йзер (с большим опозданием) ознакомился с ответом Сер-бии на венский ультиматум. Он был потрясен железной логикой и примирительным тоном. Белградская нота мешала кайзеру катить бочку с порохом дальше. Он крепко задумался и даже признал: -- Это вполне достойный ответ. Если б я получил такую ноту, я бы на месте Вены счел себя вполне удовлетворенным... Вильгельм II посоветовал Вене ограничиться захватом Бел-града и сразу же начать мирные переговоры с сербами. Белград в те времена лежал на самой черте границы с Австрией (его отделяла от Австрии только река Сава). Совет кайзера запоздал: австрийцы уже понаставили на берегу Савы батареи и по теле-графу передали сербам объявление войны... Но еще никто не верил, что война началась. Не верил и Николай II, отправив-ший кайзеру телеграмму, в которой умолял его помешать авст-рийцам "зайти слишком далеко". * * * 29 июля... Пурталес пришел к Сазонову и зачитал ему наглое требование германского рейхсканцлера, чтобы Россия прекратила военные приготовления, иначе Германия, верная своей миролю-бивой политике, ополчится против варварской агрессии России. Сазонов вскочил из-за стола -- весь в ярости: -- Теперь я понял, отчего Австрия так непримирима... Это вы! Вы стоите за ее спиной и подталкиваете на бойню... В ответ Пурталес, натужно и хрипло, прокричал: -- Я протестую против неслыханного оскорбления... На стол министра легла свежая телеграмма: австрийцы откры-ли огонь по Белграду, рушатся здания, в огне погибают жители. -- Первая кровь наша, славянская, -- сказал Сазонов. Янушкевич, начальник Генштаба, все же уговорил царя на всеобщую мобилизацию. Палеолога об этом предупредили: "Рос-сия не может решиться на частичную мобилизацию, ибо наши дороги и средства связи таковы, что проведение частичной моби-лизации сорвет планы общей, когда явится нужда в ее необходи-мости..." Вечером генерал Добророльский прибыл на Главпоч-тамт, имея на руках указ царя о всеобщей мобилизации. Всю пуб-лику из здания попросили немедленно удалиться. В пустынном зале сидели притихшие телеграфистки, понимая, что сейчас произой-дет нечто ужасное. Добророльский, поглядывая на часы, взволно-ванно гулял по каменному полу почтамта. Остались считанные минуты, и вся Россия ощетинится штыками... Звонок! Вызывали его к телефону. Говорил Сухомлинов: -- Отставить передачу указа! Государь император получил телеграмму от кайзера, который заверяет, что сделает все для ула-живания конфликта... Мобилизация возможна лишь частичная! Император принял это решение личной (самодержавной) вла-стью. Он поверил, что Вильгельм II озабочен сохранением мира. * * * 30 июля... "Не стройте крепостей -- стройте железные доро-ги", -- завещал Мольтке-старший своему племяннику Молътке-младшему, который стоял сейчас во главе германской военной машины. Одно дело -- мобилизация в России, другое -- в Германии, где эшелоны катятся как по маслу. Утром встретились Са-зонов, Сухомлинов и Янушкевич, удивленные, что царь так легко подпал под влияние Берлина. Но частичная мобилизация срывала план всеобщей -- об этом и рассуждали... Сазонов ска-зал Шантеклеру: -- Владимир Александрович, позвоните государю. Сухомлинов позвонил в Петергоф, но там ответили, что царь не желает разговаривать. Вторично барабанил туда Янушкевич. -- Ваше величество, я опять об отмене общей мобилизации, ибо ваше решение может стать губительным для России... Николай II резко прервал его, отказываясь говорить. -- Не вешайте трубку... здесь и Сазонов! Тихо свистнув в аппарат, царь сказал: -- Хорошо. Давайте мне Сазонова. Сазонов настоял на срочной с ним аудиенции, царь согласил-ся принять его. Но до отъезда в Петергоф он повидал Пурталеса, крайне растерянного и жалкого, который пробормотал ему: -- Я должен что-то сообщить Берлину, однако моя голова уже не работает. Весьма нелепо, но я прошу вас посоветовать мне, что я могу предложить своему правительству. Это было даже смешно. Сазонов взял лист бумаги, быстро на-чертал ловкую формулу примирения, которая обтекала острые углы конфликта, как вода обтекает камни в горной реке: "ЕСЛИ АВ-СТРИЯ, ПРИЗНАВАЯ, ЧТО АВСТРО-СЕРБСКИЙ ВОПРОС ПРИНЯЛ ОБЩЕЕВРОПЕЙСКИЙ ХАРАКТЕР, ОБЪЯВИТ СЕБЯ ГОТОВОЙ ВЫЧЕРКНУТЬ ИЗ СВОЕГО УЛЬТИМАТУМА ПУН-КТЫ, КОТОРЫЕ НАНОСЯТ УЩЕРБ СЕРБИИ, РОССИЯ ОБЯ-ЗЫВАЕТСЯ ПРЕКРАТИТЬ ВОЕННЫЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ... Он вручил запись Пурталесу. -- Пожалуйста. Я всегда к вашим услугам. -- Благодарю, -- с мрачным видом отвечал посол. Потом министр отъехал в Петергоф, где его поджидал удру-ченный император. Сазонов стал доказывать, что приостановкой общей мобилизации расшатывается вся военная система, графики трещат, военные округа запутаются. Война, говорил министр, вспыхнет не тогда, когда мы, русские, ее пожелаем, а лишь тогда, когда в Берлине кайзер нажмет