а- комый штиль письма Остермана. В его сознании вязко осели подхалимские слова: "...понеже, - писал Остерман, - весь свет с пра- ведным прославлением признает дарованное от всемо- гущего бога ея величеству высочайшее достоинство и просвещенный разум, мудрость Анны Иоанновны и ея проницательность, то предерзостные рассуждения Волынского весьма неприличны и оскорбительны!" Именем божием на Руси всегда престол заслоняли. Тут Ванька Неплюев, как с цепи сорвался, и - полез. - Отвечай нам, - кричал он министру, - что ты противу Остермана имеешь и почто угождать ему не желал? Волынский сел, но ему сказали, чтобы он встал. - Ладно. Постою. А против Остермана я и правда что зло имею. Он только се- бя почитает способным для управления государством и других никого не подпуща- ет. А когда я по чину кабинет-министра дела делал, то Остерман по городу пол- зал и всюду сказывал, что Волынский ему Россию испортит... Ушаков улыбнулся хитренько: - Скажи, Петрович, отчего ты рабу своему Кубанцу возвещал о материях неп- ристойных, до государыни нашей касающихся? Новосельцев, кажется, подмигнул. Или показалось? Волынский долго молчал. Ответил Ушакову с горечью: - Любил я его-гаденыша! Ушаков, премного довольный, засмеялся. Волынский тут сразу ощутил, что великий инквизитор знает многое. И от этого он малость заробел, но гордости не потерял. Подбородок холеный с ямочкой задирал перед судьями, взирая на ге- нералов свысока. Чернышев в бумажку фискальную глянул: - Однажды Кубанец тебя спрашивал: "Что-де изволите сидеть печальны?" На что ты отвечал ему так: "Сижу-де я и смотрю-де я на систему нашу... Ой, сис- тема, система! Подохнем все с этою системой нашей!" Вот ты теперь и скажи Ко- миссии: какая такая система не по вкусу тебе пришлась и на што ты ее охаивал? Ушаков вопрос генеральский дополнил: - После же лая на систему монаршу ты Кубанцу хвалил системы, где власть венценосцев республиканством ограничена. Волынский дерзко расхохотался в ответ: - Я демократии не добытчик! А вы, коли назвались в судьи, так не все ло- вите, что поверху воды плавает... От иных же вопросов Артемий Петрович даже отмахивался: - Не желаю говорить! О том государыня от меня ведает... А коли судьи настырничали, он вообще замолкал. Никита Трубецкой из-за стола тоже на него потявкивал. - Отчего, - спрашивал, - ты считал, что страна наша, благоденствуя при Ан- не Иоанновне, в поправлении через твои проекты нуждается? Ведь ежели все хо- рошо, тогда к чему же исправлять? Волынский отвечал князю Трубецкому: - Спроси о том у Анны Даниловны своей, даже она ведает, что не все хорошо у нас, как это тебе сейчас приснилось... - А зачем ты спалил проект свой? - спросил Ушаков. Вопрос дельный. Волынский отговорился: - Стало быть, уже не нужен он более... Держался он молодцом, чести ни разу не уронил. Голову нес высоко. А судьи его спрашивали: - Твое ли дело государыню в записках поучать? - Ежели она герцога и Остермана слушает, - отвечал Волынский, - то я не дурее их себя считаю... Ванька Неплюев, греясь в шубе, руками всплескивал: - Страшно слушать мне слова твои бесстыдные! - Истинно говорю! - давал ответ Волынский. - А тебе, холопу, видать, и правда что страшно честные слова выслушивать... Генерал Чернышев завел речь об избиении Тредиаковского в покоях его кур- ляндской светлости: - На што ты герцога этим актом унизил? Унижение же поэта в вину ему не ставили... - Чую, - отвечал Волынский, - что пятьсот рублей и битва моя с Тредиаковс- ким только претекстом служат для иных обвинений. И вы, судьи, сами знаете, что собрались здесь меня погубить... В паденье моем вы все легки рассуждать. А ведь я еще не забыл - помню, как вчера вы передо мною на задних лапках бе- гали! - Ох, и боек же ты! - прищурился Ушаков. Артемий Петрович по довольству его ощутил, что инквизитор карты свои еще не раскрыл. Пока что игра идет вслепую. Сесть Волынскому так и не позволили. Не доспал. Не завтракал. В полдень судьи удалились ради обеда, но его с собой не позвали. Допрос затянулся до двух часов дня. Покидая под конвоем дворец Итальянский, Волынский, не унывая, судьям рукой помахал: - Вы это дело со мной кончайте уж поскорее! На что суровейше ему отвечал Румянцев: - Мы сами заседанию своему время избирать станем. Дома ты явись в скром- ность, а завтрева лишнего нам тут не плоди. Ответа ждем генерального и без плутований лукавых. - Затаил ты злобу на Остермана, - добавил Неплюев. - Плывет он каналами темными, - крикнул ему Волынский. - Без закрытия дверей Остерман даже с женою не общается. На что ему угрожали судьи: - Гляди! О таких делах, каково Остерман с женою общается, судить не прис- тало, и о том будет нами свыше доложено... А пока Волынский в Комиссии пребывал, в доме его учинен был погром пол- ный. Все книги забрали в Тайную канцелярию, увезли на возах. Бумаги из сунду- ков до последнего клочка выгребли... Вечером Ушаков предстал перед императрицей: - Матушка! Смотри, что мы нашли в дому Волынского... Анна