. - Есть мастер удивительный в Кремоне. Когда я покидал отечество, ему было лет уже за девяносто. Но он трудился попрежнему. И никогда не брал за скрипку иль виолы дороже четырех луидоров. Вспыхнув лаком, скрипка шута взлетела к жирному плечу Корфа. Смычок в руке барона вдруг с нежностью коснулся струн. - Ото, черт побери... Я в этом деле смыслю кое-что. А ваш старик из Кремо- ны - отличный мастер. Кладу вам сорок! - Чего кладете? - удивился Педрилло. - Конечно, луидоров... Вы не забыли - как имя мастера? - Страдиварий. - А-а, знаю, знаю. Он ученик великого Амати... Хотите, я покажу вам свое собранье? - Корф провел шуга в отдельные покои, где в пламени свечей темнели лебединые виолы, ще скрипки тихо тосковали о смычках; Корф хвастал: - Вот скрипка из Бресчиа, а эту, сделанную Гранчиано, пора ремонтировать... Вот Теклер, вот Серафино! Есть даже тирольские, хотя я их не люблю. Сам я играю очень редко. Я больше пью вино, когда мне тошно от людского свинства. Итак, уступите мне вашего Страдивария за сорок... После шута явился к Корфу поэт Василий Тредиаковский, принес он "команди- ру" свою новую книгу: "Новый способ российского стихосложения", и барон руко- пись от поэта любезно принял. - Благодарю на вниманье к убожеству моему, - поклонился ему Тредиаковский. - Если б не вы, барон, меня бы давно забодали быки здоровые... Патрон мой, князь Куракин, хотя и кормит-поит, но в награду требует, чтоб я пасквили сти- хотворные на Артемья Волынского слагал. И отказаться я не смею, а... страшно мне! Коща дверей сходятся две половинки, то палец между ними лучше не совать. А меня, пиита бедного, вельможи меж дверей своих и головой совать готовы без жалости... Что им мой писк! - Я вас не дам в обиду, - утешал его Корф. - Что этот князь Куракин? Я его чаще вижу под столом, где его, пьяного, ногами попирают. А- вы? Кто вы?.. Вы - Прометей, и ваше имя принадлежит истории. Поэта будет помнить вся Россия. А остальные люди, кто не способен к творчеству, все это гниль... Увы, - вздох- нул вдруг Корф, - вот и архивный червь, глотая смрад бумаг старинных, может, протрызет и мое жалкое имя... Он вызвал академического типографа Кетрипа. Вошел тот - важный гусь, весь в бархате, весь в кружевах. Барон Корф свернул рукопись Тредиаковского в трубку потуже и сразу треснул "гуся" по башке, чтоб спеси поубавить: - Болван! Печатай это поскорее. Пусть шлепают твои машины неустанно. И помни, что поэты ждать не любят... Барон Корф в пику всем оборонял и поддерживал русского поэта (человека робкого, но талантливого). Барона занимало положение поэта при дворе. Тредиа- ковского держали в черном теле. Анна Иоанновна - по глупости своей - видела в Тредиаковском лишь развлекателя (вроде шута). Поэты, живописцы, музыканты - они, да, состоят при дворе, ибо более им кормиться негде. Но Тредиаковский - не развлекатель, это ученый языковед. И барон помышлял дерзостно: Тредиаковс- кого полностью за Академией укрепить... При чем здесь двор? При чем здесь пь- яный меценат Куракин? Поэты - суть служители государственные. Корф был ворчун, всем недовольный. Анне Иоанновне он свое неудовольствие показывал. Бирену в лицо дерзил. Иногда он выражался при дворе так, что, будь он русским, его бы уж давно вороны по кускам растащили. Но у него - заслуги перед престолом, за ним - надменное рыцарство Курляндии, и трогать его опас- но. Оттого-то Корф - безбожник, книголюб, алхимик - мог делать все, что в го- лову взбредет, и не любил советников иметь. Сейчас он нежно влюбился во фрейлину Вильдеман, которая приходилась пле- мянницей фельдмаршалу Миниху. Но дорогу Корфу переступал камергер Менгден, вице-президент Коммерц-коллегии. Корф предложил ему бороться за руку и сердце Вильдеман: - Назовите мне ваше любимое оружие. - Яд! - засмеялся Менгден вызывающе. - Что ж, - согласился Корф, - дуэлироваться можно и этим оружием подлос- ти... Давайте так: вы мне дадите яд, а я вам свой подсыплю. Кто из нас быст- рее приготовит противоядие, тот выживет и станет обладателем руки и сердца юной Вильдеман... - Я пошутил, - отрекся Менгден. - Нет, мне с вами в химии не соперничать. Уж лучше шпага! И чтобы... поменьше свидетелей. - Согласен и на то. Драться уедем на родину, в Курляндию. Любовная тоска перебивалась размышлениями о запущенности дел академичес- ких. В этом году Корф образовал "Русское собрание" при Академии, где русские занимались толкованием русского языка, - это хорошо: пусть возникнет "Толко- вый словарь" языка российского. Корф видел явное: ученые - все иноземцы, и коли кто понадобится, то зовут опять из Европы. Но... до каких же пор? Бер- нулли взялся обучать Ададурова, и опыт сей показателен: Ададуров стал велико- лепным математиком... Россия сама должна поставлять ученых, подобно рекрутам; таковые сыщутся, только искать их никто еще не пробовал. Как раз в это время опустела академическая гимназия, и Шумахер вошел с докладом к барону. - Вот и хорошо, - решил Корф. - Наберем школяров из русских, дабы в