рвого и продаст, ежели в том нужда ему явится. А тобою Би- рон недоволен, не любо ему, что государыня тебя слушается, а ты герцога слу- шаться перестал... Ведь я не дурак, как другие! Я-то понял тебя, Петрович: дружбу с герцогом ты в своих целях использовал. - Ну, брось! - отмахнулся Волынский. После доклада у императрицы он встретил в передних Иогашку Эйхлера, кото- рый важно шествовал в Кабинет с бумагами и перьями. Артемий Петрович шепнул кабинет-секретарю конфиденциально: - Пуще за Остерманом следи. Что пишет? Что помышляет? А вечером приходи и де ла Суду тащи... говорить станем! На выходе из дворца столкнулся почти нос к носу с цесаревной. Платьице бедненькое. на Елизавете, но она распетушила его лентами, будто королева плы- ла по лестницам. Ай, ну до чего же хороша девка! Так бы вот взял ее и уку- сил... Елизавета Петровна ценила Волынского, как человека из "папенькиного" царствования, и была неизменно к нему приветлива. - Ой, Петрович-друг! Ну и ветер сей день гудит... Закатилось лето красное, боле не послушать мне арий лягушачих. У меня за деревней Смольной уж тако бо- лотце дивное! Сяду на бережок в ночку лунную, лягухи соберутся округ меня и столь умильно квакают, что я слезьми, бывало, умоюсь. Куда там Франческе Ара- йе с его скрипицами до наших лягушек российских! Волынский глянул по сторонам (нет ли кого лишнего?) и шепнул девке на уш- ко, как шепчут слова любви: - Мы с вами еще всех переквакаем. Будьте уверены, ваше высочество, я вас помню и чту. Когда станете по закону величеством, я вас ублажу... Знаю под Балахной три болота чудесных - Долгое, Чистое и Боровое, вот там, как научно доказал мне Ванька Поганкин, плодятся лягушки - самые музыкальные в мире. Та- кие они там дивные кантаты сочиняют, что... ох, помирать не захочешь! Елизавета Петровна поднялась на второй этаж дворца, проследовала через гардеробную. Здесь, среди шкафов и комодов царицы, ее случайно встретил Би- рон. Замерли они на мгновение, и цесаревна сразу почуяла недоброе... Бирон схватил цесаревну в объятия. Стал целовать ей плечи, лицо. Стремился угодить поцелуем в пышные губы. Елизавета отбивалась от ласк герцога: - Пустите... что вы? Ваша светлость, не надо... - Красавица, - бормотал Бирон. - Как я страдаю от вида твоей земной красо- ты... слышишь? Как ты нужна мне... прелестница! Хлопнула дверь гардеробной, и Бирон отскочил от цесаревны, почуяв тяжесть знакомых шагов императрицы. Среди комодов, натисканных добром тряпичным, прозвучал ревнивый голос женщины: - А чего это вы, милые мои, творите тут в потемках? Елизавета в страхе громко икнула. Бирон шагнул вперед, улыбкой ясной об- ласкал императрицу: - Как вы сегодня хороши, ваше величество... А цесаревна-с жалобой. Я ду- маю, что лавровый лист с кухни ее можно и не отбирать. Что ни говори, а все-таки она - принцесса крови! - Принцесса блуда она... каяться ей надо. Молиться. После пожаров частых Петербург в деревянных строениях решили снести, а возводить каменно. Главным по перестройке столицы стал Петр Михайлович Ероп- кин, и дружба его с Волынским была сейчас сущим благом для будущего столипы, ибо кабинет-министр своего конфидента в градостроительстве поддерживал. Нет худа без добра, - на широком погорелище открылся простор для воплощения самых смелых фантазий. Погорельцев выселяли, халупы их солдаты ломали. Центр столи- цы складывался вокруг Адмиралтейства, и Еропкин мечтал, чтобы путнику, в Пе- тербург въезжающему, с любой першпективы издали виделся кораблик на игле шпи- ля адмиралтейского... А за городом наметили место для казарм гвардии Измай- ловской, и Еропкин смело проложил третий "луч" к Адмиралтейству (будущий проспект Измайловский). Сады, бульвары, памятники, гроты, фонтаны, скульпту- ры... Чудился уже в снах Рим новый - Рим российский! Еропкин был счастлив в этом году, как никогда. "Ежели и умру, - грезил, - Петербургу далее по моим планам строиться, и от моих генеральных першпектив потомству уже никак не от- вернуть в сторону..." А по вечерам сытые кони увозили зодчего на дачу к Волынскому[4]. Первый снег был радостен и пушист. От Невского ехал лесной просекой - в глушь, в сугробы, в темноту. Кое-ще стояли в лесу амбары, стыли дачи вельмож, заколо- чены, да чернели виселицы, ставленные здесь на страх порубщикам леса еще при Петре I... Бот среди дерев засветились теплые искры окон. Гостей встречал у порога дворецкий Кубанец, в покоях было жарко натоплено. Стены горниц обиты полотном выбеленным, а полы кирпичами выложены. Печгси на даче Волынского - из кафеля цвета синего, красивые. Здесь конфиденты собирались. Замышляли! Татищев был здесь со своей историей, плакался, что герцог губит его нап- расно. Андрей Федорович Хрущев лучше иных конфидентов знал Никитича по службе на заводах и не любил его. Не мог простить ему палачества в деле Жолобова и Егорки Столетова, не забыл дыма костра, на котором Татищев заживо сжег башки- ра Тойгильду Жулякова, а детишек его в рабство свое закабалил... - Все