Иоанновна гля- нула и схватилась за сердце: - Ах он... супостат такой! Пригрела я змия... Десять лет прошло с той поры, как она в Кремле московском кондиции разод- рала. Одним решительным жестом добыла тогда дтя себя власть самодержавную. Теперь же Ушаков снова тряс перед нею те самые кондиции, что должны ее власть ограничить. - Слышала я, - сказала императрица, - что весел был сегодня Волынский в суде. Видать, на милость мою надеется. Но я таким кондициям не потатчица... Кто еще писал с ним проекты? Ушаков вернулся в крепость. Увы, "Проект" был сожжен. При обыске сыщики обнаружили только черновики к нему. Велел доставить из заточения Кубанца. - Сулил я тебе свободу от рабства и сто рубликов обещал. А теперь, - ска- зал Ушаков, - вижу из дела, что свободы тебе не видать. И не сто рублей, а сотню плетей от меня получишь. Кубанец посерел лицом, глаза его забегали: - Сущую правду показал на господина своего. - Нам одного господина мало! Садись и пиши... - Что прикажете? - Все, что помнишь, пиши мне... Ваньке Топильскому инквизитор сказал: - Соймонова с Мусиным-Пушкиным брать пока не след. Сейчас ты с солдатами поезжай и хватай Хрущева с Еропкиным. Кстати, воспомянул я, что шут Балакирев плетет тут разное... Видать, мало мы его драли. Навести-ка его да припугни кнутом хорошим! Хрущов на допросах держался спокойно. Ушаков от Кубанца уже знал, что ин- женер целые куски от себя в "Проект" Волынского вписывал. Но сейчас это отри- цал. - Собирались, верно, - признавал он. - Так не звери же мы? Чай, люди. А людская порода сборища обожает. Было у нас времяпровождение весьма приятное и открытое. В бириби играли, о деревенских нужцах грустили... Да мало ли еще что? - Ну, ладно, - ответил ему Ушаков. - Ты теперь не стремись домой скорее попасть. Посиди у нас да в темноте подумай... - О чем думать-то мне в потемках ваших? - Четверо детишек у тебя, - намекнул Ушаков. - Без отца, без матери труд- ненько им жить придется. Никто сиротинок не пожалеет. Еропкин душою был гораздо нежнее Хрущева, и опытный зверь Ушаков сразу это почуял... Признавался архитектор: - Это так, что Волынский проект свой читывал. Но не мне одному, а всем сразу. Даже девка одна была, помнится... - Как зовут девку? - сразу вклинился Топильский. - А что? - Здесь мы задаем вопросы. Отвечай быстро! - Девку-то как зовут? - кричал Ушаков. - Варвара, кажись. - Откуда взялась? - Не помню. Теперь на него кричали с четырех сторон комнаты: - Вспомни! Быстро! Отвечай сразу! Не думая! - Дмитриева Варвара... камер-юнгфера Анны Леопольдовны. - Ага! - обрадовался Ушаков. - Ванька, ты это запиши... Еропкин пристыженно замолк. - Чего молчишь? Далее. Ну читали... Что читали? - Читали, а я слушал. В одном месте даже поспорили. - Из-за чего? - вопросили сыщики. - Зашла речь о царе Иоанне Грозном, которого Волынский в проекте своем прописал тираном народа и погубителем... - Ванька, - кивнул Ушаков, - запиши и это! Вообще Еропкин оказался болтлив; жизнь русская не научила его молчать, ар- хитектор еще не дорос до простонародной мудрости, когда мужики и бабы, попав под "слово и дело", твердо держались одной исконной формулы: "Знать не знаю, ведать не ведаю". Добровольно, к тому не побуждаем, рассказал Еропкин допыт- чикам о своем разговоре с Волынским о строениях древнеримских: - Вот-де неаполитанская королева Иоанна себе загородный дом велик построи- ла, который в большой славе был, а ныне тот дом ее можно почесть совсем рядо- вым между простых домов нынешних. Ушаков поначалу даже его не понял: - Это ты к чему нам? Про дом-то заливаешь... - А к тому, что все такое, что кажется современникам знатным и чудесным, позже в забвении обретается. Так и царствования иные: гремят немало по свету, а потом крапивою порастут. Ушаков знал, как такие фразы в крамолу переводить. - Значит, - спросил, - по разумению твоему, и царствование Анны Иоанновны нашей тоже в крапиве затеряется? Зодчий понял, что его сдавливают на слове. - Уж каки империи были велики! - ответил. - А... где оне? - Откуда же ты взял эти опасные для монархии рассуждения? - О королеве Иоанне всегда с поруганием писано. - В какой книжечке? - не отлипал Ушаков. Пришлось сознаться: - У Юстия Липсид... Тех же времен автор, именуемый Голенуччи, о ней же пи- сал, что она скверно живет, любителей при себе почасту меняет и более беспо- рядку от нее, нежели порядку. - Вот ты мне и попался! - захлопнул ловушку Ушаков. Неаполь далек от России, но сходство королевы Иоанны с русской царицей неспроста. Еропкин и сам понял, что попался. - Отпустите меня, - заплакал. - В самый разгар жизни уловлен я вами. А лучше меня кто Петербург отстроит?.. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Куда делись его честь и гордость непомерная? Боже, как низко он пал! Неужели слаб оказался духом? - Бог разум затмил мне, а вы не имейте сердца на меня... В зале дворца Итальянского, между судей своих, подлейшим образом ползал Волынский на коленях и молил жалобно: - Прощения у вас прошу за дерзости свои... От полу он хватал руку Ушакова, целуя ее. - Виноваты только горячность, злоба и высокоумие мои, - говорил Волынский и в глаза палачу заглядывал. - Уж не прогневал ли я чем ваше превосходитель- ство? Чернышеву нижайше в ноги он кланялся. - Не поступай со мной в суровости, - просил его Волынский. - Ведаю, что ты в жизни тоже горяч бывал, как и я, грешный. Перед Румянцевым униженно плакал: - Ты ведь тоже деток имеешь. Подумай обо мне, отце заблудшем, и за это воздаст господь деткам твоим... Ушаков опытнее всех судей был. За многие годы, в застенках им проведенные, он не раз уже наблюдал, как хитроумно изворачивается душа людская, чтобы тело от казни спасти. И... нет, не поверил инквизитор Волынскому! Ушаков понимал, что наступил продуманный перелом. Вчера в запальчивости был перед Комиссией один Волынский, а сегодня предстал другим, как хороший актер в разных сценах. Кабинет-министр сам нисколько не изменился, а лишь переменил тактику боя... Волынский еще сражался. Но только другим оружием! "Поглядим, что далее будет", - размышлял Ушаков... А далее Волынский начал топить самого Ушакова! Оговорил и князя Черкасского - Черепаху, выявил слова его хулительные о герцоге Курляндском. Стал Волынский щедро клепать на других придворных. Без жалости гробил их! Судьи прыгали в креслах, все красные... Волынский называл их грехи прош- лые, слова заугольные, власть порочащие. Ушакову он кричал (на коленях же пе- ред ним стоя, весь в слезах): - Вспомни! Или забыл, как ты Остермана втихомолку со мной порицал. А сви- детелем того разговора был князь Черкасский... Злоба прорвалась, когда к Ваньке Неплюеву он обратился: - А ты, Иван Иваныч, клеотур Остерманов. Всем ведомо, что готов ты порты у вице-канцлера выстирать. Словам же твоим Комиссия верить немочна, ибо мы в ссоре с тобою... Враг ты мне! В одну навозную кучу свалил Волынский обвинения на русских и немцев, на всю сволочь придворную, которая сейчас мучила его, тиранила и унижала... Он не вставал с колен! И, стоя на коленях, обвинял судей своих. Ушаков испугался оговора: - Врешь ты все! Не вводи в смущение, говори дело... Неплюева колотило за столом от бешенства: - Я слуга государыни нашей, а ты враг государев. Тебя еще Петр Первый пал- кой в Астрахани убивал на корабле и хотел в воду бросить. Тогда тебя, извер- га, государыня Екатерина спасла... И стучал кулаком, весь в ярости, генерал Румянцев: - За поклепы язык вырвем тебе! Комиссия с трудом направила допрос в нужное русло: - Представлял ты в записках своих государыне нашей, будто вокруг престола ея собрались одни подлецы, льстящие ей бессовестно. Но ведь каждый вернопод- данный стремится у престола выказать восторг свой и свою преданность, и это не лесть! Это долг каждого честного служителя монархии- Русские, они издевались на русским, сами не понимая, что над собой же из- деваются! Втащили в залу Итальянского дворца Гришу Теплова: - Какие гербы на родословном древе ты мазал? Теплов показал, что мазал картину, себя от страха не помня. А кисть его закрашивала только те места, которые архитектор Еропкин карандашом ему наме- тил... Гриша был так угодлив в подобострастии своем, что его с миром отпусти- ли. - Еропкин уже у меня, - сказал Ушаков. - Я его спрошу, по какому праву герб государственный он на тщеславную картину перетащил... Скажи нам, зачем ты землю копал на поле Куликовом? Отвечал на это Волынский: - Желал иметь следы битвы предков наших. - То дело богопротивное, - вступился Ванька Нешпоев, перед Ушаковым услух- ничая. - Нешто можно тревожить грязной лопатой усопших во славу божию? Копа- ние твое в земле - от дьявола! - Дело не богопротивное, а вполне приличное, - отвечал Волынский. - Даже наука такая имеется, чтобы в земле ковыряться, о чем и в Академии за Невой люди ученые извещены должны быть. - А кто тебя надоумил род свой от Дмитрия Донского выводить? Ты зачем в родство с государями залезал? - В родство с Анною Иоанновною я не лезу. А род мой давний, пращурица моя была сестрою Дмитрия Донского... Ушаков каверзно отомстил Волынскому за оговоры: - Может, ты и на корону уцелился? - Глупости-то к чему? Сие умысел недоказанный. Ушаков сказал на это честно: - Все не доказано, пока я доказать не взялся. Ты меня вот в хуле на графа Остермана обвинил, а я тебя в заговоре на государыню нашу уличу... Проект ты ловко спалил свой, да черновики в сундуках целы остались. Ключик же от сунду- ков - вот он, у меня! И прочел я из бумаг твоих, что великого государя Иоанна Грозного ты тираном называешь... Тихо стало во дворце Итальянском. Волынский глаза на судей поднял, обвел их взором тягостным: - Ежели бы добр был Иоанн, не звали б его Грозным... - Велико преступление! - заговорили судьи. Было особо доложено Анне Иоанновне, что Волынский царя Грозного тираном обзывал, мучительства его над народом описывал. Для начертания же проекта своего Волынский брал у Хрущева и Еропкина подлинные дела, изучал летописи ветхозаветные... Кровь