но выдававший себя за гражданина США. Он сразу же схватил Протопопова за руку, через линзу глянул на извилины линий. -- У вас будет репутация не только национальная, но даже международная. Больше ничего не скажу. Страшно! Но вижу, что ваша кровь несвободно переливается по артериям. -- Что же мне делать? -- приуныл Протопопов. -- Сильная астральная концентрация сама сделает все за вас! А вы должны лишь повиноваться судьбе... Влюблены? -- Безнадежно. -- Замужняя дама? -- Ода! -- Кто ее муж? -- Царь. -- Так и надо! -- воскликнул Перрен. -- Вы проходите под зна-ком Венеры, затмевающей свет Юпитера... В политической карье-ре следуйте лишь первому импульсу, который у вас всегда верен! В 1915 году Перрен снова появился в Петрограде. -- Вам предстоит функциональный взлет! Больше ничего не скажу. Но под вашим правлением возникнет новая, могуществен-ная держава -- счастливая и открыто дерзающая. Но... не ждите роз! Перрен был зачислен в "7-й контрольный список", в который заносили всех подозреваемых в шпионаже, на основании чего его выслали в Швецию, а вслед за тем Протопопов был избран в това-рищи к Родзянке. Взлет, о котором накаркал Перрен, состоялся, и Александр Дмитриевич с особой силой уверовал в "навьи чары" той предопределенности судьбы, которая отольет его немощь в бронзу и водрузит для России нового Протопопова -- на брусчат-ке Красной площади в Москве (напротив Минина и князя Пожар-ского). С сознанием своего будущего величия он потащился к Бадмаеву, чтобы подлечить застарелый сифилис. -- Опять черный лотос? -- спросил с надеждой. -- Сегодня габырь, -- отвечал Бадмаев. В клинике посиживал неприкаянный Курлов, кляня свою судь-бу, которая издевалась над ним: даст власть и тут же отнимет. -- Паша, -- сказал ему Протопопов, -- когда я взлечу высо-ко, я сделаю тебя своим главным заместителем. Курлов с усмешкой глянул и ответил дружески: -- Слушай, Сашка, когда ты у меня поумнеешь?.. Между прочим, Протопопов узнавал от Родзянки все, с чем он идет на доклад к царю, и сообщал об этом Степану Белецкому! *** Штюрмер в "навьи чары" не верил. Он верил в чары Гришки Распутина и его любовницы -- фрейлины Лидии Никитиной, до-чери коменданта Петропавловской крепости. С портретов тех вре-мен на меня глядит стройная молодая стерва в благородном кос-тюме сестры милосердия. Фредерике недавно запретил ей появ-ляться при дворе. Причин тут две. Первая -- она красила губы (чего порядочные женщины тогда не делали); вторая -- это бешеная эротомания Никитиной, которая становилась как сумасшедшая, если видела мужчину, будь то даже арап, отворяющий царские двери. Распутин справедливо называл Лидочку сучкой, и на этом веском основании она пользовалась особым его доверием... Ко-нечно, средь петербуржцев не было любителей совершать моцион внутри Петропавловской крепости, и потому ночные набега Штюрмера на русскую Бастилию, где жила фрейлина Никитина, были мало кем замечены. Между ними установились удивительно проч-ные отношения, и только возраст Штюрмера не позволял думать, что их отношения были интимными. Чего они хотели -- старый бес и молодая чертовка? По ночам в крепость приезжал и сам Распутин, обутый в высокие валенки сибирского крестьянина, он пил комендант-ский чай, истреблял сухари и баранки. Никитина была посред-ницей между ним и Штюрмером, а где-то в потемках зимней ночи вращались шестеренки машины, которую двигали Питирим и Манасевич-Мануйлов... Каша! Штюрмер, набивая себе цену, не забывал напомнить Гришке, что его руки в бархатных перчатках, но они железные: задушат любого! На деле он был вроде футляра, в котором затаился дремотный обыватель, жаж-дущий на старости лет выгод и почестей. Именно здесь, в ка-менной цитадели великороссийского мученичества, Распутин строго-настрого нашпынял Штюрмера: -- Гляди, старикашка! Чтоб без меня не прыгать... По-иезуитски расчетливо и подло Штюрмер зачастил в гости к старикам Горемыкиным, чтобы у премьера не возникло никаких подозрений. Там он обмасливал любезностями старую мадам Горемыкину, подавал ночные тапочки старику премьеру и вообще был "друг семьи". От Горемыкиных Штюрмер ехал на Бассейную -- к актрисе Лерме-Орловой, где обмусоливал будущее России с педе-растом Осипенкой, который от величия раздулся, как пузырь, и брал уже не меньше чем тысячу рублей. К этому хочу прибавить, что фрейлина Никитина часто бывала на Конюшенной, в доме Штюрмера, и там женщина рылась в его бумагах, делая из них выписки, что-то сличала и куда-то все передавала... Куда? Можно только догадываться, что она следила за деятельностью Манасевича-Мануйлова... Зачем? А сам Манасевич, как агент Белецкого, следил за фрейлиной Никитиной... С какой целью? Распутин сто-ял на страже Лидочки Никитиной, а Манасевич был охраняем самой Вырубовой, в доверие к которой вошел прочно, и