кнопку... Николай II ответил ему: -- Вилли ввел меня вчера в заблуждение своим миролюбием. Но я получил от него еще одну телеграмму... угрожающую! Он пишет, что снимает с себя роль посредника в споре, и, -- прочи-тал царь далее, -- "вся тяжесть решения ложится на твои плечи, которые должны нести ответственность за войну или за мир"! Сазонов разъяснил, что кайзер только затем и взял на себя роль посредника, дабы под шумок, пока мы тут с вами балаганим, закончить военные приготовления. В ответ на это царь спросил: -- А вы понимаете, Сергей Дмитриевич, какую страшную от-ветственность возлагаете вы сейчас на мои слабые плечи? -- Дипломатия свое дело сделала, -- отвечал Сазонов. Царь долго молчал, покуривая, потом расправил усы: -- Позвоните Янушкевичу... пусть будет общая! Было ровно 4 часа дня. Сазонов передал приказ царя Янушке-вичу из телефонной будки, что стояла в вестибюле дворца. -- Начинайте, -- сказал он, и тот его понял... Схватив телефон, Янушкевич вдребезги разнес его о радиатор парового отопления. Еще и поддал по аппарату сапогом. -- Это я сделал для того, чтобы царь, если он передумает, уже не мог бы повлиять на события. Меня нет -- я умер! Все телеграфы столицы прекратили частные передачи и до са-мого вечера выстукивали по городам и весям великой империи указ о всеобщей мобилизации. Россия входила в войну! * * * 31 июля... На улицах, хотя еще никто и никого не победил, уже кричали "ура", а между Потсдамом и Петергофом продолжалась телеграфная перестрелка: "Мне технически невозможно остановить военные приготовления", -- оправдывался Николай II, на что кайзер тут же ему отстукивал: "А я дошел до крайних пределов возможно-го в моем старании сохранить мир..." День прошел в сумятице вздорных слухов, в нелепых ликованиях. Этот день имел ярчайшую историческую концовку. Часы в здании у Певческого моста гото-вились отбить колдовскую полночь, когда явился Пурталес. Сазонов понял -- важное сообщение. Он встал. -- Если к двенадцати часам дня первого августа Россия не демобилизуется, то Германия мобилизуется полностью, -- сказал ему посол. Сазонов вышел из-за стола. Гулял по мягким коврам. -- Означает ли это войну? -- спросил небрежно. -- Нет. Но мы к ней близки... Часы пробили полночь. Пурталес вздрогнул: -- Итак, завтра. Точнее, уже сегодня -- в полдень! Сазонов замер посреди кабинета. На пальце вращал ключ от бронированного сейфа с секретными документами. Думал. -- Я могу сказать вам одно, -- заметил он спокойно. -- Пока останется хоть ничтожный шанс на сохранение мира, Россия ни-когда и ни на кого не нападет... Агрессором будет тот, кто нападет на нас, а тогда мы будем защищаться! Спокойной ночи, посол. 10, "ПОБОЛЬШЕ ДОПИНГА!" Настало 1 августа... Утром кайзер накинул поверх нижней рубашки шинель гренадера и в ней принял Мольтке ("как солдат солдата"). Германские грузовики с запыленной пехотой в шлемах "фельдграу" уже мчались по цветущим дорогам нейт-ральных стран, где население никак их не ждало. Часы пробили полдень, но графа Пурталеса в кабинете Сазонова еще не было. Германский посол прибыл, когда телеграфы известили мир о том, что немцы уже оккупировали беззащитный Люксембург и теперь войска кайзера готовы молнией пронизать Бельгию... Пурталес спросил: -- Прекращаете ли вы свою мобилизацию? -- Нет, -- ответил Сазонов. -- Я еще раз спрашиваю вас об этом. -- Я еще раз отвечаю вам -- нет... -- В таком случае я вынужден вручить вам ноту. Нота, которой Германия объявила войну России, заканчива-лась высокопарной фразой: "Его величество кайзер от имени своей империи принимает вызов..." Это было архиглупо! -- Можно подумать, -- усмехнулся Сазонов, -- мы бросали кайзеру перчатку до тех пор, пока он не снизошел до того, что вызов принял. Россия, вы знаете, не начинала войны. Нам она не нужна! -- Мы защищаем честь, -- напыжился граф Пурталес. -- Простите, но в этих словах -- пустота... Только сейчас Сазонов заметил, что Пурталес, пребывая в волнении, вручил ему не одну ноту, а... две! За ночь Берлин успел снабдить посла двумя редакциями ноты для вручения Сазонову одной из них -- в зависимости от того, что он скажет об отмене мобилизации. Черт знает что такое! Пурталес допустил чудовищ-ный промах, какой дипломаты допускают один раз в столетие. Объявив России войну, Пурталес сразу как-то ослабел и поплелся, шаркая, к окну, из которого был виден Зимний дво-рец. Неожиданно он стал клониться все ниже и ниже, пока его лоб не коснулся подоконника. Пурталеса буквально сотрясало в страшных рыданиях. Сазонов не сразу подошел к нему, хлоп-нул его по спине. -- Взбодритесь, граф. Нельзя же так отчаиваться. Пурталес, горячо и пылко, заключил его в свои объятия. -- Мой дорогой коллега, что же теперь будет? -- Проклятие народов падет на Германию. -- Ах, оставьте... при чем здесь мы с вами? На