... Теперь тебе шумы устраивать! Тебе Остермана и Бирена сваливать! Два дышла разъехались, распятие поломав, конюшие распугали упряжь, насте- гивая лошадей. Поехали. Один - в столицу, другой - на дачу... Кубанец искоса на господина своего посматривал: - Чего сказал-то враг этот? Грозил? Али как? - И не поймешь. Какой он теперь враг! Вроде бы и Пашка, а вроде бы и нет Пашки. Случилось ему в старости расслабиться духом... Самобытство свое поте- рял Ягужинский, и, чую, драки уже не будет. Базиль, мыслю я так, что Пашка долго не протянет. И место его в Кабинете ея величества опять будет упалое. Нешто же и в этот раз не меня туда посадят? Кучер нахлестнул лошадей. Волынский откинулся на валики пышных диванов, простеганных фиолетовым лионским бархатом. - Я-то еще самобытен! - выкрикнул. - Мне теперича шумы устраивать! Я любо- му, кто на пути встанет, глотку зубами вырву... Обер-прокурор Маслов теперь неслыханного требовал: персонам знатным указы- вать стал, каково им мужика беречь надобно. Пуще всего Маслов нападал на кня- зя Черкасского, как на самого богатого помещика, и за это кабинет-министр ды- шал на Маслова злобой яростной, неистребимой... - Да не грози мне, князь, - отвечал ему Маслов. - Я своей суровости к алч- ности вельможной не отменю. Мужик русский за рубеж утекает. Еще десяток таких лет, и Россия вовек потом не оправится. Мало вам, што ли, своих нищих? А вы, министры высокие, еще из Польши наших беглых крестьян воротить желаете... Стоном выла земля русская, земля богатейшая, земля плодоносная. Два го- да подряд, будто в наказание какое, побивало Русь по веснам заморозом нечаян- ным, потом жаром опалило нужду мужичью. Сгорало все на корню! И нужда подпер- ла уже под кадык самый: на пасху святую, когда бы жизни радоваться, маковой росинки в рот не попало. Вновь, словно саранча серая, нахлынули нищие на Москву и Петербург, от христорадцев не стало в городах спасения... - В чем дело? - удивлялся Остерман в Кабинете. - Когда немец встречает добропорядочного нищего, он дает ему работу. Когда русский встречает лен- тяя-нищего, он дает ему милостыню... Отсюда и явилось изобилие попрошаек - от безделья! А что мог сделать Маслов? Манна небесная на русский народ еще никогда са- ма не просыпалась. Единое дело провел он - указ! Дабы земля дворянская впусте не лежала, пускай мужик на ней сеется, в свои закрома зерно сгребет. И указно повелел обер-прокурор помещикам исполнить все это "под страхом жесточайшего истязания и конечного разорения..." - Как они с мужиками, так и я с ними буду... Дунька, умница его рябая, на колени пред мужем пала. - Батька мой родный, - заплакала, трясясь, - отступись ты с миром... Экие персоны противу тебя стенкою встали! Неужто, себя и меня не жалея, проломишь ты их слабым мненьем своим? - Лоб себе расшибу, - отвечал Маслов, - но не отступлюсь... На этот раз свидание его с императрицей было долгим и мучительным. Бирен тоже при этом присутствовал, но больше помалкивал. Анна Иоанновна завела речь о войне близкой, войне разорительной, ныне много денег понадобится. Да еще решила она чиновникам в столице, противу иных городов империи, в два раза де- нег больше давать, потому как Петербург - парадиз (что в переводе на русский - рай означает). Теперь Маслов для нее где хочешь достань, вынь да положь, - чтобы из ада рай сделать. - Ваше величество, - отвечал Анисим Александрович, нижайше кланяясь, - ко- рень зла в бессовестности помещиков состоит. Подати палкой выколотить - наука невелика. А вот недоимки с народа за прошлые годы собрать - больно, словно зуб вытянуть. Нонеча уже вся Россия... вся, поверьте мне, состоит в должниках вашего величества, и должники те разбегаются куда глаза глядят! - Не все же должны нам, - заметил Бирен озабоченно. Маслов на каблуках туфель, сверкнувших стразовыми пряжками, резко повер- нулся в его сторону. Он знал, что Бирен к нему благоволит, и разговаривал с графом всегда открыто, без утайки. - Верно, ваше сиятельство, не все... Однако нам грозит оскудение полное и безлюдье провинции - вот что страшно! Деревня скоро станет пуста: кто в горо- да - милостыню просить, а иные - в лес, кистенем пропитание добывать. Из того в печали горестной я пребываю, и прошу высочайшей милости... - Что умыслил-то, прокурор? - спросила его Анна подавленно. И тогда Маслов ударил ее, словно в лоб: - Вот что! Крепостное право надобно в законность привесть. А для этого сначала мужикам непременно воли прибавить... - Эва надумал! - удивилась Анна, поглядев на Бирена. - А я не понял его, - ответил Бирен. - Переведите мне... Анна Иоанновна повторила ему слова Маслова по-немецки. - Пусть он делает что хочет, - засмеялся Бирен. - Я ведь не русский поме- щик, а только обер-камергер двора русского. Но императрица поддернула рукава голубой кофты. Красный платок на ухо ей сбился. Туфли царицы шлепали по паркетам. - Зато я, - сказала, побагровев от гнева, - помещица российски! И всей России есть хозяйка... Думаешь ли, Анисим Ляксандрыч, что болтаешь тута? - Ваше величество, - снова