врет Никитич! - говорил Хрущов. - Взятки брал. Казну грабил. Какие были подарки ханам калмыцким назначены, так он и подарки эти себе заграбас- тал. На воровстве великий дом себе на Самаре построил, где в окна стекла зер- кальные вставил. Однако, человек честный, Хрущов и уважал Татищева как ученого. Потакая за- нятиям его историческим, он из дома своего приносил Никитичу бумаги летопис- ные... Волынский хаживал среди гостей по горницам, толкал коленями стулья, обтянутые лионским бархатом, грел спину об печки. - И сожрут тебя, верно! - предрекал Татищеву. - Я бы и помог, да противу Бирона бессилен покуда. Остермана бы нам вконец разрушить, тогда бы петлю и на герцога вить можно... Что царица? Говоришь ей что, она своим колтуном тря- сет, а по глазам вижу - разум отсутствует. Она токмо о казнях в лютость себе да о шутах в забаву печется. О делах же худо ведает. То пришлые немцы за нее вершат. Нам же, русским, чести совсем не стало... Соймонов поддакивал из угла: - То так! Истинно толкуешь. Ежели б не доносы да пытки, труд не каторжный, а вольный, сколь много доброго мог бы народ наш свершить. Вот ты, Петрович, на даче своей говоришь сладко! А поди царице это все - не нам, а самой царице - выскажи. - Думаешь, боюсь? Нет, Федор Иваныч, не робок я Я вскоре новую записку по- дам, где укажу ей, дуре, какие персоны гадкие близ престола обретаются. Коли словом зла не осилить, Бирона с Остерманом убивать надо... Без крови нам все равно не обойтись! Из рук Кубанца со звоном выпал бокал хрустальный. Волынский с размаху треснул маршалка по зубам: - Эй! Убивать людей можно, но бить посуды нельзя... В один из дней, назначив свидание в доме на Мойке, Волынский встречал гос- тей особо торжественно, взволнованный. Усадил конфидентов рядом, раздвинул шкаф, стал из него бумаги вынимать. Клеенчатые портфели ложились горой один на другой. - Здесь изложено мною о притеснении инородцев, а тут пишу о бесчинствах воевод и губернаторов... Вот экстракт о гражданстве... о дружбе человечес- кой... о том, какие суть граждане, честны и возвышенны, должны при государях состоять. Вывалил все это на стол и притих. - Петрович, - спросили его, - да что же тут у тебя? Кабинет-министр приосанился, гордись. - Проект, - сказал, - над коим я много лет тружусь не напрасно. Ныне мы его честь и обсуждать будем. Совместно станем править его для блага отеческа. Важна здесь особливо портфеля вот эта: "Генеральный проект о поправлении внутренних государственных дел"... От него-то и учнем Россию из бед вызво- лять! Распахнул он штору зеленого бархата - взору гостей предстала библиотека богатая. Вся крамола собралась здесь: Макиавелли, Юст Липсий, Боккалини, Бас- сель, Тацит и прочие... Над проектом Волынского конфиденты рассуждали по-вся- кому, часто слышались имена Бориса Годунова и Мессалины. - Царица наша распутством такая же Мессалина, - говорил Еропкин. - Сласто- любие в ней сопряжено с жестокостью. Помните, как Мессалина любовника своего Гая Силия возжелала на престол возвести? Глядите, дворяне, как бы и наш Бирон шапку Мономаха на свой парик не напятил. - Годунова я не виню, - сказывал Соймонов. - Мудрый был и рачительный го- сударь. Хотел он породнить дочь с принцами иностранными, так и.. что с того? Греха нет. А кончилось тем, что изнасильничал ее Гришка Отрепьев... Вот и сейчас! Неужго не приметили? Бирон-то, новоявленный Лжедмитрий, начинает к Елизавете в Смольную подъезжать. Бабенка она легкая, как бы греха не вышло... Волынский поднялся духом до того, что попрал в себе авторское тщеславие. С чистым сердцем отдал он проект свой для доработки совместной. И теперь каждый его "согласник" руку свою к нему старался приложить. У кого что болело, тот крик боли своей в проекте Волынского излагал. Явился и президент Коммерц-кол- легии, граф Платон Мусин-Пушкин; финансист и заводчик, страшный ненавистник придворных немцев, он тоже в работу включился. Вот они! Врачи, переводчики, офицеры, механики, архитекторы, моряки, садовники, гвардейцы, монахи, - как их жгло, как их корежило... Как страстно желали они гнет чужеродный изломать, чтобы вывести корабль России из затхлого пруда на чистые, вольные воды! Федор Иванович Соймонов из списков Адмиралтейства был исключен, но флота вниманием не оставлял. Обер-прокурор Сената, он издавал сейчас двухтомную ло- цию по названию "Светильник моря", готовил учебник по навигации для штурманов корабельных. Сочинил для "Санкт-Петербургских ведомостей" статью большую "Из- вестия о Баку и его окрестностях". Каспий был колыбелью его, не забылись ему огни бакинские, Соймонов писал о нефти с восхищением, как о чуде. А чтобы штурманам легче было правила судовождения запоминать, Федор Иванович правила эти в стихи укладывал, сочиняя длиннющие поэмы по навигации: Кто, не знав компас или ленясь (курс) исправляет, Тот правый безопасный путь свой погубляет. Кто же и румб презирает, каким течет море, Тот нечаянно терпит зяо на мелях горе... Как и каждый поэт, похвалы