стал бы так лаять своего военного министра. Полковника арестовали, выяснилось -- Мясоедов! -- Ну и что? -- А ничего. Извинились. И он поехал дальше. Хищники, воры, предатели, мародеры, изменники, развратники, пьяницы... все смешалось и закружилось в ночи русской политической реакции, праздновавшей свой последний праздник перед тем, как исчезнуть с лица земли русской. Леонид Андреев  * Часть шестая. ПИР ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ *  (Осень 1914-го -- осень 1915-го) Прелюдия. 1. Все ставки на Ставку. 2. Штаб-квартира империи, 3. Убиение "невинных" младенцев. 4. Поклонение святым мощам. 5. От-крытые семафоры. 6. "А нам наплевать!" 7. Мелочи жизни. 8. Кесарю -- кесарево. 9. Мафия -- в поте лица. 10. Практика без теории. П. Заго-товка дров. Финал. ПРЕЛЮДИЯ К ШЕСТОЙ ЧАСТИ В канун войны один наш историк сидел как-то в садике у Донона за обедом и "слышал за ближайшим трельяжем громкий смех и чей-то голос, принадлежавший по оборотам и акценту, очевидно, не только какому-то дремучему еврею, но и человеку явно неграмотному. Субъект этот, оказавшийся Аароном Симановичем, рассказывал историю своей жизни", не забывая держать напоказ оттопыренный палец, чтобы все видели в его перстне брил-лиант в пятнадцать каратов. -- Что делать бедному еврею, если Россия начала войну с Японией? Я закрыл в Киеве лавку по скупке подержанных ве-щей и купил сразу два сундука карт. По дороге на войну, до самого Иркутска, я подбирал заблудших красавиц и на каждой крупной станции фотографировался с ними в элегантных позах. Что нужно воину на фронте? Водки он и сам себе добудет. Ему нужны карты и женщины. Я обеспечил господ офицеров поке-ром, интересными открытками и хорошим борделем. Не скрою -- разбогател... Но... дурак я был! Решил честно играть в "макаву" и спустил целый миллион. -- А чем же сейчас занимаетесь? -- спросили его. -- Ювелир... придворный ювелир! -- Как же вы, еврей, проникли ко двору? -- Моя жена была подругой детства графини Матильды Витте, а царица покупает бриллианты только у меня... Как? А вот так. Допустим, камень у Фаберже стоит тысячу. Я продаю за девятьсот пятьдесят. Царица звонит по телефону Фаберже, а тот говорит, что Симанович продешевил... Ей приятно. Мне тоже. -- Какая же вам-то выгода? -- Навар большой. Вот царица. Вот бриллиант. Вот я... -- А на что же вы тогда живете, если камень обходится вам в тысячу, а продаете царице себе в убыток? Симанович обмакнул губы в бокал с красным вином. -- Я играю... наперекор судьбу! Это "наперекор судьбу" развеселило компанию, а историка поразила "полная атрофия возмущения" слушателей: в их при-сутствии оскорблялась русская армия, умиравшая на полях Мань-чжурии, а никто из них не догадался треснуть "поставщика ея величества" по его нахальной фарисейской роже... Лакей шеп-нул историку: -- Это секретарь и приятель Гришки Распутина. Так эти два имени, имя Распутина и имя Симановича, прочно сцепились воедино. А что их соединяло? *** Еврейский народ дал миру немало людей различной ценнос-ти -- от Христа до Азефа, от Савонаролы до Троцкого, от Спино-зы до Бен-Гуриона, от Ламброзо до Эйнштейна... Да, были среди евреев великие философы-свободолюбцы, и были средь них вели-кие палачи-инквизиторы. Русское еврейство могло гордиться рево-люционерами, художниками, врачами, учеными и артистами, имена которых стали нашим общим достоянием. Но это лишь одна сторона дела; в пресловутом "еврейском вопросе", который давно набил всем оскомину, была еще изнанка -- сионизм, уже наби-равший силу. Сионисты добивались не равноправия евреев с рус-ским народом, а исключительных прав для евреев, чтобы -- на хлебах России! -- они жили своими законами, своими настро-ениями. Не гимназия была им нужна, а хедер; не университет, а субботний шабаш. Сионизм проповедовал, что евреям дарова-на "вечная жизнь", а другим народам -- "вечный путь"; еврей всегда "у цели пути", а другие народы -- лишь "в пути к цели". Раввины внушали в синагогах, что весь мир -- это лестница, по которой евреи будут всходить к блаженству, а "гои" (неев-реи) осуждены погибать в грязи и хламе под лестницей... Вот страшная философия! Сионизм, кстати, никогда не выступал против царизма, наоборот, старался оторвать евреев от участия в революции, и потому главные идеологи еврейства находили поддержку у царского правительства. Единственное, в чем ца-ризм мешал еврейской буржуазии, так это воровать больше того, нежели они воровали. А воровать и спекулировать они были большие мастера, и тут можно признать за ними "исключи-тельность"... Из поражения первой революции евреи вынесли очень тяжелый багаж: разрыв Бунда с ленинской партией РСДРП(б), замкнутость и нетерпимость к неиу-деям, кустар-ный подход к революции, ставка на свое "мессианство", круж-ки местечковой самообороны (та же "черная сотня", только еврейская!), масса жаргонной литературы и усиленная эмигра-ция. Царизм в эти годы был озабочен не столько тем, что евреи заполняют столичные города, сколько тем, что евреи активно и напористо захватывают банки, правления заводов, редакции газет и адвокатские конторы. От взоров еврейской элиты, конечно же, не укрылось все растущее влияние Распутина на царскую семью, и они поняли, что, управляя Распутиным, можно управлять мнением царя. Аарон Симанович вполне годился для того, чтобы стать глав-ным рычагом управления: он признал израильскую программу Базельского конгресса, исправно платил подпольный налог -- шекель и был полностью согласен с тем, что "этническая гени-альность" евреев дает им право порабощать другие народы. В этом же духе он воспитывал и своих сыновей; старший сын, Шима Симанович, учился в Технологическом институте и од-нажды проговорился среди студентов: "А мой папа фрак надел, с Распутиным опять в Царское Село поехал -- чего-то насчет Думы хотят потрепаться..." Но студенты оказались не лишены чувства чести, как это случилось с публикой у Донона, и они надавали Шиме пощечин... Недавно, в 1973 году, у нас писали: "Принято считать, будто царем и царицей управлял Распутин. Но это лишь половина прав-ды. Правда же состоит в том, что очень часто Николаем II... управ-лял Симанович, а Симановичем -- крупнейшие еврейские дель-цы Гинцбург, Варшавский, Слиозберг, Бродский, Шалит, Гуревич, Мен-дель, Поляков. В этом сионистском кругу вершились дела, влиявшие на судьбу Российской империи". Знайте об этом! *** Это было еще перед войной -- Симановича призвали в ка-гал финансовой олигархии. Присутствовали миллионер Митька Рубинштейн, Мозес Гинзбург, разжиревший в 1904 году на поставках угля нашей порт-артурской эскадре, были барон Аль-фред Гинцбург -- золотопромышленник, видный юрист Сли-озберг, сахарозаводчик Лев Бродский (друг Сухомлинова по Киеву), строители железных дорог Поляковы, держатели ак-ций и ценных бумаг, раввины, издатели, банкиры и прочие воротилы. Сначала они спросили Симановича -- как и при ка-ких обстоятельствах он познакомился с Распутиным? -- Давно, еще в доме Милицы Николаевны, когда принес ей показать камни на продажу, Распутин был там... Потом встречал-ся с ним в Киеве -- как раз в дни убийства Столыпина. -- Как Распутин относится лично к тебе? Симанович предъявил кагалу фотографию Распутина с его личной дарственной надписью "Лутшаму ис явреив". -- А как он относится к еврейскому вопросу? -- Он не понимает этого вопроса, но ему очень нравится, что мы всегда при деньгах. Он это уважает в людях! Симановичу было сказано: -- Скоро будет война... Мы, иудеи, не имеем причин же-лать России победы в предстоящей войне с Германией, и чем позорнее будет поражение России, тем нам, иудеям, будет это приятнее. Мы сейчас затеваем великое дело, на которое нами жертвуются неслыханные суммы денег... Согласись помочь нам, и ты станешь богат, тебя запишут в еврейские памятные книги "пинкес", и твое имя да будет памятно во веки веков средь детей Израиля! Но ты можешь и погибнуть, -- предупредили его. -- Однако мы это предусмотрели. К тебе будет приставлена охрана из девяти вооруженных людей, которые станут сопро-вождать тебя всюду, где бы ты ни был, но они так ловки и опытны, что ты их даже никогда не заметишь... Тут же было решено, что отныне Распутин тоже ставится под особую еврейскую охрану и все покушения на него должны отво-диться сразу же, в чем должен помочь Симанович, которому вме-нялось неустанно следить за Гришкой и его окружением. Симано-вич запротоколировал слова барона Гинцбурга. "Ты имеешь пре-красные связи, -- сказал он ему, -- ты бываешь в таких местах, где еще никогда не ступала нога еврея. Бери же на помощь Распу-тана, с которым ты находишься в столь близких отношениях. Было бы грех не использовать такие обстоятельства. Возьмись за работу, и если ты сделаешься жертвой своих стараний, то вместе с тобою погибнет и весь (?!) еврейский народ..." Странная речь, не делаю-щая чести уму барона! Симанович задал кагалу насущный вопрос: -- Что конкретно я могу Распутину обещать? -- Что он хочет... наши средства колоссальны. Если понадо-бится, то откроются банки Чикаго и Лондона, Женевы и Вены. А помимо денег ты обещай Распутину землю в Палестине и райскую жизнь до глубокой старости на средства нашей еврей-ской общины... В конце совещания сионисты решили завлечь Распутина в гос-ти, дабы выведать наглядно, не является ли Гришка замаскиро-ванным антисемитом. Такая встреча состоялась (еще до покушения Хионии Гусевой) в доме барона Гинцбурга, и если верить Симановичу, то при появлении Распутина все банкиры и адвокаты дружно плакали, жалуясь, что их, бедных (миллионеров!), притес-няют. Ответные слова Гришки дошли до нас в такой форме: -- А вы