поклонился ей Маслов, - не ваших прав ущемления домогаюсь, а лишь ничтожно и покорнейше воли прошу для людей, ущемленных вся- чески от рождения. Бирен тяжко вздохнул. Что он вспомнил сейчас? Может, свою бедную мать, со- биравшую шишки для герцогского камина? Или острый запах конюшен - запах его юности - вошел ему в ноздри, как память обо всех унижениях, пережитых им смо- лоду? Он вздохнул... Анна Иоанновна в ответ заявила Маслову: - Моими дедами так уж заведено, чтобы воли мужикам не давать, а помещику о довольстве их всемерно и отечески печься. Бирен куснул ноготь. Анна Иоанновна взглядом, полным муторной тоски, выз- вала на себя его ответный спокойный взгляд. - Я в русские дела не хочу вмешиваться... трутги-фрутти! А впрочем, я посо- ветуюсь. Хотя бы с моим гоффактором Лейбой Либманом... он имеет верный взгляд на дела финансовые... - Румянцев-то генерал, - неожиданно сказала Анна, - был прав: финансов в России нету. А есть только подати и недоимки. Европа смеется над нами, а мы плачем. И те недоимки хоть из глотки, а надобно вырвать. У меня эвон война с турками на носу виснет... Что же я? Возьму твоего Лейбу, граф, и с ним вое- вать пойду? Много я с жиденком твоим навоюю. - Пожалуйста! - кивнул Бирен. - Вот перед вами стоит господин Маслов: честнее этого человека я никого больше не знаю. Соблаговолите же ему все не- доимки с народа и собрать для вас. Пусть он давит помещиков, а помещики пусть прессуют крестьян... - Ты слышал, что тебе сказано? - спросила императрица. Маслова дома жена встретила, сообщила, что приходил английский врач Белль д'Антермони, целый час сидел. - Чудной он, - рассказывала Дунька. - Молол мне о разностях, будто тебе надобно отравы беречься. Про женщин сказывал, что есть у них перстни на паль- цах. Камни в перстнях у них - то голубые, то розовые, и следить надобно за столом, чтобы цвет их не переменился: иначе - беда будет! Маслов выругался, шпагу в угол комнат закинув. В эти дни граф Бирен полу- чил от него письмо. Маслов предупреждал Бирена, что имеются люди, желающие его, Маслова, погубить... Тут как раз вернулся из Берлина и генерал-прокурор - Пашка Ягужинский. Прежнего согласия между ними не получалось. Обер-прокурор Маслов еще сра- жался с несправедливостями. А вот генерал-прокурор уже сник, и при дворе ви- дели теперь Пашкину спину - согбенную. Покорность бывшего буяна сильно озаботила графа Бирена: - Что с ним случилось? Я рассчитывал, что он, приехав домой, сразу расши- бет в куски Остермана. А тут надо бояться, как бы Остерман не загнал Пашку под стол... А счастливчик Рейнгольд Левенвольде скоро позабыл Варьку и утешился в сво- ем потаенном гареме, составленном из разнокожих женщин. Миних приехал из Польши в Петербург - громкогласный, звенящий амуницией, рыкающий на всех, бо- гатый, толстый... Эти два обстоятельства отозвались в далеком Лондоне, где угасал посол русский - князь Антиох Кантемир. Он вновь обрел надежды на счастье с "тигрицей", как величал поэт княжну Черкасскую; он оценил приезд Ми-ниха, как подготовку к войне, и-в случае победы Миниха - Кантемир мог пре- тендовать на корону царя Валашского и господаря Молдавского... Впрочем, князю Кантемиру вскоре предстоят некоторые неприятности. Европа готовит к печати книгу - о России и русских. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Ветка! Вот она, обитель беглых людей русских. На реке Сож, в поймах ее и на островах, по берегам приятным, белеют мазанки слобод раскольничьих - Марь- ино, Луг Дубовый, Крупец, Грибовка, Тарасовка, Миличи...[2] Брызжет ярью ма- лина над частоколами, несут детишки грибы из леса, над нехитрым мужицким счастьем стоят в карауле на крышах аисты польские... С тех пор как Петр I разгромил скиты Керженца, а Питирим нижегородский (этот волк в рясе) пожег на кострах 122 000 раскольников, - с тех пор пор и стала зарубежная Ветка райским местом для всех несчастных, воли ищущих. В ле- сах Черниговщины, совсем недалеко от Ветки (но уже в России), лежало грозное, тишайшее Стародубье - там тоже "гнезда" были. А здесь, по реке Сож, словно город большой и вольный, цвела, шумела, пела, гуляла, сеяла, колосилась, жа- ла, ела, пила и справляла свадьбы зарубежная непокоренная Русь!.. По всей стране вышел запрет от царицы, чтобы простые люди серебра монетно- го не имели. Ветка - напротив - имела серебра много. Епископа им своего захо- телось. Серебро - в ход. Епифания Реуцкого, которого Феофан на Соловки ссы- лал, от солдат отбили, привезли на Ветку: священнодействуй! Земли в округе Ветки пану Халецкому принадлежали; пан на Ветку приедет - ему полный воз де- нег насыплют, за это пан своих смердов тиранит, в русских не тронет. Жизнь тут вольная: царя нет, пыток нет, поборов нет, - цветет в зелени садов, хоро- шеет и богатеет зарубежная Русь... По утрам гудит колокол церкви, и храм этот - единый, где за Анну Иоанновну крестьяне не молятся, а на Синод палаческий отсюда харкают, как на падаль поганую... Вот сюда-то, в этот мир, и попал гулящий Потап Сурядов. До Ветки следуя, он