ажно действует. Ласси отказывался от похода на Крым, говоря справедливо: - Флота-то у нас теперь не стало! А флот, по разумению моему, всегда был и будет первым и наиглавнейшим помощником армии... Анна Иоанновна решила австрийцам уступить, для чего Миниху следовать с ар- мией на Хотин, как о том песарцы ее просят. Миних озлобленно ворчал, что он не мальчик на венских побегушках. Сообща договорились министры с фельдмарша- лами: австрийцы корпус от России получат, но чтобы содержали его на своем коште. С тем и отослали в Вену курьера, который быстро возвратился... Ответ императора Карла VI был таков: уж коли Россия согласна на одно доброе дело, так пусть она уступит Вене и во втором - русский корпус, за Австрию сражаясь, остается на русском иждивении. Остерман сказал: - Претензии Вены основательны - в Трансильвании товары дешевы, особливо мясо с крупами, так что все сыты будут... Послали в Трансильванию кавелерию на конях добрых с отличной амуницией. Австрийцы и стали уничтожать ее! Чуть русский воин отъедет от своих, как пан- дуры и кроаты Карла VI тут же его убивали. Для того убивали, чтобы разжиться уздечкой, лошадью, ружьем, сапогами. Русское снаряжение им нравилось... В дипломатии русской дипломатам русским было уже не повернуться: отпихива- ли их Корфы, Кейзерлинги, Браккели. Кантемиры, Гроссы и Каниони... Мало русс- ких послов сберегли свои посты при дворах иностранных. Но зато прочно, словно гвозди в стенке, засели в политику Европы братья Бестужевы-Рюмины-Алексей Петрович, посол в Дании, и Михаил Петрович, посол в Швеции. Первый изобрел бестужевские капли для успокоения души и прославил себя продажностью; второй брат ничего не изобрел, но продажностью не страдал. Анна Иоанновна обоих братьев хорошо знала, когда они в Митаве при ней камер-юнкерами служили, а отец их, старый вор и развратник, долго был ее любовником... Михаил Бестужев-Рюмин сидел в Стокгольме, как сидят на бочке с порохом са- моубийцы, высекая искру из камня, чтобы раскурить последнюю трубку в жизни. Холодное рыжее солнце заливало зимнюю столицу королевства. В подвалах русско- го посольства немало хранится золота - для подкупов, для интриг, для убийств. Политика, когда в ней женщины замешаны, особенно в деньгах нуждается... Труд- но быть послом в стране, которая не забыла горечи Гангута и Полтавы. После поражений и разорения страны шведы решили уже не допускать королей до управ- ления. Король сидел на престоле, но подчинялся решениям сейма. Шведы ограни- чили монархию, чего не могли сделать русские при вступлении на престол Анны Иоанновны. Прекрасные дамы в королевстве своей красотой, речами и любовью возбуждали страсти политические. А партий было две - партия "шляп" и партия "колпаков". Одни шведы желали отмщения России, и король сказал: - О, какие боевые шляпы! Другие стояли за мир с Россией, и дамы оскорбили их: - Вы презренные ночные колпаки! Перстни и табакерки дворян украсили изображения шляп и колпаков. Вражда двух партий перешла в бюргерство, от бюргеров - в деревни, и скоро все коро- левство передралось. Молодежь дуэлировала под взорами "партийных" красоток. Борьба "шляп" с "колпаками" взяла от Швеции столько жертв, сколько берет иногда война. Бестужев-Рюмин с тревогой наблюдал, что верх одерживают воинс- твенные "шляпы". Через подкупленных членов сейма он дознался, что договор Стокгольма с султаном турецким уже готов. Скоро дублеты ратификаций отвезут в Царьград, после чего флот шведский нападет на Петербург. Под окнами посольст- ва слышались крики: - Мы за принцессу Елизавету, дочь Петра... Мы не против русских, но мы не- навидим правительство в России! Анна Иоанновна влечет вас к гибели... укроти- те самодержавие ее, как мы укротили королевское самовластие! Бестужев вызнал, что ратификации к султану повезет барон Малькольм Синклер в майорском чине. "Мое мнение, - депешировал посол Остерману, - чтоб Синклера анлевировать, а потом пустить слух, что на него напали гайдамаки... Я обнаде- жен, что взыскивать шведы с нас не станут за жизнь его!" Бестужев-Рюмин сто- роною вынюхал все о майоре Синклере. И нашел вскоре удобный слуяай повидаться с ним. - У вас завидная судьба, - сказал посол дружелюбно. На чистом русском языке ему ответил Синклер: - Это справедливо. Жизнь моя есть чудесное сцепление замечательных случай- ностей. Я столько раз от смерти убегал! Тринадцать лет провел в плену русс- ком, и вот... По вашим глазам, посол, я вижу, что вы не прочь бы и теперь сослать меня в Тобольск. Бестужев рассмеялся, хитря напропалую. - Нет, - отвечал. - При чем здесь я? Я говорю не от себя. А от имени прек- расной дамы, что влюблена в вас. Давно и пылко любит вас она. Но... безнадеж- но! - Безнадежно? Отчего же? - удивился Синклер. Со вздохом отвечал ему посол России: - Увы, она имеет мужа. Но пылкость чувств желает отдавать не мужу, а та- ким, как вы... Меня она просила передать секретно, что ей желательно иметь ваш портрет. - Но