для себя желая, он стихи свои показал Тредиа- ковскому, который стихи штурманские разругал по-нехорошему. - Я пиит, наверно, некрасочный, - согласился Соймонов. - Но хулить себя не дозволю. Ибо легше всего тебе о бабах да цветочках пописывать, рифмой бря- цая, а ты попробуй формулу изложи! В маленький дом адмирала на Васильевском острове друзья редко заглядыва- ли, зная, что хозяин весь в трудах и мешать ему не стоит. Зато все моря Рос- сии плескались по ночам в кабинете Соймонова, когда он разворачивал карты... Вот и новость: карта островов Куртьских, составленная Шпанбергом. Соймонов разругал ее за ошибки в счислении с такой же яростью, с какой Тредиаковский разбранил его навигационные поэмы. Но все равно было приятно, что русские ко- рабли уже подступались к загадочной Японии... Эх, если бы можно было из Пе- тербурга растолкать Витуса Беринга! При свидании с Волынским обер-прокурор доказывал: - Петрович как министр, рассуди сам - не пора ли Беринга за штат задви- нуть, а на место его Мартына Шпанберга ставить? Волынский всегда держал русскую линию: - Почему Шпанберга, коли в экспедиции Беринга природный наш мореплаватель содержится - Алексей Чириков? Соймонов был дипломатичнее министра: - Чирикова нельзя, ибо... русский он, того Остерман не допустит, а Шпан- берга можно отвоевать на смену Берингу, он моряк добрый. Курилы уже описал, к Японии плавал охотно. - За что на Беринга гневаешься, Федор Иваныч? - Какой уж год спит командор. - Да брось! Неужго так уж и спит все эти годы? - Ей-ей, - поклялся Соймонов. - Как шесть лет назад в Сибирь отъехал, там лег на лавку, в доху завернулся и вот никак не добудиться его из столицы. Бе- ринг ни на синь пороху пользы России не принес, а взял из казны уже триста тысяч! Эки деньги... Да с такими деньгами военную кампанию можно делать. - Остерман горою стоит за Беринга, - отвечал Волынский. - Но я согласен в Кабинете выступить, чтобы Беринга отозвали домой и поставили взамен начальни- ка нового - бодрого!.. Соймонов сокрушенно поведал ему, что из Тобольска вести пришли дурные: лейтенант Дмитрий Овцын в матросы разжалован и ссылается теперь на Камчатку - под команду Беринга. - Совсем уж глупо, - огорчился Волынский. - Овцын больше всех сделал, а его убрали... Ну не дурни ли? Не надо было лейтенанту с Катькой царевой вя- заться. Плавал бы себе! - Молодость желает любить даже на краю света. И любовь, Петрович, казни не страшится... Мы с тобою уже состарились на службе и горячности страстной бо- лее не понимаем. - Я не состарился, - сказал Волынский, подбородок вскинув. - За меня еще любая четырнадцатилетняя пойдет. Только помани! Над Россией нависало предгрозовое затишье. Опытным людям, огни и воды про- шедшим, жутко становилось от тишины этой. Волынский и сам - в ослеплении власти! - не заметая, как Черепаха - Черкасский от него отвернулся и прильнул к Остерману, а Остерман стал перед Бироном бисер метать. Герцог от Волынского отвращался, глядел косо, говорил, что Волынский обнаглел, спрашивал: - Зачем министр желает мне дорогу переступать? Ему и так много дано, а он и в мою тарелку с ложкой своей залезает... Что теперь герцог Волынскому? Он и сам мужик с башкой! Противу реформ, замышляемых министром, вырастала стенка. Сверкающа! Титулована! Непрошибаема! За этой стенкой, добрым чувствам невнятна, какой уж год отсиживалась, как в осаде, императрица. Волынский целовал ржавый меч предков своих, найденный им на поле Кулико- ва... Меч крошился в труху. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ "Девка Катерина Долгорукова дочь" - так теперь именовали в указах невесту царскую. Снежная пурга бушевала за окраинами Томска, когда ее вывели из ост- рога, всю в черном, гневную и непокорную. Караульный обер-офицер Петька Его- ров указал, чтобы сняла с пальца кольцо обручальное, которое ведено в Петер- бург отослать. Порушенная царица руку вытянула, глазами блеснула. - Руби с перстом! - сказала. Егоров тянул кольцо с пальца, так что костяшки трещали. Но сдернуть перс- тня не смог. Из архиерейской канцелярии вышел иеромонах Моисей, а за ним - служки с ножницами. Из-под платка княжны Долгорукой распустили по плечам гус- тейшую копну волос, и вся краса девичья полегла ей под ноги - яркая, быстро заметал ее снег. Великий постриг свершили над нею! Моисей при этом, как и по- ложено, вопросы духовные задавал, но Катька губы в нитку свела - только мыча- ла (так поступали все насильственно постригаемые). Офицер толкнул девку в санки, и Катьку повезли... В дороге выла она бесслезно! Доставили ее в нищенский Рождественский монастырь, худой и забвенный, где монашенки с подаяния мирского проживали. В обители кельи "все ветхие, стояли врознь... монахинь семь - стары и дряхлы, и ходить едва могут, а одна очами не видит". Бедные всегда добрые! Обступили они молодую затворницу. Катька с ужасом видела их зубы редкие, между серых губ торчащие, под клобуками патиы седые, из рясок вылезали руки корявые - крестьянские. Мать-игуменья, старуха