гию, князь сказал: -- Помилуйте, но я ни в какие ворота не лезу! Какое я могу иметь отношение к эм-вэ-дэ? Прошу, оставьте меня с лошадьми... Николай II настаивал на занятии князем поста министра внут-ренних дел, ибо Щербатов -- человек с конюшни, неизвестный для широкой публики; он был сейчас выгоден для царя, как обте-каемая незначительная фигура, к которой трудно придраться. -- Я не стану мучить вас работой, а моя просьба в военное время не дает вам права отказываться от занятия поста... Щербатов даже прослезился -- в прострации. -- Странное дело! -- заметил царь. -- Увольняю министра -- он ревет как белуга. Назначаю министром -- тоже плачут. Николай Борисыч, я вас прошу -- наведите порядок в государстве. -- Я знаю только один порядок -- как в конюшне! -- Согласен даже на такой, -- отвечал Николай II... А в Царском Селе творилось невообразимое: Алиса заламывала руки, Анютка готова была рвать на себе волосенки, Гришка ходил мрачный, как сыч, -- царь принимал в Ставке самостоятельные решения, а они, бессильные, не могут подсунуть ему "нашего". Распутин вяло мямлил: "Как же так? Без моего божьего благосло-вения?" Положение на фронте было отчаянное, и в Ставке реши-ли срочно призвать на службу ратников 2-го разряда. *** Нюрка открыла двери -- на пороге стоял хожалый из полицейского участка, держа под локтем замызганный портфель из парусины. -- Новых-Распутин Дмитрий Григорьев здеся проживает? Речь шла о сыне Распутина -- о Митьке. -- Ну, здеся. Так што? -- спросил Гришка. Хожалый раскрыл портфелишко, поплевал на пальцы. -- Числится он ратником второго разряда и подлежит призыву в армию по месту его жительства... в Тюмени. -- Это по какому же праву? -- осатанел Распутин. -- А по такому... Кажинный русский человек обязан свое оте-чество грудью защищать. Так какие ж еще тебе права надобны?.. До этого война проходила стороной и только сейчас дошла до самого сердца Распутина. Он завыл: -- Митьку берут... кровинушку мою! А я не дам ево... Это што ж получается? Под пули, выходит, соваться? А за што? Миллионы русских митек, ванек и петек месили грязь окопов, били вшей на бинтах, умирали, унизав собой спирали колючей проволоки, стонали в землянках, изувеченные огнем, ослеплен-ные газами, а эта вот поганая сволочь в шелковой рубахе и бархат-ных штанах металась по комнатам, опрокидывая стулья, и вопила: -- Не дам! По какому праву? Это ж мое дите... Я долго ждал этого момента, чтобы поведать тебе, читатель, самое гнусное злодеяние Гришки Распутина: ради спасения своего паршивого щенка он решил отменить в стране мобилизацию рат-ников 2-го разряда, лишь бы чадо его не пропало в этой серо-кровавой мешанине, что зовется солдатчиной... Собранный и стро-гий, он явился к царице с темными кругами под глазами. Его ша-тало будто пьяного, но он был абсолютно трезв. -- Какую ночь молюсь! -- заявил. -- Было мне видение яркое. Голос свыше протрубил мне -- не надо призыва ратников... В барановичскую Ставку полетели истошные вопли царицы; она заклинала мужа: "Прошу тебя, мой ангел... не разрешай при-зыва 2-го разряда. Отложи это как можно дольше. Они должны работать на полях, фабриках, пароходах и т. д. Тогда уж скорее призови следующий год. Пожалуйста, слушайся ЕГО совета, когда говорится так серьезно, ОН из-за этого столько ночей не спал! Из-за одной ошибки мы все можем поплатиться... Он тебя настоя-тельно просит поскорее приказать, чтобы в один определенный день по всей стране был устроен всеросс. крестный ход с молени-ем о даровании победы..." Призыв не состоялся. Но молебны были. Пополнение на фронт в нужный срок не прибыло, и германская армия развивала свое наступление... Зато Митька остался сидеть дома! Комментарии даже не требуются -- любой поймет. 6. "А НАМ НАПЛЕВАТЬ!" Зарывшись глубоко в землю, союзные армии вели отныне лишь позиционную войну, предоставив Германии возможность разде-лываться с безоружной Россией, а сами весь 1915 год посвятили исключительно наращиванию военного потенциала. Ллойд-Джордж писал: "История предъявит счет военному командованию Фран-ции и Англии, которое в своем эгоистическом упрямстве обрекло своих русских товарищей по оружию на гибель..." Кайзер заплани-ровал выбить Россию из войны, а уж потом обрушиться на Запад! Последний на штык насажен. Наши отходят на Ковно. На сажень Человечьего мяса нашинковано. Русские крейсера, подвывая в рассветном дыму сиренами, покинули родную уютную Либаву -- с ее пляжами, с ее танцпло-щадками, с милыми цукернями; после отхода кораблей волна еще долго качала под пирсами намокшие обрывки центральных газет с призывами "Война до победного конца!". Во всем этом успокаива-ет нас одно: русская армия и флот могут иногда потерпеть пораже-ние, но Россия побежденной никогда не бывала и не будет... Ветер