это было не очень-то приятно Распутину, тем более что Ванечка отчего-то побаивался Никитиной... На даче Вырубовой в Царском Селе од-нажды случайно столкнулись Степан Белецкий и Никитина; при этом они оба испытали страшную неловкость... Отчего? В запутан-ном клубке прибавились еще две подозрительные нити. Но мертвые молчат, и мы никогда не узнаем хитроумной подоплеки тех "навьих чар", под влиянием которых находились эти люди и лю-дишки, решавшие судьбы России вкривь и вкось, как им хотелось бы... Я пишу это, а сам думаю: "Неужели они сами-то не запуты-вались в этой вермишели?" Нет, выкарабкивались. Наверное, им, паразитам, такая работа даже нравилась... *** "Навьи чары" мадам Сухомлиновой уже ни на кого не дей-ствовали в той мере, в какой они были испепеляющи в ту пору, когда она звалась штучкой или госпожой министершей. Что де-лать? Так всегда: пока мы счастливы и богаты, не знаешь, куда гостей рассадить, а стоит хрустнуть судьбе -- калачом не зама-нишь. Екатерина Викторовна стойко и мужественно трудилась на санитарном складе, который оборудовала в своей квартире. Ее по-прежнему окружали дамы-добровольцы, и экс-министер-ше не раз приходилось платить фоторепортерам, чтобы сним-ками в газетах напомнить русскому читателю о своем бодром существовании... Да! Пусть знают все -- девиз ее жизни преж-ний: "Все для фронта, все для победы!" Эти снимки поучитель-ны для истории: в обществе петербургских дам, занятых рабо-той, Екатерина Викторовна (скромная белая блузочка, длин-ная черная юбка) всегда занимает центральное место, вроде генерала в штабе... Иногда в мастерскую по обслуживанию гос-питалей бинтами и ватой спускался в короткой тужурке сильно поблекший муженек, надтреснуто провозглашая: -- Побольше допинга, мои дамы! Вижу, что работа у вас ки-пит и... до победы недалеко. Катенька, -- обращался он к жене уже на пониженных тонах, -- а когда же мы будем обедать? -- Ты же сам видишь -- у меня нет свободной минуты... А комиссия по расследованию преступной халатности Су-хомлинова работала, росли горы бухгалтерских отчетов и доно-сов. Показания против Сухомлинова (самые оскорбительные для него) дала Червинская, знавшая всю подноготную министра как родственница его жены. Беспощадно топил бывшего мини-стра и Побирушка... Сухомлинов как-то сказал супруге: -- Вот, Катенька, учись видеть жизнь без розовых очков. Гос-подин Манташев -- друг нашей семьи, а... где он теперь? Екатерина Викторовна промолчала; за последнее время моло-дая женщина раздалась вширь, узкая юбка мешала при ходьбе, прошлогодние блузки стали уже тесны для располневшей груди. -- Скажи, -- резко спросила она, -- ты как рыцарь способен сделать что-либо, чтобы мое имя не трепали рядом с твоим? -- Мне это больно, поверь. Но мы, Катенька, сами и винова-ты, что все эти годы вокруг нас кружилась разная мошкара... Следствие подходило к концу, и Сухомлинову станови-лось страшно при мысли, что его могут лишить права ноше-ния мундира. -- Столько лет служил... Неужто все прахом? -- Но ведь от того, что ты плачешь, ничто не исправится, -- внушала жена. -- Надобно изыскивать способы. -- Какие? -- Ах, боже мой! Сними трубку телефона и скажи: "Григорий Ефимыч, здравствуйте, это я -- генерал от кавалерии Сухомлинов!" -- Нет, нет, нет, -- торопливо отказался старик. -- За все вре-мя службы я всячески избегал общения с этой мразью. -- Неужели Побирушка или Червинская не мразь? Однако ты сидел с ними за одним столом. А чем Распутин хуже их? -- Я не могу, -- покраснев, отвечал муж. -- Не можешь? Ну, так я смогу... Твердым голосом она назвала барышне номер распутинского телефона -- 646-46 (видно, узнала его заранее). На другом конце провода трубку снял сам Распутин. -- Ну? -- спросил сонным голосом. -- Чево надо-то? -- Григорий Ефимович, здравствуйте, -- сказала Екатерина Викторовна, -- это я, госпожа Сухомлинова... министерша. Распутин долго-долго молчал, ошарашенный. -- Вот вить как бывает! Ране-то, покеда муженек твой в министерах бегал, ты от меня нос воротила на сторону. Конеч-но, я тебе не дурак Манташев, тряпок не стал бы тебе покупать. Гордые вы! Видать, приспичило, язва, что до меня звонишься? В гостиную от телефона она вернулась плачущей. -- Катенька, он тебя оскорбил, этот изверг? -- Хуже -- он повесил трубку... Сухомлинов искренно страдал, качаясь, над столом. -- Какой позор... до чего я дожил! Но это еще не позор. Весь позор впереди. Под лампою аба-жура жирно лоснилась его гладкая большая голова. 