дряблая, в дугу к самой земле пригнутая, тянула пальцы свои костлявые к лицу Катьки, чтобы коснуться ее молодости. погладить красоту ее. - Голубушка ты, касатушка, - говорили старицы. - Уж ты прими ласку нашу. Мы тебя николи не обидим. Лучший кусок тебе дадим... - Прочь, курвы старые! - взвизгнула Катька. - Я царица русская, вы должны даже во тьме свет мой уважать... Не лезьте ко мне с ласками, гнилье худое! Презираю я вас. Шелестя рясками, разбредались по кельям старухи: - Мы-то к тебе с добром, а ты нас опаскудила... За што? Но есть-то надо! На всю Рождественскую обитель каждый год всего шесть руб- лей отпускалось - голодно, холодно. Вот и повадилась Катька по субботам выхо- дить из обители. Шла в ряд с монахинями по улицам'томским, возле дворов пос- тыдно клянчила: - Подайте, Христа ради, царице российской... Ей никто не давал. А старухам давали: они, слава богу, царицами не были. Потом монахини с ней же, паскудой, еще и кусками набранными делились. Но с добром к царице порушенной более уже не подходили. - Гадюка ты! - говорили они Катьке. - Как только земля тебя носит? Страшен час твой остатний будет... Ужо, погоди! Едино развлечение было у Катьки - на колокольню залезть, взирать за лесные дали, за которыми навеки затворилась Москва белокаменная, ее счастье, богатс- тво. Скоро к ней в келью солдата с ружьем поставили. Катька стала его класть рядом с собою, сама себя презирая за низость такого падения. Свет луны сколь- зил по штыку ружья, прислоненного к стене на время часа любовного. Итак, все кончено, и прежнего не вернуть. В указе сказано: "за некоторые вины" осужден. А вины те не упомянуты. Понимай так, что виноват, и этого дос- таточно... К острогу тобольскому, в котором сидел на цепи лейтенант Овцын, в день воскресный, в толпе горожан тобольских, несущих подаяние для узников, явились в канцелярию сыскную матросы, а с ними подштурман Афанасий Куров. - Содержится у вас начальник наш бывший - Дмитрий Овцын, сыне дворянский, дозвольте, - просил Куров, - повидать мне его. - А на што он тебе? Не для худа ли? - Не для худа, а для добра нужен... Брякнули запоры темничные. Овцын с полу встал. - Дмитрий Леонтьич, - сказал Куров, - изнылись мы по судьбе вашей. Из простых матросов вы меня к науке подвигнули. В люди вывели! А ныне я в чин вошел, офицером флота российского стал. Ото всей команды ведено мне вам земно кланяться... Подштурман опустился на земляной пол темницы, лбом коснулся пола молитвен- но. Край одежды узника поцеловал. - Афоня, - сказал Овцын, - за приветы спасибо. Укрепили вы меня. А теперь, коли встретимся, плавать мне под твоим началом: "за некоторые вины" разжало- ван в матросы я и на Камчатку еду... Овцына повезли на восток, на окраине Тобольска сбили железо с ног. Дали матросу полушубок чей-то завшивленный, Митенька себе ложку из дерева вырезал. Хлебал пустые щи на ночлегах, бил вшей у печки. На допросах вел себя с му- жеством неколебимым, и этим он спас себя. Сколько юлов в Березове полетело, сколько людей казнили, замучили пытками, сослали по зимовьям и пустыням, а лейтенант удачно гибели избежал:.. Теперь матросом к океану ехал! В Охотске уже много лет спал командор Витус Беринг. Адмиралтейство побуж- дало его отправляться к поискам острова сокровищ - к земле де Гаммы, уяснить, нет ли прохода между Азией и Америкой? Беринг, не вставая с постели, давал ответ: "По чистой моей совести доношу, что уж как мне больше того стараться, не знаю..." Полгода скакал курьер с письмом до Петербурга, через полгода возвращался обратно в Охотск. Беринг давал очередной ответ о своих "старани- ях", и опять целый год наглейше дрыхнул. Честные люди ничего не могли поде- лать, чтобы двинуть экспедицию в путь! Чириков изнылся, даже чахоткою забо- лел. А пока командор спал, офицеры дрались, пьянствовали и грабили население. Проснувшись, Беринг с удивлением обнаружил, что на дворе уже 1739 год, а он проспал целых шесть лет. Подивясь этому, он отправил в Адмиралтейство доноше- ние, что за такие важные заслуги ему давно уже пора получить чин шаухтбенахта (контр-адмирала). Вместо этого из Петербурга его как следует вздрючили! Экс- педицию хотели уже прикрыть[5], ибо деньги она жрала тысячные, а дела не ви- дать на понюшку табаку. В довершение всего корабль Мартына Шпанберга прошел по морю насквозь через... землю Хуана де Гаммы, которой не существовало в природе, но зато она была нарисована на картах Делилевых. - Это ничего не значит,- - сказал Беринг. - Мы пойдем искать ее внове... На карте-то - вот она! Овцын попал в команду "Святого Петра", под начало самого Беринга, а "Свя- того Павла" увел в океан Алексей Чириков. Долго елозили корабли по морю, ища земли мифической, ничего не нашли и навсегда расстались в океане. Беринг вы- вел "Святого Петра" к берегам Америки, возле которых и простоял десять часов на якоре. Десять лет ушло на подготовку этой экспедиции Беринга, а на иссле- дование Америки Беринг потратил десять часов. Он