позволял в своем присутствии выражать те мысли, которые я позволил выразить вам. -- Благодарю за доверие, государь. А жаль... Витте, правда, выступал против войны, но, в отличие от Дурново, граф был подлинным германофилом (уже без кавычек). Витте любил Рос-сию, как столоначальник обожает свою канцелярию, где перед ним ходят на цыпочках, а он получает чины и наградные. Герма-ния нравилась Витте порядком, отсутствие которого в России гра-фа всегда раздражало. Спору нет, немцы посыпают дорожки пе-сочком, никто не справляет нужды в кустах, а германские ватеры вызывали у Витте чувство восхищения. Помимо сказочной виллы в Биаррице Витте -- с помощью кайзера! -- обрел в Германии боль-шое имение, где и собирался провести остаток своих дней. Вели-кий финансист не доверял своих денег даже Швейцарии -- они лежали в банках Берлина, под надежной охраной кайзеровского "порядка". "Коли возникнет война, -- говорили ему русские, -- кайзер все ваши деньги секвеструет". "Быть того не может, -- отве-чал Витте, -- чтобы кайзер и наш император решились воевать между собой. Это было бы актом самоубийства не только двух мо-нархий, но и двух миров, без которых жизнь человечества вообще немыслима..." Он читал немецкие газеты, где говорилось о "рез-ком оживлении расового инстинкта" у славян; пангерманцы ука-зывали, что грядущая битва будет расовой битвой, настала "пора всех славян выкупать в грязной луже позора и бессилия...". Витте гулял по дорожкам, посыпанным чистым песочком. В кустах никто не сидел! * * * "Новое оружие -- новая тактика", -- плох тот генерал, кото-рый забыл об этом... И десяти лет не прошло со времени войны с Японией, а густые колонны пехоты уже рассыпались в цепи, батареи скатились с высот и укрылись в низинах, кавалерийская лава с полного аллюра распалась на эскадроны, а над ними (все замечая и всему угрожая) поплыли рыбины дирижаблей и закружились аэропланы. Вот-вот должен был родиться новый вид артиллерии -- зенитной, а ко всем тревогам людской жизни XX век прибавлял еще и "воздушную тревогу". В океанах настойчиво стучали дизели подводных лодок, поглощая жидкое топливо, соляры и мазуты, турбинные агрегаты выводили корабли в долгие плавания... Война стучалась в дверь, а Сухомлинову хотелось побыть в роли главнокомандующего, чтобы в Потсдаме поставить кайзера на колени. Дядю Николашу в угол он уже поставил -- надо его теперь высечь! Еще в декабре 1910 года Сухомлинов затеял воен-ную игру на тему "нападение Германии на Россию". Он запланиро-вал ловушку для великого князя, чтобы тот при всех выявил свою бестолковость, но дядю Николашу предупредили о готовящейся каверзе, и царь тогда запретил играть. Армия учится на маневрах. Генералы учатся побеждать во вре-мя военной игры -- игры, похожей на шахматную, но построен-ной на твердом основании учета боевых возможностей, своих и противника. В апреле 1914 года Сухомлинов снова решился на игру, дабы всем стала ясна его мудрость как военачальника. Играли в Киеве, причем был созван весь цвет русского генералитета. Тема игры актуальная: война России с Германией и Австрией. -- Господа, начнем побеждать, -- призвал министр. Он выступал в роли русского главковерха, а против него игра-ли за Австрию и Германию генштабисты Янушкевич и Алексеев, с "русской армией" Сухомлинова бились опытные вояки -- Бруси-лов, Жилинский, Иванов, Гутор и прочие. В самый разгар игры "наступление" Сухомлинова было остановлено арбитрами: -- У вас больше нету снарядов. Стойте! -- Мои арсеналы, вы знаете, полны. -- Вы их исчерпали до последнего снаряда. -- Но заводы мои работают. -- Они не справляются с заказами фронта... "Русскую армию" начали загонять в тылы России. -- Что вы на меня жмете, господа? -- Но у нас, -- отвечали генералы, двигая фишки диви-зий "противника", -- арсеналы еще не иссякли. Наши заводы работают... -- Я не могу так играть! -- отказался Сухомлинов. Он запретил проводить разбор игры, и генералы разъезжались по своим округам в поганейшем настроении: игра показала него-товность России к войне с немцами. Министр вернулся в столицу, где сделал все, чтобы печальные результаты