разметывал на улицах плакаты Маяковского: У Вильгельма Гогенцоллерна Размалюем рожу колерно! *** Янушкевич 6 июня докладывал Сухомлинову: "Кадры тают, а пополнения получают винтовки в день боя. Просто волосы дыбом! Приходится отходить... Но будь проклятые снаряды -- отбросили бы немцев сразу. Когда батарея, вопреки приказу, выпускает сразу все снаряды -- успех! Брусилов тоже начал отход... Отовсюду кричат и грозят нам гидрой революции..." Звонок по телефону прервал чтение письма: -- У аппарата военный министр, слушаю. Наталья Червинская спросила Сухомлинова: -- Это правда, что у вас ночью был обыск? -- Что за чушь! Кто посмел так думать? -- Но в городе ходят слухи, что... Сухомлинов повесил трубку. Вечером, придя домой, он сделал выговор жене за то, что она много тратит денег. -- Ты знаешь, золотко, мне для тебя ничего не жалко. Но нельзя же покупать все, что продается в магазинах. Жена обиделась. Ночью он звонил в министерство: -- Львов сдали? -- Еще нет. Но армия откатывается. Утром его навестил Сазонов, совершенно поблекший. -- Как ведающий иностранными делами, я поставлен вами в неловкое положение. Мы же не одни -- мы члены коалиции, и коалиция спрашивает меня, а я вынужден вопрос Антанты пере-поручить вам лично -- когда же наша армия перестанет отступать? -- Тут немало соображений. Сейчас выравниваем линию фронта, в которой образовались опасные выступы и завалы, вредящие пла-номерной и четкой стратегии. Боюсь, вам этого не понять! Но это Сазонов -- дипломат, с ним легче. Зато стало плохо, когда на пороге выросла громоздкая фигура Родзянки, которого в столице за его сипение и звучный голос называли то "самоваром", то "барабаном". Родзянко начал без подготовки: -- Государственная Дума пришла к выводу, что дальнейшее ваше пребывание на посту министра является гибельным для на-шей армии. Уйдите сами, иначе вам предстоит уходить... по суду! Сухомлинова взорвало: -- Не меня судить за поражения на фронте, а Гучкова и ему подобных болтунов, подрывающих веру народа в победу! Раздалось астматическое сипение "самовара". -- Я вам говорю об отступлении армии, а вы мне толкуете о том, что в огороде бузина... Ну, при чем же здесь Гучков? -- Именно критиканство разлагает нашу доблестную армию, бужируя ее пошлыми инсинуациями, будто я развалил аппарат министерства, будто я разворовал обмундирование и расхитил арсеналы. -- А ведь вы развалили! -- загромыхал "барабан". -- А ведь ваши друзья все растащили... Но перед этим вы еще залепили пуб-лике глаза своим бахвальством в статье "Мы готовы!". -- Она не подписана моим именем. -- Но статья-то вышла из вашего кабинета... Сухомлинов в волнении пересек кабинет по диагонали. -- Я не. понимаю, чего вы от меня хотите? -- Это не я, а Россия желает, чтобы вы ушли отсюда... После этого Родзянко совершил один шаг, непозволительный с точки зрения светской этики, -- он нагрянул в особняк Кшесинской, застав приму русской Терпсихоры в грибницах, где она срезала с грядок белые грибы; в стеклянных оранжереях произрас-тал дивный тропический сад, в ароматной духоте пели диковин-ные птицы... Родзянко сказал женщине, чтобы она не совалась в дела артиллерийского ведомства... Кшесинская издала шипение, словно кошечка: "Пшш... Пшшш... пшшшш..." -- и прогнала его. Родзянко навестил ее покровителя, великого князя Сергея Ми-хайловича, владычившего в русской артиллерии. В ответ на попре-ки тот сказал, что производство снарядов увеличить невозможно, ибо нет станков для выделки дистанционных трубок. Родзянко за-дал ему вопрос: -- Тысяча станков на первое время устроит вас? -- Откуда они, милый вы мой? -- Добровольцы объехали ремесленные училища, где отыска-ли станки, пригодные для выделки трубок... Вы говорите, что со-всем нет трубок? А между тем они валяются у вас под ногами. -- Как так? -- А так. Полтора миллиона (!) дистанционных трубок нашли здесь же -- в арсенале столицы, и вы об этом не знали? -- Не знал. -- Вы должны уйти, -- пробарабанил Родзянко. -- Я понимаю, -- согласился великий князь. -- Вы уйдете сами? Или... -- Уйду сам... по болезни. Должен принести вам извинения за шипение Малечки, она нервная... артистка! -- Ничего. На меня все шипят... не только артистки. Галиция была оставлена. 