сильно сомневался - не изгонят ли? Мерещилось, будто его тут станут пытать о правилах веры: как крестишься - двупало или трехперстно? Потапу все равно было - хоть кулаком крестись. Бояз- но было поститься да молитвами себя утруждать, - за годы эти гулящие отвык Потап от набожности церковной. Однако опасался зря. Живи, трудись, не обижай других и сам обижен не бу- дешь. Не было тут постников да молитвенников. Беглые солдаты и матросы галер- ные, мужики вконец разоренные, люди фабричные, но больше всего - крепостных! И нигде Потап столько богохульства не наслушался, как здесь, на Ветке, особо в дни первые... Ходил по деревням ветковским какой-то старый бомбардир с ружьем ветхим за плечами. - Люди! - взывал он. - Заходите прямо в меня, будто в храм святой... Вот престол храма! - ударял себя в грудь. - Вот врата царские! - и при этом рот разевал. - А вот и притворы служебные! - на уши свои показывал... Всех таких, как Потап, "из Руси выбеглых", собрали гуртом, и монашек весе- лый, руками маша, командовал: - Которые тута еще не мазались, ходи за мной... Перемазаться греха нет! У нас, как и везде на Руси, молятся. Вот аллилуйя лишь сугубая, хождение посо- ленное, а заместо слова "благодатная" употреблять следует "образованная". Мирро у нас свое, сами вдосталь наварили. Вот и пошли дружно - перемажем вас! Кисточкой чиркнули Потапа по лбу, запахло гвоздикой и ладаном. Отшибли в сторону. За ним другой лоб подставил. Потом "перемазанных" отпустили на волю вольную, и тут каждый должен был соображать - как жить далее. Потап - по силе своей - в паромщики подался. Ветка очень большая, народ в ней никто не перес- читывал, но в иные времена, говорят, до 100 000 скапливалось; на воде много деревень стоит, одному - туда, другому - сюда ехать, вот и крути громадным веслом с утра до ночи. Но еда была обильная, сон крепок и сладок в садах ду- шистых, никто не гнался за тобой с воплем: "Карауул, держи яво!.." Чего же не жить? Росла борода у Потапа - русая, с рыжинкой огненной, кольцами вилась. По ручьистым звонам, через темную глубину и русалочьи омуты, гонял он паром бре- венчатый, ходуном ходило весло многопудовое, играла сила молодецкая. Иной раз так разгонял паром, что врезался он в берег с разлету: падали бабы, просыпая ягоды из лукошек, визжали девки, а кони ставили уши в тонкую стрелку. В садах берсень и вишенье поспевали. Иногда и грустно становилось. Отчего - сам не знал, но вспоминался тревожно край отчий. И здесь тополя да вязы над водой никли, и здесь курослеп желтый да щавель красненький - а все не то... Будто не хватало чего-то!.. Речь поляков начал понимать. Украинскую - тоже. И кричали петухи по утрам. Заливисто и бодряще, как кричали они на Руси:.. - Ах ты жизнь моя! Не сходить ли мне на Русь в гости? Но его строго предупредили: - Того не смей. От нас едино лишь начетчики-грамотеи ходят, по Руси "гнез- да" вьют, они тропы заповедные знают. Тебя же ишо на Стародубье пымают. Есть там полковник такой - Афанасий Прокофьев Радищев, он людей толка нашего сви- репым огнем палит. Серебро возами у нас вымогает. И ходить нельзя: вызнают что-либо - опять нам выгонка на Русь под ярмо станется... Через поляков доходили до ветковцев слухи неясные. Говорили за верное, будто Миних уже отъехал на Украину, готовясь противу турка воинствовать. Ар- мия же русская из Польши домой тронулась, а впереди себя гонит толпы беглецов русских. Всякого, кого увидят, обратно с собою уволакивают. Помещики же русс- кие беглецов тех на границе ловят - кому какой достанется (тут уж не разбира- ются), и опять в рабство вечное закабаляют... Но пан Халецкий однажды приехал, утешал ветковцев: - Не бойтесь, хлопы москальски! Миних покинул земли Речи Посполитой, а об- ратно не вернется. Ваше государство иными заботами отягщено сейчас - поход на Крым готовят... Кинуло цвет в завязь - твердую, кислую. Старики сулили хороший урожай яб- лок и груш. Крепко спал Потап на сеновале, ноги и руки разбросав по травам благоуханным. Снился ему Колывань-городок, где на Виру он калачи покупал... потом с калачом в руках его пред полком явили. Костер развели, и забили бара- баны... Сам граф Дуглас схватил Потапа за ногу и потащил его к профосам, что- бы живьем его сварить в котле кипящем... - Вставай, дурень! - сказали в ухо ему. - Выгонка учалась! Вовсю стучали солдатские барабаны. Поздно было спасаться: три полка ар- мейских, войско драгунское и казачье уже окружило слободы ветковские. Ветка горела, полыхали по берегам деревни. В огне корчились белые яблони, ревел в хлевах запертый скот, мчались через сады, ломая изгороди, длинно-гривые кони. Выскочил Потап на улицу да - к реке. Тут его ружьем по голове так ладно приг- ладили, что он покатился... Мужиков вязали накрепко. Баб отгоняли в сторону. Детей по телегам кидали. Через всю слободу шла старуха и, приплясывая, твори- ла злобное причитание: "Не сдавайтесь вы, мои светики, Змию царскому - седмитлавому, Вы бегите от него еще далее - Во горы высокие, во вертепы..." Тем и кончилась райская