киевской игры не дошли до широкой публики... Тут его навестил Побирушка. -- Как порядочный человек, я вижу цель жизни в том, чтобы открывать людям глаза на все несправедливости нашего мира... -- Превосходно! Благородно! Достойно подражания! -- И сейчас я хочу открыть глаза вам, -- заявил Побируш-ка. -- Я долго молчал, страдая, но больше молчать не стану. Знайте: ваша Екатерина Викторовна давно живет с Леоном Манташевым! -- Как живет? -- Плотски. -- Зачем? -- Не знаю. -- Не верю. Такой приятный человек, миллионер... -- Одно другому не мешает, -- заверил его Побирушка. Сухомлинов, кажется, прозрел: -- Благодарю... То-то я не раз замечал: даю сто рублей -- жена тратит тысячу, даю тысячу -- тратит десять тысяч. -- Вот именно! -- подхватил Побирушка, указательным паль-цем изображая в воздухе черту, которая должна стать итоговой... Сухомлинов резко поднялся из кресла. -- Сейчас пойду и устрою ей страшный скандал! Ушел. Из супружеских комнат слышались крики, женский плач, мольбы и клятвы (Побирушка наслаждался). Но туг появились оба -- и к нему. Красный, как и его штаны, министр кричал: -- Как вам не стыдно порочить честную женщину? Катенька мне все сказала. Она и господин Манташев -- добрые дру-зья... Вон! -- Вон! -- повторила Екатерина Викторовна. -- За все наше добро... ходил тут, ел, пил... Ноги чтоб вашей не было! -- Чтоб не было! -- подхватил министр. -- А еще князь... По-томок царей Кахетии... Непристойно! Возмутительно!.. Этого Побирушка никак не ожидал. Его выперли прочь из квар-тиры Сухомлинова, а точнее -- от самого носа забрали жирную кор-мушку Военного министерства. "Вот после этого и открывай глаза людям!" Он вернулся домой едва не плача. Переживал страшно: -- Пропали мои лошадиные шкуры... Что делать? Говорят, на Кавказе обнаружены ценные залежи марганца. Может, заняться их разработкой? Ах, люди, люди... не любите вы правды! Раздался спасительный звонок от Червинской, которая о скан-дале у Сухомлиновых уже знала в подробностях. -- Плюньте на все, -- сказала она, -- и приезжайте ко мне. У меня сейчас... хвост! Без шуток. Самый настоящий. Пушистый. Лас-ковый. И хочет напиться. Берите вино -- приезжайте... Побирушка приехал. На диване сидел толстый молодой чело-век без пиджака, с очень хитрым выражением лица. Наталья Илла-рионовна слишком интимно обращалась с этим господином. -- Вот это и есть мой хвостик... Знакомьтесь! Побирушке выпал приятный случай представиться орловскому депутату, лидеру думской фракции правых -- Хвостову. -- А почему вас в Думе не слыхать? -- спросил он. -- Да знаете, -- помялся Хвостов, -- просто нет желания тре-паться напрасно. А темы для речи еще не нащупал... Побирушка выставил бутылки с рейнвейном из портфеля. -- Бурда! -- сказал Хвостов. -- Колбасники нальют в бу-тылки воды из своего заплеванного Рейна и продают нам под видом рейнвейна. -- Вот и тема, -- намекнул Побирушка. -- Сейчас немцев ругать очень модно и выгодно... Выступите с трибуны Думы! В бутылках была все-таки не вода, и Хвостов, опьянев, стал позволять себе нескромные поглаживания госпожи Червинской под столом, тогда она встала и заняла ему руки гитарой. -- У него хороший голос, вот послушай, -- сказала она Поби-рушке, а Хвостов запел приятным баритоном: Разбирая поблекшие карточки окроплю запоздалой слезой гимназисточку в беленьком фартучке, гимназисточку с русой косой... В этот момент он был даже чем-то симпатичен и, казалось, заново переживал юность, наполненную еще не испохабленной лирикой провожания гимназистки в тихой провинции, где цветет скромная сирень, а на реке перекликаются колесные пароходы... С остервенением Хвостов рванул зыбкие струны: Все прошло! Кто теперь вас ревнует? Только вряд ли сильнее меня. Кто теперь ваши руки целует, и целует ли так же, как я?.. Закончил и окунул лицо в растопыренные пальцы. -- Черт возьми, -- сказал лидер правых, -- жизнь летит, а еще ничего не сделано... для истории! Для нее, для проклятой! Побирушка, расчувствовавшись, заметил Хвостову: -- Алексей Николаич, вы такой умный мужчина, с вами так приятно беседовать, слушайте, а почему бы вам не претендовать на высокий пост... скажем, в эм-вэ-дэ? -- Спросу на нас пока нету, но... мы готовы! 