веков прежних перемешалась с кровью века нынешнего! Анна Иоанновна была искренне возмущена: - Да как он смел термин скверный к царю применять? Помазанник божий людей не тиранит, а коли царь Иван Василич в гневе когда и являлся, знать, гаев этот был ему от бога внушен... Сколько лет минуло с той поры, но тирания Ивана Грозного оставалась еще под запретом. Обо всем с похвалой говорить можно - что Казань у татар воевал, что походы в Ливонию делал, что монастыри любил, но более того не смей! Нель- зя сказать, что царь был сумасшедший развратник. Молчи, кто вонзал топоры в животы женщин. Забудь о том, что, когда въезжал царь в город, из каждого окна бабы должны были срамные части свои для поругания на улицы выставить... Во- лынский тирана и назвал тираном! За это он тоже судим будет. Весною 1740 года Петербург рано гасил свечи в домах. Люди хоть и не спали, а в темноте сидели. Слушали, как стучат копыта лошадей, как ерзают колеса по мостовым. Коли повозка возле дома остановится, в страхе ждали стука в дверь, шагов по лестнице и слов ужасных: "Слово и дело!" Жить было страшно. Волнения крестьян уже полыхали на Руси - за горами, за лесами дремучими. Бунтовали даже монастыри. На окраинах империи являлись в церкви самозванцы. Вещали с амвонов новое, "облегчительное" царство. Солдаты армии и гвардии роптали. Только шляхетство безропотно несло крест свой. На кого же роптать? На самих себя? Десять лет назад кто больше всех орал: "Хотим самодержавия... Казни и милуй нас, матушка, как хочешь!"? Тогда шляхетство горло свое в Кремле драло - зато теперь помалкивает. Русское дворянство не могло породить Кромвеля... Бирон желал погубить Волынского и торжествовал, губя его. Но Остерман в интриге своей был тоньше кончика иглы. Ведь, уничтожая Волынского, герцог не- вольно поднимал Остермана, который - с гибелью Волынского - заодно ослаблял и самого Бирона! При всем этом погубителем Волынского будет считаться Бирон, Остерман же укрылся в тени - незаметный и тишайший, как мудрый паук в грязном углу кладовки... Такие сложнейшие комбинации может проделывать лишь очень опытный авантюрист! И ни разу Остерман не прогневался. Никогда даже голоса не повысил. Доб- ренький, тихонький, ласковый, вот-вот помереть готовый, он при дворе даже слезу пускал по Волынскому. - Человек был карьерный, а сам все погубил... Жаль! Мог бы с честью госу- дарыне нашей услужить... Ослепленный яростью к Волынскому, герцог уже не сознавал, что проливает целую Ниагару на мельницу, работающую в пользу Остермана... 19 апреля Бирон встретился с императрицей: - Анхен, ты прочла мою челобитную? - Нет. - Я так и думал: Волынский тебе дороже меня. - Друг мой, да нет никого ближе тебя и роднее... - Это все слова. Но если раньше я просил суда над Волынским, то теперь прошу казни... Вот, выбирай! Он положил перед ней две бумаги. Это были черновики указов государственных о казни. В первом указе перечислялись все вины Волынского - со слов Бирона! - и Во- лынский присуждался к смерти. Во втором указе перечислялись все вины Бирона - со слов Волынского! - и Бирон присуждался к смерти... - Дело за топором, - сказал герцог. - В воле вашего величества подписать любой из этих указов. Я уже говорил вам в прошлое свидание, что... я или Во- лынский! Шлейф плаща герцога, словно хвост змеи, вильнул в дверях и скрылся за ни- ми. Послышался шаг Бирона - шаг четкий, мужественный, удаляющийся от нее. Ан- на Иоанновна растерялась: - Воротите его! Скороходы, бегите за ним... Разбрызгивая лужи весенние, скороходы нагнали герцога. Бирон вернулся и рухнул перед Анной на колени: - Я, наверное, не прав. Но я собрался уехать. - Куда? Опять в Мигаву? - Нет. Дальше - в Силезию... Бирон упал головой в колени царицы. Умри сейчас она - и надо ждать пере- мен. Волынский может взлететь еще выше, а тогда голова герцога первой пока- тится с эшафота. Потому-то Волынского надо уничтожить как можно скорее. Пока имератрица еще жива!.. Рука Остермана, хилая и немощная, направляла руку герцога. А рука Бирона, грубая и волосатая, двигала к чернильнице с пером пухлую руку Анны Иоаннов- ны... - Гей, гей, гей! Волынского - за Неву, в крепость! Но по Неве поплыли, грохоча и сталкиваясь, громадные льдины. Временно Во- лынского и прочих поместили в крепости Адмиралтейской, где пытошных застенков не было. Ждали, когда пройдет лед, чтобы везти их за Неву... Именно там жили мастера пытошного дела. Ванька Топильский сообщил радостно: - Опять бумажки попросил. Я ему свечку и чернила в камеру велел подать... Пишет! Еще как пишет-то! Кубанец писал, каждый донос начиная словами: "Еще вспамятовал и всеподдан- нейше доношу..." По столице ездили черные возки, арестовывая людей. Дело Во- лынского и его конфидентов отобрали от судей Комиссии и передали его в Тайную канцелярию. Ванька Неплюев приставал к Ушакову: - Андрей Иваныч, не дай тебя покинуть, родимый. Очень уж мне по вкусу пришлось дело следственное. Позволь, и я для тебя в деле Волынского