ла разбитого? Сковырнешься снова... В один из дней кузнец разыграл жребий на палке - кому взлетать? Тыком упа- дет палка или плашмя ляпнется? Выпало лететь на этот раз подьячему, а кузнец на земле должен остаться. В час утра ранний, чтобы никто не помешал, "само- лет"[10] свой они поднимали в воздух с лужайки загородной. Петухи кричали про- щально. Страшно стало тут Сеньке, когда полетел он. Чуть было не задел крыльями колокольни,, вровень с ним ворона кружила, потянулся внизу лес густой, ногами подьячий иногда верхушки берез задевал. Оглянулся назад - город не видать: - Прости-прощай, Саранск... вернусь ли жив? Влекло его, тянуло ветрами вдаль. А воздух-то какой здесь - ни тебе дыму, ни духу навозного, чистая благодать в грудь вливается. И снизу, от леса, па- рило до небес духмяным соком смолы. Летел он. Летел. Летел. Даже не верилось: - Господи, никак лечу? Да где посадишь-то меня? Севастьянычу - тому хорошо: небось уже и скотину на выгон выпустил, сейчас с женою и детишками пищу вкушает утреннюю. В самом деле перетрусил подьячий. Под облаками молитву скорейшую сотворил... Скоро ли, долго ли (от волнения все сроки спутались), показался город вда- ли. А какой - неизвестно, но не Казань. И ветром "самолет" так и несло между храмов божиих, прямо на базарную площадь... Снизился Сенька, а внизу народ - как муравьи. Заржали в упряжи телег крестьянские лошадки. Только было от ремней привязных себя ослобонил, как - глядь! - отовсюду бегут на него горожане. Кто с дубьем, кто с вилами, кто с рогатиной: - Вот она, сила-то нечистая! Убивай его, люди добрые... Тогда, опережая вилы, готовые в бок ему впороться, подьячий (умудрен жизнью) прокричал слова спасительные и губительные: - Слово и дело за мной государевы!.. Словно вкопанная замерла толпа. Вмиг покидали орудия злодейства своего и врассыпную ударились по домам, чтобы на щеколду замкнуться, и - "знать не знаю, ведать не ведаю!". А к подьячему подошел воевода с солдатами. В цепи его заковали и вместе с "самолетом" повезли в Петербург с немалым бережени- ем... Всю дорогу до столицы дивились и спрашивали Сеньку: - И не страшно тебе было летать без согласия начальства?.. Смелый ты па- рень, но теперь за все ответишь... Однако в столице не страшны оказались для Сеньки застенки ушаковские. Са- мородком из Поволжья заинтересовалась Академия наук и сам великий Леонард Эй- лер. Впрочем, ученым он не достался: подьячего начал обхаживать герцог Бирон, и стал летун жить на коште его курляндской светлости - на харчах бироновских, спал на пуху и атласе. И теперь, на потеху императрицы, парил он над фонтана- ми Петергофа, над кущами придворных дерев, что были на иностранный манер подстрижены, будто куклы. И свободно мог плевать сверху на кого хотел. Над париками вельмож вразброс торчали его ноги... Анна Иоанновна велела изобретателя пред србою явить. - Целуй, - сказала и руку выставила. Возвышение человека состоялось в исправности! Зато Волынский вот, напротив, возвышался без исправности. По дороге из Не- мирова до февраля 1738 года застрял он на погорелище московском, зажился там и детей к себе из столицы вызвал. Деньги проел свои, потом Кубанца послал в канцелярию Конюшенную, велел там потихоньку 500 рублей казенных свистнуть. - Гость идет до меня косяком, будто рыбка в сети. Гостей ублажить надо... чай, не последний я человек в империи. Ждал он сигнала о возвышении своем, и многие тогда пред вельможей знатным заискивали. Бирон горой стоял за Волынского, поднимал его на бой против Ос- термана... выше, выше, выше! Явились как-то к герцогу дворянчики курляндские - фон Кишкели трясучие, отец и сын. Стали показывать ему, как отлично они умеют конверты клеить, но никто их не ценит за это. Жаловались Бирону, что от Волынского в делах конюшенных "давление" испытывают. И это им, образованным остзейцам, уже стало невмоготу... - Давит он вас? - спросил герцог у Кишкелей. - Давит... И пятьсот рублей из казны стащил. - Правильно поступает, - отвечал Бирон со смехом. - А если вам в России не нравится, можете убираться обратно в Митаву... И тогда фон Кишкели затрепетали. Особенно же колотило фон Кишкеля-старшего - того самого, который породил фон Кишкеля-младшего. Что делать? Послал фон Кишкель-старший дочерей своих с письмом к арапу Анны Иоанневны, что возле дверей царицы всегда торчал. Тот жалобу паскудную принял, императрице ее пе- редал. Анна Иоанновна гневалась на Волынского: - Губернатором его в Киев! А на большее не способен... Но Волынский гнева царицы не боялся - Бирон его не выдаст. И князь Чер- касский тоже принял сторону Волынского. Великий миг близился - торжество не- минуче, как смерть. Торопя события, Артемий Петрович с детьми по морозцу вые- хал в Петербург. На заставе встретил его союзник верный - Иогашка Эйхлер, ко- торый цеплялся за Волынского, большую силу в нем чуя. - Обнадежь меня, - взмолился егермейстер. Иогашка взобрался в карету, запахло духами. - Быть вам наверху! - отвечал кратко