так испугался этой Америки, что тут же велел паруса вздымать и спешить домой. Дня не проходило в пути, чтобы за борт покойника не выкинули. Полумертвые люди наконец увидели землю. Над горизонтом поднималась сопка. Стали сравнивать ее силуэт с силуэтом сопки Авачинской и радостно кричали: - Она и есть! Похожа... Ура! Мы вышли на Камчатку... На общем консилиуме Овцын дерзким тоном заявил, что протокола подписывать не станет; перед ними - не Камчатка, а все сопки тут похожи на Авачинскую, отчего хрен редьки не слаще. Тогда офицеры с матерным лаем стали его избивать и выставили с собрания прочь, яко матроса. Наперекор всем, избитый Овцын от- казался ломать корабль на топливо - он считал, что "Святого Петра" еще можно с отмели сдернуть и починить, чтобы плыть дальше. Овцын утверждал: - Нас выкинуло на землю безвестную и дикую. Дураком надо быть, чтобы сего не понять. Глядите на зверье, сколь близко оно подходит к нам, гладить себя дозволяет. Значит, человека они еще никогда не видывали. А на Камчатке зверь уже пуган! Он был прав. Их выбросило на необитаемый остров. Беринг на зимовье снова уснул, чтобы более не проснуться. Спящего, его засыпало ночью песком... Овцын выжил! Но трагическая тень командора заслонила подлинных героев этой эпопеи, и они прошли по жизни, как пыль через пальцы, пыль просыпалась, и не стало ее. ...Овцын пережил свою березовскую любовь, которая не дала ему счастья... Они встретились еще один раз, когда Митенька снова плавал на Балтике в преж- нем чине лейтенанта, а Катька стала уже графиней знатной Брюс и отвернулась от него в надменности. Перед смертью она сожгла даже наволочки со своих поду- шек, все рубашки ночные испепелила, чтобы никто не осмелился надеть на себя ее коронованные одежды. Овцын ушел из жизни тихо и неприметно, как опадает осенью лист с дерева. Но дело Овцына осталось живо в народе, и оно живет по ею пору!.. Зато вот от Катьки даже тряпок не осталось!.. Слушали в собрании генеральном сановники империи экстракт "О государствен- ных воровских замыслах Долгоруких, в которых по следствию не токмо изобличе- ны, но и сами винились". Прослушав же, постановили - рубить головы! Дипломаты в Петербурге встревожились. Казалось, из могил поднялись тени загробные. Помнились Долгорукие в аудиенциях прошлых царствований - олигархии надменные в холености, в фаворе знатном. Были они дипломатами, придворными, фельдмаршалами... - Если Долгорукие и виновны, то отчего же девять лет молчало русское пра- вительство? За что их осудили теперь? Никто ничего толком не ведал. Но по Европе, кочуя из газеты в газету, ползли слухи шаткие о заговоре против немецкого засилия в правительстве. Пе- редавали за верное, будто нити заговора тянутся далеко... до Версаля, и будто бы в Березове знали гораздо больше, нежели можно знать на краю света. Верить ли в это? Андрей Иванович Ушаков по первопутку прибыл в Новгород, куда привезли и приговоренных к смерти. Последние допросы с пытками проводил он в тайне сугу- бой. У измученных людей огнем и кровью вырывались последние признания. Ушаков допытывался у Долгоруких "о злом умышлении, чтобы в Российской империи само- державию не быть, а быть бы республике..." В версте от Новгорода никогда не сохнет болото, которое от города отделено оврагом, а по дну оврага бежит Федоровский ручей. Место то гиблое, нехорошее. На болоте вечно гниет Скудельничее кладбище. Издавна тут открыты "скудельни" - ямы для могил общенародных, где зарывают мертвецов без родства и племени, странников, казненных и опившихся водкой нищих. Близ этих мест заранее воздвигли эшафот. Народ не пришел - боялся! На казнь солдат пригнали. Ушаков в карете сидел, издалека поглядывал. Поначалу семейству Долгоруких только головы рубили. Как тяпнут - отлетает с плеч, словно кочан капусты. Когда все уже безголовы лежали, дошла очередь и до кня- зя Ивана Долгорукого... Много перепортил девок фаворит Петра II, немало людей собаками затравил в поле отъезжем, пьянством своим семью разорил, но все же не так уж виноват, чтобы его четвертовали. - Начинай! - махнул платком Ушаков из кареты. Самодержавие российское крест Андреевский изуверски в муку людскую обрати- ло. - Ложись в крест и не рыпайся, - сказали палачи. Из двух бревен сооружено подобие креста, и князя Ивана стали на нем распи- нать. Баловень судьбы, в этот страшный час он смерть встретил с мужеством. Пока его палачи на кресте растягивали, Долгорукий внимательно на небо смот- рел: "Ах, Наташа! Такие же облаци бегут и надо тобою сейчас... над Березовом. Как хорошо там было-то, господи!" Был он тих и покорен. От боли не кричал. В преддверии часа смертного вроде даже стал ясен разумом. Смерть - это ведь не пытка: гибель снести легче, нежели мучительства. А палачи вовсю трудились под суровым оком великого инквизитора. - Тяни его пуще... тяни! Тянули, пока кожа на суставах не лопнула, и члены распятые потом палачи веревками к бревнам принайтовили. Небо было серенькое, сыпал снежок, из ближ- ней деревни петухи кричали. "Дх, Наташа! Уж ты. прости, что пил я и шумство- вал, тебя обижая... Ныне уж прощения мне у тебя никак не вымолить." Палач - вмах! - отсек ему правую руку, и князь Иван видел, как отбросили ее в сторону. Полетела она прочь с перстами, которые были широко раздвинуты от боли острой. - Благодарю тя, господи! - заорал Иван истошно. Подскочил второй палач - отнял ему ногу левую. - Яко сподобил мя еси! Третий палач рубил ему левую руку на кресте. - ...