куды смотрите? Ежели вас жмут, так подкупайте всех. Эвон, предки-то ваши: даже царей подкупали! Нешто мне вас уму-разуму учить? А я помогу... Ништо! "После конференции состоялся ужин. Распутин собирался сесть рядом с молодой и красивой женой Гинцбурга. Хозяин дома, кото-рый знал славу Распутина как бабника, очень просил меня, -- вспо-минал Симанович, -- сесть между его женой и Распутиным... После встречи с еврейскими представителями Распутин уже не скрывал свое расположение к евреям". Спору нет, Гришка сионистом не стал, а его полемика с антисемитами отныне строилась на проч-ной зубоврачебной основе (весьма существенной, если учитывать, что Гришка всю жизнь страдал зубами); он заводил речь так: -- А ты пломбы ставил? Ты зубы лечил? -- Ну, ставил. Ну, лечил. -- Небось сверлили тебе? -- Сверлили... страшно вспоминать. -- Пломбы-то держатся? Не вываливаются? -- Ну, держатся. А при чем здесь жиды? -- А кто тебе сверлил? А кто пломбу ставил? Вить ежели всех жидов перебить, так мы совсем без зубов останемся... Сионисты начали с того, что бесплатно вставили Распутину полный набор искусственных зубов. -- Такой великий и умный человек, -- внушал ему Симано-вич, -- не должен думать о деньгах. Зачем отвлекаться от государ-ственных проблем? Только скажите -- и деньги будут. -- А где возьмешь? -- Это уж мое дело... Судьбы международных капиталов вообще запутанны. Но они трижды запутаннее, когда проходят через руки сионистов. Ибо деньги в этих случаях выносит наружу в самых неожидан-ных местах, словно они прошли через фановые глубины кана-лизации. Распутин скоро обнаглел! Он поступал с евреями-бан-кирами как грабитель со случайными прохожими. Стало уже правилом, что, встречаясь на улице с Гинзбургом или Гинцбургом, Гришка бесцеремонно распахивал на них шубы, заби-рал бумажник, дочиста обчищал карманы, не забывая при этом оставить ограбленным один полтинничек. -- Это тебе на извозчика, чтобы до дому добрался... Рубинштейн вскоре открыл на Марсовом поле контору, на-значения которой никто не знал. Она ведала финансовым снаб-жением не самого Распутина, а лишь обслуживанием его окружения. Если кто просил у Гришки денег, он отсылал таких на Марсово поле. -- Идите к Митьке... он умный... он даст! 1. ВСЕ СТАВКИ НА СТАВКУ После заживления распоротого живота Распутин лишь 12 сентября вернулся из Сибири в столицу, где очень легко убе-дил царицу, что умудрился выздороветь лишь благодаря "боже-ственному попечению". По сути дела, все решено без него! Война объяла Россию, и он, который всегда войны боялся, в туман-ных выражениях давал понять, что страну ожидают большие несчастья. Однако сухой закон Гришка от души приветствовал, а на "Вилле Родэ" ему подавали водку в чайнике, искусно заг-римированную от полицейского надзора под колер крепкого чая. Хлебнув из стакана, в который предусмотрительно быта опущена чайная ложечка, Гришка говорил: -- Это хорошо, что прижали нашего брата. А то бы мы, греш-ные, совсем спились. Эта война, погоди, ишо поправит нам мозги! В стране возникло неудобство двоевластия: Ставка иногда бра-ла верх в решениях, подавляя своим авторитетом правительство, а порой и царя. Сразу же после возвращения Распутина в столицу Алиса сообщила мужу, что черногорки Милица и Стана хотят сде-лать главковерха царем в Польше или в Галиции. "Григорий, -- писала она, -- ревниво любит тебя, и для него невыносимо, что-бы Н. играл какую-то роль..." Подначивать тоже надо уметь. -- Газетку нельзя раскрыть, -- жаловался Распутин царице, -- куцы ни сунешься, везде "верховный", быдто на Николае свет клином сошелся. А царя опосля ево поминают... Русская армия победно топала на Львовщину. -- Эка жмут! -- говорил Распутин. -- Похоже, что дядя Николаша и впрямь спешит стать царем галицийским... Умом он понимал, что влияние Ставки на жизнь страны огромно, и телеграммой обратился к главковерху с просьбой разрешить ему побывать в Ставке; Николай Николаевич отбил ему ответ: "Приезжай -- выпорю". Распутин не хотел верить, что его могут выпороть; он дал вторичную телеграмму, а глав-коверх вторично отвечал ему: "Приезжай -- повешу"... И пове-сил бы! В Ставке размещался эшафот с виселицей, никогда не пустовавшей. Вешали без суда и следствия пойманных с полич-ным спекулянтов, мародеров, аферистов-поставщиков, интен-дантов, шпионов, дезертиров. -- Начну с маленьких, -- говорил верховный, -- авось и до главного упыря доберусь. Но прежде линчевания я буду лично по-роть Распутина в столице на Марсовом поле, чтобы при этом непременно играл оркестр балалаечников Андреева, а синодского жида Саблера заставлю распевать при народе "аллилуйя"... Большой силой в Петербурге стали посольства Англии и Фран-ции -- с их послами, влияние их отзывалось на оперативных пла-нах русской армии. Гришка решил дать "руководящие