и дельно... Волынский на диванах кареты заерзал в нетерпении; руками он стал изобра- жать, как голодный человек пихает в рот себе еду; при этом. он жестикулируя, говорил Иогашке: - Гляди на меня! Коща счастье к человеку идет само, надобно его хватать и в себя поскорей заглатывать, пока другие его проглотить не успели... Придет время, и слова эти азартные в вину ему поставят. А сейчас он просто счастлив, и шлагбаум вскинулся перед ним, как триумфальная арка. Фрррр... - взмыли из-под снега куропатки, улетая вдоль Фонтанки-реки над крышами дач за- городных. Волынский явился на дом к себе, велел Кубанцу баню жарче топить. И тут к нему прибыл важный Яковлев, что при делах Кабинета в секретарях обре- тался; вручил он пакет Волынскому. - Отныне, - начал гугняво, - за особые заслуги... Но Волынский его не слушал - уже впился глазами в бумагу, подписанную Ан- ною Иоанновной, читал бегло: "Любезный Обер-Ягерьмейстер наш Артемий Во- лынский чрез многие годы предкам нашим и Нам слу- жил и во всем совершенную верность и ревностное радение к Нам и Нашим интересам таким образом оказал, что его добрые квалитеты и достохвальные по- ступки..." Не выдержал - отшвырнул пакет от себя: - Скажи одно, Яковлев: да или нет? - Да, - внятно отвечал тот, - отныне вы назначены в кабинет-министры ея императорского величества, и прислан я, дабы присягу с вашего превосходитель- ства по форме снять. А в присяге той со всей изящностью изъяснено вашей ми- лости, что в случае нарушения ея вы будете казнены топором. - Постой молотить, - придержал его Волынский. - А другим министрам по при- сяжной форме тоже топором по шее сулили? - Нет, вам первому грозят. - За што мне такая особая милость? - Не знаю. Так в Кабинете порешили, чтобы топором вашу высокую милость за- ранее припугнуть... - Эх! - сказал Волынский, закатав рукава кафтана. Развернулся он (уже на правах министра) да как треснул Яковлева - тот к стенке отлетел, об печку изразцовую треснулся, все передние зубы на персидс- кий ковер и выплюнул. - За што меня? - прошамкал кровавым ртом. - Как! Еще спрашиваешь? - вскричал Волынский. - Меня государыня в Кабинет свой жалует, а ты, тля, топором грозишь?.. Вышиб кабинет-секретаря прочь и покатил к герцогу. Бирон принял его зап- росто, пересыпая в ладонях горсти жемчужин редкостных и бриллиантов крупных (Бирон любил наполнять карманы драгоценностями и потом играл ими в разгово- ре). - Друг мой, - сказал он Волынскому, - а теперь сообща подумаем, как Остер- мана власти лишить. Я знаю, ты его забодать способен... Между прочим, - вдруг посуровел герцог, - я говорил уже не раз открыто и сейчас повторю охотно. Когда с тобой, Волынский, имеешь дело, всегда надо иметь наготове камень, чтобы выбить тебе зубы, пока ты не успел выбить. Бирон поднял на министра серые красивые глаза. Сунул руку за отворот каф- тана и... в его руке оказался булыжник. Герцог захохотал - это была лишь ми- лая шутка. Волынский скулы свел, даже лицом осунулся. Но себя пересилил и то- же улыбнулся. А между ними, словно разгораживая этих людей, лежал грязный камень. Конеч- но, можно этот булыжник взять и с размаху выбить все зубы Бирону, но... Во- лынский вежливо улыбался герцогу. В эти дни он трезвонил о своих успехах в письмах: "Волынский теперь себя видит, что он стал мужи- чок, а из мальчиков, слава богу, вышел. И через великий порог перешагнул, или - лучше! - перелетел". От проспекта Невского доносились вздохи и стоны - это в лютеранской кирхе Петра и Павла заиграл орган, который Бирон водрузил недавно в церкви - в дар единоверцам своим. Со стороны усадьбы Рейнгольда Левенвольде, мота и шелапу- та, неслась игривая музыка, приспособленная для кружения во флирте. В хлеву соседнего дома Апраксиных натужно мычали коровы. От храма Симеона куранты звонили, и била пушка с крепости. День был обычен. Он необычен стал лишь для Волынского, который ногою смелой вступал сегодня в Кабинет ея величества как министр полноправный. Вот оно, скверное вместили- ще всех тайн управления государством: в кресле дремлет князь Алексей Черкасс- кий, словно старая неопрятная баба, а в коляске, кутаясь в платок, приткнулся Остерман с козырьком на лбу... Между ними, властно локти по сторонам раски- дав, уселся и Волынский. Три подписи этих людей, столь разных, заменяли по закону одну подпись императрицы. Волынский уже задал для себя первую задачу - сделать так, чтобы одна его подпись стала равносильна подписи царской... Было тихо. Волынский, глазами поблескивая, ждал, что дальше будет. Остер- ман накапал из пузырька лекарства. - Наверное, помру, - произнес он жалобно. - Да ну? - с ухмылкою подивился Волынский. - Совсем смерть приходит. - Обещал ты, граф, уже не раз помереть, да все обманывал. Черкасский открыл один глаз, оплывший жиром. Голоса не изменив, тоном погребальным вице-канцлер Остерман продолжил: - Вступили вы, осударь мой, во святая святых империи, где сходятся секреты политики внешней и внутренней. Зная характер