добро- вольным усердником стану... Ушаков "усердника" этого строго предупредил: - Дело нелегкое! Предстоит и при пытках иметь присутствие. Иногда кровища тут... кал из людей выходит... вонища... вопли... пламя из горнов пышет... Выдержишь ли, Иван Иваныч? На все готов "усердник", лишь бы Остерману услужить! Стали они трудиться на пару. Два Ивановича тащили под топор разных там Петровичей, Михайловичей и Федоровичей... Трижды прав юродивый Тимофей Архипыч - таким людям хлеба не надобно! А из отдаления древности звучало: "Дин-дон... дин-дон... царь Иван Васи- лич!" Приплелся во дворец старый, опытный шут Иван Балакирев. Было в жизни шута всякое, и устал он от жизни беспокойной. Балакирев уже побывал в зубах Тайной канцелярии, на одном лишь юморе из-под кнута палачей выскакивал. Но теперь... хватит! - Матушка, - стал он просить императрицу, - деревеньки мои захудалы боль- но, отпусти ты меня родину повидать. - Уедешь, а кто меня потешать станет? - Матушка, да я еще веселее вернусь обратно... Она его отпустила. - До деревень и - обратно! - наказала. Балакирев спешно узлы увязал, сундуки набил, погрузил добро на телегу. Уселся рядом с мизерной женой и взмахнул кнутовищем над лошадьми. Это было бегство. Балакирев даже дом в Петербурге бросил. Он понимал, что с делом Во- лынского заплачет по топору и его шея... Умный человек, он скрылся навсегда в глуши провинции. С этой весны 1740 года о Балакиреве - ни слуху ни духу. Больше в столице его никогда не видели. Даже год кончины шута остался для ис- тории неизвестен. Но сохранились смутные предания, будто Балакирева еще в царствование Ека- терины II видели в Касимове... Старый уже, но веселый, с трубкою в зубах, он сидел возле дома в валенках, сушил свои кости на солнце среди громадных каси- мовских лопухов... А по улицам, наверное, проходили офени и торговали лубки красочные, на которых Балакирев был изображен молодым и отчаянным, с балалай- кой в руках, пляшущим... Слава о нем дошла и до дней наших! ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Волынский взял с собою в крепость из золотых вещей только часы, табакерку, кольцо, червонец и три запонки. Из серебра с ним было - кувшин, поднос, три ложки, два ножика и солонка. Из одежды взял шубу (овчина под сукном), два ту- яупа, чтобы не мерзнуть в камне, штаны атласные, балахон канифасный. Повез в каземат одеяло камчатное, пуховик, три подушки и бельишко нижнее. Расположась в камере, он кашу себе сварил... Волынский двояким перед Комиссией уже побывал. Один гордец заносчивый, еще не веривший в закат своей судьбы. Другой в ногах у судей валялся, руки пала- чам лобызал. Те игрушки отныне кончились. Появился третий Волынскийсамый неп- ритворный, самый подлинный, который знал, что пощады ему не будет. И вот те- перь Артемий Петрович выпрямился! Этот Волынский - третий - заговорил языком уже свободным, правдивым, поспешным. Был язык его порою крамольным, иногца даже богохульствующим. - Теперь мне самый конечный конец пришел, и оттого единой правды от себя потребую... Детей было ему жаль! Одни останутся. Не знали ласки материнской - отнимут у них и отцовскую. Да хоть бы и так, что одни, это еще ладно. А то ведь заму- чают их, гдяди. Анна Иоанновна считала, что дети повинны за грехи родителей своих. Вместе с деревом она и плоды губила, в землю их втаптывая... Ушакову при свидании Волынский прямо заявил: - Ты перестань, генерал, о долге и присягах болтать. В застенке этом, где никто нас не слышит, я ведь много могу сказать... Вот послушай: иностранцев изображают у нас, яко великих пополнителей интересов России. А на самом-то деле они вникнули в народ наш подобно гадам ядовитым. Наемщики сии платные вгоняют народ российский в оскудение и погибель... Неужели ты, русский, смо- лоду нищету темную познав, никогда о нуждах России не помучился? Неужто не стало тебе хоть единожцы больно за народ свой страдающий? Нет, не страдал ты... не стать тебе гражданином! И прямо в лицо инквизитору смеялся он: - Погубить ты меня способен. Но никогда не сможешь ты слова мои до импе- ратрицы донесть. На это смелость нужна... Ушаков притих. Нет, не смог бы он! - А вот я, - закончил Волынский, - я умру гражданином... И шагнул он к дыбе ногою легкой: - Пытай... Только напрасно все это. Ну, больно станет. Орать я буду. А правду теперь и без пыток говорить стану. Одна лишь просьба у меня: убери с глаз моих Ваньку Неплюева - не могу рожи его хамской видеть! Это не он, а Ос- терман глядит на меня... Так рассуждать - смерти уже не бояться! А весна брала свое. Резво бежали воды вешние по рекам и каналам столичным, хорошо пахло... Дыхание весны сочилось и в закут камеры, где Кубанец строчил исправно: "...