хлебом и яйцами. От подаяния мирского Наташа не отказывалась. В горе женщина многому научилась и поняла многое. Проста она стала, как и эти крестьяне, что ее жалели... На всем долгом пути от Березова ни разу она кошелька не развязала, даже копеечки не истратила. Добрый народ ее встречал, ямщики даром гнали своих лошадей, крестьяне перед ней избы свои отворяли, народ кормил ее с детьми. Никогда еще не изведала Наташа столько ласки и почтения, как в этом путешествии до Дому. - Ты не горюй, - утешали ее бабы в деревнях. - Жизнь, она словно колесо у телеги: еще не раз туда-сюда обернется... За городом Хлыновом на реке Вятке совсем хорошо ехать стало, и дети пове- селели. Казань глянула золотом храмов, минаретами татарских мечетей, приволь- но раскинулась царственная Волга. Наташа плакала часто, близость Москвы серд- цем чуя. Жаркие дни стояли, дети загорели на солнце, волосы их побелели, шел- ковые. - Матушка, а Москва твоя скоро ли? - спрашивал Миша. - Скоро Москва, скоро... Трепещи же, Анна! Страшен будет для тебя тот день, когда Наташа в Москву въедет. Летний дворец замер. Часы близились к полуночи. Караул во дворце несли кавалергарды... Поручик Муханов зевнул в перчатку, брякнул эфесом. - Ночь отмаемся, - сказал товарищам, - а воутресь спать по домам пойдем. Уж я-то славно высплюсь! Муханов для порядка навестил Тронный зал, где возле престола застыл одино- кий кавалергард с обнаженным палашом у плеча. - Стоишь, Степан? - спросил поручик. - Стою. - Ну стой. Муханов ушел. Часовой остался один. Тишина... В отдалении царских покоев часы пробили двенадцать раз. И вдруг двери залы Тронной со скрипом медленно растворились. Анна Иоаннов- на, одетая в черные одежды, неслышно прошествовала в зал. Постояла возле ок- на, бездумно глядя на деревья в саду, и часовой дернул сонетку звонка, вызы- вая к себе караул. Над головою Муханова брякнул сигнальный колоколец. - Караул, в ружье! - скомандовал он. - Стройся... Императрица в Тронной зале, значит, ей нужна салютация. Муханов выстроил караул, драбанты ружьями артикул метали, стуча приклада- ми. Муханов палашом просверкал и замер. Волоча за собой длинные черные шлей- фы, Анна Иоанновна бесшумно двигалась через зал. Она прошла вдоль строя кава- лергардии, но в глаза никому не глянула, и чем-то страшным веяло от мрачного облика императрицы... Мороз вдруг продрал по спине Муханова. Он кинулся в покои герцога, поведал Бирону, что ея величество не спит, ходит - печальна - по Тронной зале, а го- лова у ней низко опущена. - Не может быть, - ответил Бирон. - Я сам провожал ее до спальни, она по- койна и здорова, убирает свою голову. - Но я... салют чинил ей! - сказал Муханов. Бирон пожал плечами, проследовал в спальню императрицы, а там, накрыта пу- дермантелем, расчесывала волосы Анна Иоанновна. - Ты здесь, Анхен? Но тогда возле престола... кто? Она его не поняла. - Там, в Тронной зале, бродит женщина... самозванка! - Не заговор ли? - испугалась императрица. Отбросив пудермантель, Анна Иоанновна мужественно двинулась в Тронную за- лу. Руки в боки, императрица шла своим обычным шагом, тяжким и напряженным, от которого стонали паркеты. Бирон бежал за нею, ломая руки в ужасе, потея от страха. - Анхен, мне страшно... - Иди за мной! - О-о, проклятый год сороковой, что делится на два... - Молчи! Там мой трон... там регалии... не прошу! Это, видать, пьяная Лиз- ка там шляется, примеривается к власти моей... Зал. Тишина. Полумрак. Караул стоял ровно, как и оставил его Муханов. Руки драбантов - на приклад! В замешательстве кавалергарды развернулись к дверям, дружно салютуя... второй Анне Иоанновне. Две Анны Иоанновны стояли и смотрели одна на другую. - Кто ты? - спросила та, что пришла сюда с Бироном. Двойник ее скользил перед ней бесплотно. - Стреляйте в нее! - велел Бирон караулу. Вторая Анна Иоанновна шагнула вдруг назад, не оборачиваясь. И поднялась на престол. Медленно она опустилась на трон. Ее глаза уставились на царицу, све- тясь как-то дымно. - Пошла вон, мерзавка! - вскричала Анна Иоанновна. Ружья уже вскинулись, и тогда императрица странная поднялась в рост над престолом, выросла над балдахином во всю стать, и Бирон узнал в ней молодую Анну Иоанновну, герцогиню Курляндскую. - Стойте! - завопил герцог