указания" Палеологу, как следует вести себя Франции во время войны. Палеолог получил от него листок бумаги, угол которой был оборван; листок украшала абракадабра каких-то прерывистых линий. -- Расшифруйте, -- сказал посол, -- а заодно отдайте бумагу на анализ: я хочу знать, что здесь было оторвано... Лаборатория посольства дала ответ: писано на бланке царского дворца, оторван угол с императорским гербом, из чего следует, что происхождение письма из Царского Села решили скрыть. Вскоре секретарь закончил работу, и Палеологу был предъявлен внятно изложенный текст распутинского поучения: Давай бох по примеру жить расси Оне укоризна страны На примерь нестожества сей минут евит бох евленье силу увидете рать силу небес победа с вами и вас роспутин После сложнейшей обработки текста с помощью словарей и психиатров дипломаты выяснили, что Распутин хотел сказать сле-дующее: "Дай вам бог жить по примеру России, а не критикой нашей страны. Скоро бог явит силу. Французская армия победит". -- Сдайте в архив посольства, -- велел Палеолог. -- И уже пора заводить на Распутина досье... В этом году за Гришкой установил пристальное наблюдение и российский Генштаб, анализируя его окружение, исследуя потаенные каналы его связей. Теперь Гришка был просвечен со всех сторон, словно вражеский дредноут, плывущий в гуле битвы под ослепительным блеском неприятельских прожекторов... Плыл в гибель! *** В декабре военная мощь России стала замедлять ход, как усталый локомотив, из которого выпустили пар и воду. Военная игра в Киеве отрепетировала поражение Сухомлинова: воевать без патронов и снарядов нельзя -- стой, армия! Зато, боже мой, как танцевала Малечка Кшесинская: тридцать два fouette под-ряд -- без передышки... Читатель удивлен таким резким пере-ходом от снарядного голода на фронте к балету, но я и сам удивлен не меньше. Дело в том, что артиллерией ведал великий князь Сергей Михайлович, точнее -- Кшесинская, которая с ним сожительствовала (а заодно уж и с великим князем Андреем Владимировичем -- менее чем с двумя "великими" не сто-ило ей и возиться!). Даже царица была возмущена. "Скоро ли Сергей будет смещен со своего поста? -- писала она мужу. -- Кшесинская опять в этом замешана -- она вела себя, как m-me Сух., -- брала взятки и вмешивалась в артиллерийское управле-ние..." Сухомлинов, невзирая на ненависть, которую питал к нему главковерх, сидел на боевых доспехах нерушимо -- как идол. Но царица (женщина неглупая) поняла: "В сущности, -- писала она, -- он там сидит также для того, чтобы спасти Кшесинскую и Сергея Михайловича..." Сухомлинов позвонил в глав-ное артиллерийское управление и нарвался на генерала Кузь-мина-Караваева, которому стал жаловаться, что на фронте пуш-кари "расснарядили" все арсеналы, а заводы не справляются с требованиями фронта. Подскажите, что нам делать? Ответ уче-ного генерала Кузьмина-Караваева можно было бы высечь на его надгробном памятнике. -- Заключайте мир, дураки! -- отвечал он министру... На что Сухомлинов дал ответ -- из области анекдотов: -- Вот бы мою Катерину назначить к вам начальником: снаря-дов и патронов было бы у нас -- хоть всю жизнь стреляй... Артиллерия в один день войны пожирала 45 000 снарядов (только в обороне), а заводы давали в день самое большее 13 000 снарядов. Скоро навалилась новая беда: нет винтовок, а у кого есть винтовка, нет патронов. Янушкевич докладывал ми-нистру из Ставки: "Волосы дыбом при мысли, что по недостат-ку патронов и винтовок придется покориться Вильгельму... Много людей без сапог отмораживают ноги... Там, где переби-ты офицеры, начались массовые сдачи в плен". На фронт сроч-но отъехала жена Сухомлинова с "царскими подарками", в раз-даче которых ей доблестно помогал патриотически настроен-ный Манташев... Сухомлинов рассказывал Николаю II: -- Жена, государь, честно скажу, взбодрила меня. Сейчас вра-чи уложили ее в постель, но она снова рвется на фронт... вместе с патриотом Манташевым! Теперь очередь за "теплыми подарками". Катерина в восторге ото всего, что ей показали на фронте... Ставка ему сообщала, что 900 000 мобилизованных (почти миллион человек!) сидят в бараках на казенной каше, но от-править на фронт их нельзя, ибо не во что обмундировать; за-пасных отправляли на передовую в гражданской одежде, при-крыв ее сверху шинелями, ратники ехали с палками -- ехали под германские пулеметы. К министру явился гневно пыхтящий Родзянко. -- Владимир Александрыч, на фронте нечем стрелять. -- Патроны... просто жрут их! Но меры уже приняты. Родзянко сказал -- заранее продуманное: -- Мне кажется, общественность России будет приветствовать ваш добровольный уход в отставку. -- У нас все кипит, -- отвечал Сухомлинов совсем непроду-манно. -- Как я могу оставить министерство в такой момент, ког-да все кипит? Вы посмотрите, что у меня на