8. ГЕРОИ СУМЕРЕК Сергей Труфанов (бывший Илиодор) выбрал в жены краси-вую девушку из крестьянок, и газеты Синода сразу забили в набат: вот зачем он отрекся от бога -- чтобы бог ему блудить не мешал! Между тем Серега вел здоровый образ жизни, жену любил, вином не баловался, по весне поднимал на хуторе пашню. Газеты публи-ковали его фотографии, где он в пальто и в меховой шапке сидит возле избы, а подле него стоит ядреная молодуха в белом пуховом платке. В руке Сергея Труфанова -- палка вечного странника, а узкие змеиные глаза полны злодейского очарования и хитрости... Неожиданно, будто с луны свалился, притопал на Дон кор-респондент американского журнала "Метрополитэн". -- Америка заплатит шесть тысяч долларов. Продайте нам свои мемуары о похождениях вместе с Гришкой Распутиным. -- Я не пишу мемуаров, -- скромно отвечал Илиодор... Он писал их по ночам, когда на полатях сладко спала юная жена. Изливая всю желчь против "святого черта", выплескивал на бумагу яростные брызги памяти. Заодно с Гришкой он крамольно изгадил и царя с царицей, а это грозило по меньшей мере сразу тремя статьями -- 73, 74 и 103... Ночью в оконце избы постучали, из тьмы выступило безносое лицо Хионии Гусевой. -- Благослови, батюшка, -- сказала она, показав длинный кинжал. -- Есть ли грех в том, что заколю Гришку во славу божию, как пророк Илья заколол ложных пророков Бааловых? -- Греха в том нету, касатушка, -- отвечал Серега. Еще зимой он организовал женский заговор против Распути-на, во главе заговора встала одна врачиха из радикальной интелли-генции, желавшая охолостить Гришку по всем правилам хирур-гии, но заговор был раскрыт полицией в самом начале, и по слу-хам Серега знал, что Распутин сделался малость осторожнее. Он дал Хионии денег, проводил убогую странницу до околицы. -- Кишки выпускай ему не в Питере, а в Покровском: дома он всегда чувствует себя в полной безопасности... Гусева заехала на рудники сибирской каторга, где с 1905 года сидел ее брат-революционер, сосланный за убийство полицейско-го. Хиония раскрыла ему свои планы, и брат ответил: -- Жалко мне тебя, Хионюшка, бабье ль это дело -- ножиком распутника резать? Но я знаю, ты ведь упрямая... Она появилась в Покровском и стала выжидать Распутина. Рус-ские газеты называли ее потом -- "героиня наших сумерек". * * * Настало роковое лето 1914 года, душное и грозовое. Распутин, как солдат со службы, приехал на побывку в родное село, усердно высек сына Дмитрия, потаскал за волосы Парашку ("чтоб себя не забывала"), потом остыл, и Хиония Гусева видела его едущим на телеге с давним приятелем монахом Мартьяном, причем Гришка сидел на мешке со свежими огурцами, а Мартьян держал на весу полное ведро с водкой, которая расплескивалась на ухабах, а Распутин при этом кричал: "Эх, мать-размать, гляди, добро льется..." Вечером, никому не давая уснуть, Распутин заво-дил сразу три граммофона, а потом пьяный вышел на двор, где рассказывал прибывшим из Питера филерам, как его любит Горемыкин, зато не любит великий князь Николай Николаевич. Днев-ник филерского наблюдения отметил приезд в Покровское жены синодского казначея Ленки Соловьевой -- толстая коротышка, она скакала вокруг Гришки, крича: "Ах, отец... отец ты мой!" Рас-путин тоже прыгал вокруг коротышки, хлопая себя по бедрам, восклицая: "Ах, мать... мать ты моя!" Через несколько дней в дале-ком Петербурге Степан Белецкий знакомился с подробностями: "В 8 часов вечера Распутин вышел из дома с красным лицом, выпивший, с ним Соловьева, сели в экипаж и поехали далеко за деревню в лес; через час вернулись, причем Распутин был очень бледным... Приехала еще Патушинская, жена офицера. Соловьева и Патушинская, обхватив Распутина с двух сторон, повели его в лес, а он Патушинскую держал за... Обедал из одной тарелки с сыном, руками доставал из тарелки капусту и клал ее себе в лож-ку, а потом отправлял в рот... Был дождь, в селе много грязи. Жена сказала, чтобы не шлялся. Он послал ее к черту и долго шлялся по грязи... Вечером вылез в окошко на