России имелись свои ученые. - Их нету, русских ученых, - ответил Шумахер. - Нету потому, что не озаботились их создавать. Из юношей ума здравого, способных и к трезвости склонных, выйдут незаурядные славянские Ньютоны. Шумахер рассмеялся - так, словно доску сырую распилил. - Русские, - сказал он, - к тому неспособны, барон. - Можно подумать, вы это проверяли уже на русских? - Все они - воры и пьяницы! - бодро откликнулся Шумахер. Корф отцепил от обшлагов кафтана пышные кружевные манжеты, небрежно бросил их на стол, словно перед дракой. - Послушайте вы... невежа! - сказал барон с презрением. - Я ведь не пос- мотрю, что ваш тесть Фельтен супы ея величеству варит. Для меня кухонное родство с русской императрицей не имеет никакого значения. И я достаточно си- лен физически, чтобы одной рукой вышвырнуть вас из Академии - прямо в Неву - вместе с вашими дурацкими убеждениями... Шумахер тут склонился перед ним и показал при этом барону Корфу свои отто- пыренные уши с их тыльной стороны, гце они были розового цвета, как у поро- сенка. При дворе продолжали спорить: "А все-таки любопытно знать: кто же умнее всех на Митаве - Корф или Кейзерлинг?" - Напрасен этот спор, - вмешивался Корф. - Вы, живущие хитростью, спорите не об уме. Вы спорите о том, кто из нас хитрее. Так я вам скажу, что хитрее всех наш лошадник Волынский. Граф Бирен прав: когда имеешь дело с этим чело- веком, держи при себе камень, чтобы ударить Волынского в зубы прежде, чем он вцепится тебе в глотку... Обер-егермейстеру до всего было дело - совал свой нос Артемий Волынский даже в дела коннозаводства, хлеб у своего врага, князя Куракина, отбивая. Со стола своего Волынский не убирал книг по гиппологии научной: "Королевский ма- неж" Антуана Плювиля, "Гиппика або наука о конях" поляка Доро-гостайского и "Книга лекарственная о конских болестях" Петра Шафирова... Лошадей он любил, и когда жил в Персии, то много полезного о лошадях на Востоке узнал и домой хозяйственно вывез... Впрочем, любимым делом долго не пришлось заниматься Во- лынскому, оторвали его от лошадей - велели судить Жолобова, из Сибири приве- зенного. - Вот этого мне еще не хватало! - огорчился Волынский. - Но против рожна царского не попрешь, коли карьер надо делать... Поначалу допросы шли в подвалах Летнего дворца. Плыл по Неве лед осенний, река долго не вставала, и никак было крамольников в канцелярию Тайную (в кре- пость, за Неву) не переправить. Целых два месяца дали Жолобову и Столетову на поправку здоровья, кормили их на убой с царской кухни. Даже лекарями обихажи- вали. Это признак нехороший: значит, к мучениям адским готовят. Волынский знал Жолобова раньше и - уважал его. - За что тебя тиранят, Петрович? - спросил он Жолобова. - За тридцатый год, за кондиции, я тогда орал много. - А тут иное писано: будто воровал от казны! - Все мы воры, - отвечал Жолобов. - А таких, как ты, еще поискать на Руси надобно. От твоих грабительств на Казани людишки по ею пору плачутся... Такая честность не по нутру пришлась Волынскому. - Эй-эй! - нахмурился он. - Вроде бы не меня, а тебя судят. Где бы милости моей тебе поискать, а ты судью своего же вором кличешь... Да знаешь ли ты, что я тебя под топор засуну? - Нашел чем удивить человека русского! И это про тебя-то, дурака, говорят, что ты умный?.. Понял тут Волынский, что Жолобов на жизни своей давно крест поставил - ему теперь ничего не страшно. А по вечерам, после допросов и очных ставок, утом- ленный, Волынский говорил Кубанцу: - Ежели когда-либо, не дай-то бог, меня судить станут, об одном буду мо- литься: иметь дух столь высок, какой Жолобов ныне перед смертью имеет... На плаху его подтаю, а уважать буду! - Хотите, я развеселю вас анекдотом галантным? - отвечал ему дворецкий Ку- банец. - Наталья Лопухина дочку породила вчера. - Во, кошка немецкая! А ведь от света не уйдешь. Теперь мне Наташку позд- равлять надо ехать... Ладно, не сломаюсь. Памятуя о высоком положении Натальи Лопухиной при дворе, иноземные послы спешили поздравить статс-даму с разрешением от бремени. Все поздравления при- нимал мрачный, как сатана, муж Наташки - Степан Лопухин, который сказал Во- лынскому: - А ты разве дипломат? Или не знаешь, куда с поздравкою надо ехать? Езжай прямо на Мойку - в дом Рейнгольда Левенвольде, который уже не первый раз мою Наташку брюхатит. - Ах, Степан Васильич, - отвечал ему Волынский, - взял бы ты арапник подю- жее, каким лакеев своих порешь, да устроил бы Наташке хорошие посеканции... Нешто так можно, чтобы все над тобой смеялись? - Один-то мой, - усмехнулся Лопухин. - Я это знаю. Остальные все в Левен- вольде удались. Давить мне их, што ли? Наталья Лопухина - самая красивая женщина при дворе Анны Иоанновны. Красо- ты и живости не теряя, даже талию сохранив тончайшую, она (при здоровье от- менном) уже на другой день после родов в свете являлась... Всех ослепляя! Всех затмевая! Сейчас она была в ссоре с Рейнгольдом, который ни разу не навестил ее, по- ка она ребенка рожала. От злости