выходе из министерства Пурталеса поставили в известность, что для выезда его посольства завтра в 8 часов утра будет подан экстренный поезд к перрону Финляндского вокзала. Сборы были столь лихорадочны, что посол оставлял в Петербурге свою уни-кальную коллекцию антиков... В четыре часа ночи его разбудил Сазонов, говоривший по телефону из министерства: -- Кажется, нам никак не расстаться. Дело вот в чем. Наш государь только что получил очередную телеграмму от вашего кайзера, который просит царя, чтобы русские войска ни в коем случае не переступали германской границы. Я никак не могу уложить в своем сознании: с одной стороны, Германия объяви-ла нам войну, а с другой стороны, эта же Германия просит нас не переступать границы... -- Этого я вам объяснить не могу, -- ответил Пурталес. -- В таком случае извините. Всего вам хорошего. На этом они нежно (и навсегда) расстались... В эти дни в Германии застрелился близкий друг детства кай-зера -- граф фон Швейниц. Он был таким же русофилом в Германии, каким П.Н.Дурново был германофилом в России. Самые умные монархисты Берлина и Петербурга отлично по-нимали, что в этой войне победителей не будет -- всех сметут революции! В 1914 году все почему-то были уверены, что рево-люция начнется в Германии... * * * -- Побольше допинга! -- восклицал Сухомлинов. -- Герма-ния -- это лишь бронированный пузырь. Моя Катерина просто кипит! В доме сам черт ногу сломает! Лучшие питерские дамы уст-роили из моей квартиры фабрику. Щиплют корпию, режут бин-ты... Лозунг наших великих дней: все для фронта! Все для победы! Ему с большим трудом удалось скрыть бешенство, когда стало известно, что все-таки не он, а дядя Николаша назначен верховным главнокомандующим. Петербург уже давно не ведал такой адской жарищи, а Янушкевич уже завелся о валенках и полушубках. -- Помилуйте, с меня пот льет. Какие валенки? -- Еще подков с шипами. На случай гололедицы. -- Да мы через месяц будем в Берлине! -- отвечал министр... На Исаакиевской площади озверелая толпа громила гер-манское посольство -- уродливый храм "тевтонского духа", к проектировке которого приложил руку и сам кайзер, за все бравшийся. С крыши летели на панель бронзовые кони буцефа-лы, вздыбившие копыта над русской столицей. Толпа крушила убранство посольских покоев, рубила старинную мебель, под ломами дворников с хрустом погибала драгоценная коллекция антиков графа Пурталеса... Морду в кровь разбила кофейня, зверьим криком багрима: "Отравим кровью воды Рейна! Громами ядер на мрамор Рима!" Масса русских семейств, отдыхавших на германских курортах, сразу оказалась в концлагерях, где их подвергали таким гнусным издевательствам, которые лучше не описывать. Берлин упивался тевтонской мощью, немецкие газеты предрекали, что это будет война "четырех F" -- frisher, frommer, frolicher, frier (война осве-жающая, благочестивая, веселая и вольная). Кайзер напутствовал гвардию на фронт словами: -- Еще до осеннего листопада вы вернетесь домой... Сухомлинов, как и большинство военных того времени, тоже верил в молниеносность войны. Скоро из Берлина в соста-ве русского посольства вернулся военный атташе полковник Базаров; в министерстве он попросил дать ему свои отчеты с 1911 по 1914 год. -- Читал ли их министр? Я не вижу пометок. -- Подшивали аккуратно. Но... не читали. Базаров отшвырнул фолиант своих донесений. -- Это преступно! -- закричал он, не выбирая выражений. -- На кой же черт, спрашивается, я там шпионил, вынюхивал, под-купал, тратил тысячи? Я же предупреждал, что военный потенци-ал немцев превосходит наш и французский, вместе взятые... Бравурная музыка лилась в открытые настежь окна. Марширо-вала русская гвардия -- добры молодцы, кровь с молоком, косая сажень в плечах, -- они были воспитаны на традициях погибать, но не сдаваться... Ах, как звучно громыхали полковые литавры! И поистине светло и свято Дело величавое войны. Серафимы, ясны и крылаты, За плечами воинов видны... Сухомлинов названивал в Генштаб -- Янушкевичу: -- Ради бога, побольше-допинга! Екатерина моя кипит... Такие великие дни, что хочется рыдать от восторга. Я уже отдал приказ, чтобы курорты приготовились для приема раненых. Каждый защитник отечества хоть разочек в жизни поживет как Ротшильд. -- Владимир Александрыч, -- отвечал Янушкевич, -- люди по три-четыре дня не перевязаны, раненых не кормят по сорок восемь часов. Бардак развивается по всем правилам великорос-сийского разгильдяйства. Без петровской дубинки не обойтись! Пленные ведут себя хамски -- требуют вина и пива, наших санитаров обзывают "ферфлюхте руссен"! А наша воздушная разведка... -- Ну что? Здорово наавиатили? -- А наша артиллерия... -- Небось наснарядили? Дали немчуре жару? -- Я кончаю разговор. Неотложные дела. -- Допингируйте, дорогой. Побольше допинга! Империя вступала в войну под