двор, а Патушинская вылезла через другое окно, она подала ему знак рукою, после чего они оба удалились во мрак и до утра пропали..." Случайно Распутин повстречал на улице села питерского ре-портера Абрама Давидсона, спросил -- чего он здесь шныряет? -- Да так, Ефимыч, занесло к тебе в поисках темы. Не дашь ли мне сам матерьяльца похлеще? -- Я вот как дам тебе сейчас... Убирайся вон! Давидсон не уехал, а засел в соседней избе возле окошка и все видел... Все! Распутину сказали, что пришла телеграмма. Он встал из-за стола в одной рубахе и пошел к воротам, где его поджидала Хиония Гусева, накрытая большим черным платком. -- Тебе чего, безносая, надоть? -- спросил Гришка. -- Подай милостыньку, -- просипела Гусева. Гришка достал кошелек из штанов, ковырялся в нем пальцем, отделяя медь от серебра. Вдруг черный платок слетел с Гусевой и накрыл его с головой. Последовал удар кинжалом прямо в живот, и Распутин со страшным криком побежал. Смахнув с себя платок, он увидел, что из распоротого живота волочатся кишки. Тогда, остановясь, он стал поспешно запихивать их в свою утробу. -- Нет, милый, не уйдешь! -- настигла его Гусева. Распутин схватил полено и одним мощным ударом выбил нож из ее руки. Тут набежали люди, Гусеву схватили и стали избивать насмерть. Давидсон спас женщину от самосуда и, придерживая Гришку за локоть, помог ему подняться на крыльцо. -- А-а, это ты, Абрашка! -- узнал его Распутин. -- Оно и ловко, что ты не уехал... Давай, стропали в газеты по всему миру, что меня хотели убить, но я выживу, выживу, выживу... В царский дворец полетела телеграмма: КАКА ТА СТЕРВА ПРНУЛА В ЖИВОТ ГРИГОРИЙ. Телеграф отстучал немедлен-ный ответ: СКОРБИМ И МОЛИМСЯ АЛЕКСАНДРА... Гришку срочно отвезли в тюменскую больницу, а Хионию запихнули в одиночку тюменской тюрьмы. По рукам придворных дам ходила тогда фотография: Распутин в кальсонах сидит на больничной кро-вати, низко опустив голову и уронив безвольные руки, из густой бороды торчит длинный унылый нос, а по низу карточки его ру-кой писано: НЕ ВЕДАМО ЧТО С НАМИ УТРЕ ГРЕГОРИЙ. Вра-чи находили его положение серьезным, была сделана сложная опе-рация. Распутин твердил: -- Выживу... выживу... выживу... Газеты публиковали телеграммы-бюллетени о здоровье "наше-го старца" в таких почтительных тонах, будто речь шла о драгоцен-ном здравии государственного мужа. Николай II вызвал Влюблен-ную Пантеру и учинил разнос за это покушение: -- Чтобы впредь подобного никогда не было! -- Слушаюсь, ваше величество, -- отвечал Маклаков... Поправившись, Гришка со значением говорил: -- Безносая -- дура, сама не знала, кого пыряет. Чую, что тут рука видна Илиодора... Серега-то, гад, гуляет! Опередил меня: не я ему, а он мне, анахтема, кишки выпустил... Газеты тут же подхватили эти слова. Труфанов, ощутив опас-ность заранее, начал собираться в дальнюю дорогу. Первым делом он побрился, примерил на себя платье жены, повязался ее плат-ком, и получилась баба... Не просто баба, а красивая баба! * * * Витте по обыкновению проводил летний сезон на германских курортах близ Наугейма. Уже попахивало порохом, и разговоры отдыхающих, естественно, вращались вокруг политики... Среди фланирующей публики Витте случайно встретил питерского чи-новника из министерства земледелия -- Осмоловского. -- Сейчас, -- сказал ему Витте, -- в России только один чело-век способен распутать сложную политическую обстановку. -- Кто же этот человек-гений? -- Распутин, -- убежденно отвечал Витте. Бедного человека даже зашатало, и он, горячась, стал доказы-вать графу, что это чепуха: если даже политики мира бессильны, то как может предотвратить войну безграмотный мужик, едва уме-ющий читать по складам? Витте ответил ему так: -- Вы не знаете его большого ума. Он лучше нас с вами постиг Россию, ее дух и ее исторические стремления. Распутин знает все каким-то чутьем, но, к сожалению, он сейчас ранен, и его нет в Царском Селе... Эти слова Витте насторожили наших историков. Они стали све-рять и проверять. С некоторыми оговорками историки все же при-знали за истину, что, будь Распутин тогда в Петербурге, и войны могло бы не быть! Академик М.