на любовника статсдама переходила к нежнос- ти, и камень перстня ее (подарок от Левенвольде) то вспыхивал розово, то ста- новился голубым, как небо, - в зависимости от настроения женщины. - Отравить? - рассуждала она. - Или к себе приблизить? В эти дни Остерман расщедрился, устроил прием в доме своем. Анна Иоанновна наказала ему: "Нехорошо, Андрей Иваныч, первый ты человек в. осударстве моем, а на гостей еще копеечки ломаной не истратил. Уж ты не поскупись..." В пала- тах вице-канцлера ревели трубы. Меж деревьев, что росли в кадках, похаживала, губы поджав, Марфа Ивановна Остерман и глазами по сторонам стреляла - как бы чего не украли, как бы лишнего чего не съели... Лопухина от нее даже веером загородилась. Бриллианты вице-канцлерши вселили в ее душу зависть. "Ежели продать Сивушное да Макарихи, - думала Наталья, на весь мир негодуя, - то, чай, и у меня будут такие..." Кто-то шепнул ей сзади на ушко, сладострастно и нежно: - Ах, вот ты где... счастье мое. Это был он! Лопухина, даже не обернувшись, отвечала: - Я вас ненавижу, сударь, не подходите ко мне... Рейнгольд Левенвольде встал прямо перед нею - беспощадно соблазнительный и яркий, как петух в брачном оперении. - Ты сердишься? - спросил он, хохоча. - За что? - Вы неумелый любитель, - отвечала ему Наталья, трепеща тонкими ноздрями. - И более махаться[3] с вами я не стану. Найдутся махатели и другие - поопыт- нее вас, невежа! - Дитя мое ненаглядное, - сказал ей Левенвольде, - ну стоит ли огорчаться глупостями? Разве не я выказал тебе знаки признательности Даже когда обручал- ся с дурою Черкасской ради того лишь, чтобы из ее шкатулки осыпать тебя брил- лиантами. - Все послы до меня наведывались, о тужениях моих справлялись. Один вы из- волили где-то отлучаться... Даже супруг мой Степан Васильич (боже, золотой человек!) и тот не раз меня спрашивал: "Чего же отец не едет?" - Я ездил на свои Ряппинские фабрики, - пояснил ей Левенвольде. - Я не последний фабрикант бумажный, и я... поверь, близок к отчаянию! Ах, если бы не тряпки... нище нет тряпок! Полно отрепьев на Руси, но тряпок для бумаги нет. Никто из русских не желает с обносками своими расставаться. Мне говорят: им нечего носить. Хоть раздевайся сам, весь гардероб пусти на тряпки... Тут стал он хвастать произведениями фабрики своей. Бумажный пудермантель, чтобы в час куаферный, когда столбом взлетает над прической пудра, тем манте- лем красавица могла укрыться. А вот бумажные картузы, в которых удобно жаре- ных гусей или индюшек хранить в дороге длительной. А разве плох стаканчик из картона? Удобный и дешевый, попил из него и выбрасывай - его ведь не жалко... Наталья разодрала пудермантель в клочья, рванула с треском картуз бумажный, стаканчик растоптала каблуком туфли. - Другие-то мужчины, - прослезилась она, - когда к ним женщина пылает, ей бриллианты дарят, а вы... Как вам не стыдно бумагой соблазнять меня? Вы пог- лядите только на эту Остерманшу... Какая наглость! Так блистать... - Ах, вот в чем дело, - догадался Левенвольде. - Вот отчего твои прекрас- ные глаза наполнены слезами... Меня ты любишь, это я знаю. Но хочешь, как всегда, лишь камушков блестящих. - Хочу! Но только не от вас, мужчина подлый и неверный. - Согласен и на это, - ответил ей Рейнгольд. - Ты их получишь в этот раз не от меня, а... от самого князя Черкасского. - Нельзя же, - вспыхнула Наталья, - чтоб вы еще и маха-телей для меня из- бирали. Я сама изберу их для себя. - Мы избираем не любовника тебе, а только... бриллианты! - тихонько про- шептал ей Левенвольде. Лопухина окликнула лакея с подносом. Взяла от него бокал с лимонатисом... Левенвольде отпрянул в сторону. - Оставь эти шутки! - крикнул он, бледнея. Лопухина со смехом показала ему перстень - розовый. - Не бойся, дурачок. Уж если я тебя и отравлю, то сделаю так, что ты и не узнаешь, отчего помер... Наутро после бурной любовной ночи Наталья Лопухина проснулась и заметила, что на пальце нет заветного перстня. - Верни сейчас же... это мой! Ты подарил мне его... Верни, верни, верни. Прошу тебя, Рейнгольд: я так к нему привыкла... Левенвольде дал ей пощечину - она забилась в рыданиях. - Тот перстень больше не получишь. Смотри сюда... Он раскрыл шкатулку и выбрал из нее старинный перстень в древнем серебре, и был в нем камень - черный, как кусок угля. - Теперь носи вот этот. И помни: в цвете он не меняется. Заклинаю всеми святыми - будь осторожна, Наталья, этот яд опаснее всех других. От него чело- век умирает в страшной тоске. А русские вельможи, поверь, будут тебе лишь благодарны. Остерманша позеленеет от зависти, когда увидит твои бриллианты. Лопухина примерила черный перстень на свой палец. - Ты не сказал мне главного - кто этот человек? - Он очень вредный. Его боятся все. Со своими проектами он забирается даже в наши дела - дела Курляндии, чего простить ему нельзя... Черкасский-князь будет тебе особенно благодарен! - А-а-а, - догадалась Лопухина, - так это обер... Рейнгольд захлопнул ей рот. - Не надо