истошные вопли пьяниц, с ужасом узнавших из газет о введении сухого закона и спешивших напоследки надраться так, чтобы в маститой старости было что рассказать внукам: "А то вот помню, когда война началась... у-у, что тут было!" Мерно и четко шагала железная русская гвардия. Под грохот окованных сапог кричали женщины "ура" и в воздух чепчики бросали... Вздувается у площади за ротой рота, У злящейся на лбу вздуваются вены. Постойте, шашки о шелк кокоток Вытрем, вытрем в бульварах Вены! Из храмов выплескивало на улицы молебны Антанты: -- Господи, спаси императора Николая... -- Господи, спаси короля Британии... -- Господи, спаси Французскую Республику... Литавры гремели не умолкая, и дождем хризантем покрыва-лись брусчатые мостовые "парадиза" империи. Самое удивитель-ное, что добрая половина людей, звавших сейчас солдат "на Бер-лин!", через три года будет кричать: "Долой войну!" А газетчики надрывались: -- Купите вечернюю! Страшные потери! Кайзер уже спя-тил! Наши войска захватили парадный мундир императора Фран-ца-Иосифа... Звонок "Что вы, мама?" Белая-белая, как на фобе глазет. "Оставьте! О нем это, Об убитом телеграмма. Ах, закроите, Закройте глаза газет". На пороге кабинета Сазонова уже стоял Палеолог: -- Умоляем... спасите честь Франции! Август 1914 года. Битва на Марне. Немцы перли на Париж. * * * Август четырнадцатого -- героическая тема нашей истории, если наше прошлое правильно понимать... Об этом писали, пи-шут и еще будут писать. Известно, что русская армия мобилизовы-валась за сорок дней, а германская за семнадцать (это понятно, ибо русские просторы не сравнить с немецкими). Далее следует чистая арифметика: 40-17 = 23. За эти двадцать три дня кайзер должен успеть, пройдя через Бельгию, поставить Францию на колени, а потом, используя пре-красно работающие дороги, перебросить все свои силы против русской армии, которая к тому времени только еще начнет соби-раться возле границ после мобилизации. Антанта потребовала от Петербурга введения в бой наших корпусов раньше сроков моби-лизации, дабы могучий русский пластырь, приставленный к Прус-сии, оттянул жар битвы на Марне в дикие болота Мазурии... Чи-тателю ясна подоплека этого дела! А речь идет о знаменитой армии Самсонова. "Он умер совершенно одиноким, настолько одиноким, что о подробностях его последних минут никто ничего достоверно-го не знает". Наши энциклопедии подтверждают это: "Погиб при невыясненных обстоятельствах (по-видимому, застрелил-ся)". Для начала мы разложим карту... Вот прусский Кенигс-берг, а вот польская Варшава; если между ними провести ли-нию, то как раз где-то посередине ее и находится то памятное место, где в августе 1914 года решалась судьба Парижа, судьба Франции, судьба всей войны. 11. ЗАТО ПАРИЖ БЫЛ СПАСЕН Александр Васильевич Самсонов был генерал-губернатором в Туркестане, где осваивал новые площади под посевы хлопка, бу-рил в пустынях артезианские колодцы, в Голодной степи прово-дил оросительный канал. Он был женат на красивой молодой жен-щине, имел двух маленьких детей. Летом 1914 года ему исполни-лось пятьдесят пять лет. Вместе с семьей, спасаясь от ташкентской жары, генерал кавалерии Самсонов выехал в Пятигорск -- здесь его и застала война... Сухомлинов срочно вызвал его в Петербург: -- Немцы уже на подходах к Парижу, и французы взывают о помощи. Мы должны ударить по Пруссии, имея общую дирек-цию -- на Кенигсберг! Вам дается Вторая армия, которая от Польши пойдет южнее Мазурских болот, а Первая армия двинется на Прус-сию, обходя Мазурию с севера. Командовать ею будет Павел Кар-лович Ренненкампф. -- Нехорошее соседство, -- отвечал Самсонов. -- Мы друг другу руки не подаем. В японской кампании, когда шли бои под Мукденом, я повел свою лаву в атаку, имея соседом Ренненкампфа. Я думал, он поддержит меня с фланга, но этот трус всю ночь просидел в гальюне и даже носа оттуда не выставил... -- Ну, это пустое, батенька вы мой! -- Не пустое... После атаки я пришел к отходу поезда на вокзал в Мукдене, когда Ренненкампф садился в вагон. В присутствии публики я исхлестал его нагайкой... Вряд ли он это позабыл! Народные толпы осаждали редакции газет. Парижане ждали известия о наступлении русских, а берлинцы с минуты на ми-нуту ожидали, что германская армия захватит Париж... Всю ночь стучал телеграф: французское посольство успокаивало Париж, что сейчас положение на Марне изменится -- Россия двумя армиями сразу вторгается в пределы Восточной Прус-сии!.. Россия не "задавила немцев количеством". Факты прове-рены: кайзеровских войск в Пруссии было в полтора раза боль-ше, нежели русских. Немецкий генерал Притвиц, узнав, что корпус Франсуа вступил в бой, велел ему отойти, но получил заносчивый ответ: "Отойду, когда русские будут разгромлены". Отойти не удалось -- бежали, бросив всю артиллерию. Но пе-ред этим