топор выхватил, да - на Потапа сразу. - Уйди, ворог! - кричал. - Ворог ты... уйди, зарублю! Потап для опасения "засапожник" вынул - ножик страшный: - Да нешто я вас губить стану? Не ворог я... сам погибаю. А баба металась у огня, а детишки ревели. А над ними лес шумел - темный лес, брянский, волчий, лисий, медвежий, разбойный! - Окстись! - потребовал мужик, топора не опуская. Потап перекрестил себя через лоб рукою замерзлою. - Уж не нашего ли ты толка? - спросил мужик, топор отбросив. - Эй, мать, - жену позвал, - гляди, он двупало крестился... Потап руки ему свои протянул. - Не двупало, - сказал. - Толка раскольничьего не знаю. Но померзли руки мои. Не мог пальцы троеперстно сложить... До огня его допустили. И каши дали. И доверились. - Иду вот, - рассказывал мужик, носом шмыгая, - от господ Ераковых спаса- юсь, на Ветку иду счастья да сытости искать. Един раз был там, ишо холост. Да выгнали нас на Русь обратно! Не хошь ли, добрый человек, с нами за рубеж рос- сийский податься? - Далеко ль идти-то? - Аж до самого Гомеля, там реча Сож течет, берега у ней серебряны, а донце золотое. Стоит остров посередь воды, а на острову том - город русский. И жи- вут богато, и власти царской не признают. Огороды там велики, сады душисты, никто не ругается, никто не дерется, живут трезво, один другого любя по-голу- биному. И тронуть не смогут нас там - земля польская, зарубежная. - За рубеж-то небось опасно уйти? - Да рубежа ты и не почуешь. Веревка там не висит, забора никто не ста- вил... Така ж земля, как и российская. А дышать легше. Уж ты поверь мне: вто- рой раз туды следую... И пошагали они за рубеж - на Ветку пошли. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Маленький шах Аббас ("владыка мира и убежище мудрости") еще развлекался игрушечной сабелькой, а Персией самовластно правил Надир. Спешить некуда - грянет час, и ребенку поднесут напиток, от которого Аббас сразу лопнет. А кто станет тогда "владыкой мира и убежищем мудрости"?.. Конечно, он - сам Надир! Надир лежал на оттомане в глубине шатра зеленого прозрачного шелка, кото- рый был раскинут под апельсиновыми деревьями. Ножки ложа его (чтобы гроза и молния не покарали Надира) были сделаны их чистого хрусталя; вчера инже- нер-француз отвел ручей из древнего русла и пропустил его под самой оттоман- кой. Хорошо журчит ручеек, пробегая между хрустальными ножками; сладко благо- ухает сад, разбитый еще с вечера внутри шатра. Через янтарный чубук Надир не- торопливо посасывал желтое ширазское вино, когда к нему в шатер внесли подно- сы с человечьими глазами. Большими серебристыми грудами, слезясь и закисая, облепленные мухами, лежали глаза с помутневшими зрачками. - Меч Востока и солнце вселенной! Вот глаза, что бессовестно взирали на мир, недостойные видеть твою тень на земле... Глаза вырывались у тех, кто не мог уплатить Надиру налога. Острием ножа, легко и ловко. Надир стал пересчитывать своих должников. Глаза отлетали один за другим, сочно шлепаясь в глубокую лохань. Сбившись со счету, Надир зевнул, явно скучая: - Сколько же здесь всего? - Две тысячи катаров, о величье мира! (В каждом "катаре" - семь глаз). - А где сейчас посол московский? - спросил Надир. - Он приближается к тебе, дрожа от страха... Он приближался... Под копытами коня соскальзывали в пропасть камни. Лицо князя Сергея Голицына иссушили горные ветры. От стужи снеговых гор посол про- ехал до зноя прибрежий, из-под тени елей он въезжал в прохладу рощ южных. Бурлили тут воды разные, ключами бьющие, воды ледяные и воды кипящие. На ска- лах пыжились фиолетовые ящерицы с безобразными головами, в бездонности неба парили коршуны. Мерно и звонко выступал конь посла России! До чего ужасен мир Персии при Надир-шахе... Одиноко стоят караван-сараи; вокруг них, обглоданные шакалами, валяются ребра, позвонки и челюсти, оска- ленные в смерти. Богатая страна превращена в пустыню. Люди одичали. Увидев всадника, житель убегает в скалы, прячется в камнях. Можно проехать всю де- ревню из конца в конец, и почти каждый крестьянин - одноглаз. А полные слеп- цы, глядящие на мир двумя гнилыми ранами, - это землепашцы, которые дважды податей Надиру не оплатили. На дорогах Персии сейчас мертво. Только изредка слышен стон, а вот и сам источник этого стона: бичами понукаемы, рабы на своих плечах несут к Мешхеду мрамор из Тавриза. Надир еще не стал законным шахом, а уже строит для себя дворцы, бассейны, башни и киоски для прохлады. А камни таковы, что люди, несущие их, кажутся муравьями. Все камни именами на- речены: "Расход Мира", "Гордость Хоросана", "Надир-камень". Хоросан - главная обитель Надира, а Мешхед - столица Хоросана... Тысячи мастеров из Индии, Китая, даже из Европы наводят яркий блеск на этот город. По единому слову Надира племена переселяются на пустоши, взрываются древние плотины, затопляя пашни, возводятся новые. Старые города - за неплатеж пода- тей! - предаются огню, безглазые жители их сгоняются в пустыни (так было с Шемахой, когда-то цветущей). По дорогам Персии