говорить, - сказал он ей. - Будь счастлива, дитя. И, что ни де- лаешь, все делай с улыбкою очаровательной. Кто же поверит, что ты, Венера русская, способна яд просыпать в бокал соседу? Никто и никогда... И даже я, любовник твой, не верю в это... О, как ты хороша! О, как прекрасна ты! Был холодный и ясный день. Анисим Александрович Мас-лов проснулся дома, на своей постели. Вчера было много пито у Платона Мусина-Пушкина, человека при- ветного, старобоярского. За окном белело свежо и утешно - ночью выпал первый снежок. Еще с детства Маслов любил эти дни, когда первые снежинки робко сеют- ся на землю. И всегда радовался этим дням. А сегодня снег испугал его. Он приподнялся, и волосы его... остались на подушке. - Дуняшка, - позвал он жену, хватаясь за лицо (и брови отпали сама по се- бе). - Проснись, женка... Кажется, не мытьем, так катаньем, а меня добили. И даже не больно! - удивился он. - Но отчего такая тоска? Боже, какая страшная тоска... Ой, как скушното мне! - вдруг дико заорал Маслов... Навзрыд рыдала у постели жена - верная, умная: - Горе-то, горе... Сказывала я тебе - отступись! Маслов ладонью сгреб с подушек на пол свои волосы: - А вот и не отступился... Выстоял! Ой, как скуплю мне... Потом день померк, и глаза обер-прокурора лопнули, стекая по щекам его гнилою слизью. Боли не было. Но яд был страшен, разлагая человека заживо. Язык распух - вылез изо рта. Желтыми прокуренными зубами Маслов стиснул его. Говорить он перестал. Вскоре он умер, а граф Бирен переслал его семье заботливое, сочувственное письмо. По первопутку, по снежку приятному, повезли Маслова на санках в сто- рону кладбища... Ох, как обрадовались его смерти в Кабинете - князь Черкасс- кий даже возликовал. - Никого! - говорил Остерману. - Никого более на пост оберпрокурорский не назначать. Хватит уже крикунов плодить... Бессовестная Лопухина вскоре явилась при дворе с таким убранством на шее, что все ахнули от сияния алмазов. Но тут к ней подошла, от гнева трясясь, княжна Варька Черкасская и стала рвать колье с красавицы продажной. - Отдай! - кричала фрейлина статс-даме. - Отдай, воровка... Это мое... это из моего приданого! Лопухина отбрасывала от себя руки княжны: - Врешь, толстомяс ина... отпусти! Мне подарили... - Кто смел дарить из сундуков моих? Таясь за спинами лакеев, уползал черепахой князь Черкасский. - Я знаю, за какие дела тебя бриллиантами украшают... Я все знаю! - орала Варька и лезла в лицо Лопухиной, чтобы оцарапать ее побольнее, чтобы красоту эту мраморную повредить. Статс-дама с фрейлиной постыдно разодрались, как бабы чухонские на базаре. А были здесь и дипломаты иностранные, которые все примечали. Виновных с бранью выгнали из дворца. Велели дома тихо сидеть. Долгий путь проделали эти бриллианты, пока от сундуков Варькиных добрались до шеи Лопухиной, но об этом знали лишь самые высокие персоны в империи... А где похоронили Маслова, того до сих пор никто не ведает. Поле осталось ровное - будто и не жил никогда человек. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Маслов умер как раз в те дни, когда в морях Европы затихал небывалый шторм. Страшная буря пронеслась в морях Северных, она захлестнула зеленую Бретань, долго трясла меловые утесы Англии. Шторм затихал... Некий издатель шел по берегу моря, когда увидел, что вол- ны прибивают к берегу сундук. Издатель вытащил его из воды, разбил ржавые замки. А внутри сундука лежала рукопись - "Letters Moscovites" ("Московские письма"). И вскоре Париж выпустил в свет книгу с предуведомлением от издате- ля, что автор книги, очевидно, погиб в море нынешней осенью. Все понимали: буря была, корабли гибли, сундуки на берег выкидывало. Но никто не находил в сундуках никаких рукописей. Это обычная уловка издателя, дабы оставить автора в неизвестности. Автор где-то здесь, он среди нас... О нем известно лишь, что он итальянец. Масон высоких степеней. Он был арестован в Казани на пути в Сибирь, когда ехал с русскими учеными в экспедиции Витуса Беринга на Камчатку... "Вы, ма- дам, уже читали?" Осенью все знатные англичане поспешают в графство Со-мерсет, чтобы там, на теплых водах Бата, пережить слякотную зиму. Бат - это Версаль на британский манер. Возле купальных терм, строенных еще холеными римлянами, отец короля Лира создал уютный уголок. По преданью, в этих водах Баддуин излечил себя от проказы, и памятник прокаженному королю теперь глядится с высоты в бессейны - весь в язвах, страшный... Какой заразы не подцепишь в этих батских ямах! Лю- бовь, о всемогущая! Она цветет и здесь - в воде бассейнов под взглядом коро- лей давно усопших... В эту осень князь Антиох Кантемир тоже отбыл из Лондона на воды Бата. По- сол был болен, а дух его сатир угас вдали от России. Теперь он лишь приглажи- вал пороки людские. И восхвалял князь нищету, печаль, смирение. Персон вель- можных Кантемир уже не беспокоил острием пера своего. Паче того, сидя в Лон- доне, князь Антиох даже переделывал сатиры, писанные в юности, чтобы убрать из них любой