караулу. - Не надо в нее стрелять. Вы убьете свою императрицу... Но его императрица стояла рядом с ним, теплая, дышащая. Ружья упали к ноге, грохоча прикладами. Женская тень на престоле медленно растворялась в потемках Тронной залы, и Анна Иоанновна сразу ослабела: - Это была она... смерть моя! Стены дворца тихо потрескивали, словно таинственная самозванка проникла их насквозь, спеша наружу - прочь из этого проклятого дома в саду Летнем... Би- рона колотило, зубы лязгали: - Анхен, Анхен! Поскорей бы закончился этот год, а сорок первый год будет для нас с тобой уже прекрасен. Анна Иоанновна резко повернула к спальням. - Я не доживу до того года прекрасного, - сказала она... Легенда с этим призраком на троне удивительно живуча. Сатанинской жутью она осела в памяти потомства, призрак во дворце Летнем закреплен в книгах ме- муаристами времен минувших. И это неспроста! Баснописец века прошлого Иван Дмитриев слышал такие рассказы от своих дедов, свидетелей царствования Анны Иоанновны; он записал: "С давних пор и поныне от одного к другому переходит предание... Эта сказка, вероятно, выдумана была около двора и разглашена не- довольными правлением императрицы". В этом-то и кроется вся соль легенды! Прежде смерти Анны люди уже облюбовали ее смерть. Они ждали... Я сейчас тоже жду этой смерти. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Каждый вечер, устав после трудов праведных, два Ивановича, русаки природ- ные (Ушаков с Неплюевым), императрицу в свои дела кровавые посвящали. Перед самодержицей курили палачи фимиам застеночный, и Анна Иоанновна смрадом этим дышала, аки духами парижскими... Видано ль дело! Сколь лет отцарствовала, сколь вредных голов отсекла, агляди-ка - новые выросли. Да и где? Перед самым престолом. Почти возле ног ее... - Выходит, Остерман-то и прав, что предостерегал меня от Волынского. А князь Черкасский, даром что черепаха, а тоже... за моей же спиной хулил гер- цога! Я ему ныне доверия не оказываю. Пущай уж Остерман один в Кабинете Рос- сией правит... Доложили ей Ивановичи, что - страшно сказать! - в составе судебной Комис- сии тоже конфиденты Волынского сыскались. Василий Новосильцев во многих гре- хах замечен, а князь Никита Трубецкой, что женат на известной Анне Даниловне, даже Липсия читывал, бесстыдник эдакий. Новосильцева ведено в Тайную канцеля- рию тащить и допрашивать. А князя Никиту императрица к себе на чашку чая зва- ла и за этого самого Липсия в морду его сама же лупила. - Легчайше отделался, - говорили в аудиенц-каморе, слыша через двери, как бренчат чайные чашечки, как потчуют за столом генерал-прокурора империи Рос- сийской... В середине июня, когда погоды жаркие были, Ушаков с Неплюевым решили дело Волынского приканчивать. Главные виновники выявлены - и хватит того, а то ведь Ушаков по опыту знал, что можно без конца людишек таскать, каждый свое городит, дело растет, архивы пухнут, так можно и до смерти не управиться. - Ну их! - сказал Ушаков. - Давай, Иван Иваныч, объявим государыне, что и без того вин разных за всеми хватает- Поехали они на лошадях в Петергоф, возле деревни Мартышкиной разморило их жарою, они в море, исподнего не снимая, купались. Свеженькие, как огурчики с грядки, предстали перед императрицей. Вогнали ее в скуку, обвинительный акт перед нею выложив. - Сколько же здесь листов будет? Неужго читать мне все? - Шестьдесят восемь листиков. Это экстракгно! Экстракт носил торжественное название: "ИЗОБРАЖЕНИЕ О ГОСУДАРСТВЕННЫХ БЕЗБОЖ- НЫХ ТЯЖКИХ ПРЕСТУПЛЕНИЯХ И ЗЛОДЕЙСТ- ВЕННЫХ ВОРОВСКИХ ЗАМЫСЛАХ АРТЕМЬЯ ВО- ЛЫНСКОГО И СООБЩНИКОВ ЕГО ГРАФА ПЛАТО- НА МУСИНА-ПУШКИНА, ФЕДОРА СОЙМОНОВА, АНДРЕЯ ХРУЩОВА, ПЕТРА ЕРОПКИНА, ИВАНА ЭЙХЛЕРА, ТАКОЖ О ИВАНЕ СУДЕ, КОТОРЫЕ ПО СЛЕДСТВИЮ НЕ ТОЛЬКО ОБЛИЧЕНЫ, НО И САМИ ВИНИЛИСЬ". За окнами дворца искрило в глазах от воды прохладной. В кущах тенистых, пронизанных солнцем, птицы свиристели. Сливаясь с шумом водопадов, звучала в покоях царских игривая музыка Франческа Арайя. В соседнем зале камер-лакеи накрывали стол к ужину, оттуда звенело серебро, слышались бодрые, здоровые голоса. - Истреблять зло надобно, - задумалась Анна Иоанновна над экстрактом. - Без Генерального собрания, чаю, не обой"асъ нам. - Вестимо, - кивнул Ушаков. - Премудро, - поддакнул