жизнь. Разлучив матерей с детьми, мужей от жен оторвав, гнали через рубеж, обратно в Россию, в рабство неизбытное... За ними догорала Ветка, еще вчера отряхавшая белые цветы. Потап в страхе был: что от- вечать допытчикам, ежели спросят - кто таков и откуда сам? Всех паромщиков к труду приспособили. Должны были они церковь, на Ветке бывшую, за рубеж перетаскивать. На переправе же через Сож церковка опрокину- лась - бревна ее далеко уплыли. Решили хоть алтарь спасти. Артельно потащили на Русь алтарь, и Потап свирепо налегал в лямку. Гроза была ночью. Молния как фукнет с небес - будто, язва, из пушки прицелилась. От алтаря божиего - пырх! - одни головешки остались. Людей пожгло, Потапу бороду огнем опалило... Пол- ковник Радищев разрешил ветковцам забрать с собою мощи нетленные от старцев святой жизни. Потал на себе тащил гроб старца какого-то Феодосия, а в гробу что-то подозрительно стукалось. Напрасно он мучился: когда на русской земле гроб открыли, там - никаких мощей, одни косточки. Так-то вот приволоклись "выбеглые" в Стародубье. Афанасий Радищев тут объ- явил, что сидеть надо тихо. А подушный налог теперь, яко с отступников, будут с них двойной собирать. Годных же к службе воинской сейчас в рекруты запишут. Потап ног под собой не чуял - спасаться надо. Тут сбоку от него объявился че- ловек незнаемый, который совет дал. - Вишь, вишь? - сказал, на Радищева указывая. - Вишь, как зоб у него рас- пухает? Сейчас в гнев войдет и льва библейского собой явит... Коли спасаться, так беги до города Глухова: тамо, слышал я от людей знающих, каждому дается сразу по бабе, по шапке, по волу, по сабле и по жупану... Станешь казаком вольным! И Потап бежал... В преддверии большой войны генерал Джеме Кейт объезжал украинские засеки и магазины, где все припасы давно сгнили, еще со времен Петра I сваленные в ку- чи. Появился на Украине и Карл Бирен - инвалид, брат фаворита. Начались его достопамятные зверства: гарем развел из девок малолетних, заставлял баб щенят на псарне грудью выкармливать... Бунчуковый товарищ Иван Гамалея сидел в писарской избе войска Лохвицкого. На подоконнике дозревали арбузы. Один уже треснул. В раскол его, в самую-то сласть, в мякоть яркую набивались окаянные мухи. Бунчуковый писал жалобу гра- фу Бирену - на братца его Карла Бирена: "...в сиятельстве своем подманил на бахче девку малую Гапку, увел в садик за куренями и, учинив той девочке гвалт ее паненству и много своим мужским бесстыдием над оною паствячися, аж до смерти оную размордовал, отчего и вмерла Гапка на день вторый..." Упала тень от дверей - загородила солнце. Бунчуковый глаза от писанины оторвал, на пришельца незваного глянул. Стоял перед ним молодой парубок, рос- том под потолок, ноги босы и черны от пыли; рот широк, скулы остры от голода, а глаза голубые. - Чего тоби? - спросил Гамалея. - Пособи, пане, - отвечал тот. - В казачестве бы мне осесть. - А ты кто таков? Чего-то я тебя на кругу не видывал. Назвался парень Потапом (видать, беглый). Взял бунчуковый плетку, на стене висевшую, опять Гапку вспомнил. - Иды, - сказал, - я тоби в сечевики зараз выведу... Вывел Потапа на двор. И стал лупцевать, ожигая справа налево. Большая свинья терлась об тын, ко всему равнодушная, и гремели поверх тына горшки, раскаленные на солнце, один об другой стукаясь. А бунчуковый ожигал Потапа исправно, приговаривая: - Оть, москальска хвороба! Развелось вас тут, бисово симя! Вырвался Потап от бунчукового, убежал. И так стало обидно, что упал он в лопухи посередь площади. Шумела, горланила и плясала над ним в реве быков душная воловья ярмарка. А он лежал и плакал в лопухах, серых от пыли теп- лой... - Ой, чоловики ридны! Бачьте, як москаль убивався... Обступили Потапа хохлы. Стали горилкой потчевать. Давали тютюна нюхать с рук жестких, мозолистых. Пахло от стариков чесноком да яблоками, разило от штанов парубков дегтем колесным, и цветасто реяли ленты зубастых крепкощеких молодок. - Тю! Тю тоби, - говорили все ласково. - Не убився... Было это с ним в городе Глухове, где на себе изведал, какова вольность ка- зачья. Под вечер ярмарка опустела. Арбузы лежали на арбах - любой бери. Волы дышали в темноте, как люди, устало и раздумчиво. Потап начал свою жизнь по косточкам разбирать. С чего же начались все несчастья его? Вспомнил он дом Филатьева на Москве и тот день, когда барин послал его на выучку к принцу Гессен-Гомбургекому, чтобы искусству сечения он обучился... "Может, - размыш- лял Потап, - мне бы тогда судьбу и повернуть? Надо бы не отпираться, как сле- дует выпороть Ваньку Осипова, который ныне Ванькой Каином стал?.." Прошел не день и не два. Волы привозили арбы с солью и арбузами. Волы уво- зили пьяных хохлов по домам. Вставали зори над садами и ложился мрак - теплый и волнующий - на землю, радугами осененную. А он все думал. И понемногу сло- жил в голове своей такое: "Окол народа завсегда толкусь, вот мне за всех и влетает. Не лучше ль жить от народа подалее?" Даже плечами передернул - столь страшно от людей уходить. Но все же встал