5. МОИ ЛЮБИМЫЕ ДОХЛЫЕ КОШКИ Распутин, скучая, завел граммофон и, поставив на круг пластинку с бразильским танго, задумчиво расчесывал бороду. Под жгучие всплески нездешней музыки отворилась дверь в его спальню -- на пороге стояла... мадам Сухомлинова. Я бы ее сей-час не узнал. Она была в блеске красоты и женского здоровья. Оделась с вызывающим шиком. Напялила все лучшее, что на-шла в гардеробе. Подвела брови... Распутин в полной мере оце-нил ее женскую храбрость. -- Чего ты хочешь? -- спросил без приветствия. -- Избавьте мужа... от позора. Танго закончилось, пластинка, шипя, бегала по кругу -- Раздевайся, -- велел Распутин. -- Как раздеваться? -- пролепетала она. -- А так... быдто ты в баньку пришла. Закрывая локтями груди, мелко переступая длинными ногами по лоскутному половику, вся зябко вздрагивая, она пошла на по-стель. В этой постели предстояло разрешить первый юридический казус. За шесть лет правления военным министерством Сухомли-нов получил от казны жалованья двести семьдесят тысяч рублей, а сейчас в банке на его имя лежали семьсот две тысячи двести трид-цать семь рублей. Откуда они взялись -- в этом Сухомлинов не мог дать отчета следователям, ссылаясь на свою бережливость. Распу-тин обещал Екатерине Викторовне разобраться в "фунансах" ее мужа. Но со своей протекцией не спешил по той причине, что он... влюбился. Историкам известно его признание: "Только две бабы в мире украли мое сердце -- это Вырубова и Сухомлинова". -- Задела ты меня, задела, -- говорил он Сухомлиновой, сам себе удивляясь. Распутин и любовь -- вещи несовместимые, но случилось невероятное: весь конец его жизни прошел под знаком любви к Сухомлиновой, которую он не скрывал от людей, откро-венно трепался по городу: -- Хороша бабенка была у военного старикашки. Как куснешь, так уснешь. Вскочишь -- опять захо-чешь... Ох, задела она! В один из визитов к Распутину женщина случайно -- через раскрытую дверь -- увидела, что здесь же отирается и Побирушка. -- Григорий, -- сказала Сухомлинова с содроганием, -- как же ты, знаток людских душ, можешь пускать в свой дом Побируш-ку? Это же сущий Каин... Он тебя предаст, как и нас предал. Такой негодяй способен даже яду подсыпать! *** Хвостов никак не ожидал, что Белецкий его спросит: -- А каково происхождение тех двухсот тысяч рублей, что вы предлагали Комиссарову за убийство Распутина? Стало ясно, что Комиссаров (перед отбытием в Ростов) проболтался о делах министра. Хвостов даже смутился: -- Не двести я давал, а только сто тысяч. -- Это все равно. Сумма где-либо заприходована? Степан хватал его за глотку. Хвостов вывернулся -- Товарищ министра -- товарищ министру, но министр -- не товарищ товарищу министра... Удовлетворитесь пока этим! Теперь уже не Белецкий, а я (автор!) ставлю вопрос -- откуда он черпал деньги? Может, транжирил ассигнования, отпущенные на предвыборную кампанию осени 1917 года? Впрочем, к его услугам была распахнута гигантская мошна -- личный кошелек княгини Зины Юсуповой, графини Сумароковой-Эльсгон, богатства которой неисчерпаемы. Хвостов уже вошел в конфиденцию с этой женщиной, умной и очаровательной; его планы встретили в Мос-кве поддержку тамошней аристократии. Сразу не ответив на воп-рос Белецкого, Алексей Николаевич придумал ответ чуть позже: -- Я держу в провинции большое свиноматочное хозяйство. Отсюда и те денежки, что я предлагал Комиссарову... Белецкий, будь он на месте Хвостова, наверное, тоже пы-тался бы придавить Гришку в кривом переулке. Но сейчас все силы мрачной, уязвленной честолюбием души Степан направ-лял исключительно на то, чтобы спихнуть Хвостова и самому занять его кресло. А в такой ситуации Распутин, несомненно, был ему очень нужен, -- товарищ министра оберегал Распутина от покушений министра! Хвостов, кажется, так и не раскусил до конца, какая обильная власть была вручена ему -- он скользил по поверхности, тиран-ствуя даже с юмором, словно МВД -- это забавная игрушка. Играл он Нижегородской губернией, теперь баловался министерством... Зато Белецкий знал полноту власти во всем ее беспредельном объеме и эту власть всегда использовал в своих целях... Исподтишка он, между прочим, собрал все антисемитские высказывания Хвостова в одну папочку и передал ее Симановичу. Тот принял с большой благодарностью и спросил -- что нужно? "Сами знаете, чего хочет товарищ министра... чтобы у него был товарищ министра!" Симано-вич обещал, что вся распутинская машина, смазанная деньга-ми, будет работать для возвышения Белецкого, а досье на антисе-митизм Хвостова подбросили в Думу, где оно попало в руки Ке-ренского, и в печати вокруг имени Хвостова возник если не шум, ТО, во всяком случае, неприятный для него шумок... Тут и Комис-саров проболтался некстати! Теперь Хвостову ничего не остава-лось, кроме вовлечения Белецкого в свои криминальные планы. -- Подготовьте мне схему ликвидации Распутина... Белецкий, затягивая время, накидал ему на стол сразу несколь-ко вариантов убийства -- один другого романтичнее. -- Но мы же не в карты играем -- давайте яд! Вы же знаете, что я хочу спасти Россию от этого грязного мужика... Надо делать это скорее, пока