писание портрета 'времени потребует. Позировать художнику согласен я. Но времени-то нет для этого... "Ага! Значит, ты и вправду скоро отъезжаешь в Турцию." - Зачем писать портрет, который вешают на стенку? - ответил Бестужев-Рю- мин. - Широкого полотна для любви не надобно. Дама, сгорающая от чувств к вам, желает видеть вас в миниатюре, чтобы изображенье ваше ей было легче от ревности мужа укрывать. - В миниатюре... я согласен! - воодушевился Синклер. Портрет был сделан в медальоне на слоновой кости. Спрятанный на груди курьера, он срочно был доставлен к "прекрасной даме" в Петербург... Остерман передал миниатюру Миниху. - Вот человек, которого следует опасаться. Миних показал изображение Синклера герцогу. - Анлевируйте его, - посоветовал Бирон... Фельдмаршал вызвал к себе трех бравых офицеров, крови давно не боящихся: барона фон Кутлера, Левицкого и Веселовского. - Посмотрите на этот портрет и запомните лицо человека, которого следует вам найти и анлевировать. Документы его забрать! Посол наш в Дрездене, барон Кейзерлинг, уже предупрежден, и все бумаги Синклера переправит в Петербург. За это вас ждут чины. Деньги. Слава. Отпуск. Вино. Женщины... Что непонятно вам? - Нам все понятно, фельдмаршал, кроме одного вашего слова. Объясните, что значит "анлевировать"? Миних сердито засопел, отворачиваясь к окну. - Убейте его, как собаку, - пояснил он... Коварным планом убийства Синклера тишком поделились с Веною; император Карл VI просил императрицу заодно уж (если случайно встретится на дороге) убить и Ференца Ракоци - врага Габсбургов, пламенного борца за свободу Венг- рии от ига австрийского. Пустынные дороги Европы рассекали шлагбаумы кордо- нов. Чума кружила по городам, жившим с закрытыми ставнями окон. Цокот подков глухо отдавался в тихих улицах. Почтовые тракты, карантины, верстовые столбы, кресты на могилах и распятия Христа на дорогах... Какой большой мир окружал всадников, и в этом мире бесследно затерялся майор Синклер... Искать его - как иголку в стоге сена! От дел внешних - к делам внутренним... Волынский по ночам жег свечи, сочи- нял для императрицы записку на доносы фон Кинкелей. Не казенная отписка у не- го получилась, а - страшно подумать! -памфлет на все устройство власти русс- кой. Артемий Петрович не мог удержать пера в бешеном разбеге ярости - он вступал в полемику с самодержавием, держа речь иносказательную, как и положе- но в сатире лукавой... Язык министра - тоже не казенный, он говорит языком общенародным, бойким (это был отличный язык того времени). Перо в муках твор- чества брызгало чернилами. - Жарко мне! - и гнал свое перо дальше. Самые страшные обвинения на паразитов придворных Волынский возвел в пунк- те, называемом "Какие притворства и вымыслы употребляемы бывают при монарших дворах, и в чем вся такая закрытая и бессовестная политика состоит". Мелких гаденышей фон Кишкелей министр даже забыл - ногою он попирал крупных гадов. Кому ни прочтет Волынский, все только ахают: - Да ведь это же про Остермана... про самого Бирона! Нашлись охотники иметь копии с этой канцелярской бумаги, которая под пером автора стала художественной сатирой. От руки перебеленные, списки с памфлета Волынского по Руси начали расходиться - читали их грамотеи в провинции, вое- воды и священники, чинодралы и патриоты истинные. А было доношение это сек- ретно, для одной императрицы предназначено. Потаенно растекался памфлет по углам медвежьим, волнуя людей и тревожа. Чтобы еще шире прослышали о нем, ми- нистр Ацадурова к себе привлек: - Я немецкого не ведаю, Василий Евдокимыч. Ну-ка перетолмачь с языка наше- го березового на язык воистину дубовый... В немецком переводе прочел записку и герцог Бирон; человек неглупый, он сразу смекнул - что к чему. - Ха-ха! - смеялся Бирон, довольный (главного так и не разгадав). - Какой ты молодец, Волынский... Я сразу понял, что ты здесь Остерману могилу роешь! Хвалю, хвалю. - Самоусладительно начертал, - ответил ему министр. Коли хвалит Бирон, то и Анне Иоанновне хвалить бы пристало. Но императрица была недовольна: - Я тебя о чем просила писать? Ты про Кишкелей здесь - ни слова, а в дела совсем не конюшенные залезаешь... Гляди, Петрович, философии эти никого еще до добра не доводили! Нашептали мне люди знающие, что ты Остермана моего не щадишь? Остерман же был настолько хитер, что обиду утаил: - Смею заверить ваше величество, что вы заблуждаетесь относительно оскорб- ления моего. Волынский может грязнить меня и дальше, сколько ему хочется... Что взять с сумасброда? И не о том печалюсь я, драгоценная наша и великая го- сударыня. - О чем же, граф? - Автор сей негодный не меня - он ваше величество не пощадил, а вы, матуш- ка, доверчивы к людям, того и не приметили. - Или глупа я, по-твоему? - надулась императрица. Остерман ловко строил свой донос на Волынского. - Мудрость вашего величества неописуема, - отвечал он спокойно. - Но проч- тите еще раз пункт "О приведении