и пошел. На этот раз уходил Потап далеко - на Дон или на Кубань (сам не знал пути-дороги). Травы стояли высоко - по грудь. Солнце пекло нещадно. Изредка куреня встречались в степи. Там деды сидели в портах широких. Были деды мол- чаливы в древней и мудрой старости. Иногда выбредал Потап на засеку покину- тую. Еще издали вышка виднелась, на вышке той сложен хворост горюч. Коли под- жечь его, начнется тревога по всей Украине, поскачут в седла чубатые хлопцы, завоют их матери, долго будут бежать за конями девки ("Татарин! Татарин идет..."). Но татар пока нету - чисто в степи утром. А закаты здесь быстро- течны и неминучи, как смерть человеческая. Тьма, звезды, прохлада... В одну из ночей высокий курган встретился. В тени его Потап и залег. Тихо потрескивал костерок, да скрежетали в ночи, будто сабли, острые иссушенные травы... Задремал Потап, сквозь сон слышал он лепет ветра, шелестевшего зо- лою. Очнулся же от мягкого топота копыт. Глаза протер, спросонья даже оторо- пел. - Эй, кто тут? Прямо над ним нависала бездонная пропасть неба, и над этой пропастью вы- растал неведомый... всадник. Торчала над головой его остроконечная шапка. - Добрый ли ты человек? - спросил его Потап с опаской. - Поган урус, - услышал в ответ. В воздухе свистнуло, жесткая земля, в кольцо собравшись, вдруг захлестнула его горло удавкой мертвой. - Ах! - вскрикнул он от резкой боли, и что-то сильное потянуло его прочь от погасшего костра, потащило по земле. А земля эта (такая нежная и мягкая) вдруг обернулась для него злой маче- хой. Когтями, кустами, корнями, травами она раздирала тело Потапа, и катилась под ним в даль неизбежную, а топот лошадиных копыт то удалялся, то вновь нас- тигал его. И разом померкло все, и погасли звезды на небе... Очнулся, глубоко дыша. На шее уже нет аркана. Но зато намертво связаны за спиной его руки. Всадник слез с коня и стоял над ним; вдруг нагнулся, одним рывком поставил Потапа на ноги, снова запрыгнул в седло. Ногайка взлетела - бац по коню. Еще взлетела - бац по Потапу. Конь сразу тронул рысцой. Потап - за ним, и аркан от луки седла тянулся к рукам его. Было уже поздно исправлять судьбу. Так они и бежали рядом: конь с человеком и человек без коня. Начиналось полонное терпение... Он попал к ногаям! ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Когда "Тобол" с разлету уперся форштевнем в зеленоватые льды, поначалу ре- шили - проскочим. Так думал и Овцын. - Пчел бояться - меду не пробовать! - сказал лейтенант и велел якорь бро- сать... В темную глубь длинным буравом впивался канат, сверля пучину. Где-то там, в таинственном полумраке стылых вод, распугивая рыбин, сейчас якорь ляжет на грунт, острым бивнем клешни своей возмутит вечную чистоту векового безмол- вия... - Стоп! Кончай травить, слабину выбери. - Взял якорь? - спросил от штурвала Афанасий Куров. - Взял, - поежился Овцын. - Стоим крепко. Было всем зябко. Плотный лед лежал рядом, закрывая дубель-шлюпу путь в океан. Берег едва угадывался вдали. Холодный день угасал, весь в искристом мерцании. Стали ждать, когда разомкнется ледяная преграда. Верилось в опыт прежних походов. Трое самоедов, взятых в плавание, сидели в трюме на корточ- ках, посматривая искоса, чмокая языками. "Распадения" льда не сулили. Первым умер корабельный плотник. Овцын наблюдал, как рядом с якорным кана- том медленно тонет его тело в белом саване. Вот он уже едва виднеется... си- нева затопила все... Прощай, товарищ! - Я лягу, - сказал Овцын своему подштурману. В каюте уперся ногами в переборку, свистнул собаку Нюшку, чтобы легла ря- дом, его грея, и больше лейтенант не вставал. Сны были тяжкие, нехорошие. Приходила к нему в снах княжна Катерина Долгорукая, мучила в поцелуях - влаж- ных и грубых. Проснувшись, Овцын почесал ногу. Опять зачесалось... Что там такое? Задрал штанину... Так и есть: скорбут! - Началось, - сказал Овцын и упал на подушки. Куров вполз в каюту на коленях (уже не мог ходить). - И ты? - спросил его Овцын. - А что наверху? - Не распалило. Умер матрос Шаламов... Подниметесь? - Сейчас... встану. А мир был светел, ветер свеж, в смерть не хотелось верить. Как ослепителен был вечный блеск мира полуночного!.. Следя за тонущим покойником, Овцын встряхнулся. - Эх, навигаторы, - сказал недовольно. - Да шлюп-то наш давно сносит льда- ми. Куда же вахта смотрела, раззявы? Куров тронул якорный канат, он подался свободно, безгрузно. Выбрали его на палуб, и Куров показал лейтенанту лопнувший от перегнива конец. - Бросай вторый! - велел Овцын и полез обратно в каюту. А там - чад лам- падки перед иконой Николы, грязь засаленных мехов, качка постылая и удушье, течет по бортам сизая плесень. Снова лег, стараясь "услышать" грум. Второй якорь забирал плохо. Одна чугунная лапа у него давно была сломана. Лед ночью стал напирать, двигая "Тобол". Умер хороший человек - рудознатец Медведев, и Овцын уже не мог подняться на палуб. - Без меня, - попросил. - Видит бог, я ослабел... Скоро на вахте остались только квартирмейстер с учеником геодезии да с ним двенадцать