а еще вспамятовал и всеподданнейше доношу..." По ночам крики слышались, возня сторожей, железные грохоты засовов темничных. Начинались ис- тязания, волокли несчастных на дыбу, на огонь... В казематах слышали, как Волынский кричал иногда: - У-у, татарская морда! Я ли тебя не вскормил? Не я ли тебя в люди вывел? Будь проклято доверие мое к тебе... Он выдернул-из стенки гвоздь старый, стал забивать его в вены себе. Но ка- раульные это заметили, гвоздь отобрали. Ушаков с Неплюевым ворошили бумаги его. Тут и письма к детям из Немирова, тут и рукопись иезуита Рихтера о ро- дословии Волынских; через Иогашку Эйхлера было вызнано, как радовался Волынс- кий, попав в кабинет-министры: "Надобно, коли счастье к тебе идет, не только руками его хватать, но и ртом в себя заглатывать!" Ушаков с Неплюевым жестами рук и движениями ртов своих изображали при дворе, как радовался Волынский, и радость эту тоже в вину ему ставили. - Эка ненасытность-то! - говорила Анна Иоанновна... Клеймо герба Московского, которое Волынский велел на своем родословии на- чертать, жгло императрицу каленым железом. Чернокнижия страшилась она... Гос- поди, спаси нас и помилуй от философий разных. - Шуточное ли дело! - гневалась она. - Ему, вишь ты, система моя не пй нраву пришлась. Передайте Кубанцу от моего имени, что я прощу его, ежели он еще что вспомянет... более важное! Почти всех конфидентов уже арестовали, но Соймонов еще оставался на свобо- де, занимал пост обер-прокурора. Вот уж никогда не думал адмирал, что столь сильна окажется княгиня Анна Даниловна... Нажала баба на Миниха, и фельдмар- шал подсадил мужа ее, князя Никиту Трубецкого, на пост генералпрокурора. Ког- да это случилось, Федор Иваныч понял, что не жилец он на белом свете, скоро его возьмут... Рано утром Соймонова разбудила плачущая жена: - Вставай, батька мой. За тобою пришли- Арестовывали семеновцы под командой Вельяминова. Федор Иванович наскоро перецеловал детей, жену крепко обнял на пороге в разлуку вечную, и в "Тайную канцелярию онаго Соймонова означенной Вельяминов же привез, которой у него, Вельяминова же, и принят и отдан под крепкий караул...". Сразу - на истяза- ние! Первые листы допросов Соймонов подписывал рукою твердой, почерком крупным, под каждым абзацем оставлял он свой нерушимый подпис. Но пытка скоро исказила естество человека, замелькали неряшливые кляксы пером. Дрожащие после дыбы руки уже не могли управлять почерком... Ему зачитывали письма жены, отобран- ные при обыске. Слала она ему их в отлучке, упоминала Хрущева да Еропкина, а между дел домашних встречались слова любовные от "сердечно любящей, вашей по- корной и верной жены". Слезы заливали лицо адмирала, обожженное ветрами морей многих. - Чтите только дело, - просил у палачей. - Не мучьте меня словами любви моей! Все это прошлое... сладкое прошлое! Он признался в "дружбе фамилиарной" с Волынским, как признали это и другие конфиденты министра. Пытки были усилены. С пытки Еропкин ложно показал, что Волынский желал переворот устроить, чтобы самому на престоле русском воссесть, оттого он и велел на "древе" на- чертать герб Московский[4]. С пытки Хрущов ложно подтвердил: "Волынский хотел на Руси царем стать, а меня. с дыбы поскорей снимайте, ибо терпежу от боли уже не стало". С пытки же и Соймонов ложно винился в том, что не донес ранее; когда и ка- кими средствами Волынский хотел восстание начинать - от этого адмирал отгово- рился незнанием... Позже всех взяли президента Коммерц-коллегии. Когда первый раз обожгли Му- сина-Пушкина палачи плетьми, он закричал: - Кричишь, граф Платон? - спросил Неплюев. - А чего ранее, когда надо было доносить, ты тихим был... Почто не донес? - Не доносил, ибо это подло, а Мусины-Пушкины в доводчиках никогда не бы- вали... С пытки и Волынский признал за собой многие вины. Подтвердил, что хотел Бирона с Остерманом жизни лишить. Анну Иоанновну в монастырь заточить, се- мейство Брауншвейгское из России вышибить и многих иноземцев еще хотел погу- бить за вредность. Но никакие мучения не исторгли из Волынского признания, что он желал быть царем на Руси... Его часто о цесаревне спрашивали: - А какую участь вы Елизавете Петровне готовили? Они престол ей готовили; Елизавета, в разумении конфидентов, была послед- ним шансом, чтобы вывести Россию из тупика... Упаси бог выдать ее. Корчась от боли, Волынский показал фальшиво: - Я не любил ее... ветрена и модница гульливая. Хотел я ее вместе с импе- ратрицей под монастырь подвести! Он ее спас, но себя уже не спасет. Терзали его: - Скажи, что хотел сам на престоле сиживать. - Неправда сие, - отвечал Волынский. - Как же неправда, - кричал Неплюев, - ежели конфиденты сие уже исправно подтвердили? - Вы пытали их, - отвечал Волынский. - А с пытки человек любой оговор ут- вердить согласен. Ушаков вмешался в допрос: - Тебя мы тоже пытаем... так утверди и ты! - Безмозглы вы все! - орал Волынский с огня. - Уже если я вознесся до же- лания царем быть, так на што мне сдались все эти вольности демократии? Дети малые и те понимать должны, что власть монаршая всегда враждебна республи- канской... - Все равно - сознавайся! - требовали от него. - А я не дурак, как вы, чтобы сознаваться в том, чего быть не может... Он обрел крепость. Раньше возносился