12 июня состоялось собрание Совета министров под председательством Горемыкина, который был убеж-ден, что "война его не касается". С утра старый рамолик еще был внятен, иногда даже отпускал остроумные шутки, но к полудню действие морфия подходило к концу: Горемыкин тускнел и засы-пал, а если спрашивали -- порол глупости... В самый разгар засе-дания из Ставки прибыл курьер с пакетом. -- Лично от государя, -- сказал он Сухомлинову; прежде чем устранить любимца, царь его ласково облизал. "Владимир Александрович, -- писал он. -- После долгого раз-думывания я пришел к заключению, что в интересах России и ар-мии ваш уход необходим... Мне очень тяжело сказать вам об этом... Сколько лет мы с вами работали, и никогда между нами не было недоразумений. Благодарю вас, что вы положили столько труда и сил на благо нашей родной армии. Беспристрастная история будет более снисходительной, чем осуждение современников. Господь с вами. Уважающий вас НИКОЛАЙ". Горемыкин очнулся от скрипа отодвигаемого стула. -- Владимир Александрыч, куда это вы так поспешно сорва-лись, или у вас в министерстве опять все кипит? Сухомлинов помахал письмом императора. -- Отставка! -- сказал и быстро вышел... Дома при этом известии бурно разрыдалась жена. -- Ну, вот и конец... Ах, я несчастная! Побирушка бегал по городу, всюду возвещая: -- Имею сведения: Сухомлинов -- немецкий шпион... *** Пришлось оставить казенную квартиру на Мойке -- Сухомли-новы перетащили мебель в новое жилье на Торговой улице. Затем они отъехали в Курскую губернию, где экс-министр с упоением предался рыбной ловле, вкладывая в это дурацкое занятие всю свою душу -- без остатка! Для историков будущего он записывал в дневнике генеральные события своей беспрецедентной жизни: "Пытался поймать щучку, но не удалось. Погода чудная, газет не читаю..." А сколько дивных волнений испытал он, лирически вдох-новенный, когда копал червей на берегу тихого Сейма. Подумать только -- накопал целую банку, но пришла на бережок Екатери-на Викторовна и так поддала туфелькой, что все черви по сторо-нам разлетелись. -- Довольно! Мне противно видеть, что ты как дурачок часами сидишь и смотришь на этот идиотский поплавок... Она удалялась от реки, стройная и красивая, а в сиреневых кущах пели волшебные курские соловьи. Роняя удочки и давя чер-вяков, Сухомлинов трусил по тропочке за своим сокровищем. -- Катенька, постой... но что же мне делать? Она резко обернулась, поддернув юбки. -- Здесь ничего не сделаешь -- надо возвращаться! Приехали в столицу, которая сразу наполнилась анонимка-ми. В них писалось, что Берлин после отставки Сухомлинова празднично ликует, что теперь-то уж немцы точно уверены в победе над Россией, что кайзер истратил множество милли-онов марок на устранение Сухомлинова с поста министра. За-одно в анонимках было сказано, что Родзянко, Гучков, Поли-ванов и прочие критиканы не пожалели золота, дабы лишить русский народ сухомлиновского гения... -- На этом можно поставить точку! -- сказал М.Л.Бонч-Бруевич, аккуратно подшивая все анонимки в одну папку. -- Под анонимками не хватает только литературного псевдонима Сухомлинова -- имени Остапа Бондаренко, якобы живущего в отставке на хуторе. Теперь разгильдяй, оправдываясь, честно писал, что Рос-сия не была готова к войне, и отпускал комплименты Герма-нии, которая к войне была отлично подготовлена. Государствен-ная Дума 345 голосами (из числа 375 голосовавших) предложи-ла правительству предать Сухомлинова и его сообщников суду. Бюрократия капитули-ро-вала, и была создана особая комиссия для расследования преступлений военного министра... Екате-рина Викторовна рыдала. -- Черт бы их всех побрал! Сегодня в магазине Броккара какая-то стерва прошипела мне в спину: "Шшшшшпи-онка..." -- Бедная Россия, -- вздыхал Сухомлинов. Жена долго вспоминала казенную квартиру на Мойке. -- Там остались такие обои, ну, так бы и ободрала их все со стенок... Совершенно не понимаю -- как жить дальше? *** На пост военного министра заступил генерал А. А. Полива-нов, не скрывавший от царя, что будет работать в контакте с обществен-нос-тью. Полетел и министр юстиции Щегловитов (Ванька Каин); Николай II долго колебался, но все же выбро-сил из Синода и Саблера, назначив на его место культурного москвича Самарина. -- Распутина не потерплю! -- твердо объявил Самарин... Читать письма царицы за это время -- одно удовольствие: вид-но, как она корчится от ярости, клевеща, запугивая мужа гибе-лью, ссылаясь на пророчества "нашего Друга". Лишь в конце июня Николай II вернулся в резиденцию, где на него обрушилась горя-чая лава истерик, воплей, слез и причитаний: -- Ники, что ты наделал? Ты разломал свой титул на куски и расшвырял эти куски по сторонам... Почему Поливанов? Где ты откопал дурака Самарина? Они же тебя погубят... Разве эти люди, идущие против Григория, способны принести успокоение? Теперь жди, что все покатится кувырком... Тебе совсем не жаль меня! Полиция докладывала Белецкому, что Распутин начал ходить озираясь, незнакомых сторонился, а филерам он жаловался, что теперь его обязательно ухлопают, укокошат, придавят, отравят, погубят, изведут, зарежут и прочее. Страх был велик... В эти дни Горемыкин (даже Горемыкин!) решился высказать прямо в глаза императрице, что в народе зреет недовольство, что в окопах солда-ты и офицеры открыто матерят лично ее и Распутина, на что Али-са отвечала премьеру империи короткою русской фразою: -- А нам наплевать! 