государей в сомнение, дабы оне никому верить не изволили". Многое тут Волынский перенял от Макиавелдия, и, говорят, в биб- лиотеке его еще более зловредные книги сыскать мочно... Оттуда-то он брызжет ядом крамольным на власть вышнюю, коя от бога венценосцам даруется! Несколько дней Анна Иоанновна ходила сама не своя. На приеме придворном она от престола с "державным штапом" в руке вдруг ринулась прямо на Волынско- го: - Ведаешь ли ты., министр, что порядок на Руси издревле таков: за писанное пером у нас рубят голову топором? Неожиданно раздался голос Бирона: - А мне нравится, как написал Волынский... Анна Иоанновна сникла. Она подкинула скипетр в руке, как дубину неловкую, и, поддернув края золотистой робы, величаво вернулась под тень балдахина - к престолу. Снова расселась там... Волынский глянул на Бирона, и тот ему подмигнул, как конфидент верный. Ни- чего страшного. Шведский флот сейчас страшнее. Ибо, как докладывал в Сенате Соймонов, за годы последние русский флот изволил высочайше сгнить на приколе в гаванях... С одной страны - гром, С другой страны - гром, Смутно в воздухе, Ужасно в ухе! ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Временами все спокойно. Но тишине верить нельзя. Не унялась жажда крови в царице - просто она осматривается по сторонам и... слушает! Анна Иоанновна всегда так поступала: казнит кого-либо, а потом утихомирится, выжидая ропота народного. Убедится, что бунта нет, и тогда довершает мщение. В казнях она следовала примеру Иоанна Грозного, который одного человека никогда не губил, а губил семьи. Но у семьи родичи были - значит, и весь род надо уничтожить. Ежели кто пожалел убитых, таких - на кол! Сородичей на кол посаженного пове- сить. Близких к повешенному сжечь. И оставалось поле ровное... Анна Иоанновна кусты родовые тоже с корнем старалась выдергивать из почвы. Месть императрицы была замедленной, будто игра кошки с мышкой; она была осторожна, но неотвра- тима, как рок... В застеночном "мешке" обители Соловецкой уже восемь лет сидел дипломат князь Василий Лукич Долгорукий. Борода седая до полу выросла, в ней вши шеве- лятся, а под рубахой акриды-сороконожки бегают. Редко во мраке отворится люк, куда пишу для него спустят на веревке... Много лет промолчал Лукич, задубел в горе и долготерпении. Ждал он (годами ждал), когда позовет его Нафанаил. Прикидывал во мраке: какой год нонеча? Кажись, весна. Дух-то какой доходит от моря тающего. Коли глотнешь из люка, воздух ножи- ком острым в ноздри впивается. Нет, не зовет его старец... Неужто помер уже Нафанаил? Лязгнули запоры над ним - велели Лукичу вылезать. Монахи подхватили его из ямы, повели узника коридорами длинными в келью, где благодатно было. Стоя- ла посередь чаша с водою чистою, в ней ветка почками распускалась. А на подо- коннике голуби зерно клевали. Старец Нафанаил лежал, высоко и бестрепетно, на ложе жестком. Рукою указал Лукичу, чтобы сел ближе. Сказал, что умирает. - Стены эти, - говорил Нафанаил, - помнят и ватаги Стеньки Разина, когда они тут от царя упрятывались. Ой, много тут людей схоронилось, от мира дурно- го отрешась навеки... Обитель Соловецкая есмь Ватикан российский, и немало мы соглядатаев и слухачей на Руси имеем, кажцый вздох слышим... стоны собираем, как жемчуг, ведем счет летописный горестям и радостям. Лукич смотрел, как голуби целуются, как прет из ветки сила сочной, молодой жизни, и... плакал. - Плачь, князь, плачь горше. Родичей твоих в Березове арестовали, всему роду вашему погром учиняется жестокий. - О проклятый Бирен! - вскричал Долгорукий. На что Нафанаил отвечал ему в спокойствии мудрейшем: - Бирона ты излишне не осуждай. Герцог виновен не более собаки, коя к волчьей стае пристала. Средь злодейств самодержавных злодейства Бирона даже не разглядеть... Но и вы! - сказал старец, на локтях с ложа поднимаясь. - Вы, бояре подлые, более всех повинны в мучениях народа. Не будь вашей грызни по смерти Петра Великого, и вся бы Русь иной дорогой пошла... Долгорукий, сгорбясь, поднялся: - Не такого свидания ожидал я, старче Нафанаил... К чему ты упрекал меня? Благослови хоть... Черносхимник слабо перекрестил его: - Благословляю тя на муки!.. Лукича солдаты заковали в цепи, и ворота обители распахнулись. Лед в гава- ни Благополучия уже сошел, зеленел свежий мох в камнях стен монастырских, солнце ослепляло узника, надрывно кричали чайки. Лукича спустили в баркас под парусом, поплыли в синь моря. - Люди добрые, скажите, куда везете меня? - Молчи, дедушка. Не вынуждай присягу нарушить... Страшно было. Но иногда сладостно замирало сердце: может, простила его Ан- на Иоанновна? Ведь была же она в объятиях его... Бабье сердце должно бы пом- нить! Тихо было. Но в тишине этой большие гады шевелились... Тоску душевную глушила императрица в вине, которое пила лишь в кругу пер- сон близких, ею проверенных. И средь них первым являлся обер-шталмейстер князь Александр Куракин; человек ума острого, всю