Неплюев. - А потому и велю созвать его, - повелела императрица. Остерман такого созыва страшно боялся. Генеральное собрание обязано состо- ять из всех чинов первых рангов в империи. Значит, и он там должен быть... - Марфутченок! - позвал Остерман жену. - Твой Яган опять помирает. Зови врачей, да скорее мне фиников сушеных... натрусь я, вроде желтуха у меня слу- чилась... Ой, и тут кольнуло! Из постели он рассылал указания всем немцам первых рангов, чтобы из дома не выходили. Ибо судить русских предстоит. Вот пусть русские их и судят себе на здоровье. А мы, добропорядочные германцы, судить русских не станем... Русские персоны первых рангов отказаться от суда не осмелились. Только один смельчак нашелся - Александр Львович Нарышкин, который решил по стопам Остермана следовать. Тоже обильно натерся финиками, вроде бы желчь разлилась, и стал орать на весь дом: - Помираю... Дохтура мне, дохтура... Генеральное собрание Российской великой империи! Вот ему и выносить приговор генеральный... Были здесь русские сенаторы, были здесь русские генералы. Всего 25 персон высших трех рангов! Собрались они за столом воедино - все р а б ы, но рабы не простые, а вель- ми знатные, сами рабами владеющие. Перед ними лежали 68 страниц экстракта об- винительного. Стали они судить-рядить над ним. Но каждый из 25 боялся первым о казни объявить. И все невольно косились на князя Алексея Черкасского - что он ска- жет? Ему бы и начинать слово милостивое, ибо по первой жене своей он прихо- дился зятем Волынскому, а жена конфидента, графиня МусинаПушкина, была Чер- касскому родная племянница... 25 человек смотрели теперь на князя и ждали, что он родную кровь проливать не станет. Отрыпнется от дела, не посмеет изре- кать приговора сурового. Черкасский понимал, чего от него жцут... - Плачу я, - сказал (действительно плача). - Тужусь сильно... Уж очень больно мне, как подумаю, что два сородича моих злодеями оказались. Я мыслю, что для облегчения чувств моих родственных Волынскому и Мусину-Пушкину языки надобно отрезать! Тут и все другие облегчение почуяли - второму судить уже не столь страшно. Василий Иванович Стрешнев, камергер и сенатор, который Остерману шурином при- ходился, заговорил: - Ой, как верно! Главный затейщик проектов Волынский немало болтал языком своим. И оттого полагаю, что язык ему более не надобен... Я за то, что князь Алексей Михайлович сказал. - Справедливо! - заметил Ванька Неплюев. - А детей Волынского, кои порож- дены в преступности, заточить следует. Дочерей постричь навечно в монастырях сибирских, а сына до возраста пятнадцати лет заточить в темницу худую, а ког- да ему пятнадцать годков исполнится, из тюрьмы пожизненно в солдаты выпус- тить... - Мудрейше ты советуешь, Иван Иваныч! - похвалил его полицмейстер Петер- бурга - Иван Унковский в чине бригадирском. Контр-адмирал Захар Мишуков, мужик здоровенный, побелел лицом и хлопнулся на паркеты в обмороке. - Ничего, - сказал Никита Трубецкой, - с кем не бывает? Мы его водичкой брызнем и оживим... Кто еще говорить желает? Захотел поделиться мудростью тайный советник Наумов. - Казнь легка, коли башку рубить, - сказал он. - А надо чтобы перед смертью человек еще помучился... подумал! Квашнин-Самарин отвечал на это: - Полностью согласуюсь во мненье сем важнейшем. На что Неплюев тут вопросил: - А почто забыли у нас людишек на кол сажать? Мы тут все свои, русские... чужих середь нас нету... будем же откровенны! - Про кол мы забыли, - огорчился Иван Унковский. - А ведь раньше обожали человека голой задницей на код посадить. Иные, как помню, по трое дни на колу вертелись, пока им кол все кишки не прорывал, вылезая кончиком своим из горла наружу. - Эта мука замечательная, - одобрил бригадира князь Черкасский с высоты своего величия. - Только, господа, не надо забывать, что кончик кола татары всегда бараньим салом смазывают. Рыжий генерал Петр Шипов был мужик здоровый. Лицо его вдруг стало яр- ко-алым, как бурак спелый. И грохнулся он со стула - полег рядом с контр-ад- миралом Мишуковым. Второй не выдержал. Но суд продолжался. - Нине уж больно лето жаркое, - печалился Неплюев. - Чтобы Волынский сом- лел на колу не сразу, можно его водой иногда поливать холодной. Тогда не сра- зу помрет, а вину восчувствует... Итак, с