честолюбиемсейчас возносил себя граж- данским мужеством. Мечи с поля Куликова бряцали перед ним в битве яростной - ко славе зовущие! Майские ветры задували в горны пытошные... Прощай, последняя весна жизни! Шесть фаготов в последний раз исполнили "Свинский концерт" талантливого капельмейстера Пепуша. Фаготы столь удачно воспроизвели свинское хрюканье, что кайзерзольдат на миг развеселился. Но скоро смерть встала у его изго- ловья, и прусский король Фридрид Вильгельм I призвал к себе кронпринца Фрид- риха. - Фриц, - сказал он ему, - я ведь знаю, что ты после меня все в Пруссии перевернешь на свой лад. Но я прошу.. не ломай королевства сразу после смер- ти моей. Дай остыть праху моему. Я оставляю тебе твердые финансы и мощную ар- мию, которая станет творить чудес.а... Только не залезай со своими гренадера- ми в ту страшную берлогу, где лежит русский медведь. Фриц взошел на престол Пруссии под именем Фридриха II, а в верноподданном потомстве он утвердится с титулом Великого. Когда старого короля не стало, придворные кинулись писать письма во Францию, чтобы французы скорее приезжали в Берлин, ще сейчас ожидается веселая, порхающая жизнь... Фридрих II сказал на это: - Пруссии предстоит очень трудная, боевая жизнь. Шуткам пришел конец, а сорить деньгами на балерин я не стану. Готовьтесь к испытаниям... А сейчас постройте потсдамских великанов! Под теплым весенним дождем стояли на плацу великаны. Это были русские пар- ни, запроданные в Пруссию Петром I и подаренные Анною Иоанновной... Фридрих вышел на плац. - Здорово, длинные ребята! - заверещал он тонким голосом, взмахнув над шляпою тростью. - Знаете ли вы, что старый король умер, когда в Берлине оста- лось хлеба только на два дня? Сладкой жизни я вам не обещаю, и вы можете вер- нуться домой... Кто желает покинуть Пруссию - вперед... арш! Потсдамские великаны грохнули ботфортами в плац. Шаг. Шаг. Шаг. Замерли. Тишина. Все, как один, пожелали на родину - в Россию... Фридрих прослезился: - Я вас не держу... Потсдамские великаны (в основном - вологодцы и ярославцы) разулись и пошли домой, беседуя по дороге с детьми и женами по-немецки. От границы русской Ан- на Иоанновна приказала затолкать их всех обратно - за рубеж прусский: - Они же проданы и дарены. Как их взять мне обратно?.. Фон Браккель с тем и навестил молодого короля. - Чепуха! - ответил Фриц, посматривая с умом на посла. - И пусть Россия не стесняется забрать своих длинных парней. Кстати, прошу передать правительству Анны Иоанновны, что я союз с великой соседкой Россией почитаю наиглавнейшим союзом для Прусского королевства... Я уже послал комплименты приязни своему послу в Петербурге - барону Мардефельду!.. В один из дней Манштейн покинул дом фельдмаршала Миниха, где отдежурил сутки, как адъютант его, и отправился к себе. Был тихий'теплый вечер в Петер- бурге, начинались белые ночи, можно уже не зажигать свечей... Дома Манштейн отцепил шпагу, бросил ее в угол; натужась, стаскивал с ног скрипящие ботфор- ты. Легкая тень человека в черной одежде возникла у окна. - Кто здесь? - вскрикнул Манштейн, потянувшись к шпаге. Человек придвинулся ближе - тихий, как привидение. - Вы очень забывчивы, сударь, - сказал он Манштейну с упреком. - Потсдам ждет от вас шпионских донесений. - Назовитесь мне! - Не обязательно. Меня прислал король, который, будучи еще кронпринцем, направил вас сюда, в Россию, чтобы вы стали шпионом прусским. Все эти годы мы следили за вашими успехами. Что ж, вы достигли многого на русской службе. Вас знают при дворе, вы награждены, обласканы от Миниха. Но... королю нужны све- дения о России... немедленно! Манштейн застыл с ботфортом в руке. - Я думал, - он сказал, - что сейчас, когда столь близок к смерти импера- тор венский, вниманье молодого короля Пруссии устремлено к Силезии, чтобы де- лить "Австрийское наследство". - Россия также привлекает вниманье молодого короля. Итак, беритесь за пе- ро. Передавать донесения вы станете барону Мардефельду, который найдет способ переправить их в Берлин... Мардефельд сообщал Фридриху II о деле Волынского в России. Он утверждал, что могущество Бирона мнимое: оно держится лишь на тонкой волосинке жизни и здоровья императрицы, "которая не оставит его никогда, так как связана с ним самыми сильными клятвами...". Молодой король отвечал послу в Петербург: "И тем не менее, лишь один умный и деловой человек, который бы сумел воспользоваться расположе- нием умов в России, мог бы произвести неожиданную революцию..." Такой человек уже был, и он работал... Боясь перлюстрации, маркиз Шетарди лишь вскользь упомянул в депешах о деле Волынского; сознательно пропускал в своих письмах имя Елизаветы, чтобы не вы- зывать лишних подозрений. Зато посол Франции выказывал немалое презрение к знати вельможной. "Знатные лишь по имени, - сообщал он кардиналу Флери,-в действительности же они рабы, и так свыклись с рабством, что большая часть их уже не ощущает своего низкого положения..." Затрещали блоки, и Волынского