Европу объехавший, многие языки знавший, он в пьянстве беспробудном был ужасен, задирист, вязался в ссоры разные и безобразничал всяко. - Брось пить, Сашка! - говорила ему императрица. - Отставок не бывает для дворян, а то бы я тебя отставила от службы. - Не я пью, - отвечал Куракин, - то Волынский пьет. - Как это понимать? - Он порчу на меня насылает. Заколдован я врагом моим. И не хочу пить, а сила нечистая опять меня в пьянство вгоняет... - О чем ты болтаешь, Сашка? - Голову надо Волынскому за колдовство отрубить! В защиту кабинет-министра вступался сам Бирон: - Ферфлюхтер дум! хундфотг! шпицбубе! - осыпал он бранью Куракина. - Кому еще из русских могу я довериться, как Волынскому? Тебе, что ли, из блевотины вставшему и в блевотину ложащемуся? Но князь Куракин не унимался, травил Волынского при дворе. Тредиаковский недавно сатиру написал на вельможу самохвала, и Куракин читал ее всюду: ...завсе пред людьми, ще было их довольно, Дел славою своих он похвалялся больно, И так уж говорил, что не нашлось ему Подобного во всем, ни ровни по всему... На кого из вельмож написал поэт сатиру-не ясно, но Куракин трезвонил нале- во и направо: - Это же про него - про Волынского нашего... Волынский появлялся при дворе, а шуты ему кричали: - Волынка идет! Дурная волынка всю музыку портит... И наблюдательный Ванька Балакирев сделал вывод: - Кому-то музыка волынки не по нраву пришлась. Бирон, сочувствуя министру, спросил его однажды: - Друг мой Волынский, не знаешь ли вины за собой? - Какие вины? Ныне я не греховен. - Однажды я тебя от плахи спас. Второй раз не спасти. - И не придется, ваша светлость, вам меня спасать... Волынский теперь не лихоимствовал, взяток не брал - жил на 6000 рублей, которые получал по чину министра. Это очень много! Но зато очень мало, чтобы при дворе бывать, и Артемий Петрович делал долги. "Я нищим стал", - говорил он, даже гордясь этим... - Не надо ль денег тебе? - спрашивал его Бирон. - У вашей светлости я не возьму, и без того немало сплетен, будто я клео- тур ваш... - Смотри, Волынский, - похлопал его Бирон по спине. - Будь осторожней, друг. Какие-то тучи стали над тобой клубиться. Бирон частенько устраивал у себя приемы. К столу в изобилии подавались ананасы, персики, абрикосы, выращенные в подмосковной экономии императрицы - в Анненгофе. Звали всех - вплоть до Балакирева. Шут с женой являлся, такой махонькой, что она ему только до пупа доставала головой своей. - Изо всех зол, какие существуют на свете, - пояснял Балакирев, - я выбрал для себя зло самое малое... Бирон при гостях бывал любезен. Его суровый резкий профиль мягчал в пламе- ни свечей, он был наряден, красив - широкий в плечах, тонкий в талии. Совсем иначе принимала гостей его горбунья. Биронша сидела на возвышении - вроде трона. Недвижима. Пудрой засыпана. Вея в блеске бриллиантов. И только руку совала - для поцелуя. Сажали гостей не по билетам, а кому какое место достанется. Пересчитали всех с конца, и один остался без куверта. Этим последним оказался Балакирев, конечно. - Да не с того конца считали, - обозлился шут. - Пересчитайте, с меня на- чиная, и тогда лишнего на улицу выгоним. Пересчитали снова гостей, и лишним оказался сам герцог. - Ну, это уж слишком! - оскорбился Бирон. - Ты не завирайся, скотина. Тебе люди давно уже, как скоту, дивятся. - Неправда! - возразил Балакирев. - Даже такие скоты, как ты, герцог, и те дивятся мне, как человеку среди скотов... Над столом поднялся пьяный князь Куракин. - Матушка! - воззвал к царице (и гости притихли). - Все великое, что пред- начертано дядей твоим, Петром Великим, ты уже исполнила. И даже повершила Петра в благодеяниях своих... Но в одном ты осталась в долгу перед своим зас- луженным предком. - В чем же не успела я? - нахмурилась Анна Иоанновна. - Петр Великий, - говорил Куракин, - уже намылил веревку для шеи Волынско- го, ибо знал за ним дела опасные. Но государь умер, а дело сие препоручил ис- торическим наследникам славы своей. Так заверши успехом предначертание царс- твования прежнего! Раздался смех (не смеялись лишь послы иноземные). Исподтишка они взирали на Волынского, а он хохотал пуще всех, хотя кошки на душе скреблись. Смех ут- робный резко оборвал вдруг Бирон: - Ты пьян, шталмейстер! Вон отсюда- Когда гости разъезжались, они на все лады расхваливали стол герцога, осо- бенно - вина. Анна Иоанновна упрекнула Балакирева: - А ты, бессовестный, отчего не похвалишь вина хозяина? - Ах, матушка, - отвечал шут, - уж сколько лет мы с тобой знакомы, а все никак тебе ума от меня не набраться. За твоим хозяином всегда немало вин сы- щется, чтобы повесить его... Вот тут герцог не выдержал и стал его бить. А поколотив, Бирон распорядил- ся: - Тащите его на кухню... Дайте, что ни попросит! С кухни герцогской чета Балакиревых обрела немало объедков лакомых, едва тронутых зубами гостей. Даже два целехоньких персика достались (детишкам). И отправился шут домой с крохотной женой