7. МЕЛОЧИ ЖИЗНИ Как писать о Распутине, если цензура не разрешает? Русский читатель отлично постиг эзоповский язык и потому данные о дур-ной погоде воспринимал с политическим оттенком: Дождь. Ненастье. Лужица. Где же тут распутица?.. Наконец, была еще одна доходчивая форма изложения. На-пример, в газетах сказано: "Вчера жилец дома в"-- 64 по Горохо-вой улице опять скандалил пьяный. Постовому городовому он дал сначала в лицо, а потом дал 5 руб., чтобы тот не жаловал-ся... Редакция спрашивает: можно ли терпеть дальше?" Редак-тора тащили к цензору. -- Вот этот жилец на Гороховой... кто это? -- Да есть там один. Неисправимый забулдыга. -- А вы конкретнее... на кого намекаете? -- Известно на кого -- на чиновника Благовещенского. Проверили по адресной книге -- точно: Благовещенский жил как раз на той площадке лестницы, на какой была и квар-тира Распутина. Был ли чиновник пьян "вчера" -- это уж дело десятое... Сменивший Маклакова князь Щербатов (по наивно-сти или нарочно?) открыл клапан того котла, в котором ярос-тно бурлил кипяток возмущения против Распутина, -- струя грязного пара со свистом вырвалась в атмосферу. Поход против Гришки начали "Биржевые Ведомости", другие газеты подхва-тили лакомую тему, и царица теперь читала документальные рассказы о кражах Распутина, о разврате его и хлыстовстве, о взяткобрании и прочих милых утехах. -- Прогони Щербатова! -- взывала она к мужу. Николай II не раз авторитетно расписывался в своем безво-лии, часто даже подчеркивая это свойство своего характера. Но бывали моменты, когда он буквально сатанел от изобилия попра-вок, вносимых в его решения Распутиным и всем этим "бабьем". -- Не забывай, -- напомнил он жене, -- что наш друг может говорить что хочет, но ответственность несу только я. А я не в силах взять Щербатова и тут же его выгнать... Щербатов откровенно скучал по лошадям, не представляя, что ему свершить в МВД, но вскоре нашел себе дело -- в тридцать четыре часа, без предварительной подготовки, со службы полете-ли вверх тормашками все губернаторы и чинодралы с немецкими фамилиями. Вой стоял по империи страшный... А Распутин, поте-ряв голову от страха, курсировал теперь между Тюменью и Петер-бургом: слабость цензуры припекала его так, будто Щербатов по-садил его на раскаленную конфорку. Царю он переслал свою гре-бенку, и Алиса наказала мужу, чтобы перед принятием важных решений не забывал ею расчесываться. По настоянию царицы Горемыкин устроил нагоняй Поливанову. -- Почему в печать просачиваются суждения противоправительственного характера? -- брюзжаще вопросил он. -- Ничего подобного, -- отвечал военный министр. -- А клевета на Григория Ефимыча? -- Впервые слышу, что Распутин -- наше правительство... Горемыкин и сам почувствовал неудобство. -- Алексей Андреич, я не знаю, кто там и что там... Я лишь передал вам высочайшую волю, а дальше -- сами разбирайтесь. Тайком, смиренный и робеющий, Распутин вернулся в столи-цу, где на вокзале его встретил синодский казначей Н.В.Соловьев в черных очках, похожий на слепца-нищего, и его толстая коро-тышка жена, которая плясала на перроне от восторга: -- Ах, отец... отец приехал... отец ты мой! -- Ах, мать, -- приплясывал Гришка, -- ах, мать ты моя! Он боялся ехать к себе на Гороховую и укрылся в квартире Соловьевых... Обер-прокурор Самарин тут же повидался с царем. -- Государь, заступая на свой пост, я ведь ставил непремен-ным условием, чтобы Распутина в столице никогда не было... Гришка все же успел побывать в Царском Селе, после чего филеры зарегистрировали, что на автомобиле Вырубовой он был подвезен ею к вокзалу, сел в вагон (филеры тоже сели!) и поехал обратно в Покровское... Распутин охране угрожал: -- Это вы донесли, что меня Соловьев встречал? -- Наше дело маленькое, -- отвечали филеры. -- Маленькое, да языки у вас отросли большие. Вот, погодите, ужо я окрепну, так языки-то вам поганые оборву... Подвыпив, он познакомился в поезде с двумя дамами, ко-торые сошли в Камышлове; явно скучая, притащился в купе к филерам. -- А я царя тоже видел, -- проболтался Гришка по пьянке. -- Папа и указал мне, что это вы, суки, донесли о моем приезде. Папа мне отдельный вагон давал, но я отказался, потому как од-ному в пустом вагоне ехать скушно. А я теперь перемен жду... Терехов спросил -- какие ж тут перемены? -- Теперича не до жиру -- быть бы живу... -- Э-э, дурак! -- отмахнулся Распутин. -- Скоро из Ставки дядю Николашу попрут, а Щербатова и Самарина тоже не станет... В Тюмени он сел на пароход, который вез новобранцев. Дал им пятнадцать рублей и пел с ними песни. Был пьян и все время пил, забегая в каюту (в иллюминатор одна за другой