подтянули выше. Так высоко еще не висел он. По обнаженному телу скользил обильно нехороший пот, едучий пот страдания... - Дочь уберите от меня! - просил он. - На что ребенку, дитяти моему, ужа- сы звериные показываете? Внизу, под ним, истязали дочь его старшую. - Все сказал! - кричал Волынский. - Да, я был опасен для государыни! Да, замышлял убийство сволочей наезжих... Чего еще знать от меня хотите? Нет, не желал на троне сидеть... Ванька Неплюев мытарил под ним Аннушку Волынскую: - Говори, подлая, какие ты отцовы бумаги жгла? - Не знаю... ой, дяденька, больно мне! Раздался грохот. В блоках старых прогорели тросы, которые суставы растяги- вали. С высоты дыбы рухнул Волынский в черную пропасть застенка. Полетели прочь с лавки инструменты пытошные, все в крови и ржавчине... И палачи увиде- ли, что рука Волынского выбита из предплечья. Искалечен он! Артемий Петрович очнулся и увидел, что дочку увели. - Кто же так пытает? - простонал он, обратясь к Ушакову. - Ты же мне руку поломал... правую!!! Ломай теперь и левую, кат. Чем я тебе протоколы подписы- вать стану? Более он ничего не подписал. Вешать его на одной руке было нельзя, но Уша- ков и тут извернулся. - Ноги-то целы, - сказал. - Вешай за ноги! Опять завизжали старые блоки, вздымая его на дыбу. Вниз головой повис Во- лынский над смрадом пытошным... - Выползок из гузна Остерманова, - шипел он сверху на Неплюева, - мне от- сель плевать в тебя очень удобно... Страшная матерная брань лилась с высоты. Иван Неплюев выстоял под ней, как под ливнем грязной блевотины. Он очень надеялся на повышение по службе... По- лучит его "усердник"! ...Палачи вырезали мясо из-под ногтей Волынского. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Пройдет много лет, и станут писать о ней историки: "Имя у княгини Долгору- кой сделалось известным во всех европейских литературах; ея удивительная судьба, переносившая женщину из великолепных хором в Березовский острог, пос- лужила предметом для многих романов и поэтических рассказов..." А ведь Наташа ничего замечательного не свершила - только жена, только мать! Низкие тучи пролетали над кладбищем березовским. Взяла она на руки младше- го, в подол ей вцепился старший, и пошла с сыновьями для поклона последнего к могилам. - А вот здесь ваш братик лежит, - сказала она детям. - Борисом звали его, в честь дедушки вашего - фельдмаршала славного Шереметева. Вырастете постар- ше, многое поймете. А сейчас поплачьте со мной: более могил этих нам зреть не суждено... По указу царскому разрешалось ей отъехать с пожитками. Наташа ничего брать из ссылки не захотела, чтобы вещи не бередили ей память прошлым. Раздала, что имела, обывателям березовским. Тронулась налегке - водою, на дощанике под па- русом. Плыли они к Тобольску, и Наташа узнавала горы; знакомо и приветливо шумели леса, течение воды за бортом навевало старые песни, забытые с юности. Из Оби дощаник вошел в Иртыш, - скоро и Тобольск. Тобольск - столица всех пострадавших! Здесь много было ссыльных - плетьми дранных, с ноздрями вырванными. Жены ссыльных, прослышав о приезде березовс- кой затворницы, заранее в Сургут выехали - для встречи ее. И долго плакала Наташа, обнимая вдову майора Петрова, которому недавно палач голову отрубил. Петрова встречала Наташу с сестрою своей, графинею Санти, мужу которой язык был надрезан. Это был художник итальянский, его еще Петр I вызвал в Россию для рисования гербов. Франц Санти, изящный старик красавец, тоже приехал в Сургут с женщинами; он держал перед собой тарелку, накрытую салфетками осле- пительной чистоты. Живописец мычал, знаками показывая, что желает угостить детей Наташиных. А под салфеткою у него лежали хлебцы тобольские и два ки- тайских апельсина... В два часа ночи дощаник прибило к берегу. День следующий Наташа посвятила посещениям людей добрых, о жизни в России расспрашивала. Говорили ей, что брат ее на Москве, Петр Борисович Шереметев, сейчас в большой чести живет. А ныне женится на самой богатой невесте в России - "тигрице" известной, дочери кабинет-министра князя Черкасского. До того девка богатая в женихах копалась, что теперь и Шереметеву рада-радешенька. - Варьку я помню, - отвечала Наташа. - Петя пускай женится. Богатство Чер- касских велико, а мои дети совсем износились. Может, и нам крошки недоедены со стола братнего упадут... Сыновья малые пугливо озирали тобольские дома. Казались они им - после хи- бар березовских - сказочными дворцами. Наташа целый день сынишек кормила: то рыбой, то пирогами, то пряниками. Дивились роскошеством тобольским. - А в Москве домгГ еще выше, - говорила мать. - Вот у дяди-то вашего, Пет- ра Борисовича, дом знатен... Увидите скоро! От Тобольска трактом старинным поехала она на Соли Камские, и замелькали в пути березы, скоро побежали поляны русские, все в ромашках и васильках... В деревнях Наташу спрашивали: - И кто же вы такие будете? - Ссыльные мы. Домой возвращаемся... Жалеючи молодую вдовицу с детьми, одаривали ее мужики