везут в клетках к Надиру гир-канийских тигров, халдейских львов, ведут слонов из долины Ганга, медлен- но выступают татарские верблюды. Закутанные в шелка, под струистыми паланки- нами, проносят к Хоросану невольниц для гаремов Надира-грузинок и черкеше- нок, сириек и китаянок, негритянок и полячек, украинок и русских. Женщины Надиру противны, но пышность сераля - свидетель его величия... Так пусть они едут, чтобы изнывать до смерти в золоченых клетках гаремов, в бла- гоуханных садах, где так звончаты фонтаны, где так прекрасны розы! А ночлеги на дорогах опасны. Старый караван-сарай, сложенный квадратом из камня, весь унизан кельями, а внутри его - двор, и во дворе сгуртованы кони путников. Голицын, запахнувшись в плащ, сидит на корточках перед костерком, в котле кипит вода. Из китайской чашечки князь поддевает пальцем густую мазь чайной эссенции, бросает ее в котел. Рука посла берется за чашку. - Проверьте, кто ночует с нами в караван-сарае, - говорит он начальнику конвоя. - Нет ли худых людей под нашей крышей? Офицер Перфильев скоро возвращается. - Чисто, - отвечает он князю. - Два араба, один англичанин, семейство ар- мянское да девка краковская, в гарем везомая... Тихие черные тени возникли на пороге. Это - армяне. - Господин, - просят они посла шепотом, - спаси нас от гнева божия, дай паспорта русские. Мы разорены, жилища наши уничтожены, а жен и дочерей наших осквернили грязные афшары... Голицын отвечает армянам (а в горле - комок слез): - По договору Рештскому, не имею права отнимать под корону российскую под- данных его величества шаха персидского. Советую вам бежать... в Астрахань! Там множество единоплеменников ваших. Купцы армянские уважаемы на Руси, живут счастливо и богато, нужды и притеснений не ведая. Я все сказал вам, люди доб- рые... С криком, из-под стражи вырвавшись, вбежала к нему полячка: - Пан амбасадор! Добротливу пан москвичанин, бендже ласкови... мние везц помимо власней воле... Сбавеня мние! Прекрасно было лицо юной краковянки. - Дитька моя, - отвечал ей Голицын скорбно. - Цо я моц зробить? Мы с тоба в крайовах нехристиански. А я - амбасадор москвичанский, но не посполитый... Жалкую по тоби! Бардзо жалкую... Послышался звон мечей; вошли стражи в тесных кольчугах, надетых поверх грязных халатов; свирепо глядя на неверных, схватили краковянку и увели. Средь ночи часто просыпался Голицын, слушал вой шакалов. Потом диким воплем резануло в тиши, и снова - тихо. Да, снова тихо. Князь уснул. В далеком и древнем селе Архангельском (вотчине дедовской) сейчас сыплется мягкий снежок, стегают меж берез косые зайцы. В узкие бойницы окошек красным клинком вошел рассвет восточный. Кара- ван-сарай уже пуст - все отъехали. А на ворогах здания распята на гвоздях бе- лая кожа, снятая с краковянки. В пустой комнате ворочался еще живой кусок красного от крови мяса. - Езжайте все, - простонал Голицын. - Я догоню вас... В пустынном караван-сарае грянул выстрел. По каменистой дороге цокали ко- пыта коня посольского. Голицын проезжал как раз через Гилянь, недавно отдан- ную Надиру - от неразумных щедрот Анны Иоанновны. Посольство русское въехало в Мешхед, когда небеса уже темнели. В голову князя и его свиты летели камни, пущенные шейхами или нищими. Обнаженные дервиши сидели на корточках в теплой пыли и, закатив глаза под лоб, проникались молитвами, искусно расковыривая щепочками свои язвы. Трупы умерших от голода валялись по обочинам рядом с дохлыми собаками, никем не убранные. В тончайший аромат персидских роз врыва- лось, смрадно и густейше, зловонье из канав проточных. А в тени кустов мин- дальных стояли наготове блудницы, держа в руках подушки и одеяла; непристойно крутя голыми животами, они распевали стихи в честь святого Хуссейна, сочинен- ные ими тут же (дар импровизации - дар волшебный: им где угодно можно удивить - только не в Персии!). Князя встретил резидент русский - Иван Калушкин, молодой человек происхож- денья неизвестного, который по слухам, чуть ли не из мужиков в дипломаты вы- шел; был он седой как лунь. - Веди в дом, Ваня, да покорми чем-либо... Ужинали при свечах. Говорили о Надире и политике в Персии: как будет да- лее? Надира надобно побуждать к войне с турками, ибо турки крымцев мутят, а крымцы рвутся в Кабарду - на Кавказ... - Надир вечно пьян, - говорил Калушкин. - Оттого и визири его пьяны, войс- ко пьет тоже, а с пьяными политиковать трудно. - Скажи мне, Ваня, есть ли кто ныне в Персии счастливый? - Вот только один Надир и счастлив, - отвечал Калушкин... - Глаза мужикам нашим, - затужил Голицын, - пока еще не рвут за подати. А гаремы в Петербурге уже сыскать мочно. Народ наш приневолен так, что как бы Русь вся за рубежи не разбежалась. - Зато вот от Надира не убежишь, - пояснил Калушкин. - По всем дорогам стоят рахдарамы, убивая каждого, кто к рубежам приблизится. Света же персам при Надире не видать. Коли кто имеет дерево плодоносяще, так сразу его сруба- ют, ибо налог за него оплатить нет мочи. Лучше уж дерево срубить, нежели глаз своих