Франсуа нахвастал по радио о своей будущей победе над русскими. "Ах, так?.." -- и немецкие генералы погнали сол-дат в атаку "густыми толпами, со знаменами и пением". Немцы пишут: "Перед нами как бы разверзся ад... Врага не видно. Только огонь тысяч винтовок, пулеметов и артиллерии". Это был день полного разгрома германской армии, а в летопись русской бо-евой славы вписывалась новая страница под названием ГУМБИНЕН! Черчилль признал: "Очень немногие слышали о Гумбинене, и почти никто не оценил ту замечательную роль, ко-торую сыграла эта победа..." Зато эту победу как следует оцени-ли в ставке кайзера Вильгельма II: -- Притвица и Франсуа в отставку, -- повелел он. Русские вступали в города, из которых немцы бежали, не успев закрыть двери квартир и магазинов; на плитах кухонь еще кипели кофейники. А стены домов украшали яркие олеогра-фии, изображавшие чудовищ в красных жупанах и шароварах, с пиками в руках; длинные волосы сбегали вдоль спин до коп-чика, из раскрытых пастей торчали клыки, будто кинжалы, а глаза -- как два красных блюдца. Под картинками было напи-сано: "Это русский! Питается сырым мясом германских мла-денцев"... На бивуаке в ночном лесу Самсонов проснулся отто-го, что тишину прорезало дивное пение сильного мужского голоса. Конвойные казаки поднимались с шинелей. -- А поеть лихо. Пойтить да глянуть, што ли! Светила луна, на поляне они увидели германского офицера с гладко бритым, как у актера, лицом, который хорошо поставлен-ным голосом изливал свою душу в оперной арии. -- Оставьте его, беднягу, -- велел Самсонов казакам. -- Он, видимо, не перенес разгрома своей армии... Бог с ним! Париж и Лондон умоляли Петербург -- жать и жать на нем-цев, не переставая; из Польши в Пруссию, вздымая тучи пыли, носились автомобили; обвешанные аксельбантами генштабис-ты чуть ли не в спину толкали Самсонова: "Союзники требуют от нас -- вперед!" Александр Васильевич уже ощутил свое оди-ночество: Ренненкампф после битвы при Гумбинене раство-рился где-то в лесах и замолк... -- Словно сдох! -- выразился Самсонов. -- Боюсь, как бы он не повторил со мной штуки, которую выкинул под Мукденом. * * * Оказывается, в германских штабах знали о столкновении двух генералов на перроне мукденского вокзала -- и немцы учитывали даже этот пустяк. Сейчас на место смещенных Франсуа и Притви-ца кайзер подыскивал замену... Он говорил: -- Один нужен с нервами, другой совсем без нервов! Людендорфа взяли прямо из окопов (с нервами), Гинденбурга из уныния отставки (без нервов). Армия Самсонова, оторвавшись от тылов, все дальше погрязала в гуще лесов и болот. Не хватало телеграфных проводов для наведения связи между дивизиями. Обо-зы безнадежно отстали. Узкая колея немецких железных дорог не могла принять на свои рельсы расширенные оси русских вагонов. Из-за этого эшелоны с боеприпасами застряли где-то возле грани-цы, образовав страшную пробку за Млавой. -- Если пробка, -- сказал Самсонов, -- пускай сбрасывают вагоны под откос, чтобы освободить пути под новые эшелоны... Варшава отбила ему честный ответ, что за Млавой откоса не имеется. Солдаты шагали через глубокие пески -- по двенад-цать часов в день без привального роздыха. "Они измотаны, -- докладывал Самсонов. -- Территория опустошена, лошади дав-но не ели овса, продовольствия нет..." Армия заняла Сольдау: из окон пучками сыпались пули, старые прусские мегеры с балконов домов выплескивали на головы солдат крутой кипя-ток, а добропорядочные германские дети подбегали к павшим на мостовую раненым и камнями вышибали им глаза. Шпио-наж у немцев был налажен превосходно! Отступая, они остав-ляли в своем тылу массу солдат, переодетых в пасторские сута-ны, а чаще всего -- в женское платье. Многих разоблачали. "Но еще больше не поймано, -- докладывали в Генштаб из армии. -- Ведь каждой женщине не станешь задирать юбки, чтобы прове-рить их пол..." Самсонов карманным фонарем освещал карту. -- Но где же этот Ренненкампф с его армией? Первая армия не пошла на соединение со Второй армией; Людендорф с Гинденбургом сразу же отметили эту "непости-жимую неподвижность" Ренненкампфа; Самсонов оказался один на один со всей германской военщиной, собранной в плотный кулак... Гинденбург с Людендорфом провели бессонную ночь в деревне Танненберг, слушая, как вдали громыхает клубок боя. Им принесли радиограмму Самсонова, которую удалось раско-ди-ровать. Людендорф подсчитал: -- Самсонова от Ренненкампфа отделяет сто миль... Немцы начали отсекать фланговые корпуса от армии Самсо-нова, а Самсонов, не зная, что его фланги уже разбиты, продол-жал выдвигать центр армии вперед -- два его корпуса ступили на роковой путь! Армия замкнулась в четырехугольнике железных до-рог, по которым войска Людендорфа и маневрировали, окружая ее. Правда, здесь еще не все ясно. Из Мазурских болот до нас