столе творится... Шантеклер бодренько докладывал в Ставку: "Мое дамское начальство, на удивление всем, показывает пример энергии и ки-пучей деятельности. Вчера жена опять помчалась в Москву: чего-то здесь нельзя достать, ну и покатила..." От себя добавлю, что ее сопровождал миллионер Манташев, жертвующий для победы ты-сячу валенок. Пессимисты тогда говорили: -- Ну вот! Опять выяснилось, что мы были не готовы. Оптимисты отвечали им -- даже с бравадой: -- А что вы удивляетесь, машер? Быть неготовым -- это же извечное состояние нашей империи... Вы только не волнуйтесь: еще годик-два-три, и, глядишь, все завертится как надо. Что вы? Или истории не знаете? Так было всегда. На этом мы и держимся! *** Главная квартира Ставки -- в Барановичах... В тупик железно-дорожных путей загнали штабные вагоны; несколько бараков, шатер походной церкви, все ограждено высоченным забором. Две без-божно декольтированные дамы, неизвестно откуда свалившиеся, служили пикантным соусом к завтраку дяди Николаши. Сухой за-кон, зверюга страшный, рычал и здесь -- главковерх ограничил себя бутылкой шартреза, да и ту не допил -- на донышке осталось. По-том вместо утренней физзарядки было деловое битье морды пол-ковнику и бравый энергичный "лещ" какому-то генерал-майору: -- Расстреливать за отступление! Ни шагу назад... Кумир московской буржуазии, идеал мужчины в розовых су-мерках первогильдийских спален, Николай Николаевич как пол-ководец неинтересен, ибо работу за него проводили ученые ген-штабисты. Но его железная воля, "укрепленная" частым употреб-лением коньяков и морфия, помогала ему безжалостно задраивать пробоины фронта живым человеческим материалом. А германские самолеты, словно глумясь над людскими страданиями, забрасыва-ли русских солдат почтовыми открытками. Каждая из них была разделена на две части. В левой части изображался подтянутый кай-зер. С метром в руках он деловито измерял калибр германского снаряда. В правой части открытки был представлен стоящий на коленях унылый царь. С аршином в руках он измерял Гришке Рас-путину ту важную деталь, на которую с кровельными ножницами покушался Митька Блаженный... В Берлине решили использовать семейную распрю Романовых -- борьбу между дядей и племянни-ком за должность главнокоман-дую-щего. На русских солдат хлынул с неба ливень немецких листовок: "СОЛДАТЫ. В самых трудных минутах своей жизни обра-щается к вам, солдатам, ваш царь. Возникла сия несчастная война против воли моей: она выз-вана интригами великого князя Николая Николаевича... я не со-гласился бы на объявление войны, зная наперед ее печальный исход для матушки-России... Солдаты! Отказывайтесь повиноваться вашим вероломным генералам, обращайте оружие на всех, кто угрожает жизни и свободе вашего царя, безопасности и прочности дорогой Родины. Несчастный ваш царь -- НИКОЛАЙ". Ставку навестил генерал Джунковский, у которого в сознании был небольшой вывих -- относительно Распутина. -- Гришка -- это сложнее, нежели мы думаем, -- сказал он главковерху. -- Это орудие тайного масонского сообщества, которое использует Распутина в целях разрушения нашего го-сударства. Перед войной в Брюсселе состоялся международный конгресс масонов, а в резолюции съезда один пункт был цели-ком посвящен Распутину, и сказано: вполне пригоден для це-лей свержения цезарей... Николай Николаевич ответил Джунковскому: -- Чепуха! При чем здесь масоны? Я сам виноват. Во время революции, когда мы все, чего греха таить, растерялись, я ре-шил, что царю полезно слышать "глас божий -- глас народ-ный"... Вот и втащил жулика в Александрию. Теперь же, сколь-ко ни бубню царю, что Гришку надо убрать, получаю непрони-цаемый взгляд и сухой ответ: "Я все знаю, но не 'надо вмеши-ваться в мои семейные дела..." *** 2 января 1915 года, время -- 17.20... Ударил гонг, и дачный поезд из Царского Села тронулся в столицу. Вырубова ехала в пер-вом от паровоза вагоне, до Петербурга оставалось шесть верст... "Вдруг раздался страшный грохот, и я почувствовала, что прова-ливаюсь куда-то вниз головою и ударяюсь о землю, ноги же запу-тались, вероятно, в трубы отопления, и я чувствовала, как они с хрустом переломились". Вырубовой не повезло -- под нею прова-лился пол вагона, и, пока поезд не остановили, женщину волокло между колес по шпалам. С помощью казаков ее высвободили из обломков. Вырубову рвало кровью. Она просила позвонить царице и родителям... Первой ее навестила надменная княгиня Орлова, облаченная в костюм сестры милосердия. Аристократка приложила к глазам лорнетку, сказала: "Отбегалась, матушка!" -- и ушла. Лю-бимая врачиха царицы, княгиня Гейдройц, ложкой раздвигала губы Вырубовой, проливала мимо рта дорогой коньяк и грубо орала: -- Да разожмите свои зубы, черт бы вас побрал! Студенты-санитары запихнули искалеченную в теплушку, где ее с