вылетали опусто-шенные бутылки). Проспавшись, он полез на солдат в драку, кри-ча, что они украли у него из кармана три тысячи рублей. Получив по зубам, Гришка стал приставать к буфетчику, будто тот обворо-вал его каюту, и подбил парню глаз. Капитан сказал, что выбросит Распутина за борт. "Распутин, -- записывали филеры, -- опять уда-лился в каюту и у открытого окна, положив голову на столик, что-то обиженно бормотал, а публика им любовалась. Из публики было слышно: "Распутин, вечная тебе память как святому!" Другие гово-рили: "Надо его машинкой оболванить, обрить начисто"... Когда пароход причаливал к пристани села Покровского, Гришка валял-ся в каюте мертвецки пьян, матросы выкинули его на берег, слов-но мешок с отрубями, -- так и шмякнулся! А там его встречали с телегой дочери, которые с большим трудом взвалили батьку на подводу, повезли кормильца домой... Следом за телегой шагали по зыбкому песку филеры департамента полиции, рассуждавшие: -- И когда эта мука кончится? Сколь годков прошло -- из-за этой сволочи покоя не видим. Пришить бы его, паразита... Утром Распутин вышел на двор, спрашивал филеров: -- Эй, робяты, а сколь я вчерась выпил? -- Не знаем. Нас ты не угощал... С помощью записки от царицы он пристроил своего Мить-ку на службу в 7-ю роту тюменского гарнизона -- подальше от фронта. И сказал сыну: "Терпи! Скоро я учну мир с немцами заключать..." Потом Распутин дрался со своими родственника-ми, они ему расквасили в кровь всю харю, при этом без стыда горланили по селу: -- Мы тя знаем! Тебе бы тока Нюрку за... держать! Министр внутренних дел князь Щербатов руки имел длин-ные, и по его настоянию тобольский губернатор А.А.Станкевич велел арестовать Распутина с заключением в тюрьму на три месяца за беспробудное пьянство и неприличное приставание к женщи-нам... Гришка спешно бежал из Покровского, опять тянулась по песку телега, а за телегой ползли скучные усталые филеры. -- И когда ж это кончится? *** На квартире Бадмаева, где он решил укрыться, сидел Курлов, распевая блатные песни. Это удивительно, что человек, всю жизнь сажавший других по тюрьмам, обожал тюремную лирику... Зак-рыв глаза, жандармский генерал с большим чувством выводил: Централка -- и ночи, полные огня, Централка -- зачем сгубила ты меня, Централка -- я твой последний арестант, Па-агибли юность и талант В стена-а-ах тва-а-аих... -- А-а, друг, и ты здесь? -- обрадовался Распутин. Курлов глянул косо. Жандарму не везло. С началом войны получил права генерал-губернатора в Риге, где полно баранов и баронов, шпику и марципанов. Немцы наступали, бароны кри-чали "хох!", баранов зарезали, шпик и марципаны исчезли из продажи... -- А теперь меня под суд отдают, -- сообщил Курлов. -- За што, мила-ай? -- В основном инкриминируют мне потворство курляндским баронам и саботаж в эвакуации рижских заводов... Спасибо Бад-маеву. принял на постой, как старого мерина. Живу на его счет. А у меня ведь, знаешь, семья. Жену взял у одного идиота, уже с деть-ми, да еще, дурак такой, своих кучу понаделал... Вот кручусь! -- А кто, скажи, при Столыпине меня охранял? -- Я. -- Мать честная! -- засмеялся Гришка. -- А чем тебе плохо было со мной? -- Да не жалуюсь -- с тобою жить было можно. -- Он спро-сил, дома ли Бадмаев. -- Я у него приютиться хочу. На Гороховой что-то боязно. Газеты лаются. От сыщиков Белецкого нет отбою... Курлов сказал, что Бадмаев здесь, но занят: у него сейчас депутат Протопопов, товарищ Курлову по службе в Конногренадерском полку, друг его невинной младости. Протопопов, взвинченный от габыря и цветков черного лотоса, появился в дверях кабинета. -- Григорий Ефимыч, -- заговорил он, -- вы должны, вы обя-зательно должны представить меня императрице... -- На кой ты сдался ей, сифилисный? -- У меня нет слов, чтобы выразить свой восторг перед ее неземной красотой. Вы ничего не понимаете! Императрица у нас -- богиня. У нее торс, как у античной Венеры. А посмотрите на ее профиль -- чеканный, строгий, повелевающий. Я без ума... -- Сашка, -- велел ему Курлов, -- сядь и не дури! Бадмаев отозвал Распутина в уголок, зашептал: -- А какие у вас отношения с Хвостом? -- Да пошел он в задницу? -- Напрасно, -- сказал Бадмаев. -- Вы присмотритесь к этому человеку -- за ним очень большое и громкое будущее... Протопопов цапал Гришку за поясок. -- Вы должны это сделать... Я не знаю, что со мной проис-ходит, но я преклоняюсь перед нашей мраморной Афродитой в короне! Отстать от маньяка было невозможно, и Распутин устроил Протопопову тайное свидание с императрицей, причем, дабы все шло гладко, без сучка и задоринки, он при сем и присутствовал. Алиса сидела за столиком и вязала мужу перчатки, когда член партии октябристов вдруг пополз к ней на коленях, восклицая: -- Богиня... красавица... я ваш! Ваше