Н.Покровский писал: "Старец лучше понимал возможное роковое значение начинавшегося!" Я просматривал поденные записи филеров, ходивших за Распути-ным по пятам, и под 1915 годом наткнулся на такую запись: "Год прошлый, -- говорил Гришка филерам, -- когда я лежал в боль-нице и слышно было, что скоро будет война, я просил государя не воевать и по этому случаю переслал ему штук двадцать телеграмм, одну послал очень серьезную, за которую хотели меня предать суду. Доложили об этом государю, а он ответил: "Это наши семейные дела, и суду они не подлежат..."! А наша "красивая баба" с узкими змеиными глазами, источав-шими зло и лукавство, благополучно добралась до Петербурга, где с Николаевского вокзала на извозчике прокатилась до Финляндс-кого, откуда утренний поезд повез "ее" дальше, минуя лесистые просторы прекрасной страны Суоми. Имея на руках подложный паспорт и два заряженных браунинга, "красивая баба" сошла с поезда в Улеаборге, отсюда "она" пароходиком добралась до по-граничного города Торнео... Ночью пограничник видел, как в че-тырех верстах выше таможни тень женщины метнулась к реке. -- Стой, зараза! Стрелять буду... Но "баба" отвечала ему уже с другого берега: -- Эй, парень! Скажи своему начальству, что Серега Труфанов, бывший иеромонах Илиодор, благополучно пересек границу Российской империи, и теперь я плевать на всех вас хотел... За пазухой он таил драгоценное сокровище -- рукопись книга по названию "СВЯТОЙ ЧЕРТ, или ПРАВДА О ГРИШКЕ РАСПУ-ТИНЕ". * * * А пока Гришка валялся в больнице, залечивая распоротый живот, в Сараеве грянул суматошный выстрел сербского гимнази-ста Гаврилы Принципа, который позже позволил Ярославу Гаше-ку начать роман о похождениях бравого солдата Швейка такими словами: "А Фердинанда-то ухлопали..." Сейчас читать Гашека смешно. Но тогда люди не смеялись. Начинался кризис. Июльский. Трагический. Неповторимый. 9. ИЮЛЬСКАЯ ЛИХОРАДКА С тех пор как существует история человечества, королей и гер-цогов резали, топили, прищемляли в воротах, травили словно крыс, и это было в порядке вещей. Но теперь в убийстве эрцгерцога Фер-динанда германские политики увидели удобный повод для развя-зывания войны... Впрочем, пока все было спокойно, и Сазонов лишь 18 июля вернулся с дачи; чиновники встретили его словами: -- Австрия ожесточилась на Сербию... Сазонов повидался с германским послом Пурталесом. -- Если ваша союзница Вена желает возмутить мир, то ей пред-стоит считаться со всей Европой, а мы не будем спокойно взирать на унижение сербского народа... Еще раз подтверждаю, что Рос-сия стоит за мир, но мирная политика не всегда пассивна! 20 июля ожидался приезд в Петербург французского президен-та Пуанкаре, и в Вене решили подождать с вручением ультимату-ма Белграду, чтобы вручить его лишь тогда, когда Пуанкаре будет находиться в пути на родину, оторванный от России и от самой Франции... Это был ловкий ход венской политики! * * * 20 июля... Газеты в этот день писали об устройстве шлюзов на реке Донец, о пожаре моста возле Симбирска, о судебном процес-се г-жи Кайо, застрелившей редактора газеты за клевету на ее мужа. Николай II во флотском мундире поднялся на борт паровой яхты "Александрия"; с ним были жена и дочери. Подали завтрак, во время которого император много курил, бросая папиросы за борт. Французскому послу Палеологу он сказал: -- Говорят, у моего кузена Вилли что-то давно болит в ухе. Я думаю, не бросилось ли воспаление уже на мозг? За кофе было доложено о подходе эскадры. Воды финского залива медленно утюжил громадный дредноут "Франс", за ним шел "Жан Барт", рыскали контрминоносцы эскорта. Кронш-тадт глухо проворчал, салютуя союзникам. Раймонд Пуанкаре подошел на катере, принятый у трапа самим царем. "Александ-рия" взяла курс на Петергоф, и дивная сказка открылась во всем великолепии. Обмывая золотые фигуры скульптур, фонта-ны взметали к небу струи прохладной сверкающей воды, про-свеченной лучезарным солнцем. -- Версаль, -- сказал Пуанкаре. -- Нет, Версаль хуже... Вечером в старинном зале Елизаветы президента ошеломили выставкой придворного света. Женские плечи несли