трудом отыскал генерал Джунковский; он сказал, что царица с дочерьми найдут минутку (!), чтобы с ней проститься (!). -- Вам камфару давали? -- спросил он. -- Умираю... дайте святого причастия. -- Ну, я не священник, -- ответил Джунковский... В больнице ей ампутировали ступню. Предупредили, что если не поможет, то отхватят и выше -- до колена. Но почему не придет Распутин, который, аки Христос, избавит ее от страданий? По ночам она орала: "Отец, отец... помоги... помолись за меня!" Гришка пришел однажды в палату, и Вырубова выпалила ему в лицо, что он обманщик: если б мог, то положил бы предел ее боли... -- Жить будешь, -- посулил Распутин, -- но калекой! Гришке было сейчас не до нее: он хотел поставить императора во главе Ставки, пусть царь застрянет в делах военных, а тогда он с царицей приберет к рукам все внутренние дела империи. Всюду теперь Распутин трубил: "Коль немца нам не осилить, знать, Николаша богу неугоден..." Ставка тоже не дремала, и средь генера-лов уже не раз возникала мысль устранить Гришку самым конкрет-ным способом -- пулей! С фронта прибыл ротмистр Образцов, который и засел на "Вилле Родэ", подкарауливая Распутина в об-щем зале ресторана... Но револьвер дал осечку, свора охранников накинулась на Образцова, офицер встал в дверях ресторана и, про-щелкав полный барабан нагана, заявил спокойно: -- Убью любого, кто шевельнется... не подходить! Он накинул шинель и отбыл на фронт -- в окопы. -- Осечка? -- говорил Распутин. -- Это не осечка. Меня сам бог бережет... Ерунда все... Напузырь-ка мне заварки из чайника! 2. ШТАБ-КВАРТИРА ИМПЕРИИ В начале войны Гришка прочно обосновался на Гороховой улице (дом в"-- 64, квартира в"-- 20), и обычная питерская квартира стала "штаб-квартирой империи". Легче было выяснить, что думает сей-час Сухомлинов, нежели узнать номер телефона Распутина -- 646-46, который не указывался в городских справочниках, да и сам адрес Гришки был засекречен. Чтобы замаскировать его от излишнего любопытства публики, царь изменил ему фамилию -- по паспор-ту он Новый. Распутинское жилище выдавало лишь особое ожив-ление шпиков, несколько автомобилей возле подъезда да усилен-ная охрана дома, которую узнавали по серым тужуркам, по кеп-кам особой формы... Понимая, что целостность его шкуры во мно-гом зависит от Степана Белецкого, он сам позвонил ему однажды. -- Слышь, хватит встречаться то у Мануса, то у Побирушки, давай сповидаемся как следоваит -- в ресторане. -- Я не могу. У меня сын болен, -- отвечал Белецкий. -- А я помолюсь. Гладишь, и поправится... Рядом, округлив глаза, стояла жена Белецкого. -- Вешай трубку, -- приказала она. Степан повесил трубку, начал перед ней оправдываться: -- Не думай обо мне так... Я же знаю, какая это гадина! Через мои руки ежедневно проходят филерные листки -- день за днем, час за часом. А я ведь, Ольга, клялся тебе перед богом... Начался 1915 год; филеры шли за Гришкою по пятам, точно фиксируя его шаги, слова, обеды, выпивки, встречи: Распутин на 50 минут посетил бани в д. в"-- 3 по 4-й Рождествен-ской ул., но был ли один или с кем-либо, наблюдение не установило. Распутину принесли 1000 рублей от поставщика угля на флот Мозеса Гинзбурга. Аарон Симанович принес Распутину несколько бутылок вина. В этот вечер был вечер в честь каких-то евреев, освобожденных Распу-тиным из тюрьмы, пели песни, плясали и кому-то аплодировали. Фон-Бок с неизвестным привез Распутину ящик вина. Распутин с неизвестной женщиной проведен в д. в"-- 15/17 по Троицкой улице к кн. Андронникову (Побирушке). Выхода его не видели, в 4 с половиной утра пришел домой в компании 6 пьяных мужчин (с гитарой), которые пробыли до 6 утра, пели и плясали. Утром никого не принимал, так как спал. Распутин вышел из д. в"-- 1 по Спасской ул. от Соловьевых с двумя дамами и на таксомоторе уехал от наблюдения. Приходила Е.К.Ежова просить его содействия по устрой-ству ей подряда по поставке белья для армии на 2 млн. рублей. Около часу ночи... компания пела песни, плясала, стучала, и все пьяные вышли с Распутиным и отправились неизвестно куда. Распутин встречен на Гороховой и проведен нами до дома в"-- 8 по Пушкинской улице к проститутке Трегубовой, а оттуда в баню. Еврей Поган принес ему икону и кружку для установки в при-хожей Распутина для сбора пожертвований в пользу фронта. Распутин в 1 час ночи привел к себе женщину... Распутин проведен в дом в"-- 18 по Садовой улице к окончившему курс Мос-ковского университета кандидату наук А.С.