величество, позвольте мне, рабу, умереть возле ваших божественных ног. -- Что с ним? -- спросила царица у Гришки. -- Накатило, -- отвечал тот. -- Нет! Я не имею права дышать в вашем присутствии, -- заливался Протопопов. -- Позвольте мне, несчастному рабу любви... Тут Распутин кликнул из детской матроса Деревенько; два здоровых мужика, они подхватили влюбленного октябриста за локти, и, скрюченный в любовном экстазе, Протопопов был просто вынесен из кабинета, как мебель. Свидание продолжа-лось считанные минуты, но императрица запомнила Протопо-пова; ей, женщине уже немолодой, матери многих детей, было по-женски приятно, что она способна внушить мужчине столь сильное чувство даже на расстоянии... Вырубова зарегистрировала Протопопова в графу "наших". Немцы уже подходили к Барановичам, и Николай Никола-евич велел перевести Ставку в Могилев... Но выбить Россию из войны германская военщина не могла -- русский солдат кре-пок! Если глянуть на карту, то видно, что наша армия в самый тяжелый период натиска уступила врагу ничтожную частицу русской земли. Однако великая Россия привыкла воевать только на чужой территории, и потому каждый городишко, каждый шаг армии назад очень болезненно воспринимался в сердцах россиян... Маяковский писал: Сбежались смотреть литовские села, как, поцелуем в обрубок вкована, слезя золотые глаза костелов, пальцы улиц ломала Ковна... Жители Петербурга-Петрограда уже давно отвыкли видеть цар-скую чету. Под осень же 1915 года по улицам столицы начал пол-зать придворный "паккард", в двух пассажирах которого прохожие угадывали притихших царя и царицу. Без конвоя (!), внутренне очень напряженные, супруги Романовы объезжали столичные хра-мы, в каждом истово, почти остервенело молились... Сазонов предупредил Палеолога: -- Прошу сохранить в тайне -- наш государь решил возло-жить на себя бремя верховного главнокомандования, и мне из-вестно, что он не позволит никому обсуждение этого вопро-са. -- Палеолог осторожно дал понять, что царь в чине полков-ника и командовал в жизни только батальоном. -- Это фик-ция! -- успокоил его Сазонов. -- Государь и сам понимает, что неспособен руководить войною, за него командовать фронтами будет Михаил Васильевич Алексеев. -- Так не проще ли Алексеева и сделать главным? -- Я предпочитаю не знать до конца всех крайне осложненных мотивов, которыми руководствуется мой государь, -- ответил Са-зонов, ловко ускользая от прямого ответа. Палеолог тут же получил приглашение на обед от княгини Палей, морганатической супруги великого князя Павла Александ-ровича, родного дяди царя. В разговоре с послом по телефону жен-щина особо отметила, что предстоит нужная беседа... За обеден-ным столом Палеолог увидел великого князя Дмитрия Павловича (пасынка княгини Палей), здесь же была и Вырубова, хлебавшая ложкой суп с зеленью, возле ее стула был прислонен костыль. Когда подали кофе, Вырубова (она приходилась родней хозяйке дома) немедленно залучила посла Франции в соседнюю комнату. -- Вы, наверное, знаете о решении государя стать во главе армии? -- Палеолог молчал (чтобы не выдать Сазонова), и она сама решила помочь ему. -- Его величество, -- сказала Анютка, -- сам же и попросил меня узнать ваше мнение об этом. -- Решение его величества окончательно? -- Да. -- Тогда мои возражения окажутся запоздалыми... По глазам Вырубовой посол заметил, что она, напрягшись, пытается дословно запомнить его последнюю фразу. Потом к Палеологу подсел Дмитрий Павлович, еще молодой офицер, похожий на необстрелянного юнкера, в узком мундире, с тол-стой сигарой меж длинных бледных пальцев. Он сразу загово-рил -- с напором: -- Я только что из Ставки... с экстренным поездом. Был у царя, чтобы отговорить его от этой неумной бравады. Последствия могут быть роковыми. Не только для него, но и для всей России! Мы все погибнем. Это не царь! Это не он придумал! Видели эту калеку Вырубову? Это она с царицей, это царица с Гришкой -- это они заставили царя решиться на захват Ставки... Им все мало! Хотят влезть и в дела фронтов, которые трещат. Я знаю, что имен-но эти злобные люди будут творить судьбы войны... даже там, в Ставке! Этот чалдон! Этот варнак! Эта скотина... Вешать! Палеолог дал юноше выговориться. Мачеха молодого Дмит-рия, княгиня Палей, в гостиной потом тихо спросила посла: -- Каковы ваши заключения? -- Мистицизм заменил императору государственный разум, и отныне уже ничего нельзя в русской жизни предвидеть заранее... Дмитрий Павлович провожал Палеолога до самого вести-бюля, где мраморный пол был выстелен шкурами белых мед-ведей, где в руках темно-зеленобронзовых наяд горели трепет-ные светильники. -- Я так любил дядю Колю, -- говорил он послу, -- я так любил и тетю Алису. Но вот я вырос, уже не мальчик. Конфеты и апельсины