на себе полы-хающий ливень алмазов, жемчугов, бериллов и топазов. Алиса ужи-нала подле Пуанкаре, одетая в белую парчу с глубоким декольте, которое было закинуто бриллиантовой сеткой. "Каждую минуту, -- отметил Палеолог, -- она кусает себе губы, видимо, борется с истерическим припадком..." Пуанкаре произнес речь по вдохнове-нию, а Николай II -- по шпаргалке. Возвращаясь из Петергофа ночным поездом, Палеолог просмотрел свежие питерские газеты. -- Обратите внимание, -- подсказал секретарь, -- сегодня за-бастовали в столице заводы, работающие на военную мощь. -- Их подстрекают германские агенты, -- ответил посол. * * * 21 июля... Пуанкаре в Зимнем дворце принимал послов и по-сланников, аккредитованных в Петербурге. Первым подошел граф Пурталес, и президент задержал его руку в своей, расспрашивая немецкого посла о его французских предках. Палеолог подвел к президенту английского посла, сэра Джорджа Бьюкенена; это был спортивного вида старик с надушенными усами и с неизменной свастикой в брошке черного галстука. Пуанкаре заверил Бьюкене-на в том, что русский царь не будет мешать англичанам в делах персидских. Наконец, ему представили графа Сапари -- посла ав-стрийского, которому Пуанкаре выразил вежливое сочувствие по случаю убийства сербами герцога Фердинанда. -- Но случай в Сараеве не таков, чтобы его раздувать. Не забы-вайте, посол, что в России у сербов много друзей, а Россия издав-на союзна Франции. Нам следует бояться осложнений! Сапари откланялся молча, будто не имел языка. Сербскому послу Спалайковичу Пуанкаре сказал: -- Я думаю, все обойдется... Вечером французское посольство давало обед русской зна-ти, а петербургская Дума угощала офицеров французской эс-кадры. Играли оркестры, дамы много танцевали, от изобилия свезенных корзин с розами и орхидеями было тяжко дышать... В этот день полиция провела массовые аресты среди рабочих, выступавших за мир. Берлин получил депешу Пурталеса, в ко-торой тот докладывал кайзеру о беседе с Сазоновым: "Вы уже давно хотите уничтожения Сербии!" -- говорил Сазонов. Возле этой фразы Вильгельм II сделал отметку: "Прекрасно! Это как раз то, что нам требуется". * * * 22 июля... Страшная жара, а в Петергофе свежо звенят фон-таны. После завтрака Пуанкаре отбыл в Красное Село, где рас-кинули шатры для гостей, а гигантское поле на множество миль заставили войсками -- вплотную. На трибунах полно было пуб-лики, белые платья дам казались купами цветущих азалий. Пу-анкаре в коляске объезжал ряды солдат, рядом с ним скакал император. Потом был обед, который давал президенту Нико-лай Николаевич -- будущий главковерх. Палеолога за столом обсели по флангам две черногорки, Милица и Стана Никола-евны, непрерывно трещавшие: -- Вы возьмете от немцев обратно Эльзас и Лотарингию, а наш папа, король Черногорский, пишет, что его армия соединит-ся с русской и вашей в Берлине... Германию мы уничтожим! -- Внезапно они смолкли, будто их мгновенно запечатали пробка-ми. -- Простите, посол, но... сюда смотрит императрица! Палеолог посмотрел на Алису: она медленно покрывалась крас-ными пятнами, и черногорки более уже не беспокоили посла. Потом был балет (Кшесинская свела всех с ума)... Русские войска сегодня маршировали перед Пуанкаре под зву-ки лотарингского марша, ибо президент был родом из Лотарин-гии, которую в 1871 году Бисмарк похитил у Франции. * * * 23 июля... Прощальный обед на палубе дредноута "Франс": над банкетными столами, простираясь в сизые хляби морей, вытя-нулись стальные хоботы башенных установок; короткий и теплый шквал растрепал цветочные клумбы на палубе корабля... Пуанка-ре бросил последнюю фразу: "У наших стран один общий идеал мира!" После чего вместе с царем он поднялся на мостик, чтобы в тиши штурманских рубок обкатать последние сомнения перед ре-шительным прыжком в пропасть. Императрица, сидя на палубе в кресле, указала Палеологу на соседнее, приглашая посла к беседе. -- Я ужасно боюсь грозы. Эта музыка... "Со страдающим видом она указывает мне на оркестры эс-кадры, которые близ нас начинают яростное аллегро, подкреп-ляемое медными инструментами и барабанами". Палеолог