сидим на чердаке, а пожар бушует еще в подвалах! Тут надо остановиться, читатель. Не Россию хотел он спасать от Распутина, а в первую очередь спасал сам себя от распутинщины. Хвостов сознавал: пока Гришка стоит у кормила власти, он, Хво-стов, будет напрасно цепляться за штурвал управления страной -- штурвал выбьют из его рук... Белецкий, утомленный, сказал: -- Вы не верите мне? Хорошо, я вам докажу... У меня в Сара-тове есть знакомый провизор. Через него я достану сильный яд. Гриш-ку мы отравим, насыпав яду в бутылки с его любимой мадерой. Хвостов проявлял страшное нетерпение (и это закономерно, ибо Штюрмер ползал уже где-то по верхушкам власти, удобряя их): -- Но почему в Саратов, черт побери! Неужели мы, всемогу-щие чиновники эм-вэ-дэ, не можем достать циана в столице? -- Нельзя здесь! Вызовет подозрения... Вскоре он доложил, что яд прибыл. Хвостов спросил: -- А как вы мыслите забабахать его в бутылки? -- Распутин получает мадеру от евреев, с которыми снюхался. Я решил отравить мадеру от Митьки Рубинштейна... Заодно уж я испорчу биографию этому банкиру, которого терпеть не могу! -- Я тоже. Работайте, -- воодушевил его министр. Но через день Белецкий сказал: -- Нельзя травить мадеру от Митьки! Распутин, получив ящик с вином, наверняка позвонит Митьке по телефону, чтобы побла-годарить за подношение. А тот скажет: "Какая мадера? Я не посы-лал..." -- и наш отличный план сразу же рухнет. -- Так что вы предлагаете? Пусть Гришка живет? -- Я сам, -- отвечал Белецкий, -- подсыплю ему яду... Далее он живописал, что на кухне МВД давно крутится при-блудный кот-бродяга, и он сегодня дал коту яд, а этот кот страш-но вертелся, помирая, и Хвостов был очень доволен рассказом. -- Вот и Гришка... завертится, как этот кот. Белецкий позже показал: "Свидания наши с Распутиным на конспиративной квартире продолжались, но А.Н.Хвостов начал часто уходить в соседнюю комнату под видом отдыха, прося меня говорить с Распутиным по поводу его кандидатуры на пост предсе-дателя Совета (министров), с сохранением портфеля МВД, и в целях проверки меня настолько подозрительно громко храпел, что Распутин заметил притворство А.Н.Хвостова, и мне на это он указал..." Волк волку -- не товарищ, но волки всегда живут среди волков! *** В канун покушения Белецкий спрашивал Хвостова: -- Может, подождем с отравлением Гришки? Пусть он снача-ла проведет вас в премьеры, а тогда уж мы его закопаем поглубже. Хвостов отвечал страстно: -- Сначала труп, а потом премьерство! Белецкий сам принес мадеру на Гороховую. "Сегодня уго-щаю я", -- сказал он Распутину; здесь уже сидел Побирушка, участвуя в общем разговоре. Хвостов был бы очень доволен, если бы увидел, как его "товарищ" налил Распутину полную рюмку отравленного вина. Но Хвостов был бы немало удивлен, когда Белецкий того же самого винца налил и... Побирушке. Наконец, Хвостов на стенку бы полез, если бы увидел, что Белецкий плеснул вина с ядом и себе! -- Ваше здоровье, господа, -- сказал Степан. Дружно выпили. Распутин оживился: -- А мадера -- первый сорт. Где взял? Побирушка при этом прочел Гришке лекцию на тему, как де-лают мадеру на острове Мадера, после чего "отравились" вторично. -- Ну, мне надо идти, -- заторопился Белецкий. -- Да посиди, -- уговаривал Распутин. -- Некогда. И жена жалуется, что дома не бываю... В прихожей, где стояли миски для кормления распутинских кошек, Белецкий насыпал в молоко порошок белого цвета (ка-жется, это был фенацетин). Побирушка вскоре тоже покинул Рас-путина, который в одиночестве употребил шесть бутылок мадеры, отравленной, по мнению Хвостова, цианистым калием. Кончилось все это ужасно -- вбежала Нюрка. -- Дядь Гриша, гляди-кось, кошки у нас не ворочаются. -- Как не ворочаются? Кис-кис-кис, -- позвал он. -- Полакали молочка и легли себе... Распутин с матюгами брал дохлых кошек за хвосты, рядком укладывал их на диване -- черных, белых, рыжих и серых. -- Мои любимые кисаньки. Отыгрались вы, роди-ма-аи... О кошачьей погибели он оповестил Сухомлинову. -- А кто у тебя был сегодня? -- спросила она. -- Да все порядочные люди! Белецкий -- так не станет же он травить моих кисок, на што ему? Ну, и Побирушка был. -- Вот он и отравил, -- сказала Сухомлинова. -- Да какая ему выгода с дохлых кошек? -- Ах, Григорий, как ты не понимаешь! Этот негодяй принес яд, чтобы подсыпать тебе. Но присутствие Белецкого помешало ему свершить гнусное злодейство, и тогда он решил отравить ко-шек, зная, какую глубокую сердечную рану это тебе нанесет... Логично! Распутин с плачем звонил Вырубовой. -- Побирушка, гад, кисок сгубил. Ну, держись... Ночью Побирушка был арестован... Белецким! -- По указу ея императорского величества, -- объявил он, -- вы, князь Андронников, ссылаетесь из Петрограда в Рязань. -- А за что? -- обалдел тот, ничего не понимая... Колеса