солдат. Остальные полегли на рундуках - в тоске. Дубельшлюп всю ночь напропалую стучал носом в ледяной барьер, словно в двери нерасторжимые. Смерть стояла рядом... Доколе ждать? - Позови ко мне самоядь, - сказал Овцын кают-вахгеру. Проводники-самоеды вошли и затрясли головами: лето необычно холодное, лед не раздвинется, скоро ух осень, и тогда... Слабеющей рукою Овцын разлил водку по чаркам. И свою чарку поднял. - Вам верю, - сказал проводникам... - Вы здешние... Отпил полчашки, и водка в чашке его вдруг стала красной. Испуганно вытер рукою рот - ладонь в крови. Тогда он допил вино одним махом, выслал проводни- ков прочь, созвал консилиум. И коллегиально порешили: уйти... Когда загудели паруса, а дубель-шлюп рывком накренился, скорость набирая, Овцын чуть не зап- лакал. Ацмиралтейству ведь пером на бумаге всего не рассказать. Да разве поверят ему в столице, что лед за лето не мог растаять? "Под солнцем-то?" - спросят его, и станут адмиралы над ним потешаться, как над врунишкой... - Афоня, - позвал он Курова, - кажись, мне самому в Питерсбурх надобно ехать, дабы от попреков отбиваться словесно. - Как же вы? Сами ног не волокете. - Лишь бы на урочища выйти, опять хвою пить станем. А ехать надо. Боюсь не за свою карьеру, а за судьбу дела нашего. Докажу адмиралам, что "Тобол" еще отворит эти ворота смертные... Болезнь скорбутная - сам не знаешь, что за штука такая. Недаром она женщи- ной в соблазнительных снах является на зимовках. Но как только "Тобол" вышел на урочище Семи Озер, люди сразу повеселели. Вылезли наверх, сами патлатые, зубы у всех шатаются, а уже полегчало... Ожили! Наконец "Тобол" зашел под высокий берег Березова, высился над обрывом час- токол острожный и торчал шатер церкви ветхонькой. Уже и осень подступала. Сильная гроза - с эхом, длившимся очень долго, - разрывала небосвод над тунд- ряной юдолью. Священник Федор Кузнецов, на диво трезвый, служил панихиду по тем, кто навеки остался в мрачной глубине, возле кромки зернистых льдов... Овцын стоял среди матросов своих, тонкая свечечка оплывала в его руке. Го- рячее дыхание обожгло затылок ему. Навигатор не обернулся. Конечно, это... она! И своей рукой Митенька нащупал Катькину руку, узкую и влажную от волне- ния любовного. Из церкви они вышли вместе. На паперти стоял майор полка То- больского, которого Овцын не знал. Оказалось, майор Петров Петр Федорович, прислан в Березов недавно - надзор фискальный за Долгорукими иметь. Человек он был разумный, зла никому не желавший, к Овцыну отнесся с почтением, в гос- ти к себе зазывал. Екатерина Долгорукая рядом стояла, глаза опустив. - И вас, княжна, - поклонился ей майор Петров, любовь тайную приметив, - прошу ко мне с лейтенантом жаловать... В гостях у майора было хорошо. Майорша Настасья (из роду Турчаниновых) книжницей оказалась. Говорили за столом о разном. О бобрах березовских, кои, словно войско, свои дозоры от собак местных имеют; караулы бобры несут пос- менно - как солдаты. О грозах судачили березовских, естество которых челове- ком еще не изучено. О мамонтах дивных, кои в лед вмерзли, и научно в этих краях еще многое человеку должно открыться... Катька Долгорукая от слов умных заскучала, но вида скуки наружно не показывала. Ни жива ни мертва сидела жен- щина, вся - от груди до коленок - наполнена лю бовным томлением. А под самую полночь стук в окошко раздался - это подьячий Осип Тишин, пьяный, до гостей рвался. Майор Петров встал, подьячего стукнул и на улицу выбросил. - От винного пития устали мы все, - сказал майор сердито. - Дай с челове- ком умным тверезо душу в разговорах от-весть... Обратно до острога Овцын провожал Катерину; за кладбищем она шубу на се- бе широко распахнула, грудью припала к нему. Целовала горячо - как и та, ужасная, что являлась в каютных снах, влажно и грубо, не по-девичьи! И каждый раз говорила: - Охти мне! - И, губы обтерев, опять с жаром целовалась. - Охти, сладко мне... Ни на каких царей не променяю тебя! Сказал он ей, что отъезжает с рапортом в Адмиралтейство. От разлуки убива- лась Катька на погосте кладбищенском, где торчал крест царской невесты - княжны Меншиковой. Причитала навзрыд, подеревенски. Гладил он плечи Катькины, но тоску ее звериную, ненасытную не осуждал: из темени сибирского безмолвия светят ему огни столицы, вихри проспектов питерских, блеск и суета. Она же остается здесь, в кольце снегов навеки закована. - Только не брось меня! - умоляла Катька. - Не позабудь... един ты! Вер- нись ко мне, Христом-богом тебя заклинаю... В пути до Тобольска опять Овцын заболел. Лежа в узких санках, слушал он, как протяжно свистят полозья под ним, видел перед собой вертлявые хвосты ос- тяцких собак, считал безутешные версты. А на почтовом дворе Тобольска его огорошили новостью: - Царица-то наша войну ведет. Ведомо ли о том в Березове? - Дошла весть об осаде Минихом Данцига. - Вы, березовские, словно с печки свалились... Какой там Данциг? Тая война давно кончилась. Новая грядет - с турками! Война была нужна! Анна Иоанновна и сама это