значения теперь не имеют. Озираюсь и вижу мрак... Что творится? Распутин всех нас толкает в пропасть. Неужели дядя Коля сам не понимает, что возникло дикое положение. Уже не собака вертит хвостом, а сам хвост крутит собаку во все стороны... Палеолог приник к молодому человеку и сказал: -- Не пойму, почему с ним так долго возятся? В вашей стране убивали не только министров, но даже царей, и... И почему-то никак не могут избавиться от одного мужика! В чем дело? Дмитрий Павлович ответил послу Франции: -- Об этом упущении нам следует подумать... Палеолог пожал руку будущему убийце. В этом году придвор-ный поэт Мятлев писал обличительно: Мы не скорбим от поражений и не ликуем от побед. Источник наших настроений -- дадут нам водки или нет? Зачем нам шумные победы? Нам нужен мир и тишина, Интрига, сплетни и обеды с приправой женщин и вина. Нам надо знать, кто будет завтра министром тех иль этих дел, Кто с кем уехал из театра? Кто у Кюба к кому подсел? Не надо ль нового святого? Распутин в милости иль нет? И как Кшесинская -- здорова? А у Донона как обед? *** Ах, если б нас из цеппелина скорее немец бы огрел! 8. КЕСАРЮ - КЕСАРЕВО Блуждали слухи, будто Горемыкина хотят заместить Родзянко, но премьер оставался невозмутим: его карьера покоилась на проч-ном картофельном фундаменте -- мадам Горемыкина неустанно выпекала для Гришки картошку в разных видах, а после выпивки, как известно, нет ничего лучше закусить селедочкой с горячей картошкой. Так что с этого фланга напасть на него не посмеют. Не знаю, хотел ли Родзянко стать премьером (может, и хотел), но сейчас он развил бурную деятельность, чтобы помешать царю стать во главе армии. Его дальняя родственница, княгиня Зина Юсупо-ва, отбыла в Киев, где с императрицей Гневной они пытались сообща воздействовать на Николая II, дабы кесарь не мешался во фронтовые дела. Вообще в практике дома Романовых не было при-нято, чтобы царь вставал во главе вооруженных сил. Только Петр I тянул эту лямку до конца, но Александр I сдал командование Голенищеву-Кутузову, а в 1877 году жезл полководца выпал из руки императора Александра II... Об этом и говорил Родзянко в Царском Селе: -- Сейчас, когда на фронте неудачи, можно судить вашего дядю. Но если армия будет по-прежнему отступать, то кого же судить, если вы будете стоять во главе отступающей армии? -- Пусть погибну, но я спасу Россию, -- отвечал царь; он взял со стола американскую винтовку, загнал в нее патрон и выстрелил в окно. -- Видите? -- сказал. -- Заокеанский винчестер, а как ловко в Сестрорецке подогнали к нему нашу российскую обойму... Дома с Родзянкой приключился сердечный приступ. Поливанов отправился в Могилев -- подготовить Николая Николаевича к сдаче дел его величеству, после чего великому князю предстояло ехать на Кавказ -- для войны с турецкой армией. Верховный набулькал в рюмки шартреза, выпил с Поливановым и хлестанул себя арапником по голенищу высокого гусарского сапога. -- Племянник до этого сам бы не додумался! Это все она... Не вижу, чтобы между ними была пылкая любовь. Будь я на месте Ники, так выставил бы ее в Дармштадт со всеми чемоданами... Пускай и Гришку утаскивает на радость Гессена! Съехавшись в Царском Селе, министры горячо доказывали Николаю II, что он величавым жестом бросает спичку в бочку с керосином: общество России напряжено до предела -- и отступ-лением армии, и дороговизною продуктов питания, и пропаган-дой неизбежности революции. Царь отвечал общими фразами: "Внут-ренний голос твердит мне... До сих пор чувство меня не обманыва-ло... Сердце царево в руце божией..." В заключение он заявил, что остается при своем решении, и получил за это благодарность от жены в письменном виде: "Ты, наконец, показываешь себя госу-дарем, настоящим самодержцем, без которого Россия не может существовать... Молитвы нашего Друга денно и нощно возносятся за тебя к небесам... Это начало славы твоего царствования!" В авгу-сте министры собрались на квартире Сазонова -- всей кооптаци-ей, кроме Горемыкина. Сообща составили продуманное письмо к царю с мольбою -- не брать на себя главнокомандование. Письмо заканчивалось словами: "Находясь в таких условиях, мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить вам и родине". Писал обер-прокурор Самарин, а подписался весь кабинет, кроме военного и морского министров. "Сейчас война, вам не стоит", -- отговорили их. 22 августа в Белом зале Зимнего дворца состоялось совещание по вопросам войны и снабжения. Присутствовали цар-ская чета и члены Думы; наблюдательный Поливанов заметил, что Алиса сама (!) подошла к Протопопову и очень любезно, трогая его за рукав, беседовала... Николай II вскользь заметил министрам: -- Господа! Я уже привык, что бастуют рабочие. На этот раз мне объявил забастовку весь кабинет