чрез искусство палача шахского лишиться... - Как рвут-то хоть? - спросил Голицын горестно. - Они умеют. Щипцы особые. Или шилом раскаленным. Только зашипит глаз, и все тут! Я видел... не раз. Оттого и поседел. Долго молчали дипломаты. Гилянь уже отдана на растерзание Надиру, а они более не хозяева в политике. Петербург свысока считает, что лучше Остермана никто не разбирается в делах восточных... Оттого-то Остерману - слово решаю- щее, последнее! - Давай-ка спать, Ванюшка, а завтрева мне аудиенц... "Аудиенц..." Надир просто издевался над послом русским: - Когда я иду на войну, так я сам иду. А что у вас царица такая лентяйка, всегда дома сидит? Пускай и она на войну идет... Будем мы с ней воевать чест- но: кто что у соседей своих захватит, то пусть и принадлежит победителю... Конечно, от разбойника с большой дороги ничего другого и не услышишь. Сер- гей Дмитриевич заговорил в ответ о тучах пленников и рабов, которых держат власти персидские, о племенах Кавказа, которых шайки Надира силком уводят в глубь Персии, расселяя в местах гиблых, налоги зверские платить заставляя. О горечи женщин славянских, в гаремах Персии изнывающих... - Что ты мне, скакуну лихому, о соломе рассказываешь? - орал на князя На- дир. - В бумагах твоих Анна пишет, что она "великая". Не вижу я величья ее, если Московия не может отдать мне Баку и Дербент! Великая ли ваша страна - Россия? Спрашивал я об этом мудрецов своих, они мне отвечали, что Московия - большая, но про величье ее в книгах мусульманских ничего не сказано... - Она великая! - вытянулся в гневе Голицын. - Зачем ты врешь мне? - хохотал пьяный Надир. - Вы, словно шакалы в труп осла, вцепились в эти города - Баку и Дербент... Или у вас своей земли не хватает? Довольно меня обманывать. Я заключу, назло вам, мир с турками, мы объединим наши армии, и завтра наши трубы протрубят в Москве... Меня аллах возвысил столь высоко, что я весь мир могу забрать под тень, падающую от меча моего... Скажи - ты посол полномочный или нет? Голицын подтвердил. И чрезвычайность. И свои полномочия. - Так где же мочь твоя чрезвычайная? Если не врешь, так своей волей прика- жи отвести войска царицы прочь - за Терек их прогони обратно, чтобы я уже ни- когда не видел их в своих пределах... "Гилянь уже отдали на разбой и ужасы. Теперь Дербент отдай?" И князь - в злости - откланялся Надиру, который возлежал на диванах кверху животом, окру- женный красивыми грузинскими мальчиками. А в углу шатра сидел придворный ис- торик над раскрытой книгой, чтобы поведать в ней потомству о славных деяниях Надира, и Надир - тоже в злости - велел ему так: - Излей с пера своего разума сладчайший сок моей мудрости. Запиши, что На- дир (сын и внук своей сабли) отделал глупого посла Московии и тот уполз в но- ру, зализывая раны своей подлости! Но Голицын главного от Надира добился: армия персов снова пошла под кре- пость Ганжу, занятую турками. Легкие на ногу, шагали бахтиары с толстыми за- тылками, раскачивая на ходу копья. С гиком неслись по холмам воинственные курды, а за ними - жены их, расставлявшие черные шатры в долинах над ручьями. В кольчугах двигались грузинские князья с узденями, хвастливые, порочные и пьяные. Дымчатые быки тащили старинные кулеврины, которые не имели прицелов, но зато стволы их были покрыты сусальным золотом. Бесколесные пушки тащились по песку на бревнах, заменявших им лафеты. Зато вот ядра были высечены из прекрасного мрамора. И отшлифованы столь тщательно, что адскому труду рабов могли бы позавидовать и зеркала Версаля! Эти ювелирные ядра в чадящем грохоте выскакивали из кулеврин. И навсегда пропадали на болотах, далеко в стороне от Ганжи (стрелять персы совсем не умели). Голицын понял, что Надир своими сила- ми Ганжи никогда не возьмет, и велел прислать из Баку русских опытных бомбар- диров. Когда они прибыли, посол переодел их в халаты, научил носить чалму, а сбоку им привесили кривые сабли, чтобы турки не узнали об участии русских в осаде Ганжи. Русская дипломатия делала все, чтобы строптивый Надир шагал в общей упряж- ке с Россией. Довольный помощью от России, этот разбойник, казалось, уже за- был про Баку и Дербент. Но в один из дней прискакал курьер из Петербурга. Пальцы Голицына тряслись, срывая печати с пакета. Хрустел сургуч, с треском развернулась бумага... - Небось худо там? - робко спросил Калушкин. - Остерман пишет нам, чтобы мы Баку с Дербентом отдали. Крепость Святого Креста ведено разорить, а рубежи российские за Терек отодвинуть... аж до са- мого Кизляра! - До Кизляра? Ну, все пропало... - Нет, не все!