своей, рассуждая по-хозяйски: - Все же не напрасно я день сей поработал... Небо над Петербургом было прозрачно. Весна, весна! В прозрачном небе над озером Ладожским возник мираж, в который не хотелось верить. Вроде бы замок вырос над водой сказочный. Низко к горизонту присели его бастионы, словно крепость тонула в озере. Фасы ее были покрыты первою травкой, паслись там чистенькие козочки... Лукич взмолился перед караульными: - Да не томите боле меня... куды завезли, братики? - Шлиссельбург, - сказали ему шепоткам... Первый, кого встретил здесь Долгорукий, был Андрей Иванович Ушаков - сы- тенький,, добренький, с улыбкою ехидной: - Постарел ты, Лукич, да и немудрено: сколь лет миновало, как на Москве остатний разок виделись мы... А вокруг великого инквизитора - целый штат: писари, палачи, костоломы и костоправы, доводчики, скрешцики листов допросных, и все они стараются уго- дить инквизитору, будто черти в аду сатане главному. Кажется, будь хвост у Андрея Иваныча - подчиненные хвост ушаковский носили бы на атласной подуш- ке... - Неужто, - спросил Лукич, - истязать меня станешь? Ушаков ответил князю Долгорукому: - Мы здесь никого не истязаем, сии слухи ложные. Мы токмо правды изыскива- ем. И ты, князь Лукич, сейчас приготовься... Из ледяного озноба "мешка" соловецкого попал Лукич прямо в пламя пытошное. С дороги дальней даже передохнуть ему не дали. От жара он глаза зажмурил, уперся в беспамятстве: - Не помню! Ништо не помню... изнемог, ослабел. Ушаков беспамятству в людях не дивился. Поначалу все так говорят. И бесс- трастным голосом продолжал по пунктам. - Почто, - спрашивал он Лукича, - в годе тыща семьсот на тридцатом выражал ты пред императрицей намеренье подлое, дабы сиятельного обер-камергера Бирона она с собой на Москву брать не отважилась, а оставила бы его на Митаве прозя- бать? Нет, ничего не забывала Анна Иоанновна - все она помнила и ничего не прос- тила. Кричал в ответ Лукич с дыбы: - От ревности я... сам любиться с нею желал! - Добавь огня, - суетился Ванька Топильский. Добавили. - Каково умышляли вы. Долгорукие, власть самодержавную обкорнать и зло- дейски с Голицыными-князьями грезили, дабы на Руси республику создать с арис- тократией наверху, каковая сейчас существует во враждебной нам Швеции? - То не я, не я... это Голицыны нас мутили! Дверь темницы раскрылась, и увидел Лукич племянника своего, князя Ивана Долгорукого, который тоже привезен был сюда из Березова. Куртизана царского палачи на руках внесли, ибо ослабел от пыток Иван - не мог сам ходить. Ушаков поставил вопрос такой: - Поведай нам без утайки, как вы, Долгорукие, в гордыне непомерной и па- кости, в том же году тридцатом составляли подложное завещание от имени покой- ного императора, чтобы царствовать на Руси порушенной невесте его - Катьке, девке долгоруковской! - Оговор то, - отрекался Лукич. Иван поднял голову, произнес тихо: - Нет, дяденька, так и было... Вспомни, как мы писали сие завещание. Они все уже про нас знают. Я сознался им. Сознайся и ты, миленькой... Лучше смерть, нежели муки эти! Лукич задергался на дыбе - в рыданиях, в воплях: - Нет! Нет! Нет! Неправда то... Ничего не бьшо такого! - Придвиньте его, - велел Ушаков. Старого, почти безумного дипломата палачи подтянули к огню, и он там изви- вался, как червь. Кричал от боли. - Ты не кричи, - внушал ему Ушаков. - Лучше скажи, как было все истинно, и мы огонь уберем. Отдохнешь тогда... - Жарко мне! - вопил старый человек. - Отвезите обратно на Соловки... в ледяной "мешок" прошусь! Заточите снова меня... А снизу - голос тихий, словно лепетанье ручья. - Сознайся им, дяденька, - говорил князь Иван, - все равно слаще гибели ничего нет. Умрем, как уснем... Замучают ведь! Долгорукие Москву на Руси ос- новали, но более не живать нам на Москве... Не дли страдания свои - сознайся им, дяденька! Свозили громкофамильных Долгоруких отовсюду в крепость Шлиссельбургскую, и Лукич, словно в дурном сне, видел перед собой лики сородичей, о которых успел даже позабыть в темнице соловецкой... Он сознался! Сознался Лукич, и теперь уже сам кричал на родственников при ставках очных: - Сознавайтесь и вы! Спешите, миленькие... В плахе и есть наше едино спа- сение от мук. Не спорьте... Так будет лучше! На гнилом времени всегда гнилье и вырастает... Вот и Гришенька Теплов не смог затеряться во времени том ужасном. Феофан Прокопович оставил сыночка, сообщив сиротинке полезные для жизни знания и внушив ему повадки волчьи. Теплов на вельможных хлебах произрастал. Кому к празднику кантатку сочинит для голоса со скрипкой, кому картинку на стене на- малюет, при случае он и вирши для свадьбы напишет. Волынский однажды Гришку тоже к себе залучил. Генеалогия рода Волынских, которую преподнес ему в Немирове патер Рихтер, разбередила в душе язву гор- дости боярской. Теплов вошел в дом кабинет-министра с трепетом слабого чело- века перед сильным человечищем... Стены обиты атласом красным, потолки