Филиппову. Около 10 часов вечера стали собираться к Распутину. Пришел Митька Рубинштейн с бабой. Была слышна игра на гитаре и пляс-ка, они кому-то аплодировали. Было слышно, что Распутина вызывают в Царское Село. Но так как он еще не проспался после вчерашнего, то гости не сове-товали ему в таком неудобном виде ехать, между собой вели раз-говоры: "Что-то наш царь последнее время избаловался!" Распутин посылал швейцариху к массажистке, но та отказа-лась. Тогда пошел к портнихе Кате (18 лет), обещал ей дать 50 руб-лей. Распутин послал телеграмму Саблеру: "Милай дорогой вчера беседовал о тебе с Мамой..." Привел к себе на квартиру прости-тутку и запер в комнате, но прислуга (Нюрка ?) ее выпустила. Инженер Мендель Нейман просил Распутина устроить ему высочайшее помилование за подкуп в укрывательстве от воинской повинности. Распутин с проституткой Трегубовой приехал домой на мо-торе И.П.Мануса пьяный. Страстно целовал Трегубову, а затем жену швейцара опять посылал за портнихой Катей (18 лет), но ее дома не было. Ломился в квартиру массажистки, но там ему не открыли и через дверь кричали, что позовут полицию... К этому добавлю, что вдовая царица Мария Федоровна, про-живая в Киеве, тоже подключилась к шпионажу. Похаживая по квартире в кальсонах, Распутин никогда бы не подумал, что пре-красная княжна Шервашидзе с длинными ногтями, покрытыми перламутровым лаком, не только чистит для него на кухне селед-ку -- она еще и является тайным агентом императрицы Гневной! А за все годы войны Распутин ни копейки не истратил на еду и питье. Он сам и вся его семейка совершенно не знали, сколько стоит хлеб или керосин. Паразиты не ведали, как это бегать в лавку за продуктами, стоять в очередях. Было заведено, что гости долж-ны нести в дом Распутина кто что может -- вот и тащили, начиная от кислой капусты и огурцов до анчоусов и ананасов. Это был официальный паразитизм. *** Навестим и мы, читатель, "штаб-квартиру империи". -- Эй-эй! Вы к кому? -- спрашивают нас филеры в подъезде. -- Мы-то? А мы к Григорию Ефимычу. -- А-а-а... Третий этаж. Дверь нам открывает Нюрка -- племянница Распутина. "А вам назначено?" -- задает она вопрос, будто мы явились на прием к врачу. Сядем же в сторонке на продавленный диван, обтянутый коричневым кретоном, и оглядимся. Общество в основном дамс-кое. Мунька Головина, покуривая папиросу, кажется здесь самой скромной, самой тихой и самой бледной. Но в ней поражает отсут-ствие лифа, ибо ее повелитель не терпит "титишников" (как в простона-родье назывались тогда бюстгальтеры). Трепещут складки модного креп д'эшина на платьях дам, мерцают соболя и шин-шиллы, горят бриллианты самой чистой воды, в прическах колы-шутся тонкие эгретки. А разговоры странные -- о концессиях на Мурманскую железную дорогу! Оставим дам. Очень интересен стол. Громадный самоварище клокочет паром. Распутан каждой бабе кладет в стакан по два куска рафинаду. Дамы тянут к нему свои стаканы, ибо считается, что от перстов Гришки проистекает благодать. Звенят ложечки, слы-шен смех. На столе -- кавардак: початый торт, возле него мис-ка с кислой капустой, грудой навалены обкусанные баранки и черные сухари. Много вареной картошки. А рядом с нею, слов-но принцесса на бандитском пиру, затаилась свежая клубника от Елисеева. Распутин восседает чин по чину во главе стола, на нем крестьянский армяк на подкладке из алой парчи. После чаепития все дамы, как по команде, хватают со стола посуду, тащат ее на кухню и начинают мыть, показывая свое усердие. Нюрка при этом не моет -- она лишь указывает графиням и княгиням, как надо мыть! Спрашивается, зачем же тогда сама Нюрка? В основном она предназначена для снимания трубки телефона, звонящего непрестанно. Нюрка с этой машинкой уже освоилась и сердито кричит в трубку: -- Ета хто? Хенерал? А вам назначено? Нету, -- врет она, -- и кады придет -- не знаю... Говорю вам, что негу его! С лестницы квартиру оглашает звенящий голос: -- Спаситель ждет ли возлюбленную свою? У Распутина сразу портится хорошее настроение: -- Вот зараза... Говорил, чтоб ноги ее не было! Вваливается Ольга Лохтина в платье из мешковины, на голове клобук, а на шее -- двенадцать Евангелиев, как вериги, которые висят на скорбном вервии, шелестя прочитанными страницами. -- Гляди! -- завопила она, вздымая над собой коробку с тор-том. -- Гляди, что принесла: сверху беленько, а снизу черненько... -- Чтоб ты треснула, -- с надрывом произносит Распутин, объясняя окружающим: -- Ну, никак не отвязаться! Сама, стерва, к Илиодору липнула, а теперь меня облипает. Лохтина ползла на коленях, хватала его за рубаху. -- Бородусик мой... херувимчик сладенький... освяти! Распутин рвал из ее пальцев подол рубахи. -- Ой, не гневи... отстань, сатана! -- Брильянтовый... душечка моя... освяти! -- Ух, курва, не доводи до греха. А то, видит бог, я так тебе врежу, что домой опять с синяком поскачешь. -- Алмазик мой... драгоценный! В данной ситуации я целиком на стороне Распутина -- терпеть можно, но... до каких пор! Гришка развернулся и шмякнул дуру об печку. Все двенадцать Евангелиев, порхая страницами, как крылья райских птичек, прошелестели по комнате