ваш бестолковый, прошу слабости свои за порогом оставить. Вряд ли, - говорил Остерман Волынскому, - государы- не приятно станется, ежели вы в Кабинете ея скандалы затевать учнете! Крикуны здесь не надобны: я и князь Алексей Михайлыч, мы люди уже не первой молодос- ти, больные, одним лекарствием дни свои продолжаем. Однако с государством справляемся... Волынский поднялся. Руки на груди скрестил в гордыне: - А мне-то что с того, что вы микстуры хлебаете? Я-то ведь помирать еще не желаю. Я за делом явлен сюда по указу ея величества... Коли что болит в граж- данине русском - так это сердце! А ежели тебе, - сказал он Остерману, - надо задницу больную мазать, так это ты и дома делать способен... Дверь адской преисподни России распахнулась - на пороге главная сатана явилась, сама Анна Иоанновна: - Андрей Иваныч, отчего тут крик такой? Остерман микстуркой себя взбодрил и ответил, кривясь: - А это, ваше величество, Волынский министром стал. Вот и кричит на нас, яко на мальчишек... - Петрович, ты зачем буянишь в Кабинете моем? - У меня голос громкий, государыня. Министры, вишь ты, меня убедить хотят, чтобы я тихонькой мышкой сидел тута. А я так понимаю, что горячиться патриот по присяге обязан... Черкасский молитвенно сложил пухлые оладьи ладоней. - Андрей Иваныч, - обратился он к Остерману, - а ведь ты, голубчик, не прав. На што ты нашего товарища молодого выговором обидел? Артемья Петрович явился к нам до дел охочим, а ты его от самого порога остудить пожелал. - Не остудить - пригладить, - пояснил Остерман. - А я лохматым ходить желаю! - снова забушевал Волынский. - Всю жизнь при- лизанных да гладких терпеть не могу. По мне, так пусть человек растрепан бу- дет, но чтобы душа в нем была! - Тише вы! - цыкнула Анна Иоанновна. - Или мне спальню свою от Кабинета моего подалее перетаскивать? О чем спор-то хоть? Остерман ровным голосом отвечал императрице: - А я не ведаю, о чем изволит спорить господин Волынский... Я повода к спорам и не давал. Ваше величество, посмотрите на стол. Он еще чист. Дел не начинали. А уже, извольте, шум получился и ваши покои потревожены... Видит бог, не от меня! - Шум от меня! - согласился Волынский. - Уж таков я есть, и меня едина мо- гила сырая исправит. Ладно. Показывайте дела, которые на сей день по госу- дарству срочно решать надобно... Остерман, понурясь, глянул на Анну Иоанновну: - На сей день нету дел важных. - Тогда все по домам ступайте, - велела императрица. Волынский задержал ее в дверях словами: - Ваше величество, обман усматриваю... Не может такая страна, как наша, занедуженная и военная, никаких дел не иметь! Или уже все тобой сделано, Анд- рей Иваныч? - спросил он Остермана. - В самом деле, - построжала императрица, возвращаясь, - почему на сегодня дел никаких не числится? - Не приготовили. - А где готовят? - настырно лез на него Волынский. - У меня... дома, - сознался Остерман. - Эва! Час от часу не легше... Дела государственные, - говорил Волынский, - не могут в постели зачинаться да на кухне твоей вариться. Они в самой Рос- сии рождаются ежечасно, и то - грех великий, чтобы бумаги важные и секретные на частном дому содержать... Ваше величество, иди не прав я? - Ты прав, Петрович, - согласилась Анна. - Видано ли сие? Ты мне из Каби- нета частной канцелярии не устраивай, - наказала она Остерману. - У меня же канцелярия... на дому. Сам я больной, редко где бываю... Вот дома только и могу, страдая, дела решать. Волынский взвыл, топоча ногами в ярости: - Матушка! Решай и ты сразу... Патент на чин министра верну тебе, ежели порядки таковы продолжаться будут. - Ты прислушайся, граф, - строго внушила Анна Иоанновна и указала Остерма- ну на Волынского. - Он мужик дельный... Из-под козырька Остермана выкатились слезы. - А ты, Петрович, графа тоже не обижай, - вступился Черкасский за ви- це-канцлера. - Ты еще молод перед нами.. Остерман вернулся домой из дворца, кликнул жену: - Марфутченок! Пожалей своего старика... Марфа Ивановна закутала мужа потеплее, пожалела: - Или тебя обидел кто, друг мой? - Твоему Ягану, - сказал о себе Остерман, - скоро предстоит много двигать- ся. Они еще не знают, эти негодяи, что я совсем не ленив, как им кажется. Напротив - я верток, будто минога среди камней. Им и невдомек, что я умею прекрасно владеть собой. А вот враги мои не способны сдерживать порывы чувств своих, и оттого они будут мною всегда побеждены! Остерман точно нащупал слабое место в обороне Волынского... Тем временем Волынский ехал домой, крайне негодуя: "Зачем Остерман созвал Кабинет, ежели дел не было?" И понял: затем созвал, чтобы Волынский раскрыл себя, чтобы первую искру в бочку с порохом бросить... Артемий Петрович попал в клубок змеиный и всю дорогу размышлял, как бы ему вывернуться теперь, чтобы во благо отечества победить зло, без блага живущее. Употреблю премного зол; Пущу на них мои все стрелы; В снедь птицам ляжет плоть на дол; Пожрет живых зверь в произвол; Не станут и от змиев целы. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ В лето минувшее "Тобол" лейтенанта Овцына все же пробил ворота в забытое Мангазейское царство. Льды растаяли в этом году, и матросы, стоя на палубе, в рукавицы хлопали: - Чудеса, да и только... Гляди, растопило как море! Вышли они за Ямал, далеко за кормой осталась угрюмая заводь губы Обской (сама-то губа - как море безбрежное). И бежали дальше под парусом. Океан вздымал серые волны, с разлету сбрасывая "Тобол" в провалы меж водяных уха- бов. Только днище плюхнется, трепеща досками, только сердце екнет в груди да мачты дрогнут. Видели однажды большого кита, который проплыл мимо, паром из дыхала фыр- кая. Вдоль земли направились из Оби на Енисей, в устье которого маячок соору- дили. С палубы не уходили лотовые матросы; они крутили в руках чушки свинцо- вые, кидали их далеко по курсу перед кораблем, глубину измеряя. С океана ль- дяного плыли вниз Енисея - великой реки. - На Туруханск! - радовались в команде. Тут и осень надвинулась. Заскреблась шуга, лед "блинчатый" забренчал в борта - до Туруханска не дошли и повернули обратно. Но главная цель многолет- ней экспедиции была исполнена: Дмитрий Леонтьевич Овцын доказал, что сообще- ние через океан меж реками сибирскими вполне возможно. Возвратясь в Березов, лейтенант начал готовить новый поход на край ночи, но его в Петербург вызва- ли... - Куров, - сказал он любимцу своему, - и ты, Выходцев, сбирайтесь, мужики: до Петербурга отвезу вас на казенных харчах. Вам, волкам сибирским, вряд ли еще когда удастся столицу повидать... Перед самым его отъездом умер канонир Никита Кругляшев, а в смертный час свой пожелал матрос лейтенанта видеть: - Господин хороший, сколь лет я копил... Табаку не куривал, вина не знал. Семья в России осталась. Отдаю тебе, лейтенант, деньги мои великие. Уж ты прости на уговоре, но только не истрать на себя... Деньги-то, говорю, уж больно великие! Было у него скоплено 4 рубля и 38 копеек. Митенька завязал их отдельно в тряпку узелком, глаза усопшему затворил. С тем они и отъехали. А когда добра- лись до почтового двора в Тобольске, Овцын приметил, что чиновники чем-то на- пуганы. В канцелярии вручил он подорожную на себя и людей своих - Курова и Выходцева. А затем в горницу вбежал преображенец со шпагой: - Клади оружье на стол... Ты арестован, лейтенант! - Да я оттуда прибыл, где волков морозят, и знать не знаю ничего худого... А по какому указу меня берете? - По указу Тайной розыскных дел канцелярии, - ответил ему офицер. Овцын через окошко видел, как провели по двору друзей его березовских - атамана Яшку Лихачева да обывателя Кашперова. В цепи закованы, шли они под битье, и Яшка успел крикнуть: - Митька, семя краливно предало... Убью Оську Тишина, коли встретится гни- да. А нас до Оренбурга ссылают... Тобольский острог. Заточение. Цепи. Решетки. Один день - хлеб да вода. На другой горячими щами дадут согреться. Лейтенант Овцын думал: что же там слу- чилось, в Березове? Катька только к Овцыну хорошо относилась, ибо любила молодца. А других-то людей она презирала. С нее и начиналась эта гнусная история... Катька Долго- рукая нарочито братца Атексашку спаивала. И через год-два споила отрока так, что парень без водки уже и жить не мог. Случилось, что в отлучку Овцына бере- зовский подьячий Осип Тишин снова начал под Катьку подкатываться: - Уж ты красавушка, уж ты лебедушка... Христом-богом прошу, приласкай ты меня, и никто о том знать не будет. Катька его ногой - да по зубам: - Я с самим царем рядом лежала, а чтоб тебя... прочь! Встал Тишин с колен и кулак свой показывал: - Ну погоди, курвища московская. Лейтенанта пригрела, а меня в ранге титу- лованном не желаешь уважить?.. Скоро в Березове появился приглядный офицерчик Федор Ушаков, который от родства с начальником Тайной канцелярии отнекивался. Был он умиленно-добр и ласков ко всем, шлялся по домам от ссыльного к ссыльному и каждому говорил, нежно слезы источая: - Государыня наша така уж тихонька, така чувствительна. Вот послала меня о нуждах ваших вызнать... Нет ли здеся невинных? Спрашивал про воеводу Боброва - не жесток ли? Про майора Петрова и жену его - не обижают ли? Обыватели всех хвалили. Ушаков приметил душевность бере- зовцев ко всем ссыльным. Видел однажды, как старая вдова Анисья двух утят ма- лых продала в остроге князьям Долгоруким... Уехал Ушаков, но вскоре в темную дождливую ночь подошла к берегу барка, вся в решетках, выскочили из нее сол- даты. А впереди страшей - сам Ушаков, такой ласковый... Но теперь он другим человеком оказался. - Хватай всех! Разоряй, - кричал, - гнездо вражье! Березов-городок с 1593 года в тишине догнивал. Помнил он за свою давнюю историю всякое. Но такого разбоя еще не приводилось испытать. Ушаков зверем был (под стать своему дяде-инквизитору). Он бабушке Анисье за тех двух утят левый глаз выколол. Он всех забрал. Он всех грозил уничтожить. Плачем напол- нился Березов... Майора Петрова с женой - взяли, воеводу Боброва с детьми - взяли, попа Федьку Кузнецова - взяли, дьякона Какоулина - взяли! Что ни дом в Березове, то беда. Долгоруких же в остроге рассадили по темницам. Для князя Ивана землянку кротовью на отшибе города вырыли и в ту нору его, согнутого в дугу, запихнули и кормить запретили... Наташа как раз третьим ребенком была беременна. Когда Ивана брали, она Ушакова за ноги обняла, долго волоклась по земле. - Не дам! - кричала. - Он мой... я детей от него породила. Оставьте вы его, люди добрые, что он худого-то вам сделал? Взаперти сидя (тоже под арестом), Наташа солдатам свое горе выплакивала. А те, люди подневольные, так ей отвечали: - И сами плачем, княгинюшка. Да что делать-то? - Пустите меня... ночью. Когда зверь ваш уснет. По ночам караульные стали выпускать ее из острога. С горшком каши горячей брела Наташа по берегу к землянке. А там в дырку, для дыхания оставленную, князь Иван руку высовывал. Кашу из горшка пясткой загребал, насыщался. Потом этой же рукой, в каше измазанной, Наташу по волосам погладит, и она с горшком пустым обратно в острог к детям спешит... Ох, жизнь! Один только Осип Тишин беды не чуял - доносчик. - Катьку-то, стерву, - намекал он Ушакову, - взять бы тоже. У нее, по слу- хам, книжка такая спрятана, в коей обряд ее сочетанья с императором покойным научно ог Киевской академии обозначен... Катька в эти дни пуще прежнего таскала вино кАлексашке. - Ну, - внушала брату, - ты пьян, да умен. Вовек нам отселе не выбраться по-хорошему. Так хоть по-худому спасемся... Кричи! И пьяный отрок заорал: - Слово и дело! Ночью потаенно отошла от берега барка. Наташа явилась к землянке, а там нора пустая - нет Ивана. Горшок выпал из рук, покатился под откос и всплеснул воду... Березов наполнился плачем. Почитай в каждом доме недоставало кормиль- ца. Ушаков увез больше сотни людей на барке, и безглазая вдова Анисья ходила по городу: - Видит бог, легчайше отделалась я, тока глаза лишилась... Причитали бабы. Лаяли собаки. Гремела гроза под тундрой. Вот как писала Наташа потом об этом времени: "Да я кричала, билась, волосы на себе драла. Кто ни попадет навстречу, всем валяюсь в ногах, прошу со слезами: помилуйте, коли вы христиане, дайте только взглянуть на него и проститься! Но не было милосерд- ного, ни словом меня кто утешил. А только взяли меня и посадили в темницу и часового, примкнувши штык, поставили". В темнице и умер младший сын ее Борис, названный так в честь отца Наташи- ного - фельдмаршала Бориса Шереметева. И в темнице, по полу в крови ползая, родила она третьего, которого нарекла Димитрием, а солдату караульному сказа- ла без радости: - Все Михаилы да Иваны в роду Долгоруковском, и все они ныне страдальцы. Пусть хоть этот Димитрием станет: Может, беда от него и отхлынет... Отвернись, солдат. Я грудь ему дам! Следствие по делу березовскому вели в Тобольске два офицера вида бравого - Федор Ушаков да Василий Суворов. - Каку бы нам муку для Ваньки Долгорукого умыслить? Перебрали кнуты и плети, клещи и хомуты. - Давай, - решил Суворов, - спать ему не дадим... Князь Иван прикован к стене цепями, чуть двинется - все звенит. Окошка не было. Большая крыса ходила к нему воду пить. А чуть вздремнет Иван, на цепях провиснув, его сразу пихают: - Не смей спать! Раскрой глаза- Морозы на дворе трещали лютейшие, сибирские. А его из ведра колодезной во- дой обливали. И били при этом палками. - Открой глаза! - кричали. - Не усни... Бред ухе становился явью. Чудилось ему Лефортово под Москвой, дворцы сло- боды Немецкой, где смолоду живал он сладко. Ох и царь же был! Друг-то ка- кой... Охоты, вино, псарни, карты... - Проснись! - орали ему в ухо. Был пятый день, как он не спал, и тогда его потащили на допрос. В подзе- мелье пытошном оголили. Ушаков зачитал донос Осипа Тишина, как ругательски ругал князь Иван царицу с Бироном, как стращал гневом общенародным противу придворной немецкой челяди. - Было так? - спрашивали его. - Так было. - Еще что было? Винись. - Невинен я. Дайте уснуть, а потом хоть казните... Жесткие веревки обхватили руку. Завизжала дыба. Вздыбили к потолку. А понизу - огонь. Суворов локотком пихнул Ушакова, и оба засмеялись: - Гляди-ка! Никак, он уснул?.. Зато пробуждение Ивана было ужасно: железной шиной, докрасна раскаленной, провели ему вдоль спины, и запузырилась кожа, лопаясь от жара нестерпимого... С пытки Иван Алексеевич Долгорукий сказал самое потаенное - о духовном заве- щании императора Петра Второго, которое писано на Москве в 1730 году подлож- но. Писано же оно дядьями его и Василием Лукичом. - А кто подпись фальшивую за царя соорудил? - Я, - сознался Иван, и снова упала его голова на грудь. Развеселились тут допытчики, Ушаков с Суворовым: - Ой, Вася, признание таково, что нас возблагодарят! - Чаю, Федя, что мы чины раньше срока получим... Стали они на радостях и дальше пытки изобретать: - А каку бы нам муку примыслить для отрока князя Александра, который спь- яна "слово и дело" кричал? - А мы ему водки дадим. Он до нее