министров... Стало ясно: судьба тех, кто подписался под письмом, уже отмечена выходом на пенсию. Выставят за дверь, как нашко-дивших щенков. Только один Горемыкин раздувал усы, ко всему равнодушный. -- Оставьте меня с этой войной! -- бубнил он. -- Какое я могу иметь к ней отношение? Это меня не касается... бог с ней. Кесарь отбыл в Ставку -- за долей кесаря. *** Он так и застрял в Могилеве, а дела империи стала прибирать к своим рукам императрица. Распутин сразу перестал мотаться между Тюменью и столицей -- прибыл на Гороховую, куда выписал и дочек, дабы образовать из них светских барышень, а Митьку уст-роил в санитарный поезд, над которым шефствовала сама импе-ратрица... Тишина и порядок. Теперь можно и погулять! Не каждая его поклонница была его любовницей, и не каж-дая любовница была его поклонницей. Распутин резко разделял женщин на две группы: поклонницам отдавал должное, не боль-ше того, а любовницам отдавал и... деньги. Симановичу он не раз горько жаловался, что его "обдирает", как липку на лапти, цыганка Клава из хора, певшего по ночам на "Вилле Родэ". Судя по всему, эта Клава была женщиной очень серьезной и если не получала аванс из расчета тысячу пятьсот рублей за один визит, то можно было сдохнуть возле ее ног -- она оста-валась холодна, как полярный лед. Сегодня Распутин наскреб из карманов штанов и армяка тысячу двести рублей, а остальные обещал занести завтра. Кла-ва сказала: -- Вот ты, с бородой, положь мне целеньки, тогда и лезь ко мне сколько вздумается, а сейчас... в рожу двину! Старый цыган, регент хора, добавил: -- Фимыч, ты нас знашь-понимашь, мы чавалы честные, чужого не возьмем, а свое -- только тронь. Уговор был -- ис-полняй. А ежели Клавку тронешь -- кости все переломаем, что не встанешь! Ты ж не первый день здесь гуляешь, знашь-пони-машь... пшел! В поганом настроении Гришка прошел в общий зал "Виллы Родэ", стал хлестать водку из чайника, закусывая заливной осет-риной с листочками петрушки. Темный взор его ненадолго задер-жался на Хвостове, что сиживал неподалеку. На эстраду вылезла старая костлявая цыганка и, качнув громадными колесами серег, пропела низким грудным басом, словно душу из себя выматывала: Распылила молодость я среди степей, И лошадушек не слышен перезвон, Только мчится пара диких лошадей, Пара таборных лошадушек, как сон. За ней, пыля длинными шалями и вибрируя плечами, пошли гулять по сцене другие -- помоложе, звенящие монистами: Серьги, табор, кольца, бубенцы, Мчатся кони, кони-сорванцы В голубую даль степей... эх! Распутину сегодня угодить они не могли. -- Што разнылись-то, клячи? Рази ж так поют? Он вперился взором в Хвостова, который, сидя подле Натальи Червинской, обсасывал жирный огузок, возле них стояли чайник (с коньяком) и кофейник (с ликером). Рыжий перст Гришки вы-тянулся в сторону лидера думской фракции правых. -- Покажь племени фараонову, как поют на Руси! Ресторан замер. Червинская шепнула: -- Алешка, люди свои... не стесняйся. Хвостов глотнул коньяку прямо из горлышка чайника, потом он встал -- глыба! -- и запел приятным задушевным баритоном: Среди долины ровный, На гладком бережке Сидит бедняжка, охая, С бумажкою в руке. Хлопнул в ладони (белые и сочные, как оладьи), с неожи-данной для толстяка легкостью прошелся игриво, приплясывая по полу. Дядя Вася свою женку В сени выведет и бьет, И спокойно он при этом Песню чудную поет: "Ах вы, сени мои, сени, Сени новые мои, Сени новые, кленовые..." -- Во как надоть! -- одобрил его Распутин. Опрокинув стул, он тронул себя за поясок лазоревой рубахи и начал откаблучивать -- тяжело и яростно, так что вздрагивала трух-лявая, насквозь прогнившая "Вилла Родэ". А рядом с ним, жилис-тым и крепким, приседал и выпрямлялся, словно пузырь, из ко-торого то выпускали воздух, то вновь его наполняли воздухом, Хвостов -- камергер и депутат парламента. Со лба Гришки Распу-тина, словно тяжелые бусины, отлетали пахучие капли острого мужицкого пота, каблуки обоих стучали, -- пели: Со святыми упокой (да упокой!), Человек я был такой (да такой!), Любил выпить-закусить (закусить!) Да другую попросить (попросить!). Выдохлись оба -- обнялись, и Гришка сказал: -- А ты парень-хват... сгодишься квашню мешать. В переписке с мужем царица сразу упомянула Хвостова: "Тебе нужен энергичный министр внутренних дел... Если ты его бе-решь, то телеграфируй мне: хвост (thail) годится, и я пойму". Проницательный Пуришкевич, обладавший нюхом ищейки, мгновенно учуял запах распутинского притона и тогда же выс-тупил в Думе: -- Господа, мы переживаем такое странное время, когда кан-дидаты в министры, вместо сдачи экзамена по государственному праву, должны выдерживать экзамен по классу сольного пения... Все засмеялись, аплодируя остроте Пуришкевича, но при этом Хвостов громче в