намек на личность. И муза поэта - вдали от родины - бессильно сложила ощипанные крылья. "Меня рок мой осудил писать осторожно..." Возле заставы Бата посла встретили бродячие музыканты и сопровождали его коляску через город, пока не сыскал себе квартиры. Повадились ходить к послу брюхатые эскулапы, наперебой предлагая свои услуги. С утра звучала музыка со стороны купален, по гравию дорожек скрипели колеса, дразняще звенел с улиц смех женский... - Боже, отчего я так несчастен? - страдал князь Кантемир. Утром ему принесли холстинные штаны и куртку для купания. Повсюду качались паланкины, в которых наемные бродяги несли женщин, одетых в длинные коричне- вые капоты. Посол России бросился в спасительные термы. К нему уже плыла анг- лийская ундина, толкая пред собой дощечку буфета. В буфете же плавучем храни- лись табакерка, коробочка с мушками и вазочка с леденцами. Кантемир поплыл за красоткой. Он развлекал ее рассказами о своих болезнях. О спазмах в желудке, о слабости груди, о меланхолии привычной. Холстинные штаны и куртка, намек- нув, тянули поэта на дно. Прелестница его покинула... После купанья Антиох вернулся домой на носилках. Выпив три стакана горячей воды, поэт завернулся с головой в одеяло и быстро заснул. Вечером его разбудил визг ставни и далекая музыка. Выл в подворотне ветер. Кто-то поднимался по скрипучей лестнице, держа в руке свечу, и тени стоглавые метались по стенам. Вот он вошел и брякнул шпагой. Задел за стул и чертыхнул- ся. Потом на стол перчатки свои шлепнул и произнес: - Это я, не пугайтесь... ваш Гросс. Нас ждут дела, посол: пакет из Петер- бурга, от вице-канцлера Остермана. Секретарю посольства Кантемир сказал: - Читайте сами, добрый Генрих... Я слепну. Умираю я... - Ну, бросьте, - отмахнулся секретарь. - Вы ж молоды еще! Гросс прочитал письмо. Остерман внушительно и жестко приказывал послу расправиться с "Московскими письмами", изданными в Париже. Остермана заботил сейчас перевод книги на язык английский... Он требовал от Кантемира: "...всякое возможное старание прилагать, чтоб изготовленный на английском языке с оной книжки перевод к печатанию и публикованию в народ пущен не был, но наипаче оная книга, яко пасквиль, надлежащим образом и под жестоким нака- занием конфискована и запре щена была..." - Мне рук не хватит, - сказал Кантемир, - чтобы из купален Бата до минис- терств парижских дотянуться. Какое "жестокое наказанье" могу я англичанам учинить? - Посол, велите подать мне вина, - сказал Гросс. - Я только воду пью. Я же сказал, что умираю... Вы не могли бы, Генрих, достать мне книгу Демо о возношенье человека к богу? - Вы в самом деле, - засмеялся Гросс, - на водяном пойле и духовном чтении протянете недолго... Пока я пью вино, вы, князь, оденьтесь потеплее. Сейчас погоним лошадей обратно-в Лондон! Прибыв спешно из Бата в Лондон, посол сразу отправился в кофейню "Какаовое дерево", где застал французского посла Шавиньи. - Я, - сказал он Шавиньи, - поставлен в неловкое пред вами положенье. Мне из России предписано добиться сожжения в Париже "Московских писем" через... палача! Возможно ль это, граф? - Конечно, нет, - ответил Шавиньи. - А разве в этой книге оскорблено дос- тоинство его величества короля Франции? - Нет. Но в ней оскорблено достоинство ея величества императрицы всерос- сийской Анны Иоанновны. - Во Франции ее зовут царицей, и нам, французам, нет дела до ее капри- зов... К тому же, мой посол, - добавил Шавиньи, - в "Московских письмах" правдиво сказано, под каким ужасным гнетом пребывет народ русский. Иль вы ос- мелитесь отрицать это? - Кто автор этой книги? - наобум спросил его Кантемир. - Он потонул, по слухам... Спросите у морей и океанов! - Как передать слова мне ваши в Петербург? - А так и передайте, что Париж... далек от Петербурга. Полыхали костры на улицах, разведенные для обогрева караульных. Под вечер в доме графа Бирена собрались - все в тревоге! - братья графские, Густав и Карл Бирены, граф Дуглас, Менгдены, Бреверны, Ливены; явился вице-канцлер Ос- терман, натертый салом гусиным; принц Гессен-Гомбургский приехал и, Кейзер- линг прибыл (безбожный Корф не пришел, всех презирающий). Из русских же здесь был один - великий канцлер Алексей Черкасский, угодлив, толстомяс, противен и пыхтящ... - Произошло нечто ужасное, - говорил Остерман, в платок пуховый кутаясь по-бабьи. - В Париже, в этом средоточье скверны, недавно вышла зловредная книжонка "Letters Mscovities". В тисненье первом она мгновенно раскупилась. Париж охотно слизал тот яд, что по страницам густо так набрызган и... Это б не беда! Мало ли чего в Париже не выходит. Но "Письма из Москвы" стали коле- сить по всей Европе... Вот вред! Вот катастрофа! - Там обо мне сужденья есть? - спросил граф Бирен хмуро. - Никто не пощажен, - ответил Остерман и на глаза себе поспешно козырек надвинул. - Особливо же, ваше сиятельство, достается всем добрым немцам, у правления Россией состоящих. В книжонке той придирчиво изложено бедственное положение