знала. С тех пор, как ее голо- вы коснулась корона, она ничего не приобрела, лишь теряла и разбрасывала прежде нее завоеванное. Бесчестье мира Прутского было еще свежо в памяти на- родной, - пора опять выйти на просторы Причерноморья, ногою твердой стать на Азове, а гнездо разбойничье - ханство Крымское - полному разоренью предать. Там, за морем, в Константинополе, - Большой Порог и Большая Дверь, а в Бахчисарае - Малый Порог и Малая Дверь, и вот теперь пора (через Дверь Малую) отворить пред Россией Дверь Большую! Момент для войны был удачный: Турция еще связана войной с Надиром, а хан крымский Кап-ланГирей ушел с конницей помогать туркам в делах персидских... Был канун великого почина! И в самый этот канун вдруг струсил Остерман. Как всегда в опасные моменты карьеры, Андрей Иванович перед императрицей такой вид принял, будто уже поми- рает. И стоять не может - ноги его не держат. Но имератрицу на этот раз он не разжалобил: сесть вицеканцлеру империи она не разрешила. - Коли, Иваныч, стоять тебе невмоготу, - сказала царица, - так ты на печку обопрись, а я глаза отведу, будто слабости твоей не замечаю. Да говори, чего удумал ты? Остерман повел речи свои робкие - напряженно: - Экономическое положение государства таково, что при потрясении военном банкротства ожидать надобно. Я вам вещал и ранее, что боязно войну начинать. Да и... что даст война? И до нас смельчаки находились, Крым воевавшие, а... Крым-то стоит нерушим! Помяните хотя бы поход князя Василья Голицына при ца- ревне Софье. Он войско русское до самых ворот Крыма довел, замок от дверей ханских поцеловал и... ни с чем назад обратился. Крым силен! - доказывал Ос- теран. - За ханом же крымским сам султан турецкий зубы скалит, и с ним нам не совладать... Анна Иоанновна с постели соскочила, кулаки воздела. - Я не дурочка тебе деревенская, которую морочить можно! - закричала гус- то. - Сам же в войнищу экую нас втравливал, а теперь - в кусты? У меня машина воинская уже запущена... Остерман с трудом себя от печки тепло отклеил: - О чем речь? Любую машину всегда можно остановить. - Армию ты остановишь, а... Миниха? - спросила Анна Иоанновна. - Ежели ты, граф, такой уж смелый, так попытай судьбу свою: попробуй оттяни Миниха от войны... Что затих? Развернулась к нему широченной спиной, рукою махнула: - Ступай вон и лишнего не сказывай мне. Как послушаю Артемья Волынского, так, может, и прав егермейстер мой, что плывешь ты, Андрей Иваныч, каналами темными... Что на уме у тебя? О чести-то государства Русского подумал ли хоть раз? Остерман из-за спины поймал ее багровую, как у прачки, руку, покрыл ее по- целуями, весь в рыданиях притворных: - Ваше величество, мне ваша честь дороже чести государственной. Я - весь ваш... за вас на костер пойду... на муку! - Ступай вон. Ты не понравился мне в сей день. Россия - в ярком блеске оружия, в согласном топоте ног, в реве верблюдов и ржании лошадей - уже стремглав катилась в войну. И графу Остерману лишь ми- зинцем шевельнуть, чтобы армада эта замерла как вкопанная. Но ему, конечно же, не сдержать Миниха, который на увертки Остермана говорил всюду открыто: - Я растопчу это гнилье ботфортами, я раздеру вице-канцлера своими шпора- ми, если он славы меня лишать вознамерится... А война уже началась! Война началась боевым соперничеством двух немцев - Миниха и генерала фон Вейсбаха, который управлял войсками на Украине и считал, что он должен коман- довать армией, а не Миних... Борьба закончилась поражением Вейсбаха: за ужи- ном у Миниха он вдруг схватился за живот и тут же умер. - Так тебе и надо, старый дурак, - сказал при этом Миних, явно радуясь. Но теперь фельдмаршал никак не мог сдвинуть с места генерала Леонтьева, перед которым ставилась задача - идти прямо на Крым и брать его. - Вот хлеба уберут, - зевал Леонтьев, - тогда и двинусь. - Генерал! Что вы о хлебах печетесь? Пока я беру Азов, вы должны двигаться на Крым... Хлеба и без вас уберут на Украине. - Жарко сейчас, - упорствовал Леонтьев. - Ближе к осени, по холодку, про- ворнее и солдат пойдет и конь побежит... Леонтьев дождался осени, взял 42 000 человек и 46 пушек - пошел на Крым, чтобы предать его огню и мечу. Война Турции объявлена не была, ибо армия русская стучалась сейчас не в Большую Дверь, а лишь в Малую... Была чудесная пора, над Украиною стояли погожие, ясные дни. Не холодно и не жарко. Леонть- ев, имея при себе двух личных поваров, сибаритствовал в роскошной карете. Ар- мия его шагала вдоль Днепра по землям Сечи Запорожской. Татары навстречу русским пустили пал - выжгли траву; но с пожарами они поспешили. Леонтьев выступил в поход позже, и уже успела вырасти в степи свежая травка... Каза- лось, все складывается удачливо: не так страшен черт, как его малюют! В октябре армия вступила на дикие земли ногаев. За Конскими Водами завид- нелись зловещие колпаки улусов разбойничьих. Войску был отдан приказ: смести ногаев, дабы открылся путь к Перекопу. Дрались воодушевленно - побили всех, сбатовали скотину, нагрузили добром верблюдов, наелись мяса