дотя-нулись слухи, что поначалу Самсонова в окружении не было. Но, верный долгу, он верхом на лошади проскакал под пулями в "ме-шок" своей окруженной армии. При этом он якобы заявил штаби-стам: "Я буду там, где мои солдаты..." Курсировавшие по рельсам бронеплатформы осыпали ар-мию крупнокалиберными "чемоданами". Прусская полиция и местные жители, взяв на поводки доберман-пинчеров (натас-канных на ловле преступников), рыскали по лесам, выискивая раненых. Очевидец сообщает: "Добивание раненых, стрельба по нашим санитарным отрядам и полевым лазаретам стали обыч-ным явлением". В немецких лагерях появились первые пленные, которых немцы кормили бурдой из картофельной шелухи, а раненым по пять-шесть дней не меняли повязок. "Вообще, -- вспоминал один солдат, -- немцы с нами не церемонятся, а стараются избавиться сразу, добивая прикладами". Раненый офицер К., позже бежавший из плена, писал: "Пруссаки обра-щались со мной столь бережно, что -- не помню уж как -- сломали мне здоровую ногу... Во время пути они курили и рас-суждали, что делать со мною. Один предлагал сразу пристрелить "русскую собаку", другой -- растоптать каблуками мою физио-номию, третий -- повесить..." Людендорф беседовал с плен-ными на чистом русском языке, а Гинденбург допрашивал их на ломаном русском языке: -- Где ваш генерал Самсонов? -- Он остался с армией. -- Но вашей армии уже не существует. -- Армия Самсонова еще сражается... В лесах и болотах, простреленная на просеках пулеметами, на переправах встреченная броневиками, под огнем тяжелой круппов-ской артиллерии, русская армия не сдавалась -- она шла на прорыв! Документы тех времен рисуют нам потрясающие картины мужества и героизма русских воинов... По ночам, пронизав тьму леса прожекторами, немцы прочесывали кусты разрывными пуля-ми, рвавшимися даже от прикосновения к листьям. Это был кош-мар! Гинденбург с Людендорфом (оба уже с нервами!) признали открыто, что русский солдат стоек необычайно. Германские газеты тогда писали: "Русский выдерживает любые потери и дерется даже тогда, когда смерть является для него уже неизбежной". Самсонов, измученный приступом астмы, выходил из окру-жения пешком, спички давно кончились, и было нечем осветить картушку компаса; солдаты шли во мраке ночи, держа друг друга за руки, чтобы не потеряться; среди них шагал и Самсонов. "В час ночи он отполз от сосны, где было темнее. В тишине щелкнул выстрел. Офицеры штаба пытались найти его тело, но не смогли". Известие о гибели Самсонова не сразу дошло до народа; еще долго блуждали темные легенды, будто его видели в лагере военноплен-ных, где он, переодетый в гимнастерку, выдавал себя за солдата. Вдова его, Екатерина Александровна Самсонова, под флагом Крас-ного Креста перешла линию фронта, и немцы (весьма любезно) показали ей, где могила мужа. Она узнала его лишь по медальону, внутри которого он хранил крохотные фотографии ее самой и сво-их детей. Самсонова вывезла останки мужа на родину. Александр Васильевич был погребен в селе Егоровка Херсонской губернии... В одной из первых советских книг, посвященных гибели его героической армии, сказано с предельной четкостью: "Над тру-пом павшего солдата принято молчать -- таково требование воинской этики, и никто не может утверждать, что генерал Самсонов этой чести не заслужил!" * * * Задолго до начала этой войны Фридрих Энгельс пророчески предвидел ее. "И, наконец, для Пруссии-Германии невозможна уже теперь никакая иная война, кроме всемирной войны. И это была бы всемирная война невиданного раньше размера, невидан-ной силы. От восьми до десяти миллионов солдат будут душить друг друга и объедать при этом всю Европу до такой степени дочи-ста, как никогда еще не объедали тучи саранчи". Энгельс предска-зывал, что в конце этой бойни короны цезарей покатятся по мос-товым и уже не сыщется охотников их подбирать... Так оно и было: первая мировая война расшатала престолы -- по мостовым Петербурга, Берлина и Вены, громыхая по булыжникам, катились короны Романовых, Гогенцоллернов и Габсбургов... В битве народов, длившейся четыре года, один погибший при-ходился на 28 человек -- во Франции, в Англии -- на 57 человек, а Россия имела одного убитого на 107 человек. Прорыв армии Самсо-нова заранее определил поражение Германии, и те из немцев, кто умел здраво мыслить, уже тогда поняли, что Германия побе-дить не сможет... Ныне гибель армии Самсонова брошена на весы беспристрастной истории: мужество наших солдат спасло Париж, спасло Францию от позора оккупации! Немцы проиграли войну не за столом Версаля в 1918 году, а в топях Мазурских болот -- еще в августе 1914 года! Да, армия погибла. Да, она принесла себя в жертву. Сегодня наши историки пишут: "Восточнопрусская опе-рация стала примером самопожертвования русской армии во имя обеспечения общесоюзнической