закрутились -- поехал! Таким образом, Побирушке на себе довелось испытать, что значит в чужом пиру похмелье. В сем-надцатом году он дал чистосердечные показания. "Меня особенно возмущало, что меня приплели в эту историю, будто я отправил на тот свет распутинских кошек..." Подлаживаясь под характер ре-волюции, Побирушка уверял судей, что является всего-навсего "жертвой гнусного режима угнетения малых народностей" (он был гибрид от связи потомка кахетинских царей с курляндско-немецкой баро-нессой). Хвостов, свирепея, спустился в подвалы обширной кухни МВД. -- Говорят, у вас кот недавно помер? -- спросил министр. -- Кис-кис-кис, -- позвал мальчишка-мясорез. Хвостову предъявили кота -- ершистого, желтоглазого. -- И давно он у вас на кухне? -- Почитай, с прошлой осени. Как приблудился, так и не вы-жить. А зовут его превосходительство -- Ерофеич! -- Сволочь, -- сказал Хвостов. -- Это верно. Стоит отвернуться, как обязательно печенку в окно сдует -- и поминай как звали... Хвостов повернул на выход из кухонь. -- Я не о коте -- я об одном своем товарище! 6. АХТУНГ - ШТЮРМЕР! Питирим влезал в политику, как вор-домушник влезает в чужое жилище через чердачное окошко. Он явился на квартиру Родзянки. -- Почтеннейший старец Горемыкин, -- сказал он, -- протя-нет недолго. Я думаю, место его займет... Штюрмер. -- Тоже почтеннейший? -- съязвил Родзянко. В обществе упорно держались слухи, что Горемыкин, уже "на-бивший руку на закрывании Думы", желает нанести парламенту последний решающий удар. Этот вопрос -- быть Думе или не быть? -- волновал умы и союзных послов. "Надо было, -- писал Родзянко, -- придумать что-либо, чтобы рассеять эти слухи, под-нять настроение в стране и успокоить общество. Необходимо было, как я считал, убедить государя посетить Думу..." -- Одного старца, -- ворчал Родзянко, -- заменяют другим. Горемыкин хоть был русский дворянин, а Штюрмер таскает такую фамилию, которая невольно оскорбляет слух каждого россиянина. Питирим быстро сказал: -- Фамилия -- ерунда! Штюрмера сделают Паниным. -- Опять нелепость. Саблер стал Десятовским, Ирман -- Ирмановым, Гурлянд -- Гурьевым... Кого хотят обмануть? А вы, -- закончил Родзянко, -- ставленник грязного Гришки Распутина и ведете нечистую игру... Я не желаю вас видеть. Уходите прочь, владыка! *** Хвостов говорил: "Штюрмер пришел (к власти) с фирмой определенной и ясной. Мне хотелось, кроме фирмы, каких-либо доказательств принадлежности его к немецкой или иудейской партии... Прежде, говорят, он был вхож к немецкому послу!" Штюрмер создал в обществе легенду, будто его дед был австрийским комиссаром на острове Святой Елены во время пребывания там Наполеона; согласно второй легенде, которую он тоже поддер-живал, его происхождение шло от канонизированной в правосла-вии Анны Кашинской, -- ахинея, какую трудно придумать. Но в синагогах хорошо знали подлинную родословную Штюрмера... Об-разовался мощный толкач, подпиравший Штюрмера, чтобы он не падал: от Распутина до царицы, от сионистского кагала до право-славного Синода! Многим уже тогда было ясно, что Штюрмер ста-нет только премьером, но управлять делами будет Манасевич-Мануйлов. Союзные посольства Антанты спешно собирали материа-лы о Штюрмере, заодно подшивались дела и на "русского Рокамболя". Впрочем, посольство Франции уже давно имело Ванечку в числе своих тайных осведомителей. Ванечка для Палеолога был да-же интересен, как "странная смесь Панурга, Жиль Блаза, Казаковы, Робера Макэра и Видока, а вообще -- милейший человек!". Сегодня заявился он -- осанист и напомажен. -- Чего может ожидать страна со ставосьмидесятимиллионным населением от правления Штюрмера? -- спросил его посол. -- Трудно сказать что-либо определенное, но Штюрмер меч-тает воскресить славные времена Нессельроде и Горчакова. -- Этих имен, -- отвечал Палеолог, -- никогда нельзя объеди-нять. Они как противоположные полюса. Нессельроде шел на по-воду венского кабинета Меттерниха, а князь Горчаков, разрушив систему Нессельроде, подготовил Россию к союзу с Францией... -- Существует немало способов оставить глубокий след в исто-рии, -- невозмутимо высказал Ванечка. -- Нужно ли говорить, как этого желаю я? Поверьте, Россия сейчас на правильном пути. Конечно, во французском посольстве Манасевич умолчал о том, что Штюрмер -- вор и жулик. Но жулик проснулся в нем самом, когда он, глянув на часы, стал прощаться с графом Палеологом. -- На всякий случай запомните -- если вам что-либо понадо-бится, обращайтесь ко мне, а мне Штюрмер ни в чем не откажет... Палеолог записал: "Долго не забуду выражение его глаз в эту минуту, его взгляда, увертливого и жестокого, циничного и хит-рого. Я видел перед собой олицетворение всей мерзости охранного отделения". Палеолог попросил секретаря принести из архивов сек-ретное досье на того