- ожесточился Голицын. - России без Каспия не бывать... Коли не Анна, так потомки наши вернут сей край от разбойников. А племена кавказски напрасно рыпаются: им без России в мире не жить. Их тут, как баранов, станут свежевать все, кому не лень, ежели они от Москвы глаза отвратят. Уходим мы с кровью сердечной - вернемся мы с кровью бранной!.. Сергей Дмитриевич отъехал домой в рядах русской армии, надолго покидающей эти края Последний раз прожурчал солдатам сладкий Аракс, проголубели воды су- ражские. Вот Баку пропал за горами, дымно чадя из скважин огнями петролеума. Вот и Дербент остался зеленеть в садах виноградных. Войска вступили, на север шествуя, уже в степи кумыкские. А следом за русской армией, которая без боя уходила по приказу Остермана, врывались орды афшарские и курдинские. Грабя, бесчинствуя, насилуя. И каждой женщине разрезали сухожилия ноги правой: пусть всю жизнь хромает она теперь - в знак насилия, учиненного над ней в юности... Долго трещали в пожарах бастионы крепости Святого Креста, в огне погибало все, что закладывалось Петром Первым на века... Остерману ведь ничего не жаль! Ранней весной коляска Сергея Голицына вкатилась в уютную сень родового се- ла Архангельского: оранжереи, колодцы, беседки, огороды, бабы, собаки, кни- ги... Старый отец вышел на крыльцо. - По кускам Россию-матку разрывать стали? - спросил сына. - Не я, батюшка... не я виновен в том, что отдали Надиру. Он снял перед отцом шляпу, поцеловал руку старого сенатора. В звоне ручьев таяли снега, и пахло на Руси весною... Отец, повременив, сказал сыну: - Ах, князь Сергий... сорок годков тебе всего, а как ты стар, как ты сед. Говорю тебе родственно: подале от престола держись, от Остермана подале. Ны- не, по слухам, место губернаторское на Казани упалым стало... Просись на Ка- зань! - В эку глушь-то, батюшка? - Укройся там, - отвечал отец. - Время ныне гибельное. - А вы... как Же вы, батюшка? - Я свой век отжил, и смерть меня не страшит... Возле бывшего верховника по-прежнему состоял Емельян Семенов - начитанный демократ из крепостных князя. Сейчас они совместно перечитывали "Принципы" итальянца Боккалини, который в сатирах своих никого не щадил - ни монархов, ни политиков, ни монахов, ни придворную сволочь. Книга Боккалини была насыще- на жадным дыханием свободы, пропитана лютейшей ненавистью к тирании. - Эту бы книжищу... да в народ бросить! Странная и крепкая дружба была между маститым старцем олигархом и начитан- ным простолюдином-демократом. Книжку прочтя, они ее долго обсуждали и, акку- ратно тряпочкой вытерев, кожу переплета промаслив, бережно на место стави- ли... Библиотека росла! ГЛАВА ПЯТАЯ Великая Северная экспедиция - честь ей и слава! - продолжала свою работу, и мореходы российские, вдали от разногласий двора и пыток застеночных, труди- лись честно и добросовестно на гигантских просторах России - от лесистой Пе- чоры до вулканической Камчатки... Много их было, этих героев, но среди всех прочих полюбили мы одного лейте- нанта - Митеньку Овцына, красавца парня с бровями соболиными, с глазами жгу- чими... Где-то он сейчас пропадает? Прошедший год был в тяжких трудах - рискованных. Даже бывалые казаки далее Тазовской губы пути на север не ведали, грозили экспедиции гибелью. Овцын ве- лел своим людям, которые по берегу шли, до заморозу не жить в тундрах. А сам паруса "Тобола" воздел и шел на трескучий норд - шел, как слепой без поводы- ря. Слепцы хоть палку имеют, дабы опасность нащупывать, у Овцына же одна на- дежда - на лот! Вот и бросали они лот в мрачную глубину, балластиной свинцо- вой грунт пробовали. Лотовая чушка салом свиным смазывалась - она как ударит- ся о грунт, потом лот поднимут, а там - на сале - отпечатки: песок, галька, тина... А вокруг, куда ни глянь, тоска смертная от природы суровой: излучины, ост- рова, поймы, снег лежалый, там песцы бегают, хвостами метеля... Пусто. Ни ду- ши. Оторопь берет. Но - шли! - И не идти не можем, - говорил Митенька... Выходцеву он велел маяки и знаки по берегам ставить. Тот, старик преслав- ный, в геодезию, будто в бабу, влюбленный, не прекословя, по жутким трясинам лазал, выбирал места повыше - приметы ставил. У лейтенанта Овцына новый по- мощник объявился - бывший матрос Афоня Куров, который в это плавание уже за подштурмана шел. Борта дубельшлюпа обдер-гались уже на камнях, словно их со- баки злые изгрызли. В иных местах - по ватерлинии - дерево бортов острыми ль- динами в щепки перетерло. Мачты от частых ударов корпуса корабля раскачались в гнездах своих... Однажды среди ночи Афанасий Куров разбудил рывком лейте- нанта: - Шуга пошла... дело худо! Упасемся ли? Не вмерзнем ли? Овцын лежал на койке, сколоченной будто гроб тесный, а корабельная собачка Нюшка ноги ему грела. Митенька потрогал зуб во рту, шатавшийся, и легко встал. Исподнее за долгое плавание заковрижело. Сало, копоть, грязь - кой ме- сяц уже не мылись. Бороду за отворот мундира сунул, подзортрубу со стола схватил, выскочил на верхний палуб. - Ой, ой! - сказал, дивясь перемене; а вокруг шлюпа уже шипело, тихо шеве- лясь, белое сало шуги (еще день-два - и скует мороз Обь в панцирь, тогда всем им - гибель). - Буди команду, - велел Овцын кают-вахтерам, а сам ветер нюхал: откуда, думал, забирать его в паруса выгодней? - К повороту оверштаг! - ско- мандовал сердито. - По местам стоять... Мучился: скует реку или не скует? Дубель-шлюп сильно укачивало на шипящем ледяном сале. Потом - бум! бум! бум! - стали