простонародья русского. Все тягости налогов. И система сыска поли- тического со знанием дела выявлена. - Остерман нюхнул табачку, но не чихнул, табакерку аккуратно спрятал. - О пытках в застенках наших изрядно говорится в книжке этой. - Да врут, наверно, все! - заметил Бисмарк, шурин Бирена. - Увы. Там наши тайны многие открыты. Вперед выступил принц Людвиг Гессен-Гомбургский. - Надеюсь, - заявил, - что о моей персоне благородной там сказано лишь са- мое хорошее и мой полководческий гений прославлен? Остерман, съежась в коляске, отвечал принцу с презрением: - О дураках в той книжечке - ни слова нет. Принц сел и стал ждать, когда граф Бирен позовет к ужину. - Нас кто-то ловко предал, - точно определил Кейзерлинг. Бирен вдруг взялся за поручень коляски Остермана и одним могучим рывком закатил вице-канцлера в угол, подальше от гостей. - Кто автор? - спросил. - Из-под земли достать... Даже если он спрятался в Канаде, все равно - найти и жилы вытянуть ему! Слой пудры, осыпавшись с парика, лежал на плечах вице-канцлера, и Бирен машинально (не по дружбе) сдул ее с кафтана Остермана, словно пыль с мебели. - Но автор книжки анонимен, - ответил вице-канцлер. - Ну хватит дурака валять! Уж вы-то знаете наверно... - Догадываюсь, что сочинитель этот - Франциск Локателли. Но это и не он! - со скрипом рассмеялся вице-канцлер. - Как вас понять? - А так... Откуда мог заблудший итальянец за краткий срок пребывания в России столь много вызнать тайн двора нашего и секретов государственных? Нуж- ны годы... автор сам должен быть русским! - Если это не Локателли, тогда кто же нас предал? - Не знаю. Но этот человек, судя по всему, отлично знает не только меня, но и близок к вам, мой граф любезный! Бирен ногой отпихнул коляску прочь от себя. - Но только не дерзить мне! - крикнул он Остерману. - Тебя давно пора смо- лой измазать... Пишите в Лондон князю Кантемиру, чтоб не жалел золота, и пусть та книжка хоть в Англии не выйдет. Я не затем стараюсь, хлопочу, чтобы меня чернили за грехи чужие... Вы слышите? Все - прочь. Я спать хочу! Пошли все вон... А ты, мой славный Кейзерлинг, чего расселся тут, будто король на именинах? Проваливай и ты. Принц Гессен-Гомбургский, ты что - не слышал раз- ве? Иль ужина ждешь?.. Дурак проклятый, холуй, ферфлюхтер под лый... Вон! Опережая других, в дверях застряла туша князя Черкасского. - Да протолкните его! - распорядился Бирен. Кантемир уже не раз по приказу Остермана отыскивал за границей авторов статей о России, от имени Анны Иоанновны он угрохал переломать ноги и руки писателям (будучи сам писателем!). Посол часто рассыпал угрозы перед редакто- рами лондонских газет, жаловался на издателей в суды и парламент. Ответ всег- да был одинаково: "Английский народ волен, и правительство не имеет права стеснять свободу его мысли..." Шутники, да и только! Попробуй доказать это Остерману или Анне Иоанновне. Но сейчас Петербург был особенно настойчив: книга Франциска Локателли напророчила в Европе неизбежное и скорое падение немецкого засилия в России... А вся клубная жизнь Лондона - в его кофейнях. Спасибо еврею Якобу, который в 1650 году открыл первую харчевню в Оксфорде, - с тех пор джентльмен не мыс- лит дня прожить без кофейни. С утра до ночи здесь весело и интересно (иные и домой уже не ходят, в кофейнях спят и даже умирают). Несет от каминов теплом, кипят громадные чайники. Снуют лакеи, разнося газеты свежие и трубки с таба- ком. Здесь у актера бедного ты купишь билет в театр, здесь писатель продает свои вдохновенные творенья. И тут же, в гвалте клубном, политики порой решают судьбы мира... Посольский кеб доставил Кантемира к парламенту, близ которого чадно дымила жаркая кофейня "Голова турка". Тут послу посчастливилось застать милорда Га- ринггона. Милорд выслушал Антиоха. - Но я-то здесь при чем? Я лишь министр, а не издатель. - Прикажите издателям не печатать "Московских писем". - А... закон? - спросил милорд. - Где вы сыщете закон, который бы воспре- щал британцу говорить и писать, что он хочет? Вам известен хоть один билль в парламенте по этому поводу? - Но вы же министр... вот своей властью и запретите! - Но воля министра в Англии - ничто перед законом. - Как можно? В книге той задета честь императрицы нашей... - Ну и что ж такого? - поразился Гарингтон. - У нас любой газетчик пишет про короля своего открыто, и никто на это не обращает внимания... Я не пони- маю, отчего ваша императрица столь щепетильная особа, о которой и слова нель- зя сказать? Вы просто дурачите меня, посол! - обозлился милорд. - Не может же разумный человек преследовать другого за его критику... Кантемир отступил в бессилии. Анна Иоанновна вскоре указала Антиоху, чтобы он сам написал "Московские письма". Европа хватится их читать - ан, глядь! - это не Локателлевы, а другие "Письма", где мудрость государыни и благоденс- твие ее подданных во всей красе предстанут. И князь Кантемир засел за писание того, как хорошо живется людям русским и во всех краях империи только