же Ванечку. Там была отражена одна слишком интимная деталь его биографии: в 1905 году он -- выкрест! -- был одним из устроителей еврейских погромов в Киеве и Одессе... Палеолог не мог при этом не рассмеяться: -- А вообще -- милейший человек! С ним забавно... *** Горемыкину исполнилось 87 лет, Штюрмеру -- уже 67, а Хвостову стукнуло 43 годочка, отчего в Царском Селе его сочли слиш-ком "молоденьким"; премьерства он не получит, а Штюрмер, выпестованный в канцеляриях Плеве, отлично сознавал всеобъем-лющую силу аппарата МВД, и вряд ли он удовольствуется одним только премьерством ("Нет, -- размышлял Степан Белецкий, -- наложит он лапу И на портфель Хвостова..."). Белецкий осторожненько переговорил с Ванечкой: -- Как ты думаешь, кто свернет шею раньше? -- Штюрмер тих и въедлив, а Хвостов -- трепач. -- Верно, что служенье муз не терпит суеты, как писал наш великий поэт Некрасов... Особенно это относится к эм-вэ-дэ! -- Какой еще Некрасов! Это же Пушкин, -- поправил его Манасевич, не понимавший, как можно служить в МВД без суеты. -- Плевать на обоих, важно другое. Передай Борису Владими-ровичу, что я буду информировать его о делах... Хвостова. Ванечка сообщил Белецкому, что Питирим на днях выезжает в Ставку -- везет речь, которую и произнесет царю, о том, что лучше Штюрмера еще не бывало человека на свете. Белецкий рас-порядился, чтобы для Питирима и его "жены" дали отдельный вагон, назначил жандармов для сопровождения владыки. Через несколько дней Манасевич-Мануйлов известил его по телефону: -- Все в порядке! Смена премьера произойдет по возвращении государя из Ставки в Царское Село... Белецкий поехал на Моховую -- к Горемыкиным, чтобы про-нюхать обстановку, и Горемыкин сказал, что недавно видел государя: -- И он меня так лобызал, так он меня лобызал... Ну, если царь кого лобызал, тому -- крышка! *** "Мой родной, -- писала царица мужу, -- опять тепло и идет снег. Сегодня именины нашего Друга. Я рада, что благодаря приня-тым мерам все в Москве и Петрограде прошло спокойно и забас-товщики вели себя прилично (здесь она намекала мужу на крова-вый "юбилей 9 января"). Слава богу, видна разница между Белец-ким и Джунковским..." Николай II заранее предупредил ее, что назначение Штюрмера произведет в стране впечатление "громово-го удара". Она утешала его, что поболтают, а потом привыкнут к немецкой фамилии. Распутин вообще был против изменения "Штюрмера" на "Панина": -- Что брито, что стрижено -- какая разница? А старикашка ничего. Мы с ним поцеловались... Он даже заплакал. На радостях, что все так хорошо, Распутин принес со своего стола бутылку мадеры. Из кармана затхлых штанов он извлек силь-но измятый ландыш и сунул его в руку императрицы. -- Вот, понюхай... -- К ландышу он приложил корку черство-го хлеба. -- А это -- папашке! Перешли с мадерцей и корочку, чтобы закусил, когда выпьет. Я энти предметы благословил... С выражением восторженного благолепия Алиса и Вырубова приложились к бутылке, сделав из нее по глоточку, будто это свя-тое причастие. Царица захлопнула бутыль пробкой: срочно -- в Ставку! "...Вылей в стакан, -- наказывала она мужу, -- и выпей разом за Его здоровье. Ландыш и корочка также от Него, мой ми-лый ангел. Говорят, у Него перебывала масса народу, и Он был прекрасен". Телеграф Ставки отстучал решительный и мужествен-ный ответ самодержца: "Я выпил вино прямо из бутылки за Его здоровье и благополучие. Выпил все -- до последней капли" (через горлышко; жаль, что при этом он не стоял в подворотне!). Шпор-мер заступил на пост премьера 20 января 1916 года. Белецкий не ошибся в своих догадках -- Штюрмер сразу вызвал Степана к себе, обласкал, как мог, и просил держать его в курсе относительно всех дел "хвостовщины". -- Хвостов слишком молод... мальчишка! Кстати, -- спросил он, -- а сколько вы дали вступных Распутину и Осипенке? Белецкий сознался: Гришке побольше, Осипенке поменьше. -- Дайте им от моего имени еще по две тысячи! ("Ой как жид-ко для них", -- подумал Степан.) А теперь я хотел бы сделать что-либо приятное моему другу и сподвижнику Манасевичу-Мануйлову. Это такой удивительный человек, что от денег отказывается... -- ? -- Да, -- разливался Штюрмер, -- Манасевич вместо денег желал бы ведать моей премьерской канцелярией... Ванечка уже полностью покорил Осипенко своим апломбом и знанием парижской кухни, а Питирим, угождая капризам своей "жены", даже не подозревал, что отныне исполняет волю Манасевича. Одной канцелярии Штюрмера ему показалось мало -- он смело вторгся в дела Распутина, решив придать им некоторый оттенок государственности. На Гороховой появились аксессуары бюрокра-тизма -- пишущая машинка и кудрявая машинистка. Сунув ото-гнутый палец в кармашек жилета, Ванечка с важным видом статс-секретаря империи диктовал бумаги, угодные Штюрмеру и Питириму (точнее -- самому Ванечке!), после чего тексты попадали в спальню Распутина, вверху каждой бумаги Гришка ставил знак "+". Он называл это "крестом Иисусовым", а Ванечка, как мате-риалист, именовал "голосом". Проголосованные бумаги Нюрка та-щила в автомобиль, который доставлял их в Царское Село, оттуда курьеры везли их дальше -- в Ставку... Распутину канцелярщина пришлась по вкусу. -- Мусолиться не надо. Крест поставил -- и гуляй себе... В один из дней Ванечка конфиденциально сообщил Белецко-му, что "Штюрмер не считает А.