они форштевнем на льдины напары- ваться. Иной раз удары по силе таковы были, что, казалось, мачты треснут. И все же Митенька Овцын успел команду вытащить из пасти ночи полярной - ночи уже близкой, ночи ужасной, цинготной. "Тобол" вышел к Обдорскому зи- мовью, и тогда лейтенант повеселел. - Якорь, - сказал, - кидай на всю длину каната... Якорь плюхнулся в воду, а канат - щелк! - сразу перервало, трухлявый от сырости. Ну это ухе не беда. Стоят на берегу избы добротные, для зимы заранее матросами строенные, и дрова лежат нарублены. Овцын был хозяином рачительным, вперед смотрящим... - Други милые! - объявил он матросам. - Капустка сладчайшая да хрены еду- чие на Москве остались. Потому от боле-стей скорбутных, кои вгоняют человека в печаль, учеными еще не исследованную, определяю вам в пропитание супы ело- вые пополам с водкой... И самолично проследил, как варил боцман в котлах корабельных хвою зеленую. Получался настой крепкий, будто деготь. Хлебнешь раз - и глаза на лоб лезут: горько! Но мудрость народная говорит ясно: горьким лечат, а сладким калечат. И было заведено Овцыньм к неукоснительному исполнению: матрос водки не по- лучит, пока лекарствие то - от цинги - не приемлет внутрь пред обедом. Зато Митенька теперь был спокоен: команда не пропадет у него на зимовке. Мясо есть, избы теплые, дрова на ветерке просохли. - А весной я вернусь, ребятки, и опять поведем "Тобол" наш к норду - будем ломать ворота арктические... В разлуку долгую целовались все под лай собак. Потом собаки налегли в ту- гие гужи, "самоедина" остол из-под нарт вырвал - и упряжка сразу побежала вдаль, мелькая лапами мохнатыми. Овцын упал на узкие нарты, махал товарищам рукавицей: - Прощайте, братцы... до весны! Живите согласно... И вот она, знаменитая столица стран полуночных, - Березов-городок, здравс- твуй! Где ты, Березов? Куда ты делся?.. Даже крыш твоих не видать, занесло окна и двери. Обыватели, словно кроты работящие, в снегу норы роют и по этим норам ходят по гостям семейно, с лучинами и шаньгами, при себе лопаты имея, чтобы из гостей обратно до дому добраться... Березовский воевода Бобров встретил Овцына на въезде в город, рот у воево- ды распялился в улыбке - от одного уха до другого. - Ну, сударь! - облобызал он навигатора. - Слава богу, что возвернулись. Хоть погуляем с вами. Все не так скушна зима будет. Да и государыня Катерина Лексеевна Долгорукая по вашей милости извелась... - Неужто извелась? - Ей-ей. Пытала меня уж не раз - скоро ль, мол, навигаторы окиян покинут да на стоянку зимнюю возвратятся? - Окияна сей год опять не достигли, - понуро отвечал Овцын. - Мангазея древняя, куда предки наши свободно плавали из Европы, в веке осьмнадцатом затворена оказалась, будто заколдовал ее кто... За ласку же, воевода, спасибо тебе! Первым делом наведался Митенька в острог тюремный - к семейству князей Долгоруких, встретила его там Наташа с сынком, который подрос заметно, и поп- лакала малость. - Хоть вы-то засветите окошки наши темные, острожные. Одна и радость нам осталась: человека доброго повидать. Овцын спросил у Наташи - как князь Иван, пьет или бросил? - Ах, пьет... Видать, неистребимо зло пьянственное. А по вечернему небу перебежал вдруг кровавый сполох сияния северного. За- мерещились в огнях пожары небесные, взрывы облачные. Потом природа нежно растворила над миром веер погасающих красок - словно павлин распушил свой хвост. Жутью веяло над острогом березовским... - Наталья Борисовна, - вздохнул Овцын, - знали бы вы, сколь легки дни ваши здесь. Кабы ведали вы, сколь тяжелы дни питерсбургские. Может, ссылка-то ваша и есть спасение?.. Катька Долгорукая, как только о приезде Овцына прослышала, так и замета- лась по комнатам. Из баночки румян поддела, втирала их в щеки, которые и без того пламенем пылали. Уголек из печи выхватила, еще горячий, и брови дугами широкими подвела. Телогрей пушной охабнем на плечи кинула себе (вроде небреж- но) и глаза долу опустила. Даже надменность свою презрела - сама к гостю навстречу вышла со словами: - Дмитрий Леонтьич! У нас день сей хлеба пекли. Не угодно ль свежим угос- титься? Тогда к столу нашему просим... Вот сели они за стол, а между ними лег каравай хлебный. Помолчали, тихо радуясь оба, что тепло в покоях, пусть даже острожных, что молоды, что краси- вы... Овцын протянул руку к ножу. Сжал его столь сильно, что побелела кожа на костяшках пальцев. И, каравай к мундиру прижав, взрезал его на крестьянский лад. Смотрела на него порушенная невеста покойного императора, и так ей вдруг ласк мужских захотелось. Из этих вот рук! Рук навигатора молодого... - А из Тобольска-то пишут ли? - говорил, между прочим, Овцын. - Видать, депеш не прибыл еще. Докука да бездорожие... Чуете? - Чую, - еле слышно отвечала княжна, а у самой слеза с длинных ресниц сор- валась и поехала по щеке, румяна размазывая. Овцын послушал, как бесится метель за палисадом тюремным, и краюху теплого хлеба окунул щедро в солонку. - Ну а книжки, княжна Лексеевна, читаете ли от скуки? - Еще