горазд жаден... Вошел солдат в камеру, принес бутыль с водкой: - Пей, милок. Это от начальства тебе. Алексашке в ту пору шестнадцать лет было. Ребенком еще попал в ссылку за вины чужие, и жизни людской не видел он. В остроге вырос, а слаще водки боль- ше ничего не знал. - Эку посудину тебе дали, а закуси нет. - Солдат его пряничком одарил. - Не все пей сразу, и закусить надобно- Ночью пьяного поволокли на допрос, а он веселился: - Без нас нигде гороха не молотят... Давей тащи! В пытошной у князиньки ноги и руки, будто стебли, болтались. Ушаков ему тут еще стаканчик поднес. - Давай чокнемся, - приятельствовал. - Да ты нам про Катьку расскажи... как она с лейтенантом Овцыным любилась в остроге? Пьяного и понесло. Суворов писарю глазом моргнул: - Записывай со слов его... не мешкай. - А я много выпить могу! - бахвалился Апексашка. - Мы видим, что ты парень-хват, - одобряли его. - Мы тебе и еще нальем. Для хорошего человека разве вина нам жалко? Утром Алексашка проснулся в тюрьме. Бутыль уже убрали. Протрезвел. Вспомнил, как поила его в остроге Катька, сестра родная. Как вчера его допытчики винищем накачивали... "Господи, да что же я наговорил-то им?" Ножом хлебным Алексашка глубоко распорол живот себе. Лишь под вечер заме- тили полумертвого. Вызвали лекаря, и тот зашил ему брюхо нитками. - Не спеши уйти от нас, - предупредил парня Ушаков. - Жизнь каждого росси- янина во власти государыни. А самовольно уйти из нее права ты не имеешь... Ишь- какой шустряга нашелся! [11] Митенька Овцын думал: "Лучше бы меня вместе с кораблем льдами раздави- ло..." И еще думал о тех 4 рублях и 38 копейках, которые ему канонир перед смертью доверил. Завизжали ржавые запоры: - Выходи! Шел лейтенант через двор острожный и все примечал, как только моряки уме- ют. Нет, хотя и гнилой частокол, да высок. А коли сбежишь, еще и команду "То- бола" трепать станут... Самое главное - мужество! Отрицание всего. Не боять- ся! Вошел он в камеру, где пытки для себя ждал. А там в углу на корточках Осип Тишин сидит. - Сейчас меж нами ставка очная будет, - шепнул подьячий. Овцын улыбнулся ему как ни в чем не бывало. - Ты ж меня знаешь, - отвечал доносчику. - Я молодой и крепкий. Я все вы- держу. А по закону, коли оговоренный молчит, тогда начинают доносчика пы- тать... Ты, гнилье, разве выдержишь? - Да меня не будут, - испугался Тишин. - Плохо ты законы ведаешь наши. Обязательно будут! - Да за што ж меня, господи? - А... чтоб не паскудничал вдругорядь. В пытошной на дыбе священник березовский Федор Кузнецов висел, вздыхал тяжко, плакал. Его били, пытая: - А на исповеди-то князь Иван что сказал? Признался поп, что Иван фальшивое завещание составлял. - А ты что ему на это ответил? - Ответил: "Бог тебе судья". - Ах, пес худой! Почему не доносил с исповеди?.. - Да не пес я... по-христиански думал... Его унесли влежку, полумертвого, взялись за Овцына. На полу под лавкой медленно остывала раскаленная шина. - Вот этой железиной, - шепнул он Тишину, - и поучают... Начал речь капитан Суворов, к Тишину обратясь: - Так поведай нам, доводчик, каково в бане при этом вот лейтенанте флотс- ком князь Иван ея императорское величество, государыню и благодетельницу нашу "бляжиной" называл? Тишин глаз от шины красной не мог отвести. Молчал. - Молчишь? - Дайте мне его, - сказал Овцын, - удушу сразу... - Сами придушим, коли нужда в том явится. Подьячий от страха совсем раскис: - Пьян был, как и положено в бане... не упомню. Вы уж, ради Христа, по- бейте меня, коли хотите... тока не мучьте! - А вот, - спрашивал его Ушаков, - ты же сам мне в Березове сказывал, что невеста порушенная, княжна Катька Долгорукова, любилась в остроге... Так на- зови, с кем она любилась? - В свидетелях не был, - совсем померк Тишин. - Пьяным, это правда, почас- ту и подолгу бывал, а вот... не свидетельствовал! - Да что ты в кусты уползаешь? - обозлились допытчики. - Вчера одно гово- рил, а сегодня... Да мы жилы из тебя вытянем! Тишин от страху так ослабел, что на пол свалился, и его утащили. Ушаков с Суворовым взялись за лейтенанта Овцына: - Тебя-то мы как облуплена знаем. Учни с главного... - С главного и учну, - отвечал Овцын охотно. - Матрос покойный Никита Кругляшев, из арзамаса происходящий, велико наследство мне оставил. Четыре рубля и тридцать осмь копеек скопить сумел. Прошу вас, господа, денежки те не скрасть для себя, а... - Федя, - сказал Суворов Ушакову, - дай-ка ты ему. Дали. Овцын легко встал. Продолжил: - Всю жизнь человек на флоте прослужил и больше скопить не мог. Не смирюсь я перед вами, пока не узнаю точно, что деньги канонира в Арзамас поплывут... Грех у покойника воровать! Ушаков даже рот раскрыл: - Да он, Вася, кажись, нас за дураков считает... Послушайка, лейтенант, мы тебя по делу сюда привели. Отвечай лучше, какие зловредные слова произносил ты на великогерцогскую светлость? - Какие-какие? - спросил Овцын, вперед подаваясь. - Про герцога ты что в Березове молол? - А я и герцога никогда не