распи- саны травами диковинными. Зеркала в рамах золотых или ореховых. Много картин было. По углам оттоманки турецкие стояли. А на самом видном месте портрет Би- рона красовался, писанный маслом заезжим на Русь Караваккием... В кабинеты юношу проведя, министр сбросил с плеч казакин камлотовый. Парик громадный на стул швырнул. А под париком - голова круглая с шишками, волосы кое-как ножни- цами обхватаны. Надел Волынский халат шелковый и всем обликом своим стал по- хож на сатрапа стран восточных. - Ныне, - заговорил свысока, - я желаю экспедицию на поле Куликово пос- лать. Ведомо ли тебе, тля монастырска, кого именно князь Дмитрий Донской в помощниках ратных при себе содержал? - Не ведомо, - покорнейше склонился Теплов. - Плохо тебя Феофан обучил, размазня ты архиерейска! А на поле Куликовом я задумал землю подъять через мужиков лопатами. Дабы взорам моим открылась та почва, на которой предки наши геройски с татарами бились. Наука есть такова, археологией прозываема. Влечет она! Правою же рукой Дмитрия Донского в битве предок мой прямой был - Боброк-Волынский, женатый на сестре того Дмитрия Донского... От них же и я произошел! Присел Волынский напротив Теплова, глянул на ногти свои - крупные, все в ущербинах, как у мужика. - В дому Шереметевых, - продолжал с завистью, плохо скрытой, - видел я картину, коя родословное древо изображает. Хочу и себе такую иметь. Мой род, - похвалился Волынский, - гораздо древнее Романовых будет, о нем и хроники ветхие сказывают... Изобрази же предков моих в золоченых яблоках, внутрь ко- торых имена ихние впиши. Дерево же генеалогическое веди вплоть до деток мо- их... Слышишь ли? За стеною были слышны голоса детей которые пели: Запшегайде коней в санки, Мы поедем до коханки. Запшегайце их в те сиве, Мы поедем до щенсливе. - Боюсь, - ответил Теплов, - сумею ли угодшъ вашей персоне высокородной и столь прославленной? - А не сумеешь, так я тебя... со свету сживу! Плясали и пели за стеной дети кабинет-министра: Юж, юж, добранод, Отходим юж на нод... До чего же странным дом на Мойке, близ дворца царицыного! Говорил с хозяи- ном по-русски, сидел на кушетке персидской, а дети пели по-варшавянски. И не забылась Теплову фраза, которую случайно обронил Волынский: "Мой род горазд древнее Романовых будет". Сказано так, что можно сразу под топор ложиться... Гриша мучился не один день: "Сразу донесть? Или чуток погодить? Страшно ведь - не прост он: кабинет-министр, во дворец вхож..." Не выдержал и посетил великого инквизитора. - Ваше превосходительство, - доложил Ушакову, - страшно мне. Ног под собой не чую от томления, а сказать желаю. И сказал, что слышал от Волынского. Андрей Иванович остался невозмутим. Губами пожевал и ответил: - Ладно. Бог с тобой. Ступай. А в спину ему добавил, словно нож под лопатку всадил: - Ты походи еще к министру... послушай, понюхай! Начал Гриша рисовать для Волынского большую картину. Примером в работе ему служило иваноникитинское "Древо государства Российского", писанное к короно- ванию Анны Иоанновны; тут императрица была изображена громадной, а вокруг нее мелюзгою разместились все прочие цари.. Иван Никитин ладно разрисовал царицу, да не помогло: выдрали плетьми и сослали! "Как бы и мне не сгинуть", - трево- жился Гриша, выводя предков министра в яблоках родословного древа... Заодно с живописью расцветал в Грише еще один могучий талант - фискальный! Такой пар- нишка никогда не пропадет. ГЛАВА ПЯТАЯ День ото дня не легче! Нежданно-негаданно под самым боком России в разбое и кровожадности вдруг выросла сильная и гигантская империя... Создал ее раз- бойник - шах Надир! Персия раскинула пределы свои по южным окраинам России, всех соседей ужа- сая, все заполоняя и покоряя. Под саблей Надира оказались в рабстве Армения, Азербайджан, Грузия, Дагестан, Афганистан, уже Грабили персы Бухару и Хиву... Весною до Петербурга дошло известие, что Надир вторгся в Индию, предал ее полному разграблению; он вступил в Дели, столипу Великих Моголов, вырезал там всех жителей поголовно и уселся на "трон павлиний". Надир спешно вывозил в Мешхед неслыханные богатства Индии, каких не имел еще ни один владыка ми- ра[1]. А теперь, по слухам, разбойник готовит нападение на Астрахань, желая покорить себе и народы калмыцкие, русской короне подвластные. Индия, в которую так стремился покойный Кирилов - с дружбою, была предана осквернению "побытом грабительским". Страшен шах Надир в ослеплении своем! Если полчища его двинутся на Астрахань, России тех краев прикаспийских будет не отстоять. Сколько уже Остерман отдал Надиру земель на Кавказе, желая зверя задобрить, а все напрасно... Но сейчас, в чаянии похода армии к Дунаю, надо упредить нападение на Балтике со стороны Швеции. Никогда еще политика русская не была так запутана, так задергана, так бес- сильна. Остерман и присные его довели ее до истощения, сами тыкались из сто- роны в сторону, словно котята слепые. А издалека, из