Н.Хвостова отвечающим занима-емому им положению министра и с каждым днем убеждается в необходимости... сосредоточить, по примеру Столыпина, в своих руках и власть министра внутренних дел". Теперь Белецкому, чтобы добыть престол министра, надо валить в могилу не только Хвостова, но и... Штюрмера? "Сын народа" уже сточил себе зубы, ярос-тно подгрызая ножки кресла, в котором нежился его тучный ви-зирь... Сейчас, как никогда, Белецкому был нужен крупный про-счет Хвостова! В "желтом доме" на Фонтанке уже вскипали, буль-кая зловонными пузырями, такие поганые помои, от которых даже свинья бы отвернулась. *** Горемыкин исправно демонстрировал свое геройское равно-душие к делам на фронте: "Война меня не касается", -- всюду вещал он... Штюрмер, напротив, из кожи лез вон, дабы убедить окружающих, как ему близки страдания воюющей Родины. На военных совещаниях он, словно гимназист на уроке, тянул руку: "Позвольте и мне высказать свое мнение?" Поливанов с презрени-ем разрешал: "Пожалуйста! Один ум хорошо, а полтора еще луч-ше..." Штюрмер был явный германофил (не вынужденный, как Дурново, а убежденный, как Витте), о чем в Берлине хорошо знали. Возвышение его кайзер расценил правильно -- как предлог для переговоров о мире (Кронпринц Генрих Прусский писал: "Благоприятная минута для заключения мира с Россией представлялась в конце лета 1915 г. Царь как раз назначил тогда Штюрмера... В этом назначении неоспоримый признак желания начать переговоры с нами о мире". -- "Мемуары германского кронпринца". ГИЗ, 1923, с. 131.). Первое, что сделал Штюрмер, заняв высокий пост, это... по-сеял секретные коды, а потом долго скрывал их пропажу. Факт ужасающий -- русская армия, русский флот и русская диплома-тия продолжали пользоваться шифрами, местонахождение кото-рых было неизвестно. Потом Штюрмер начал перепахивать завалы бумаг на своем рабочем столе. "Помню, коды вот тут лежали... Лидочка, ты не брала их?" Никитина с возмущением отвернулась. Я не поручусь за Штюрмера, не поручусь и за эту фрейлину с накрашенными губами. Как бы то ни было, а дело спроворено, Кем -- не знаю! А смена кодов даже в мирное время обходится государству в бешеные суммы... После истории с отравлением кошек Хвостов уже не доверял-ся Белецкому, решил действовать без него и вспомнил: -- Боже праведный, а ведь я совсем забыл об Илиодоре! -- Он вызвал в кабинет секретаря Яблонского. -- Мне нужен загранич-ный адрес Сергея Труфанова и... Борька Ржевский. Разговор прервал телефонный звонок от Штюрмера: -- Передаю вам, Алексей Николаич, волю ея величества -- отныне Распутина следует охранять как высочайшую особу... Хвостов, повесив трубку, сболтнул Яблонскому: -- Эту "высочайшую особу" я сейчас ухайдакаю... В ближайшее свидание с министром царица напомнила ему, что Распутина следует беречь "как особу императорской фамилии". Желтые рысьи глазки Хвостова блеснули юмором. -- Конечно! -- сказал он. -- Но прошу ваше императорское величество выдать мне указание об этом в письменном виде... Алиса фыркнула, но такой "справки" ему не дала! 7. ХВОСТ В КАПКАНЕ Серега Труфанов, бывший Илиодор, на птичьих правах про-живал в норвежской Христиании, (в нынешнем Осло). Сейчас он был озабочен изданием своих мемуаров. По сути дела, Труфанов создал книгу не пером -- привычно взял квач, окунул его в деготь и вымазал похабную рожу Распутина, не пощадив при этом и царя с царицей. Надежд на возвращение в Россию не было, а для осед-лой жизни за границей нужно продать мемуары как можно выгод-нее... Его навестил заокеанский издатель журнала "American Magazine", который недавно купил у Илиодора для публикации интимные письма императрицы. -- Сколько вы хотите за вашу книгу? -- спросил он. Ответ был обдуман заранее: -- Два миллиона долларов и паспорт гражданина США... -- Слов нет, ваши записки о Распутине стоят двух миллионов. Но только не наших долларов, а... русских копеек. Насколько я понял, ваш герой Распутин вышел из небогатых сибирских ферме-ров. Не дурак выпить. Нравов далеко не пуританских. Боюсь, что этого наш здравый американский читатель не поймет. -- Чего не поймет ваш здравый читатель? -- Не поймет, за какие достоинства Распутин пришел к управ-лению министрами и почему он стал близок царской семье. -- Как же вы не разобрались! Да