видывал. - Бирон, што ли, не знаешь? - Вот те на! Рази же он уже герцогом стал?.. - Может, и от блуда с Катькой отпираться станешь? - Враки все! - отвечал Овцын. - Она эвон была невестою царскою, а я лейте- нант... на чужую мутовку не облизываюсь! - А какая книга у нее была из Киева? Говори. - Дура она! Не до книжек ей... - А ты, умник, с чего смелый такой перед нами? - На флоте трусов вообще не держат... Допрос закончился страшным битьем. Герой-навигатор, ученый человек, валял- ся на полу, весь в крови, и одно думал о палачах своих: "Они ведь тоже русс- кими себя называют. Но... гляди, как за Бирона вступаются! Во как молотят... хорошо карьер делают. Быть им всем, подлецам, в чинах очень высоких!" Он сам на ноги поднялся. Воды испить попросил. - И, закончим, с чего и начали! - сказал Овцын неустрашимо. - Тут канонир Никита четыре рубля с копейками поднакопил. Лихих людей на Руси много - как бы не сперли те денежки. Подозреваю, что вы эти финансы уже прижулили. Так вот и говорю... Когда его отводили в острог, навстречу попался майор Петров, которого на пытку волокли. И майор сказал Овцыну: - Плохо, брат. Ой, как худо мне... не выдержу! ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ В любой истории, как и в любом романе, встречаются места необходимые, мес- та служебные - места скучные. Но избегать их не следует, ибо тогда не будет ясной дальнейшая связь событий... Волынский столько лет подряд рвался переступить порог Кабинета, и вот он его перешагнул. Сел. Отдышался. Заявил себя к делу готовым. Напрягся в чаянии деятельности. Теперь любопытно знать - кем он там расселся? Карьеристом? Или... гражданином? Кабинет, язви его в корень! Учреждение самодержавное. "Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй..." По сути дела, вся несчастная Россия распята под властью этой адской канце- лярии, где восседает главным Остерман... Волынский был готов к исправлению службы по делам высоких предначертаний отечества, но поначалу даже растерялся. Купцы тащили в Кабинет штуки парчи, Остерман с аршином в руках мерил их, просматривал кружева на свет возле окна, торговался о ценах, барышничал... Ладно. Царица ведь тоже баба, и одеться ей хочется, Волынский с этим согласен. Но при чем здесь Кабинет? - Министры, - утверждал он, - существуют ради забот важных, а тряпки ме- рить и другие способны... только покажи - как! - Не хочешь ты, Петрович, государыне услужить, - выговаривали ему Черкасс- кий с Остерманом. - Ай, ай, не хочешь. - Государыня не для того меня на службу в Кабинет призвала, чтобы я с ар- шином тут стоял. Несли в Кабинет бумаги. Волосы от них дыбом вставали. Бог мой, чего тут только не было: доносы, апробации, жалобы, какие-то ветхие расписки... Надо и не надо - любую бумажку валили в Кабинет, как в помойку худую, и, конечно, лопатой тут уже не разгребешь. - Вот натащили вы бумаг на себя, - ругался Волынский, - теперь и сами не знаете, как расхлебать! А ведь за каждой такой бумажкой живая судьба кровото- чит. Может, там человек уж какой год терзается, ответа от министров выжи- дая... А вы разве способны ответ дать? Нет! Я и вас не вижу из-за бумаг этих... Стал он завалы бумажные распихивать по коллегиям и канцеляриям разным - к исполнению скорейшему. Волынский освобождал главный фарватер для плавания ко- рабля государственного. Очень это не понравилось Остерману: ведь он был силен в империи именно тем, что все дела, какие имелись, он себе забирал, и отнять их у него - значит дыхания лишить. Артемий Петрович разбирал Кабинет имперс- кий, как чистят захламленный дом, доставшийся в наследство от бабки скопидом- ной... У него были свои планы, давно в сердце выношенные. Хотел он весь груз ре- шений самодержавных перевалить на Кабинет, дабы для начала отнять у Анны Иоанновны силу царских резолюций. Но при этом желал добиться, чтобы самому стать в Кабинете первым,- тогда и Россия пойдет иным путем (согласно его ре- золюциям!). Артемий Петрович давно раскусил, что Анна Иоанновна дура, простых вещей иногда постигнуть не может. Императрица не знала порой даже того, что любой регистратор коллежский ведает. Однажды он приволок к ней именные указы, в одну книжищу переплетенные, и сказала царица, эту книгу беря: "Сколь живу, а такой длинной резолюции еще не видывала..." С дурой, конечно, иногда хорошо дело иметь, ибо ее обманывать легче. Но с умной-то все-таки было бы лучше страной управлять! Еропкину по дружбе давней он часто жаловался: - Безмозгла она у нас. Апробации от нее не добиться путной. Что Бирон ска- жет, тому и верит. Для нее резолюцию проставить - как мне оду сочинить. В од- ном слове по три ошибки... Волынский бывал в делах постоянно запальчив и гневен, а Остерман, неизмен- но тих и спокоен, нарочито вынуждал его к ссорам. Насмерть бились теперь в Кабинете две крайности несовместимые. Волынский хотел ослабить произвол влас- ти высшей - Остерман же, напротив, гнет властей исподтишка усиливал. Волынс- кий на дела людские