жасминовой тишины Верса- ля, наблюдали за потугами Петербурга зоркие глаза кардинала Флери. Россия видела угрозу себе уже с трех сторон: Чудовище свирепо, мерзко, Три головы подьемлет дерзко, Тремя сверкает языками, Яд изблевать уже готово! Как никогда России нужна была победа ее армий... Большие дороги Европы еще с давности сохранили такую ширину, какой хватало рыцарю, чтобы проехать, держа копье поперек седла. Сейчас по ним скакали дра- гуны и почтальоны с офицерами. На постоялых дворах они искали Синклера или Ференца Ракоци, дабы их "анлевировать"... Русское самодержавие, чтобы выйти из тупика в политике, прибегло к наглому разбою на больших дорогах! Чума уже проникла за кордоны европейские. На карантинах проезжих осматри- вали. Строго следили за постояльцами в гостиницах. Одинокий путник, одетый неприметно, остановился в бреславльской гостинице "Золотая шпага", где его сразу же навестил бреславльский обер-ампт - в гневе. - Сударь, - спросил он, - известно ль вам, та) чума, сшибая шлагбаумы, уже ворвалась в земли венгерские и польские? Но я не отыскал вашего имени в кон- дуитах карантинных. - А разве вы знаете мое имя? - усмехнулся путник. - Так назовитесь. - Извольте. Шведский барон Малькольм Синклер, рожденный от генерала коро- левской службы и честной девицы Гамильтон. - А может, вы чумной... откуда знать, барон? Синклер протянул ему два паспорта сразу: - Посмотрите, кем подписаны мои пасы. Обер-ампт был поражен. Один паспорт был подписан лично королем Франции, а другой - лично королем Швеции. Чума отступила от блеска таких имен, силезский чиновник отступил от Синклера. Барон сел в карету и, в окружении почтальонов, трубящих в рога, поехал дальше. Синклер ощутил за собой погоню еще в землях голштинских, но там его не тронули. Силезия гораздо удобнее для нападения на посла шведского, ибо она подвластна Габсбургам... Еще не улеглась пыль за Синклером, как в гостиницу "Голубой олень" шумно вломились три странных путника в плащах, за ними валили по лестницам драгуны и почтальоны. Три офицера - капитан фон Кутлер, поручики Левицкий и Веселовс- кий - неохотно показали обер-ампту свои паспорта... Боже мой! Теперь на пасах стояла подпись самого австрийского императора Карла VI, и обер-ампт вконец растерялся, он просил об одном: - Только не задерживайтесь долго в Бреславле. - Сейчас мы перекусим и поедем дальше... Они стали пить водку, приставая с вопросами: - Не проехал ли тут до нас такой майор Синклер? Обер-ампт (наивная душа) охотно им ответил: - Учтивый господин! Он только что покинул город. Офицеры сразу вскочили из-за стола: - Седлать коней! Быстро... Драгунские кони в галопе стелились над дорогой. Мчались час, два, три... - Карета, кажется, там едет. - Верно! Я слышу, как трубят рога. - Вперед, драгуны! Обнажайте палаши... Внутри кареты сидел, забившись в угол, Синклер. - Стой! - кричали всадники, заглядывая в окна. Место было пустынное. Вокруг росли кусты, в которых пели соловьи. Блеяли в отдаленье овцы да играл на тростнике пастух. Вид множества пистолетов не испугал Синклера: - Если вы разбойники и ограбление путников служит вам промыслом для жизни, то я... Я готов поделиться с вами содержимым своего кошелька. Но позвольте мне следовать далее. Кошелек его отвергли, у Синклера просили ключ: - От этого вот сундука, что вы держите на коленях. Майор отдал им ключ, а сундук они и сами забрали у него. - Может, теперь его отпустим? - спросил Левицкий. - Как бы не так! - огрызнулся Веселовский. - Отпусти его живым, так нам в Петербурге головы поотрывают... - Я вас отлично понял, господа, - произнес Синклер, побледнев. - Язык русский мне знаком достаточно. - Кончай его! - приказал фон Кутлер. - Руби! В кустах затих соловей, и там раздался стон Синклера: - О боже праведный... за что меня? За что? Загремели выстрелы, из кустов выскочил Веселовский: - Эй! Бросьте мне пистолет. Я расстрелял все пули. Драгуны прикончили Синклера палашами. Кутлер разбил сундук об камни, ибо не смог разгадать секрета его замка; обнаружил потаенное дно в крышке, извлек наружу кожаную сумку с бумагами. Только сейчас он заметил, что почтальоны Синклера еще стоят на коленях посреди дороги. Кутлер прицелился в них из двух стволов. - Нет! - закричал Левицкий, бросаясь грудью под пистолеты капитана. - Они здесь ни при чем. Уж их-то мы отпустим!.. ...