познати тя, владыко... Четвертый оттяпал ногу правую, коща Иван был уже без памяти. Палачи легко отделили ему голову от тела. Дружно уложили топоры в мешки, пошитые из шкур медвежьих, и, довольные, с разговорами они пошагали в царев кабак, где и гу- ляли три дня подряд... Ушаков отъехал в столипу - для доклада царице. С пруда острожного лебеди давно улетели - искать тепла в Индии. Березов опустел. Наташа осталась одна с детьми малыми. Родным своим Шереметевым писа- ла на Москву она, сама из Шереметевых: "Заверните мне в бумажку от крупиц, падающих от трапезы богатой, и я стану участницей благ ваших..." Но ни едина крупица не упала от стола хлебосольного, стола московского - боялись сородичи Наташи добрым делом императрицу прогневать! Жались к ней дети, возле матери грелись, как котята возле теплой кошки. В один из дней Наташа вышла из острога к реке. Долго смотрела вдаль... Остались на Москве готовальни да книги. Руки теперь задубели от холода, от стирки, от печных ухватов, от пилы и топора. Женщина тронула на пальце перстень обру- чальный, и вдруг он легко скатился с руки - прямо в реку. "Наверное, Ивана уже нет в живых", - решила Наташа. Перстень лежал на дне, золотинкою светясь под водой прозрачной. Она не нагнулась за ним, она из воды его вынимать не стала. Сокройся в шумной глубине Ты, перстень! перстень обручальной, И в монастырской жизни мне Не оживляй любви печальной. Пошла обратно вдоль реки Дочь Шереметева младая... Наташа пошла обратно в острог. Было ей в ту пору всего 25 лет. А самые жи- вые женские годы провела за стенами острога. Уложила на ночь детей, присела к столу и стала писать императрице: если жив муж, то прошу не разлучать с ним, а если нет его в живых, то пусть хоть постригают ее, детей же на Москву от- пустите, за что им страдать тут? Долго ехал почтарь до Петербурга и доехал. Анна Иоанновна распечатала письмо из далекого Березова. - Эка хватилась! - сказала императрица. - Да мужа твово, голубушка, давно по кускам разнесли... Доносчику Осипу Тишину она в награду 600 рублей отсчитала. Но велела выда- вать деньги в рассрочку - по сотне в год, "понеже, - начертала Анна Иоанновна в указе, - Тишин к пьянству и мотовству склонен". Проявила о доносчике заботу "матерную". Вскоре явились лейб-медики с поклонами: - Ваше императорское величество, спешим обрадовать ваше величество: ея вы- сочество, принцесса Анна Леопольдовна, племянница ваша высокородная, понесла от принца Брауншвейгского. - Велик день для меня! Молитесь, люди русские. Во чреве племянницы моей объявилась самодержавная власть над вами... Бирону эта беременность пришлась некстати. - Надо же! - фыркал герцог. - А я-то, грешный, надеялся, что брауншвейге- кий выродок на такие дела не способен... Зато Анна Иоанновна даже помолодела, ходила по дворцам шагом легким, пру- жинящим. Теперь цесаревну Елизавету можно не опасаться: место на престоле Ро- мановых и далее будет занимать потомство от царя Иоанна Алексеевича... На ра- достях Анна Иоанновна разрешила Наташке Долгорукой вместе с детьми из Березо- ва на Москву выехать, где и жить ей тихонько, никому ничего не рассказывая. Долго добирался обратный гонец до Березова, и очень долго будет ехать на родину Наташа с детьми... О боже! Если бы только Анна Иоанновна могла знать, в какой день совершится въезд Наташи в Москву... Но об этом после! ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Москва, Москва, Москва!.. Здесь чудо - барские палаты, С гербом, где венчан знатный род, Вблизи на курьих ножках хаты Да с огурцами - огород. Нет тебя, Москва, краше и нет тебя гаже. Здесь царствует уже много лет сатрап отменный - Семен Андреевич Салтыков, дядя императрицы. Порядки при нем строгие, а какие - сейчас поведаем... Вот, к примеру, идет мужик по Пречис- тенке и тащит под локтем курочку-рябу с лапами связанными. Спокойно берут му- жика за шкирку и ведут в сыскную канцелярию. А там его по-хорошему спрашива- ют: - Скажи нам, кто таков и на што тебе эта курица? Мужик дает ответ самый чистосердечный: - Иду это я по Пречистенке, значит, с курочкой-рябой, несу ее, значит, на базар продать, вдруг меня... хвать! И потащили... Дело ясное. Курину относят в котел и варят. Мужика кладут на лавку и дерут по спине "кошками" с когтями железными. А допрос чинится таков: не украл ли ты курицы и кто в твоих сообщниках состоит? Мужик клянется, что курицы не во- ровал, сам он из села Внуково, крепостной помещика Сибилева, а дома жена и детки плачутся, ждут, когда он