вдосталь, - пошли дальше с бодростью. Русским в этих краях пощады никогда не было. Не было по- щады и татарам от русских. Одни только женщины, дети и скот имели право на жизнь (собак и тех убивали)... Небо вдруг затянуло тучами, просочились на землю дожди. Потом закружил снег. И снег растаял. Растаял снег, и ударил мороз. Стой! Ноги лошадей разъ- езжались на гололеди, копыту конскому было до травы не пробиться. Тысячи ло- шадей сразу пали в степи. А затем стали умирать и люди. Не от ран - от болез- ней и холода. Армия Леонтьева превратилась в походный лазарет: половина ее несла на себе другую половину армии. Но еще шли! Прав был фельдмаршал Миних: нельзя поздней порой выступать через степи ногайские на Перекоп крымский... Далеко-далеко в степи обозначилась точка в конце горизонта. Что это такое? Лишь к вечеру сблизились. Это ехал из Крыма прасол - торговец скотом (из за- порожцев). Его взяли за шкирку тулупа, втащили в шатер к Леонгьеву. - Есть ли впереди лес? - спросил его генерал. - И кошки высечь нечем, - поклонился ему прасол. - Есть ли впереди вода? - спросил генерал. - Ни капли, - отвечал прасол. - Сколько отсюда до Перекопи? - спросил генерал. - Ден десять, а то и боле того, - отвечал прасол... Близ Каменного Затона держали военный совет. В шатер бился ветер, снегу намело на целый фут. Черными комками лежали на снегу солдаты. Выстелив шеи и ноги выпрямив, умирали лошади. Встав злыми мордами против метели, покорно и неприступно высились над степью воинские верблюды... Из шатра прокричал Ле- онтьев: - Играй поход: идем обратно - на зимние квартиры! 9000 человек навсегда остались в степи, так и не увидев Крыма, где их так страстно ждали толпы не- вольников. Никакой Гегельсберг не мог сравниться с этим бессмысленным похо- дом... Леонтьева отдали под суд. Но он был племянником царицы Натальи Кири- ловны (матери Петра I), а таких людей судить неудобно. Всю вину за неудачи свалили на покойника фон Вейсбаха: мертвый, он уже не мог оправдаться... С большим запозданием прибыл в Петербург курьер от Миниха. Увы, Азова фельдмаршал не взял. Остерман с этим письмом (почти ликующий) предстал перед императрицей: - Ну вот, матушка, как по писаному: в Крыму нам не бывать, а хваленый Ми- них болтуном оказался... Что мы скажем Европе? Анна Иоанновна долго молчала. - Объяви во всех Европах, что мы войны и не начинали. Была лишь экспедиция воинская, дабы наказать ногаев, кои наши украинские рубежи набегами беспокои- ли... Европа почтительно выслушала эту басню - и не поверила. Так начиналась эта война, очень нужная для России. Быть нам в Крыму или не бывать?.. По деревням и городам срочно вербовали рекрут. Самых здоровых. Чтобы в пальцах подковы гнули. Чтобы в зубах у них изъяну не было. Чтобы честны они были - беспороч- ны. А летами - от пятнадцати до тридцати... Такие вот годны! ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Барон Иоганн Альбрехт Корф, обозленный на весь двор вольнодумец, ныне пре- бывал на посту "главного командира" императорской Академии наук. Близ его ка- бинета - спальня, за спальней - лаборатория, где пахнет всякой чертовщиной от порошков загадочных и смесей алхимических. В раскаленных колбах он жаждет зо- лото открыть или... А вдруг, вне чрева материнского, возникнет за стеклом ре- торты гомункул человека? Барон кафтан скинул, рукава сорочки повыше закатал, в руках его, больших и волосатых, ощущалась сила (но ленивая сила). Он ругал- ся, выискивая мудрость в книгах древних - из "Драгоценной жемчужины" Лациния Калабрского, из "Последнего завещания" Луллия, из потаенных рукописей черно книжников... Впрочем, Корф был настолько богат, что в получении золота через огонь и не нуждался. Детей он не любил, и, появись гомункул из колбы, барон вышвырнул бы его на помойку. Просто он был любопытен... Ему помешал лакей, появясь на пороге: - Педрилло прибыл... Вот карточка его, барон, в которой он представлен так: "Слабоумный любитель гданской водки, друг Тосканского герцога, Тотчаский комендант Гохланда, экс-пектант зодиального Козерога, русский первый дурак, скрипач известный и славный трус ордена святого Бенедикта"... Что делать с ним? Прикажете впустить? Иль гнать в три шеи? - Изо всего, что мы прочли, - ответил Корф, - мне важно лишь одно: "скри- пач известный". Шута Педрилло знать я не желаю, а вот синьора Пиетро Мира до- пустить... Синьор, - сказал барон входящему шуту, - как хорошо, что вы со скрипкой. Рассейте меня муыкой. Но без гримас, пожалуйста, и без кривлянья. Здесь вам не двор, а я не дурак придворный... Педрилло, сморщенный и старый, играл ему на скрипке. - А вы прекрасный музыкант. К чему вам это шутовство? - Ах, сударь мой, - ответил шут. - Одною композицией ведь не будешь сыт. А у меня семья в Венеции осталась. И старость, если не близка, то близится... Пора подумать и о детях. Что я оставлю им? Вот эту только скрипку? - усмех- нулся он. - А кстати, дайте-ка мне ее сюда. Какая ей цена? - Четыре луидора, барон почтенный. - Когда и где платили? Она звучит чудесно..