Барон Кейзерлинг сидел в своем посольском кабинете в Дрездене, когда к нему ворвался фон Кутлер с кожаной сумкой: - Вот эти бумаги... скорее в Петербург! Кейзерлинг взял со стола колокольчик, звонил в него так долго, пока в ка- бинет не вбежали все двенадцать секретарей. - Курьера! - сказал им посол. - Пусть скачет как можно скорее через Данциг в столицу. И прочь отсюда... вот этого мерзавца! Я не желаю запятнать себя убийством грязным на дороге... Секретари оторвали Куглера от кресла, потащили его прочь из кабинета. Ноги капитана заплетались от счастливой усталости. Он улыбался блаженно. Карьера ему обеспечена. - Боже, - бормотал Кутлер, - спасибо, что не забыл меня... Словно буря пронеслась над шведским королевством. Стокгольм поднялся на дыбы, как жеребец, которого прижгли по крупу железом раскаленным. Вся ярость "шляп" вдруг совместилась с гневом "колпаков". В доме посольства русского ра- зом вылетели все окна, к ногам Бестужева падали булыжники, запущенные с ули- цы. - Посла - на виселицу! - ревела толпа. - Сжигайте все,- велел Бестужев секретарям. Из трубы дома посольского потекли в чистое небо клубы черного дыма. Бесту- жев-Рюмин поспешно уничтожал архивы, переписку с Остерманом, уничтожал бумаги о подкупах членов сейма. Казалось, война Швеции с Россией уже началась. - Не мы! - кричали шведы на улицах. - Теперь уже не мы войны хотим... Дух мертвого Синклера повелевает нами! Дух убитого Синклера влечет нас к мести благородной... Санкт-Петербург был подавлен таким оборотом дела. Как мыши, притихли чи- новники в остермановской канцелярии. Анна Иоанновна рукава все время до лок- тей засучивала, словно к драке готовясь. Ей доложили, что решение об "анлеви- ровании" Синклера было принято в тесном кругу - Бирон, Миних, Остерман, а Бестужев-Рюмин из Стокгольма сознательно подзуживал их на это убийство. - Круг-то тесен был, а теперь круги широко пошли... Миниху к армии императрица срочно сообщила: "...мы великую причину имеем толь паче сожалеть, понеже сие дело явно происходило, уже повсюду из- вестно учинилось, и легко чаять мочно, какое злое действо оное в Швеции иметь может... Убийц Синклера, самым тайным образом отвесть и содержать, пока не увидим, какое окончание сие дело получит, и не изы- щутся ли еще способы оное утолить". Не было в Европе завалящей газетки, которая бы не бповестила читателей об убийстве Синклера на большой дороге. Иогашка Эйхлер знай себе таскал в каби- нет Остермана разные ведомости - "Берлинские", "Галльские", "Франкфуртские" и прочие. А там императрицу обливают помоями, перед всем миром дегтем ее ма- жут... Делать нечего, и Анна Иоанновна сама стала писать в европейские газе- ты: "Божию милостию, Мы, Анна, императрица и само- держица Всея Руси и пр. и пр., откровенно сознаемся, с неописанным удивлением узнали о случившемся со шведским офицером Синклером. Хотя, благодарение Богу! Наша Репутация, христианские намерения и вели- кодушие Наши на столько в мире упрочились, что ни один честный человек не заподозрит Нас..." Но императрице российской никто в мире не поверил. Желая отвести угрозу новой войны, триумвират придворный, наоборот, эту войну приблизил к северным рубежам России. - Устала я от невзгод нынешних, - призналась Анна Иоанновна Ушакову. - Пусть дале без меня в этом разбираются... Ушаков заковал в цепи капитана фон Кутлера, награды ждавшего, арестовал и поручиков Веселовского с Левицким. Спрашивали они - за что их так усердно благодарят? - Чтобы вы сьяна лишку где не сболтнули, - отвечал Ушаков. - Государыня наша печатно передо всей Европой расписалась в том, что мы Синклера и в глаза не видывали. Повезли убийц в Шлиссельбург, а потом пропали они на окраинах Сибири, до самой смерти не имея права называться подлинными своими именами. Сумку кожа- ную от Синклера подбросили через шпионов на площади в Данциге. Остерман так был напуган, что все документы ратификаций в эту же сумку обратно и запихнул. - Устала я... ох, устала! - жаловалась Анна Иоанновна. Но скоро на нее, помимо бед политических, обрушились невзгоды семейные - склочные, душераздирающие, сердечные. ГЛАВА ШЕСТАЯ - Анхен, - умолял Бирон императрицу, - ради нашей святой любви, пожертвуй выгодами политическими, позволь я сына нашего Петра женю на племяннице твоей мекленбургской. Анна Иоанновна хваталась за голову: - Опять ты за старое? Не мучь меня... Ведь маркиз Ботга затем и прибыл из Вены, чтобы брак племянницы моей ускорить. Но герцог в этот раз был особенно настойчив. - Согласна я, - сдалась императрица. - А ты у племянницы согласия спраши- вал? Она-то как решит?.. Если уговорил зрелую женщину-императрицу, то хватит умения обломать и де- вочку-принцессу. Анна Леопольдовна во время разговора с герцогом стояла в страшном напряжении, сжав руки в кулачки, и кулачки побелевшие держала возле плоской груди. - Ваше высочество, - издалека начал Бирон, - ситуация в политике возникла такова ныне, что брак ваш с принцем Антоном, ежели он случится, укрепит аль- янс России с Австрией и удержит Вену от выхода ее из войны с турками... - К чему все это? Мне и дела нет до войн ваших. - Будем же откровенны. Мне, как и вам, тоже не по душе жених ваш. Я пони- маю ваше презрение к нему... - За принца Антона я не пойду! - выпалкла девушка. - Надеюсь, вы решили это здраво и твердо? - На плаху лучше! - отвечала Анна Леопольдовна. Получив ответ, какой и нужен был для него, Бирон осторожно доплел паутину до конца: - У вас есть выбор. С императрицей я уже договорился. Она со мной соглас- на... да! А выбор ваш отн