курицу продаст и домой вернется... Семен Анд- реевич Салтыков выносит по делу мужика с курицей мудрейшую апробацию: - Так оставить нельзя! Пущай мужик извинится за то, что столько волнения нам доставил, и вернуть его помещику под расписку... Из Москвы тянутся во Внуково дроги крестьянские, а на них в гробу лежит мужичонка, так и не успевший извиниться перед мудрым начальством. Но это - народ простой, бесхитростный, безответный. Иное дело воры - зубасты, горлас- ты, пронырливы, с ножиками да кистенями. Каждую осень Москва исправно ими за- полняется: воры едут запасаться оружием, порохом, свинцом, иногда даже ядра пушечные покупают. Здесь же от немецких мастеров приобретают они чеканы для выделки монет фальшивых. Москва и паспорта фальшивые производит... Дети боя- лись играть на улицах. Воры крали их от родителей, увозили в провинцию и там выручали немалые деньги от продажи помещикам в крепостное рабство. Повоют матки на Москве, да делать нечего - и другого сыночка народят. Доносы душили первопрестольную. Раньше русские люди тоже кулаками бились, воровали, "порчу" насылали, красного петуха соседу пущали, но все было как-то ничего. Мириться с этим можно. Но теперь за донос стали платить, как за дело геройское! Донос и пытка - вот два кремня главных, на которых цари высекали из народа искру подлости... "Слово и дело" пронизало насквозь жизнь русскую. Иван сын Осипов, по прозванию Каин, лежал сегодня в постели, а рядом с ним возлежала дева молодая с глазами зелеными. - Хошь, я тебе пряничка подам? - Нет, - отвечала дева, резвясь. - Хошь, и платок подарю узорчатый? - Не! - отвечала капризная... Таракан, большой и жирный, упал с потолка. Ванька раздавил его меж паль- цев, и заявил он деве блудной: - Так какого тебе рожна ишо надобно?.. Тут в окно постучали. Явились воры московские: Яшка Гусев, Николка Пиво, Сенька Голый, Мишка Бухтей да Криворот Немытый. Рассказывали последние новос- ти: - Ныне молебны служить заказано от губернатора Салтыкова во здравие ея ве- личества... Царица наша прихварывает! Ванька Каин с постели встал. Свечечку у иконы поправил, чтобы набок она не валилась. Покрестил себя истово: - Тока бы светик наша Анна Иоанновна не окочурилась! Криворот Немытый за печку высморкался. - Хрен с ней! - сказал. - Подохнет, дык што мне с того? Другую посадят. Нас, воров, этим никак не убьешь насмерть. Для нас все едино, кто наверху, лишь бы воровать не мешали... Молод еще был Ванька Каин, а на челе его уже залегли морщины, плод разду- мий горчайших. Сколь веревочка ни вьется, а конец всегда найдется. Воровская жизнь - хороша, да на плаху идти неохота. Как бы, думал он дерзостно, так из- вернуться ему, чтобы с властями подружить, а воровство свое продолжать? И чтобы власти, о воровстве его зная, тюрьмой ему не фозили... От иконы подошел Ванюшенька к зеркалу и гребнем частым себя причесал. Простолюдству жить в беззаконии трудно. Но и купцам не легче. Потап Поло- нов, бывший Сурядов, это сразу понял, как в торговлю московскую сунулся. Куп- цов притесняли жесточайше. Только богатей выживали в лавках своих, от набегов полиции откупаясь, как по табели расходов стихийных, - остальная шмоль-голь на едином страхе держалась. От тех денег, что фельдмаршал Ласси в Крыму ему дал, Потап сначала рогож- ное дело затеял, и оно ему нравилось. Дело это липовое! Во-первых, липа хоро- шо пахнет, от лыка и грязи не бывает. Делай себе мочалу для бань, мастери ку- ли для товаров сыпучих. Когда рогожи готовы, их надо связать в "бунтовку" ве- сом обязательно в шесть пудов. А потом на плечи взвалил и пошел торговать... просто душа радуется! Дело липовое - дело самое чистое. Но едва Потап первую деньгу от рогожи добыл, как явились два солдата и твердо заявили, что желают липовое дело охранять от воров и прочих погубите- лей, а ты нам кланяйся. - Да на што мне охрана? Я и знать-то вас не знаю. - Ты не спорь, - отвечали солдаты. - Мы тебя, хошь или не хошь, охранять все равно станем. А за это ты нам по рублю плати! - Как это платить? Да я рази звал вас? Позвали они капрала и втроем стали Потапа бить, пока он не доверился им для охраны. Получив по первому рублю, солдаты спьяна лавку Потапа сожгли и чуть сами не сгорели (он же их, подлых, сам из огня и вытаскивал). Рогожное дело оставил Потап, ударился в пироги. На последние три рубля накупил муки, нанял бабку Акимовну, и она, мастерица искусная, очень вкусные пироги делала. На лоток их свалив, Потап кидался в толпы народные на Зарядье-московском, лю- дей подзывая: Эвон, люди, пироги горячи, которы едят голодны подьячи... И сбегался народ на призыв веселый, на запахи разные. - А с чем они у тебя? - спрашивали. Тут просто отвечать нельзя. Коммерцию надо так делать, чтобы тебя запомни- ли и полюбили. Потап отвечал нараспев: Имеются с лучком и с перцем. а также из собачьего сердца, из телячьего, слышь, рохна, да из русского нашего г...! Вмиг лоток расхватывали. Потап несся обратно домой, а там бабушка Акимовна уже запарилась, у