спросите любого русского, кто ему всего гаже и ненавистнее, и любой ответит -- Распутин! -- Согласны дать вам одну тысячу долларов за... сборник весе-лых русских анекдотов, в которых героем является Распутин. Ваша книга "Святой черт" не лишена живости, наш читатель посмеется. -- Мы, русские, плачем! -- воскликнул Труфанов. -- Плачьте. А мы будем смеяться. -- Ну, хоть один миллион! -- взмолился автор. -- Ни центом больше... В дело о покупке мемуаров о Распутине вступился знаменитый автомобильный Форд, предложивший Труфанову восемь тысяч долларов. В убогом жилище бывшего иеромонаха толкались разные пресс-агенты. Желая выкачать из книги непременно два миллиона, Труфанов решил расторговать "Святого черта" по частям, отрезая по куску всем, кто ни попросит... В разгар купли-продажи пришло письмо из России -- от Хвостова: министр просил никому не про-давать мемуаров, ибо русское МВД согласно купить их за любую сумму! Хвостов вовремя вспомнил об Илиодоре. С помощью его мемуаров можно как следует пошантажировать Царское Село -- это раз! С помощью же самого автора мемуаров можно убить Рас-путина -- это два! Сейчас главное -- сосвататься с Илиодором, и "сват" уже имеется: это бравший у него интервью журналист Борь-ка Ржевский... -- Садись, бродяга, -- сказал ему Хвостов и начал выгружать на стол пачки денег. -- Это тебе... тебе... тебе, сукину сыну! -- Заметив на лбу журналиста пять глубоких царапин, идущих вдоль лица одна к другой, словно четкие линии в хорошей гравюре боль-шого мастера, он спросил: -- Боречка, кто это тебя так? -- Неудачно наступил на кошку. -- Как зовут? -- спросил Хвостов. -- Кого? -- Ну, эту... кошку. -- Галина, -- сознался Ржевский. Министр начал издалека своим певучим баритоном: -- Понимаешь, куда ни поеду, куда ни пойду, везде вляпаюсь в Гришку. Надоел, прохвост! Никак не отвязаться... Своих забот полон рот. А он барышню шлет с запиской: помоги бедненькой. Ну, дашь сотенную. Еще записка. На храм просит. Даю на храм. Теперь возмечтал он на вокзале в Тюмени создать общественный нужник -- вроде Акрополя с колоннами! Дабы тюменский меща-нин Забердяев, присев для отдыха, думал: сижу не где-нибудь, а в нужнике имени знаменитого Григория Распутина... Честолюбие непомерное! Прелюдия закончилась. Пора к делу. -- Ладно, -- сказал Хвостов, -- скоро все это кончится. Сей-час оформим тебе поездку якобы от Суворинского клуба... за швед-ской мебелью. Под таким видом из Швеции махнешь в Христиа-нию, где живет Илиодор, и скажешь ему от моего имени, чтобы поднимал на ноги своих царицынских громил. Отвезешь ему талон на сто тысяч... золотом! Убийство произойдет с той стороны, с какой его никто не ожидает. По зигзагу: Петроград -- Христиа-ния -- Царицын! Хвостов держал при себе Ржевского на роли информатора о настроениях той литературной слякоти, что вечерами толпи-лась возле буфетной стойки Суворинского клуба (даже швейца-ры не считали этих господ писателями, называя их "шушерой"). Хвостов платил Борьке аккордно. Зато Белецкий платил ему постоянно -- по Шесть тысяч рублей, и Ржевский не всегда понимал, за что ему платят... Но в авантюру заговора мгновен-но подключились другие силы! *** Инженер Гейне официально числился как "специалист клуб-ного дела" (это и понятно, ибо он прошел выучку в притонах мафии Симановича). Сейчас он звонил в квартиру дома в"-- 45/7 по улице Жуковского; дверь открыла Галина с громадным си-няком под глазом. -- Душечка, что с вами? -- спросил инженер. -- Неудачно взяла аккорд на гитаре... ерунда! -- Боренька дома? -- Ушлялся... марафету ищет понюхать. Ржевский скоро явился в немалом возбуждении, молча вытря-хивал из карманов пачку за пачкой -- деньги, деньги, деньги. -- Ого! -- сказала Галина. -- Никак выиграл? -- Я выиграл судьбу... Вся жизнь впереди! Галина, дама очень сообразительная, сразу раскрыла свой по-трепанный ридикюль, сгребла в него деньги, деньги, деньги. -- Постой, -- остановил ее сожитель. -- Чего это ты так зато-ропилась? Допусти на одну минуту, что это деньги казенные. -- Какие б ни были, но пропить их не дам! Буквально через секунду Гейне оказался в самом центре бур-ного извержения семейных страстей. Незаконные сожители умуд-рились каким-то непостижимым образом разбить даже люстру под потолком, и бедный инженер был осыпан, как горохом, осколка-ми стеклянных бусин. Гейне в страхе забился под диван, но в тот же момент ножки дивана подкосились, и Гейне испытал пример-но то, что испытывали русские князья, когда на них пировали Мамаевы ханы. Драка в стиле бравурного крещендо продолжалась уже поверх дивана, при этом Галина, которую Борька душил за глотку, орала: -- Инженер, мать твою так, где же ты? Разве не видишь, что несчастную женщину на твоих глазах убивают... Потасовка кончилась удивительно мягко и лирично. Из шести-десяти тыс