чего! Мы и на Москве-то от книжек бегали. - Куда же бегали? - хмыкнул Овцын. - А у нас забот было немало. По охотам с царем езживали, по лесам зверя травили... Опять же - балы! Мы очень занятые были! - А-а... Ну, я до таких забав не охотник... По мне, так дом хорош тот, в коем книги сыщутся. У меня в дому родном полочка имеется. Я на нее книги со- бираю. Ныне вот, коли в Туруханск прорвусь на "Тоболе", дела по экспедиции сдам, жалованье получу... и Плутарха куплю себе! Читали? - Слышала, что был такой сочинитель. Но... не девичье это дело Плутархами себе голову забивать. Вон Наташка у нас, та книгочейная... Раз иду, а она ре- вет, слезами обмывается. "Чего ревешь-то, дура?" - я ее спрашиваю. А она мне говорит: "Изнылась я тут... без книжек, без готовальни моей". Ну не дура ли? И вдруг Катька горячо зашептала на ухо Овцыну: - А едина книга в острогу нашем сыщется... Сколь уж раз из канцелярии Тай- ной сыщики наезживали, сколь добра от нас разного выгребли! Все искали... на царя намек, на мово суженого. Да книжицу ту заветную спасла я... Сейчас пока- жу ее по секрету! И вынесла книжицу, что была в Киеве (при академии тамошней) печатана в 1730 году, а в книге описано подробно обручение Катькино с юным императо- ром... Овцын повертел книжку в руках: - Хотите, доброе дело для вас сделаю? - На добро ваше и своим добром платить стану... Овцын книжицу (на Руси ныне запретную) взял да в печку сунул. Порушенная тут завыла - в голос, а Митенька еще кочергой в печи помешал, чтобы огонь сожрал эту книжку поскорее. - Не с того ли плачете, княжна? - спросил он Катьку. - Не с того, сударь... Прошлое-то пущай гиштория ворошит. А мне одни срам да тоска остались. Ох, мой миленькой! Чернобровенький-то ты какой... погибель моя! Да нешто не видишь, что изнылась я? Возлюби ты меня, сироту горемыч- ную... Дунуло за окнами, сыпануло по стеклам горохом снежным. - Чего уж там скрываться мне! - сказала княжна Долгорукая. - Знай истину: люб ты мне... люблю! И встала она рядом с ним, сама высоченная, копнища густых волос сверкала в потемках, вся жемчугами унизана. - Ой, и стать же... До чего ты высока, княжна! - А хочешь... Хочешь, я ниже тебя стану? Гляди... вот! Гляди, любимый мой: порушенная царица России на коленях пред тобою без стыда стоит... пред лейте- нантиком! Чего угодно ожидал Овцын, только не этого. Поднял он ее с колен вовремя. Двери разлетелись, и ввалился хмельной князь Иван Долгорукий с глазами крас- ными от пьянства. - А-а-а, - заорал с порога, - вот ты где, Митька... с Катькой! Ты этой паскуды бойся, - говорил он серьезно. - Я брат ей родный, от одной титьки с нею вскормлен, а стервы такой еще поискать надобно... Она и себя и всех нас под монастырь или под топор подведет, верь мне, Митька! Овцын ушел. Бухнула за ним дверь острожная, промерзлая, окованная железом. "Лучше уж, - думалось ему, - с казачкой здешней любиться". И со всей страстью зарылся Митенька в дела экспедиционные, дела самые сердечные. Заранее все де- лал, чтобы на этот раз окияна Ледовитого достичь. На дворе лейтенанта с утра до вечера народ местный толокся. Митенька всех выспрашивал - кто ведает древ- ний путь кочей хлебных на Туруханск? И все записывал... Был он счастлив в службе своей и Афанасию Курову говорил: - Моей особе, как никому, повезло. Я здесь сам себе голова, что хочу, то и делаю... Сам себе начальник! Но женской нежности Овцыну никак было не избежать. Посредь зимы, отвернув к стене надменное лицо свое, отдалась ему невеста царская - Катерина Долгору- кая, роду знатного, древнебоярского... Отдалась ему без стыда, не по-девичьи, а со всем пылом женщины, уставшей ждать: С тех пор у них и повелось: любились они ночами острожными, и караульные про то знали. Но - молчали, ссыльных жа- леючи, а Овцына уважаючи. Воевода же Бобров был мужик понятливый и доброжела- тельный, он сам той любви потакал. - Кровь молодая, - рассуждал. - Она играет, и вы играйте... В эдаком-то раю, каков наш, иного путного дела и не придумаешь! И куда бы теперь ни пошел Овцын, всюду Катька за ним тянулась. Он к атама- ну Яшке Лихачеву с инструкцией о розыске пути - она тоже придет и ту инструк- цию от начала до конца прослушает, ни бельмеса не поняв в ней. А то, бывало, возьмет Овцын брата ее, князя Ивана, и ударится во все тяжкие для гульбы - к подьячему Осипу Тишину, а княжна - за ним притащится. Сядет на лавке в уголке избы, посмат ривает оттуда, блестя глазами, как пьет вино чернобровый сладкий любовник... Осип Тишин как-то сказал ей, сильно охмеленный: - Княжна, почто ты меня не поцелуешь? Нетто гордыню свою не переломишь? Лейтенанта, значит, целовать можно. А меня, выходит, и не надобно? Овцын крепко (во весь мах) треснул подьячего в скулу: - Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами... Понял? - Вразумил ты меня, лейтенант... Я многое понимаю! Так текли дни в Березо- ве - на одном из концов Сибири. Здесь пока все было в полном порядке. ГЛАВА ШЕСТАЯ Иначе текли дни в Нерчинске - на другом конце Сибири, и здесь испокон