вроде божьего дунове-ния... Раздался смачный треск -- это Лохтина приложилась затыл-ком к изразцам печи, прожаренной так, что плюнь -- зашипит. Распутин заправлял за поясок раздерганный подол рубахи. -- И завсегда так? -- говорил с обидой. -- Все хорошо, но энта вот дура притащится, и у меня нервиев уже на нее не хватает... Сколь я лупил ее, суку, страшно подумать! Нет, лезет, стерва, будто я весь липовым медом намазан... Явился семинарский учитель из провинции, которого далее прихожей Нюрка не пустила. Шепотком, часто всхлипывая, рас-сказывал о своих обидах, просил защиты. Распутин выслушал кое-как, широко взмахнув лиловыми рукавами шелковой рубахи. -- Ох, не люблю я просвещениев разных... Ну, ладно. -- Шаркая шлепанцами, прошел к себе в кабинет, где основу мебели составляли два необходимых предмета -- здоровущая кровать и жиденький столишко. Присев, накостылял по бумаге палок и крючков, вынес "пратецю" к учителю. -- Ступай к Саблеру... Он все знает. -- При этом сунул еще и пятерку. -- Вижу, что худ ты. Держи. -- Что вы, что вы! Как можно... -- Держи, коли я говорю... и больше не ходи! Только разобрался с "просвещением", как вдруг двери настежь: вкатилась, очевидно, прямо с поезда, какая-то деревенская баба с мешком за плечами и сразу -- в ноги к нему бултых: -- Помоги, батюшка, в уборную мне попасть. -- Эва! -- отвечал Распутин, призывая гостей в свидетели. -- Совсем рехнулась... в каку таку тебе уборную? -- В абнакнавенну, -- отвечала та, бия поклоны. Распутин к ее желаниям отнесся вполне философски: -- Коль прижало, так по коридору налево -- ступай... Подкинув на спине мешок, бабка поднялась. -- Да мне ину надобно. На вокзале чтоб. Слыхал ли? -- Так што? За руку мне отводить тебя? -- Мне бы... подкормиться, родима-ай. Выяснилось: заела бабку нужда в деревне, а одна ее землячка устроилась в городе на хорошем месте -- прислужницей при вок-зальной уборной, и вот бабка нагрянула -- за протекцией. -- Где адрес мой взяла? -- спросил Гришка. -- Священник, дай ему боженька здоровьица. -- Горе мне с вами, -- отвечал Распутин, вручая бабке "пратецу" к начальнику Николаевского вокзала: "Милай дарагой не аткажис прозьба бедную уборная можешь устрой Грегорий". -- Иди, шалява! -- сказал он, выставляя бабку с мешком за двери. А вот уже и новый проситель. Стоял перед ним старичок в вицмундире, боязливо помаргивая. -- Что? Небось и тебе приспичило? -- Батюшка, мне бы в сенаторы... Бывал я губернатором в западных областях, да злые люди, подчиненные, оклеветали меня. -- И верно! Воровал. Не спорь -- по глазам вижу. -- Оклеветали... Помоги, кормилец. Замолвь словечко. -- Не! За тебя не стану. Не понравился ты мне. Проваливай! Снова звонок. Нюрка побежала отворять двери. Дамы видели, что в прихожей, не раздеваясь, ходят, словно хищники в клетке, очень важные гости: блестит изморозь на енотовых шубах, стучат в руках трости, а голоса -- крепкие, здоровые, настоятельные. -- Дядь Гриша, -- вбежала Нюрка, -- это тебя... -- Да не пойду я с ними, -- заартачился Распутин. В двери просунулась квадратная голова Мануса, он блеснул золотыми коронками зубов, сказал тихо, но уверенно: -- Григорий Ефимыч. Таксомотор. Ждет. Отдельный. Кабинет. Заказан. Разговор. Предстоит. Серьезный. А певички будут... Распутин оглянулся на своих дам. -- Да у меня ж гости, ядрена вошь... Нюрка, имевшая с этого дела, кажется, свою личную выгоду, грубо схватила всемогущего дядю за подол, выпихнула его в пере-днюю. Нахлобучила на него бобровую шапку. Распутин безвольно растопырил руки, девка напялила на него роскошную шубу, при-говаривая: -- Нет, пойдешь, коль обещал. Да чтобы мне дома ноче-вал! Матри, не загуляй, как нонеча. Тады опять Федоровне нажалуюсь... Какой Федоровне? Жене -- Прасковье Федоровне? Или ца-рице -- Александре Федоровне? Распутин ушел, а дамы стали посматривать на часы, говоря одна другой, что в связи с этой войной у них столько дел... вообще тяжело! А по комнатам, задрав хвосты, разгуливали серые, рыжие, белые, черные кош-ки -- любимицы Распутина, и время от времени кошки шипе-ли, чем-то недовольные. Парашка приезжала в Петербург не чаще чем один раз в году, да и то не задерживалась. При жене Распутин себя ни в чем не стеснял, продолжая вести обычный образ жизни. Жена не обраща-ла на это никакого внимания и даже не раз говорила при гостях: "С него на всех хватит и мне кусочек останется". В последний свой приезд она оставила в Питере подросших дочерей -- Матрену и Варвару; гостил и сын Дмитрий, о котором Распутин говорил: "От бога он дурачок: палец покажи -- смеется!" На Гороховой быт Распутина окончательно оформился, а Мунька Головина (министр его внутренних дел) посильно помогала ему. Заметив неуступчи-вость какой-либо дамы, Мунька иногда отзывала ее в сторонку. -- Предупреждаю по-дружески,