печи стоя. Шквырело у нее тут все, фырчало в масле постном. Обжигаясь, дуя на пальцы, кидала бабка свежие пироги на лоток, осеняла их крестным знамением: - Торгуй - веселись, подсчитай - не слезись! Весело было Потапу. Только под вечер сунулся он за пазуху, чтобы выручку достать, а кисета с деньгами уже не было. С горя трахнул Потап лотком об мос- товую. А за спиной кто-то смеяться стал над его горем. Обернулся - Ванька Ка- ин стоит и кисет с его денежками за шнурок на пальце раскачивает. - Твой? - спросил Ванюшка, подходя. - Ну, забирай. Пошутить я хотел. Для меня это не деньги... Ну, здравствуй, дяденька Потап, вот и привел господь боженька сповиданьице нам устроить. - Ша! - отвечал Потап, кисету радуясь. - Ты больше не воруй у меня даже в шутку. А ныне я не Потап из деревни Сурядово, а Полонов прозванием... Вот расторгуюсь на пирогах, думаю баню открыть. Баня - дело прибыльное, а расход малый: дрова да веники. Я уже невесту себе приискиваю- Пошли они по улице. Ванька Каин у господина одного прохожего достал таба- керку из шубы его, понюхал табачку и обратно тавлинку сунул (прохожий этой ловкости даже не заметил). - Я тоже уладил жениться, - чихнул Ванюшенька. - Да не дается мне, стерва, приходится с блудными девами пробавляться. Уж така красавушка писана... собою вдова солдатская будет, мужа ее татары в Крыму угрохали, а она цветет, словно маков цветочек. Всю душу мне иссушила. А зовут ее Ариною Ивановной, по-благо- родному же еще красивше - Ириной! - Ты воровство брось, - говорил Потап. - Погубишься. - Нет! - сказал Ванька Каин. - Я вить не ворую. На што? У меня в дому ныне в карты играют. Я немца одного нанял из Китай-города, он мне монеты на машин- ке стучит в подвале. Я эти деньги на стол игорный выпущаю, вот они по Москве и расходятся... - Ой, погибнешь с тобою, - заторопился Потап. - У меня жизнь новая, хоро- шая. Ты уж, Ванька, не подходи ко мне более. Прощай! - Прощай, Потапушка, - отвечал Каин. - Я вить добро твое упомнил навеки. Рази обижу когда человека хорошего? Пошлялся Ванька к недотроге своей, вдове солдатской. - Не мучь меня, - просил. - Уж ты ступай за меня. - Была женою солдата честного, а быть воровскою женой не желаю. Ты уйди от меня, ворог, не искушай... Деньги ворованы - не деньги! От них прибытка и счастья не бывает. - Дура! - отвечал ей влюбленный Каин. - Да ты смакуто жизни и не ведаешь. Один день воровской десяти лет в нужде стоит. Будь моей, и тогда завертится жизнь наша в музыке. - На што? Чтобы и мне ноздри потом вырвали? Ванька уже привык к доступности женской, а тут все штурмы его отбивала вдова Арина Ивановна... Встретил он как-то Петра Камчатку, шел старый вор, спину сгорбив, сильно жизнью озабоченный. - Я от полковника Редькина бежал, - сообщил. - Ныне дело воровское закон- чил. Иду вот. На парусную фабрику, где паруса флоту шью. Женился и живу лад- но. Иглы швейные и крестики божий по деревням торгую, с того и сыт... Ты меня оставь! Ванька Каин скоро попался на облаве, которую устроил в Москве на воров Иван Топильский, для этого случая из столицы прикативший. Хватали всех подоз- рительных, пытки начинали с десяти часов пополуночи и оканчивали их лишь в половине третьего часа пополудни. Крепкое, видать, было здоровье у воров. Но и крепкие были нервы у допытчиков! Ванька Каин, страхов натерпясь, решил судьбу свою из застенка выкручивать. Для этого умным не надо быть - только крикни "слово и дело". Он его крикнул, а потом уже стал думать, что сказать сыщикам по "слову и делу". Явили его пред светлые очи самого Топильского. - Слово за тобой было, - сказал он ему, - теперь дела ждем... Ежели дела не явишь, мы за пустые слова тебя расшибем! - Хочу непорядочные поступки свои искупить правдою, как перед сущим, - от- вечал Каин. - Мало того, в покаяние свое желаю реестр на московских воров составить. И впредь буду на них показывать, за что прошу сыщиков ваших меня более никогда не трогать. - Гладко говоришь, - улыбнулся Топильский. - А пишу еще глаже, - похвастался Каин. - Да ну? - Вот те крест! На том и стою, что грамотен... Топильскому, плуту великому, Каин понравился. Почуял он в нем душу себе родственную. Велел цепи расковать, сказал кратенько: - Вали на всех! Тот и поехал: - Есть на Москве вор Болховитинов, сам из дворян, академию воровскую со- держал, учил, как воровать, а ныне жительство имеет в "печуре", как у нас зо- вется яма, под мостом вырытая. Есть и купеческий сын Елисей Буланов... Криво- рот Немытый, государыню нашу хулил злодейски, а людей ножиком губливал... - Мало ты знаешь, - покривился Топильский. Каин и не хотел всех выдавать. Ежели крупных воров продать, то воровской промысел на Москве утихнет. В памяти выискивал знакомцев - кого бы не жаль? Вспомнил жулик молодость горемычную и людей, которые добро ему сделали: - Вот и Петр Камчатка, вор дивнущий, ныне на парусной фабрике затаился, его на Балчуге сыскать мочно, где он иглы швейные и кресты нательные в лавках скупает... Вот еще челов