веку не все было в порядке... Владыкой здесь служил рьяный патриот - Алексей Пет- рович Жолобов. Сегодня с утра раннего был он в настроении недобром. Свинцово-серебряный завод Нерчинский (единый на всю восточную Сибирь) из Петербурга прикрыть хотели. А - почему?.. да потому, что пока свинец из Нер- чинска везут, он с каждой верстой дорожать начинает. И чем ближе к Москве-тем дороже свинец становится. Это же понятно: сама дорога обходится недешево! И когда свинец доедет от рудников до Москвы, то цена ему за един пуд - 2 рубля 71 копейка. Иноземный же свинец завозят в Россию из Европы по иной цене - в 1 рубль и 10 копеек за пуд... - Неужто не понять дикарям столичным, - бранился Жолобов, - что Европа-то, задерись она, намного ближе к Москве, нежели Нерчинск... Но Нерчинск-то - наш город, и свинец тут нашенский! Русскому свинцу и предпочтение отдать надоб- но... Секретарю канцеляции своей Жолобов в лоб плюнул: - Иди, иди отседова. Видеть рожи твоей не могу. И просителей до меня не допущай. Я ныне злой и кого хошь палкой прибью... Только он так распорядился, как двери - настежь: - Слово и дело! Губернатор, клади шпагу свою на стол! Секретарь в калачик свернулся, юркнул вбок, только хвост его и видели. А Жолобов кулаками двумя об стол трахнул и сказал: - А ну! Коли такие смелые, так повторите... Три офицера в дверях повторили приказ об его аресте. Жолобов ботфортом треснул в окошко, чтобы в тайгу выскочить. Но его сзади схватили. Тогда он стол перед собою обрушил, тем самым офицеров напугав. А сам - шпагу успел достать. - Слово и дело вам легко кричать. Но я не дамся! Скрестились клинки. Три против одного. Лязг, дзень, зинь... Атексей Петрович уже немолод, но одного офицера шпагой своей так и всунул за печку.... Брызнула кровь! - Не вкусно? - рычал Жолобов, сражаясь умело рукою сильной. - А ты меня добудь в бою... добудь..: добудь! Блеско и тонко звенели клинки. Кого-то еще рубанул сплеча. Длинною полосой тянулась кровь вдоль половицы грязной... Зверея от крови, насмерть бился неустрашимый губернатор нерчинский - пат- риот и рачитель о нуждах отечественных: - Сопляки ишо! Я и не таких груздей с пенька сшибал... На! И точной эскападой он отбил второго офицера. - Убью! - посулил третьему и последнему... И убил бы (он таков). Но тут на крики раненых сбежались солдаты. В грудь губернатора частоколом уперлись ржавые багинеты, и тогда Жолобов понял, что не уйти. Тычком вонзил он шпагу в лужу крови на полу. - Ваша взяла... - сказал, сипло дыша. Жолобова связали, и солдаты его на себя, будто бревно, взвалили. Столби- ком, ногами вперед, через двери губернатора пронесли. И на улице в санки бро- сили. Прощай, прощай, славный град Нерчинск! Прости меня и ты, страна Дау- рия... увозят меня далеко, за делом нехорошим по "слову и делу" государеву. - Прощай, каторга моя! - кричал губернатор из санок. - Прости и нас, Петрович! - отвечали ему каторжные... Долго везли его спеленатым. И доставили в Екатеринбург. Увидел он над со- бой Татищева - генерал-бергмейстера. - А-а, Василь Никитич, мурло твое хамское! - сказал ему Жолобов. - Я-то, старый дурак, думал, что граф Бирен меня забирает. А вышло, что по шее моей природный боярин плачется... Иди ко мне, Никитич... нагнись ближе: я тебе тайное из тайных объявлю. Татищев нагнулся над ним, а Жолобов его зубами за ухо рванул. Стали его тут бить. И били, пока он не затих. Даже дергаться перестал... - В узилище его! - велел Татищев. - Да от Егорки Столетова подалее, чтобы не снюхались... Будем вести розыск исправно! Ночью в камору к Жолобову кто-то проник тихой мышкой: - Ааексей Петрович, это я... узнаешь ли с голоса? - Не! Назовись, кто ты? - Хрущев, Андрей Федоров я... экипажмейстер флотский, а ныне при горных заводах состою. Помнишь ли ты меня по Питеру? - Ну здравствуй, Андрюшка... Ты чего явился? - Помочь тебе желаю. - Помоги... Эвон цепь на мне. Сумеешь выдернуть? Хрущев в потемках нащупал тяжкую цепь: - Нет, не могу. Татищев - зверь, спасайся от него. Может, повезет тебе, так в Питерсбург отвезут. - Чудак ты, Андрюшка: у меня в столице иной враг - Бирен! - Однако там и друзья сыщутся... хотя бы Волынский. - Брось пустое молоть, - отвечал Жолобов, ворочаясь на соломе и пепью гро- мыхая. - Волынский такой же погубитель, как и все. Мы себя ценить не умеем. И не приучены к этому. Эвон немцы! Задень одного - десяток сбежится, и тебя заклюют. А у нас так: бей своих, чтобы чужие пугались... Татищев уже вовсю трепал Столетова. - Чего ради, - вопрошал строго, - в день тезоименитства государыни нашей матушки Анны Иоанновны ты в церкви не бывал? - Пьян был, - винился Егорка. Татищев наступал на поэта неумолимо, как рок, предварительно как следует материалы к следствию изучив и подготовив. - Еще пункт! Когда ездил ты вино пить к крестьянину Ваньке Патрину, были там подьячие Ковригин да Сургутский, обче с комиссаром Бурцевым, и ты при всех власть божию лаял похабно и кричал зазорно, что, мол, время ныне худое настало, все от двора императрицы обижены