и смотреть хотел человечно - Остерман лишь формально взи- рал. Один рвался из жесткого хомута бюрократии - другой еще сильнее его в хо- муте том засупонивал. Сам в прошлом казнокрадец и взяточник, Артемий Петрович плутовскую породу знал и жестоко ее преследовал, отлично все ухищрения воровские ведая: вор от вора далеко скраденное не спрячет! Нужду народа Волынский тоже понимал и не- мало скостил с бедноты недоимок: указами свыше слагал он с людей "за их объ- явленным убожеством" долги старые и штрафы тяжкие. Остерман же каждый раз пи- сал при этом "особое мнение", возражая ему, и передавал в конверте лично им- ператрице. - Народ-то! - вещал Волынский. - Его и пожалеть надо. - Сие относится до усмотрения высочайшего. - Да мы-то кто здесь? Мы и есть высочайшие министры. - Я, - отвечал Остерман уклончиво, - выше самодержавной воли себя никогда не ставлю и вам советую поостеречься... Коснулся Волынский и самой наболевшей язвы России. - Пытки!-возмущался он. - До чего дожили мы! За любой грех, самый ничтож- ный, человека у нас сковороды горячие лизать заставляют. Какова же память в народе о нашем времени останется? И своевольно указал в судах озаботиться, "дабы люди в малых делах напрасно пыток меж тем не терпели". В этом случае Артемий Петрович геройски поступал: любое послабление в муках тогда ведь значило для простого народа очень и очень много... Но, воюя с Остерманом, кабинет-министр был одинок, князь Чер- касский дел боялся, а Бирон только подзуживал Волынского на борьбу, истощав- шую силы души и тела. Остерман скоро научился доводить Волынского до белого каления своими ухмылочками, голоском тишайшим, мирроточивым, вежливостью уни- зительной... Так бы и вцепился в глотку ему, а негодяй спокойно наблюдает, как ты кипишь в ярости, но при этом сладенько так... улыбается, сволочь! Драться с ним, что ли? Из манежа на Мойке его подбадривал Бирон: - Волынский, я в тебе не ошибся. Еще немного, и я буду иметь счастие слы- шать, как захрустят позвонки Остермана... Взяв крутой разбег, Волынский уже не останавливался - пер на рожон, топча врагов и сминая препоны разные. Раньше писали так: "приказано от гг. минист- ров". Потом в указах по стране замелькали слова: "приказано от гг. министров князя Черкасского и Волынского". Наконец, настал блаженный день, когда на Россию излилось: "кабинет-министр Волынский изволил приказать". Вот оно! Достиг... Но чего ему это стоило? Остерман ни разу не ослабил напряжения схватки, окружая Волынского интри- гами, подвохами, кляузами. Журналы заседания Кабинета теперь были сплошь ис- пещрены возражениями Остермана на резолюции Волынского. Против любой ерунды он выдвигал "особое мнение"... Анна Иоанновна хотя и недалекого ума, но скоро начала понимать большую разницу между пламенным бойцом Волынским и полудохлым оборотнем Остерманом. В один из дней, когда Остерман явился к императрице со своим докладом, она губы поджала и рукой махнула. - Андрей Иваныч, - сказала, - ты домой езжай, побереги здоровье свое. Скушны доклады твои. Тянешь ты их, тянешь... будто килу какую через забор! Уйдешь - и мне всегда таинственно кажется: а чего ты сказать пришел? Отныне же, - распорядилась Анна Иоанновна, - я желаю не тебя, а Волынского выслуши- вать... Горяч он в делах и забавен в речах. Его доклады - недолги, экстракты и в скуку меня никогда не вгоняют... Уж ты не серчай. Опять виктория. Виват, виват! Артемий Петрович писал в эти дни друзьям на Москву, ликуя и похваляясь: "Остерман оттого так с ходы сбит, что не только иноходи не осталось, ни сту- пи, ни на переступь попасти не может". Да, он пошатнул своего неприятеля. Од- ною собственной волей, уже плюя на Остермана, стал Артемий Петрович заводить в Астрахани шелководческие фабрики. Старался поднять тяжелую промышленность страны. Следил за голодом в губерниях. Он издал крепкий указ, чтобы 30 лучших кадетов, "которые из русских знатны", срочно отправили за границу кавалерами при посольствах, - пусть растут юные русские дипломаты! Вторым дельным указом повелел Волынский еще 30 кадетов "из российского шляхетства, но не знатных", со склонностью к рисованию и математике, передать на выучку к обер-архитекто- ру Еропкину, - пусть будут и русские архитекторы! Страдая, как патриот, за национальное поругание России, он выдвигал только русское юношество (а немцев - не нужно, хватит!). Но скоро по столице пошел зловонный слух, будто императрица сильно влюби- лась в Волынского, как в мужика здорового, а потому Бирона в Митаву отправят - выдохся! Говорили, что его место при дворе в чине обер-камергера займет Во- лынский... Кто радовался, кто пугался. Герцог в злости оскорбленной долго грыз себе ногти, его красивые глаза заволакивали слезы. - Какая глупость! - Он вдруг захохотал. - Это же ясно было сразу, что бас- ню подлую пустил по городу Остерман... Ха-ха! Не дурак же Волынский, чтобы мне дорогу у трона переступать... Пока он дороги ему не переступал, занятый по горло иными делами