победы..." Так строится схема исторической справедливости. Других мнений не может быть! ФИНАЛ ПЯТОЙ ЧАСТИ Концлагерь в Пруссии для военнопленных. Средь прочих, взятых в плен под Сольдау, находился и поручик Колаковский. С неба сыпал снежок, было зябко и постыло; на помойной яме ковырялись голодные солдаты и, хряпая кочерыжки турнепса, рассуждали: -- Это уж так! У нас дома помойка, так -- мама дорогая, жить можно. А с немецкой помойки ворона и та с голодухи околеет... Колаковский шагнул к колючей проволоке. -- Я хочу видеть ваше немецкое начальство. -- Зачем? -- спросил часовой. -- У меня важное сообщение... Лагерному начальству он заявил, что по убеждениям явля-ется мазепинцем, ратуя за освобождение Украины от гнета москалей, верит в то, что Украина не только даст миру терри-коны сала и цистерны горилки, но и снабдит Европу глубоким интеллектом Пелипенок и Федоренок. Лагерная машина увезла его в Аллештейн, где с Колаковским долго беседовал, прощу-пывая его, капитан германской армии Скопник (из галицийских украинцев). Убедясь, что ненависть Колаковского к рус-ским не имеет предела, Скопник отправил мазепинца в Ин-стербург, а там его взял в обработку опытный агент германско-го генштаба Бауэрмейстер, который говорил по-русски, как мы с вами, читатель... Шнапс был берлинский, а сало на за-куску, естественно, хохлацкое (толщиной в пять пальцев). -- Я коренной петербуржец, -- сказал немец за выпивкой. -- Мое ухо не выносит нового имени Петроград, от такого русифи-цирования столица лучше не станет. Моя мамочка умерла в Пите-ре, а мой брат пал за будущее Германии и... вашей Хохландии! -- Прозит, -- отвечал Колаковский, чокаясь. Подвыпив, Бауэрмейстер с мазепинцем "спивали": Распрягайте, хлопцы, коней та лягайте почивать, а я пийду в сад зелений, в сад криниченьку копать... Бауэрмейстер сказал, что свой глубокий интеллект Пельпенки и Федоренки могут развивать до нескончаемых пределов только под благодатной тенью, которую дает штык германско-го гренадера. -- Даже если вам удастся обрести автономию, вам без нашего брата Фрица делать не хера, ибо Россия сразу придушит вас! -- Какие могут быть сомнения? -- отвечал Колаковский. -- Я ведь не маленький, сам понимаю, что дважды два -- четыре... Договорились. Бауэрмейстер существенно дополнил: -- Много лет мы работаем ноздря в ноздрю с одним вашим полковником -- и ему хорошо, и нам не вредно... В Вильне есть такой шантанчик Шумана, где бывает (запомните!) мадам Столбина, любовница этого полковника... Там и встретитесь! Поручик спросил, когда его переправят в Россию. -- Вы нужны не здесь, а в России, потому задержки не будет. Сейчас у нас готовят большую партию пленных для об-мена на наших. Жаль, что у вас руки-ноги целы -- отправили бы еще раньше... Затем он развернул перед поручиком такую заманчивую кар-тину жизни русского полковника, работавшего на кайзера, что Колаковскому стало не по себе. Доверясь пленному, Бауэрмей-стер, дабы умалить его страхи перед расплатой, сказал: -- Чепуха! У меня мамочка до войны (даже мамочка!) не раз провозила из России в Германию важные секретные бумаги. Прав-да, что этот полковник, о котором я говорил, служил тогда как раз на границе в Вержболове жандармским начальником... Был уже декабрь 1914 года, когда после длительного пути (мо-рем в Швецию, оттуда через Финляндию) прибыла в Петербург большая партия пленных, в основном калеки -- на костылях. Встре-ча их на Финляндском вокзале была небывало торжественная. Гре-мели духовые оркестры, произносились речи, дамы дарили цветы, инвалидов закармливали обедами в вокзальном ресторане. Колаковский, зажав под локтем небольшой пакетик с "личными веща-ми", прошел по Невскому, дивясь тому, что жизнь столицы шу-мела, как в мирные дни (только поубавилось пьяных). Возле подъезда Главного штаба он сказал дежурному офицеру: -- Я поручик Двадцать третьего Низовского пехотного полка Яков Колаковский, вырвался из. плена германского, имею очень важное для страны сообщение... Доложите обо мне кому следует. Офицер приветливо щелкнул каблуками: "Прошу вас..." Че-рез лабиринт коридоров и лестниц Колаковский следовал в отдел контрразведки, которая сидела на горах ценных материалов и всякого хлама, не брезгуя иногда услугами даже таких подон-ков, как Манасевич-Мануйлов... Колаковского выслушали, но решили проверить: -- Повторите, пожалуйста, то место своих показаний, где вы рассказали о том, что брат Бауэрмейстера погиб на фронте. Колаковский повторил. Его арестовали. Питерскую квартиру Бауэрмейстеров во время войны берегла их гувернантка Сгунер; в эту же ночь к ней нагрянули с обыском. Нашли то, что надо. Бауэрмейстеры через шведскую почту извес-тили гувернантку о том, что их третий брат пал смертью храбрых на русском фронте. Таким образом, подтвердилось показание Колаковского. За него взялся глава контрразведки генерал М.