ве-лел капельмейстеру играть потише, но тот, не поняв, совсем остановил оркестр. -- Так лучше, -- сказала императрица. Взрослая дочь Ольга подошла к матери и учинила ей, кажется, выговор за бестактное поведение в гостях. Посол отметил "надутые губы" Алисы и завел пустую речь об удовольствии морских путе-шествий. С мостика, жестикулируя, спустились Николай II и Пу-анкаре, оркестры снова заполнили рейды гимнами. Караул матро-сов, крепко шлепая ладонями по прикладам, отбил салютацию, президент стал прощаться... Тысячи людей проводили глазами эс-кадру, за которой низко над водою стлался бурый неприятный дым. А когда эскадра растворилась в сумерках моря, Австрия вручи-ла Сербии ультиматум -- провокационный! Эту бумагу состряпа-ли в Вене так, что, не имей Белград даже крупицы гордости, он все равно отказался бы принять венские условия. Принять такой ультиматум равносильно отказу Сербии от своей независимости... В этот же день кайзер очень крупно проболтался: -- Разве Сербия государство? Ведь это банда разбойников... Надо покрепче наступать на ноги всей этой славянской сволочи! Сербские министры, прижатые к стенке, переслали ультима-тум в Петербург, прося о помощи, а сами сели составлять ответ-ную ноту, на писание которой Вена отпустила им 48 часов. * * * 24 июля... В полдень Сазонов посетил французское посоль-ство, где за завтраком встретился с Палеологом и Бьюкененом. -- Нам нужно быть твердыми, -- сказал Палеолог. -- Твердая политика -- война, -- ответил Сазонов. Бьюкенен дал понять, что Англия желала бы остаться нейт-ральной ("Но мы постараемся сдерживать германские притязания"). В три часа дня в Елагином дворце собрался совет министров. Кол-легиально решили: провести мобилизацию округов, направ-ленных против Австрии, а Сербии дать отеческий совет -- в случае вторжения австрийцев отступить, сразу призывая в арбитры вели-кие державы. На крыльце Елагина дворца поджидал решения по-сол Спалайкович. -- Пока еще ничего не ясно, -- сказал ему Сазонов, садясь в автомобиль. В министерстве у Певческого моста его ждал германс-кий посол Пурталес с красным носом и слезящимися глазами. -- А мы не оставим сербов в беде, -- предупредил его Сазонов. -- А мы не оставим нашу союзницу Австрию. -- Ради чего? Ради ее балканских аппетитов? -- Послушайте, -- нервно заговорил Пурталес, -- австрийс-кому императору Францу-Иосифу осталось жить совсем немного, и неужели Петербург не даст ему умереть спокойно? -- Ради бога! -- воскликнул Сазонов. -- Пускай он помирает! Весь мир только и делает, что удивляется его долголетию. -- Вы, русские, просто не любите Австрии... -- А почему мы, русские, должны любить вашу Австрию, ко-торая принесла нам зла больше, чем турки? Сазонов отдал распоряжение, чтобы (втайне) срочно вычер-пали 80 000 000 рублей, хранившихся в германских банках. В этот день германские послы в Лондоне и Париже, угрожая Европе "не-исчислимыми последствиями", вручали ноты, в которых было ска-зано: в конфликте пусть разбираются Вена с Белградом. * * * 25 июля.... Столичные вокзалы уже трещали; дачники метались как угорелые, не в силах решить, что им делать -- отдыхать на дачах или трепыхаться в городском пекле; масса офицеров, загоре-лых и восторженных, скрипя новенькими портупеями, осаждали поезда дальнего следования, их провожали сородичи -- с цветами, веселые, нервно-приподнятые. Никто ничего не знал, а пресса крупно выделила слова Сазонова: АВСТРО-СЕРБСКИЙ КОНФ-ЛИКТ НЕ МОЖЕТ ОСТАВИТЬ РОССИЮ БЕЗУЧАСТНОЙ... В Царском Селе было уже известно, что Германия проводит скры-тую общую мобилизацию. Царь на общую не решился -- он стоял за частичную. Тринадцать армейских корпусов против Австрии были подняты по тревоге. Но было еще не ясно туманное поведение туманного Альбиона... Бьюкенену Сазонов сказал конкретно: -- Ваша четкая позиция, осуждающая Германию, способна предотвратить войну. Если вы заявите на весь мир, что поддержите нас и Францию, войны не будет. Если не сделаете этого сейчас, прольются реки крови, и вы, англичане, не думайте, что вам не придется плавать в этой крови... Решайтесь! Лондон не сказал "нет". Лондон не сказал "да". В это время сербский президент Пашич (точно в назначенный срок) вручил ответное послание на австрийский ультиматум вен-скому послу в Белграде -- барону Гизлю. Сербское правительство выявило в своей ноте знание международных законов и кровью своего сердца, омытого слезами матерей, создало такой документ, который можно считать самым блистательным актом всей миро-вой дипломатии... Это был подлинный шедевр! Белград с тонкими оговорками принял девять пунктов ультиматума. И не принял только десятого пункта, в котором Вена требовала силами австрийских войск навести "порядок" на сербской территории. Венский посол мельком глянул на ноту, увидел, что там что-то не принято, и... потребовал паспорта. У них все уже было готово к отъезду: багаж увязан, архивы заранее упакованы. Вечером австрийская миссия покинула Белград, а это означало разрыв отношений... Киевский, Одесский, Казанский и Московский военные округа вставали под ружье; по России катились грохочущие эше-лоны. Вагоны шли привычной линией, Подрагивали и скрипели; Молчали желтые и синие, В зеленых плакали и пели. * * * 26 июля... Сазонов жаловался Палеологу: -- Неужели события уже вырвались из наших рук и мы, дипло-маты, больше не можем управлять политикой? Петербург еще в силах уговорить австрийцев, но... подозреваю, что Германия обещала Вене слишком большой триумф самолюбия. Больше уступать нельзя! Уступив еще раз, Россия теряет титул великой державы и скатится в болото держав второстепенных... У нас тоже есть самолюбие! В этот день царь вместе с дядей Николашей появился в Думе, дабы внушить стране мысль о своем единении с народом. Было много речей, много слез и ликований. Но встала и покинула зал заседаний фракция социал-демократов, которая имела смелость по-ленински твердо выступить против войны. "Эта война, -- говорили думцы-ленинцы в своей декларации, -- окончатель-но раскроет глаза народным массам Европы на действительные источники насилий и угнетений, от которых они страдают, и... теперешняя вспышка варварства будет в то же время и после-дней вспышкой!" * * * 27 июля... Сазонов так издергался, что от него остался один большой нос, уныло нависавший над галстуком-бабочкой. Он еще был способен предвидеть события. Но уже не мог управлять ими. Время виртуозных комбинаций, где не только одно междометие, но даже пауза в разговоре имели значение, -- это золотое время дипломатии кончилось... В кабинет министра ломилась яростная толпа журналистов. "Что им сказать? Я уже сам ничего не знаю..." Он долго кашлял, потом сказал: -- Можете метать стрелы и молнии в Австрию, но я вас умо-ляю не трогать пока в печати Германию -- этим вы разрушите мою комбинацию, которая еще способна спасти нам мир. Увы, никакой "комбинации" у него уже не было... * * * 28 июля... Бьюкенен совещался с Сазоновым, а в приемной министра встретились Палеолог и Пурталес. -- Еще день-два, -- сказал Палеолог немцу, -- и, если конф-ликт не будет улажен, возникнет катастрофа, какой мир еще не ведал. Если ваше правительство столь миролюбиво, как об этом оно не раз заявляло, так окажите воздействие на Австрию. -- Я призываю бога в свидетели, -- отвечал Пурталес, зажму-рившись, -- что Германия всегда стояла на страже мира. Мы не зло-употребляли силой. История покажет, что Германия всегда права. -- Очевидно, -- пикировал Палеолог, -- положение очень дур-ное, если возникла необходимость уже взывать к суду истории... Бьюкенен выходит от Сазонова, Пурталес входит к Сазонову, а в приемной министра появляется австрийский посол Сапари. -- Можете ли вы сообщить, что происходит? -- Коляска катится, -- прищелкнул пальцами Сапари. -- Это уже из Апокалипсиса, -- ответил ему Бьюкенен... Сазонов признался Палеологу, что ему стало трудно сдержи-вать горячку Генштаба: там боятся опоздать с мобилизацией. Пуан-каре еще плыл во Францию на дредноуте, и Палеолог не имел с ним связи. Он, как и Бьюкенен, умолял Сазонова не давать повода Германии для активных действий. -- Немцы уже мобилизуются! -- отвечал Сазонов. -- А мы еще гуляем, сунув руки в карманы, и поплевываем, как франты... Ка