пребывают, а боле всех винил графа Бирена. Вот теперь ты и скажи нам: кто тебе давал право людей, выше тебя сто- ящих, хулить? - Прав своих от рожденья не ведаю, - отвечал на это поэт... Егорка Столетов героем не был: всех, кого знал, попутал в оговорах сбивчи- вых. Длинной килой потянулся перед Татищевым список его знакомцев, пьяниц-со- питух, сородичей, друзей и прочего люда. Даже сестру родную, Марфу Нестерову, оговорил. Татищев тут же писал в Петербург, что мужа Марфы, мундшенка Несте- рова, следует от вина царицы отставить, ибо... опасен!!! Егорка просил, чтобы ему бумаги и чернил дали. - На што тебе? - спросил Татищев. - Стихи писать? - Буду проект писать. О торговле с китайцами. Я все продумал. Государыня от меня, ежели не казнит, будет доходу иметь в сто тыщ ежегодно. Дозвольте проектец выгодный сочинить?.. Стихи он писать умел, а вот на проекты оказался головою слаб. Наплел раз- ной чепухи от страха, будто надобно табак продавать листами, не кроша их, а лошадей из Европы гнать прямо в Пекин и там продавать... Татищев от такой "изобретательности" поэта даже затосковал. Скоро пытошные избы были отстрое- ны. Теперь от "слова" можно было к "делу" переходить: от допросов - к пыткам! Егорка Столетов трясся в ужасе пред будущим, и Татищев трясучку его приметил. А потому священнику, который перед пытками сбирался Столетова исповедовать, он наказал: - Что наговорит пред богом - ты мне донеси словесно. Поп даже на колени упал: - Не могу! Тайна исповеди пред богом сущим нерушима... Татищев ботфортом ему все лицо в кровь разбил: - Я тебе здесь и Синод, и владыка, и бог твой! Столетов на "виске" пробыл всего полчаса. За это время было дано ему сорок ударов. Из воплей поэта запечатлелись признания откровенные и ужасающие... Вот что выкрикивал Егорка: "...фельдмаршал Долгорукий - главная матка бунта..." "...а Ванька Балаки- рев цесаревну Лизку в царицы прочит..." "...Елагин много говаривал: мол, все цари передохнут..." "...у присяги я тоже не бывал - с презлобства..." "...Елизавета сказывала: народ наш душу чертям продал..." "...Михаила Бело- сельский с Дикою герцогиней плотски жил..." "...царица сама дивилась, что народ покорен и бунта нет..." "...газетеры в Европе скорую революцию нам пророчат..." Изрыгнув с дыбы эти крамольные приз- нания, Егорка взмолился: - Ой, снимите меня... сил не стало... помираю! Страшен был для Егорки Татищев. Но еще страшнее казался теперь Егорка са- мому Татищеву, который и не гадал, что дело это потянет столько имен, уйдет корнями в глубь императорской фамилии - с ее извечными сварами и раздорами из-за престолонаследия. Не только цесаревну Елизавету помянул Егорка в допро- сах, как претендентку на престол русский. Всплыло имя и "кильского ребенка", принца Голштинского, рожденного от Анны Петровны, дочери Петра I, и тоже име- ющего права на престол... Татищев все больше погрязал в сыске и сам пугался. С допросов людей во всей яви проступала незаконность пребывания Анны Иоаннов- ны на престоле, - Елизавета, вот кому сидеть надо на троне! Татищев сам на себя беду накликал. Его ли это дело - людей пытать? Его де- ло - заводы строить, руды изыскивать. А он вместо этого столь загорелся инк- визицией, что только огнем пьггошным и дышал. Грозный Ушаков в столице не терпел, чтобы у него хлеб родной отнимали. Ушаков в Еатеринбург такое письмо прислал, что Татищев в тот же день избу для пыток ломать стал. Узников всех срочно в Тайную розыскных дел канцелярию отправил... Жолобов на допросах, сколько его ни пытали, ничего не сказал. Зато на про- щание он перед Татищевым высказался: - Жаль, что я ранее такую гниду, как ты, не зашиб в лесу темном. Я тля ма- хонька, есть пошире меня телята... Не думай, что своим боярством спасешься. Не рой могилу другим - сам в эту яму свалишься! - Ах, Петрович, Петрович, - укорил его Татищев, - хоть бы в разлуку вечную ты мне Словечко сказал хорошее... - Пожалуйста! Чтоб ты сдох, собака паршивая. Бояр давить надо, от них Руси плохо... Не спасешься ты, других погубливая. Погоди, и тебя затравят. Вот на том свете мы тогда встретимся и рассчитаемся за все сразу - головешками с искрами да смолой кипящей... Увезли их всех. Кляпы в рот забили, чтобы не болтали лишку, и увезли - к Ушакову. Татищев опять за горные дела взялся. Думал он, как бы поскорее гору железную Благодать для нужд российских освоить... Василий Никитич был велик и благороден как муж ученый, когда науками и промыслами занимался. И был он последним негодяем, когда, от наук отвратясь, желал двору услужить в целях рабских, холуйских, для себя выгодных... Татищев сейчас частных горнозаводчиков трепал без жалости: требовал от них, чтобы дороги в Сибири строили, на реках пристани ставили. Особенно Деми- довым от него доставалось. Татищев у них весь Алтай в казну отбирал. Никитич на химических опытах научно доказал, что в руде алтайской немало серебра име- ется, и то серебро Демидовы от государства утаивали. Они, хитроумны, так де- лали: на Колыванском заводе руду сплавл