Л.Бонч-Бруевич (позже генерал-лейтенант Советской Армии, родной брат известного большевика-ленинца). -- Итак, -- сказал он, -- вы прибыли, чтобы взорвать мост под Варшавой и устроить покушение на главковерха. Нас больше интересует этот полковник... вам назвали его фамилию? -- Мясоедов! Я о нем до этого ничего не слышал, и Бауэрмейстер в разговоре даже упрекнул меня: "Что ж вы, газет не читаете? Такой шум был, Мясоедов даже с Гучковым стрелял-ся, а Борьке Суворину в скаковом паддоке ипподрома морду при всех намылили..." -- Значит, Мясоедов... Ну что ж. Превосходно. * * * Когда вдова Самсонова перешла через фронт, дабы узнать о судьбе мужа, вместе с нею увязался в эту рискованную поездку и Гучков, постоянно прилипавший ко всяким военным неприятно-стям. Немцы, конечно, знали о роли Гучкова в Думе, и его переход линии фронта был обставлен должными формальностями. Возле проволочных заграждений лидера партии октябристов поджидал патруль во главе со штабным обер-лейтенантом... Морозило. Жест-ко скрипел снег. Обер-лейтенант неожиданно спросил по-русски: -- Александр Иваныч, а вы меня не узнали? -- Нет. Я вас впервые вижу. -- Конечно, -- сказал немец, -- военная форма очень сильно изменяет облик человека. Но я вас знаю. Хорошо знаю. Говорил он без тени акцента, как прирожденный русак, и Гучков спросил -- жил ли он в России? Офицер засмеялся: -- Конечно же! Я состоял на службе в вашем эм-вэ-дэ. -- Кем же выбыли? -- О-о! Я был в охране Гришки Распутина, и он-то, конеч-но, сразу же признал бы меня... даже в этой шинели. Я ведь частенько бывал и в Думе, помню ваше выступление в защиту немцев-колонистов Поволжья и Крыма... Мало того, мы с вами лично знакомы! Гучков -- хоть убей -- никак не мог вспомнить. -- Простите, а кто же нас знакомил? -- Борис Владимирович Штюрмер. -- Пожалуйста, напомните подробности. Обер-лейтенант не стал делать из этого тайны: -- Это было в разгар июльского кризиса, на квартире Штюрмера на Большой Конюшенной... У вас в Думе накануне было закрытое заседание комиссии по обороне. Вопрос касался, если не ошибаюсь, запаса снарядов для Брест-Литовской крепости. Штюрмер представил меня вам как иностранного журналиста. -- Выходит, я при вас излагал секретные дела? -- Что поделаешь! -- засмеялся немецкий офицер. -- Вы же были уверены, что я русского языка не знаю, а Штюрмеру, очевидно, было неловко выдавать меня за агента охраны Гриш-ки Распутина... Прощаясь с Гучковым, обер-лейтенант спросил: -- Вы будете публиковать о нашей беседе? -- Что вы! Не дай-то бог, если Россия узнает... -- Всего доброго, -- протянул немец руку. -- И вам так же, -- отвечал Гучков, пожимая ее. Эта история все-таки была предана гласности! * * * Янушкевич, побывав в Ставке, навестил Сухомлинова. -- Порнографией не интересуетесь? -- спросил он. У самого носа министра очутилась карточка голой женщины, с бокалом вина лежащей в постели. Сухомлинов с радостью узнал свою знакомую -- графиню Магдалину Павловну Ностиц. -- Подозревается в шпионаже, -- облизнулся Янушкевич. -- Но почему она у вас голая? -- Другой фотографии в архивах не нашли. А эту отняли у... Впрочем, не буду называть. Важно, что он ее "употребил". А вчера на Суворовском (дом в"-- 25) арестовали двух дамочек, которые принимали у себя гостей не ниже генерал-майора. Арестовывал их полковник, так они не хотели его даже пускать. -- Что они так разборчивы? -- спросил Сухомлинов. -- Шпионки! Им сам бог велел разбираться в чинах. -- А к чему вы меня интригуете? -- Я не интриган, -- сказал Янушкевич, интригуя. -- Просто вам следует знать, если не как министру, то хотя бы как мужу... -- Ну... бейте! -- отчаялся Сухомлинов. -- Арестованные дамы были подругами вашей Екатерины Викторовны, которая часто навещала их квартиру на Суворовском... -- Тьфу! Янушкевич суетился не зря: креатура главковерха великого князя Николая Николаевича, он уже начал активную кампанию по сме-щению Сухомлинова с поста военного министра. Уходя, он добавил: -- А ваш бывший адъютант опять отличился... -- Кто? -- Да этот пройдоха Мясоедов. -- А при чем здесь я? -- возмутился Сухомлинов. -- Сразу как началась война, он появился у меня с прошением. Мол, примите на службу. Готов пролить кровь. До последней капли. И так далее. Ну, я сказал: обычным путем, голубчик... На этот раз устраивайтесь без моей протекции. Вот он и служит. А что с ним? -- У меня был корреспондент газеты "Таймс" Уилтон... Ехал он в Варшаву, в вагоне-ресторане к нему подсел какой-то пол-ковник с пенсне на носу. Ну, ясное дело, разговорились. Пол-ковник сразу стал крыть на все корки... кого бы вы думали? -- Не знаю. -- Вас. -- Меня? -- Да... Уилтон на первой же станции позвал с перрона жандарма и говорит, что один русский полковник -- явно германский шпион, ибо русский не