и слыш- но, как гудит набат хвалы мудрому правительству Остермана - Миниха - Бирена - Бревернов - Менгденов и прочих... С кривой усмешкой Генрих Гросс заметил послу: - Не скуплю ли, поэт, вам делать то, чего бы лучше не делать? - Вся власть от бога нам дана, - отвечал сатирик. - Вот, кстати, вспомнил, - сказал Гросс, хитрейший проходимец и масон. - Хотите посмотреть на человека, который на Остермана чуму наслал? Он ныне здесь... в Лондоне. Его можно застать по вечерам в кафе у Ллойда. Не съездить нам? Не посмотреть? - Что значит - посмотреть? Его я должен связанным доставить в Петербург для наказания сурового. - Ну что ж. Попробуйте связать, посол... В кафе у Ллойда (что на Ломбард-сити) князь Кантемир бывал не раз: там всегда для русской службы сыщешь и капитанов опытных, и мастеров шить паруса, там все известия с моря - самые свежие! - Вот он, Локателли, - исподтишка показал Гросс. - Сидит под барометром. Тот, что ни сух, ни жирен. Собою смугл. Глаза большие. И нос громадный. Тор- гует секретами лекарств ко здравию любви и страсти пылкой... Рискнете подойти к нему, посол? Кантемир шагнул к Локателли, приподнял шляпу. - Уж не вы ли это по России знатно путешествовали? - Прекрасная страна! - причмокнул Локателли. - И люди славные, но им не повезло на управителей... А я вам, сударь, понадобился, очевидно, не ради снадобий моих? Локателли незаметно растворил два пальца, словно циркуль: это был масонс- кий вызов - брата к брату. Еще два знака на скрещенных пальцах, и Гросс, как рыцарь ложи Калоша, вдруг понял, что Локателли на много градусов выше его в масонстве всемирном. Тоща пальцы Гросса - за спиною посла - сложились в ще- поть, означая повиновение профана метру. Локателли усмехнулся, довольный сво- им могуществом над людьми. Он бросил вилку поперек ножа: особый знак - "при- казываю... повинуйся!". При этом он заметил Кантемиру: - Знайте же! Если хоть один волос падет с головы моей, то все великие и тайные силы, что магически лежат на теневой стороне мира, все эти силы будут приведены в действие, и машина Великого Братства Человечества, искушенного в тайнах вольных каменщиков, будет работать до тех пор, пока от вас, посол, не останется в гробу сухой порошок... А теперь - прочь от стола! Гросс властно подхватил Кантемира за локоть, потянул из кафе Ллойда на улицу - прочь от этих глаз, прожигающих насквозь. Трясясь в потемках кеба, князь Антиох сказал: - Таинственно масонства естество. А ваше братское согласье столь могущест- венно, что я желал бы принадлежать вашему ордену. - А вы нам не нужны, - отвечал Гросс сухо. - Вольные каменщики не признают власти земных правительств. Внешние владыки мира сего для нас только гниющий тлен! Анна Иоанновна звала на свою половину Елизавету Петровну. - Ну, сударыня, - сказала цесаревне, - небось уже наслышана о побасенках Локателлевых? Мне да министрам моим Европа гибель скорую накликает. А пишут так: сидеть тебе на престоле моем! Елизавета бухнулась в ноги императрице: - О чем вы, матушка? Да и в мыслях у меня того не бывало - Большие грубые руки Анны Иоанновны обрушились на нее. - Моей смерти выжидаешь? - кричала императрица. - Так вот на же тебе... Убью! В монастырь заточу! Дымом удушу, словно крысу! Не бывать тебе, шлюхе казарменной, на престоле дедов моих. После меня сядет на Русь тое чадо, кое от племянницы моей уродится... Тишком, гвалту не делая, велела императрица Ушакову: - Ты, Андрей Иваныч, доподлинно для меня вызнай, с кем этот Локателлий ау- диенцы здесь имел? И мне доложи праведно... Тайная розыскных дел канцелярия задним числом перебрала всех лиц, с кото- рыми виделся Локателли в Петербурге и с кем добрался до Казани, где и был тогда арестован. Имена астронома Делиля, офицеров флота из экспедиции Беринга подозрений особых не вызвали. Но ведь кто-то был, сумевший передать для Лока- телли рассказ правдивый о бедствиях народа русского... Кто он, человек сей? - Ну вот, матушка, - вскоре доложил Ушаков, - как и велела, я вызнал, что две персоны беседы приватные с Локателли имели... Назвал бы их тебе, да страшно называть, - помялся Ушаков. - А ты не бойсь - руби сплеча. - На подозренье двое у меня: Волынский и барон Корф всяко тут с Локателли- ем возились... Уж не масоны ли персоны эти знатны? Анна Иоанновна умом пораскинула: - Не станет же Волынский корову бить, которая ему молоко дает. А... Корф? Верно, что безбожен он и филозоф проклятый. Но он же предан мне. Смешно ска- зать, под сорок мужику, а он, кажись, в меня влюблен, и то мне лестно... Все возраженья на "Московские письма" издать чрез Кантемира поскорее надо. Из- дать во Франкфурте-на-Майне, благо сей город пупом является в Европе. Сту- пай... ...Ученые долго спорили об этой книге Локателли. Заезжий итальянец лишь выпустил в свет книгу. А кто собрал весь материал для нее? Историки догадыва- ются, что это сделал Артемий Петрович Волынский, кандидат на высокий пост ка- бинет-министра. В этом году Волынский уже ступил на острие ножа и дальше будет идти вдоль самого лезвия, балансируя ловчайше над пропастями добра и зла. Сделав зло, он сделает и добро. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Положи меня, как печать, на сердце твое; как перстень на руку твою; ибо крепка, как смерть, - любовь моя; люта, как преисподня, - ревность моя; стрелы ея - стрелы огаенные; Песнь песней, VIII, 6 Из всех сибирских крамольников Егорка Столетов слабее всех душой оказался - на него-то сразу Ушаков прицелился, слабость эту приметив по опыту, и пер- вый вопрос поставил ему такой: - Ну, ладно. Простим тебе все, прежде показанное тобою, ежели сознаешься - что еще, более тягчайшее по злоумышлению, ты за собою или за другими показать можешь? Егорке бы молчать, а он разболтался: - Князь Михаила Белосельский с герцогинею Мекленбургской, матерью принцес- сы Анны Леопольдовны, блудно жил. И для похоти травками тайными себя и ее окармливал. А сама герцогиня сказывала Михаиле, будто сестрица ее, Анна Иоан-новна, живет с графом Биреном на немецкий лад, не по-нашески. А губерна- тор Жолобов того графа Бирена колодкой сапожною на Митаве лупливал. И гово- рил, что за разодрание кондиций того Бирена убить готов... - Стой молотить! - заорал Ушаков и велел всем лишним из допросной комнаты удалиться (такие слова не каждый слышать должен). Князь Михаила Белосельский с умом на допросах держался: - От герцогини Екатерины Иоанновны Мекленбургской я отведал разок люби- тельски, травок ей не давал, а ради интереса мужского сам пробовал, в чем ка- юсь и прошу снисхождения у судей моих... Ком обрастал. Трясли массу людей уже, поднимали дела старые, еще от Преоб- раженского приказа оставшиеся. Но изворотливее всех оказался князь Белосель- ский[5], ухом вылезал из любых тисков. - Тебе бы, князь, у нас служить, - похвалил его Ушаков. Белосельский даже свой грех плотский с Дикою герцогиней (уже покойной) сумел каким-то чудом на невинного Егорку Столетова перевалить. Тому бы молчать, а он опять понес на себя. - Греховно помышлял, верно, - говорил Егорка. - Ежели другие с герцогиней лежали, то и мне полежать с ней часто хотелось... Тут пришло время и Балакирева трясти (за ним немало смелых афоризмов чис- лилось). Бирен в назидание велел Ушакову: - Только не бейте шута по голове: голова Балакирева еще пригодится, чтобы смешить всех нас в скверные минуты жизни... Как только Балакирев в застенках пропал, в народе ропот пошел. Ропот из Питера на Москву перекинулся. Шутки шутками, а тут стало императрице боязно. Бунта-вот чего боялась она и велела Балакирева, не мучая, вновь ко двору сво- ему вернуть. Понемногу арестантов распихивали: кого под плети, кого под кле- щи, кого под топор. Казалось, люди выжаты уже до последнего вздоха. Многие показали с пыток и то, чего никогда не было. Но тут вмешалась Анна Иоанновна, жалости никогда к людям не имевшая, и повелела об Егорке Столетове особо: - Чрез священника синодского сподобить преступника таинств святых, и, ког- да душою размякнет, священнику его допросить. А коли не скажет дельного, то опять пытать нещадно... Дважды нарушалась тайна церковной исповеди: один раз в Екатеринбурге - Та- тищевым, вторично в Петербурге - самой императрицей. С последними каплями крови исторгли из Егорки признание такое: - А когда в Нерчинске голод был, то четверть муки двенадцать рублев стои- ла. Я же по шесть копеек имел на день, и от тех копеек нищим подавал. И, по- давая, просил я нищих в Сибири бога молить, чтобы на престоле цесаревна Ели- завета была... И вот снова вздернули на дыбу Алексея Петровича Жолобова; после клеветы и низости раздался в застенке покорный голос: - Мне ли бояться вас, проклятых мучителей? К иноземной власти народа русс- кого нам все равно не приучить... Коли где колокола звонят, так все слушают: "Уж не к бунту ли? Мы бы рады были". А на Митаве, будучи комиссаром рижским, я Би-рена и правда, что бил не раз. И тому случаю радуюсь. А ныне передайте ему, что я его не забыл. И есть у меня вещица курьезная, из Китая вывезенная. Двенадцать чашечек, одна в другую вкладываются. Подарю их... "К чему бы эти подарки?" - Ушаков не понял и Бирена позвал. Пахло в зас- тенке пытошном кровью тлетворной и калом человеческим: люди, бедные, боли нестерпимой не снеся, под себя ходили. Бирен вошел в застенок, нос платком зажимая, глянул на Жолобова: - Но я этого человека не знаю... Желобов - голый - был подтянут на дыбе к закопченному потолку, и с высоты он харкнул в графа сиятельного: - Ах, мать твою так... ты меня не знаешь! Коли не знаешь, так чего же за чашечками китайскими прибежал? Под ним развели огонь. Желобов опустил голову. - Сейчас, - простонал он, - буду я тебя судить, граф. Слышал ли ты о пире царя вавилонского Валтасара? Много народу погубил Валтасар, много блудил и грабил... вроде тебя, граф! А когда осквернил он сосуды священные, на стене дворца его рука неведомая начертала слова предивные: "Мене - текел - фарес"! - Он безумен, снимите его, - сказал Бирен. Ушаков огрел Жоло