Волынским все стало ясно. О нем договорились. Сажать его на кол, прежде язык отрезав. Генеральное собрание уточняло вопрос об языке: - Вырезать язык ему или вырвать клещами? - А как мучительней? - спрашивал Чернышев. Мнения тут разошлись, а на пол грохнулся еще один генерал - Степан Игнать- ев, тоже персона важная. Разбирались далее без него. Одни стояли на том, что язык надо резать, другие крепко держались на выдергивании его клещами... Судили долго, и наконец генерал-прокурор империи Никита Трубецкой зачитал "генеральное" решение об остальных: Хрущева, Соймонова, Еропкина и Мусина-Пушкиначетвертовать через топор, после чего уже рубить им головы. Иогашку Эйхлера сочли сильно виновным, яко допущенного по чину каби- нет-секретаря к делам тайным, а посему было решено - Иогашку колесовать, а затем тоже отсекать ему голову. Жан (или Иван) де ла Суда был с кроткою милосердностью осужден к отделению головы от тела безо всякого мучительства. Дочерей и сына Волынского, которые надеялись (?!) занять престол российс- кий, сослать, куда Макар телят не гонял... Никита Трубецкой закончил: - А имущество и имения осужденных, как движимые, так и недвижимые, конфис- ковать в пользу государыни нашей матушки... Генеральное собрание, долг исполнив, расходилось. Более крепкие на приговоры сенаторы вели под руки некоторых генералов, ко- торых шатало. Многие, домой вернувшись, после суда этого еще очень долго бо- лели... Никита Трубецкой сразу к императрице поспешил, стал клянчить для себя дом графа Мусина-Пушкина на Мойке, который славился богатством (в нем мебель стояла редкостная, а по комнатам заморские попугаи летали). - Бери! - разрешила Анна Иоанновна. - Только, чур, огороды и оранжереи Му- сина-Пушкина, где даже персики созревают, я для своей особы забираю... Немецкая партия при дворе эту битву выиграла! Она победила, предводимая Остерманом и Бироном, не оставив на месте преступления своих отпечатков паль- цев... Русские были судимы русскими! - Не надо им хлеба... - говорил Тимофей Архипыч, мудред народный, игравший под юродивого. Два дня шел дележ имущества осужденных. Налетели во дворец, как вороны на падаль, Менгдены, Бреверны, Минихи и братья герцога - генералы Бироны. Каждо- го не обидь - дай! Императрица давала. А всех крепостных, оставшихся без хо- зяев, с имен осужденных на свое имя переписывала. От одного только Волынского ей 1800 душ досталось... Опять она разбогатела! Бирон во дворце Петергофа придворным показывал приговор и спрашивал: - Вот вы, русские! Немцев я бы и спрашивать о том не стал. Но вы-то скажи- те - разве несправедливо рассудили в собрании? Вельможи толстобрюхие отвечали герцогу, что более справедливых приговоров отродясь еще на Руси не бывало. Анне Иоанновне следовало теперь на приговор апробацию наложить. Она перо в чернила окунула и заговорила басом - гневным, рокочущим: - Да я же не зверь лютый! За кого они меня принимают? Нешто же я, вдова слабая, женщина православная, смогу такое злодеяние утвердить? Едино детей Волынского миловать не стану, а всех остальных прощаю, яко добрая, примерная христианка... И приговор жестокий она сделала мягчайшим: 1) Волынского на кол не сажать, а язык вырезать и оттяпать топором руку лишь правую, после чего рубить голову; 2) Хрущеву и Еропкину - головы топором отсечь; 3) Мусину-Пушкину - весь язык не отрезать, а отрезать лишь кончик его, а потом Мусина сослать в Соловецкий монастырь, где и томить до смерти в подзе- мелье без света; 4) Соймонова - бить кнутами нещадно, после чего выслать в сибирские руд- ники на каторгу вечную, где бы он тачку возил; 5) Эйхлера - тако же поступить с ним, кнутом избив, и отравить его в Жи- ганское зимовье на подводах ямских; 6) де ла Суду - не кнутом бить, а плетью... На Сытном рынке столицы застучали топоры плотников. Начали возводить "ам- бон" для экзекуции, иначе говоря - эшафот. Солнце светило ярко, жара истомля- ла петербуржцев, по Неве плавали барские гондолы под веслами и лодки чухонс- кие под парусами. На синий простор глядя, стояла в воротах Летнего сада бе- ломраморная Венус пречистая - олицетворение красоты женской, и часовые с ружьями стерегли ее, чтобы никто из прохожих не осквернил ее чистого тела... Казнь была назначена на 27 июня! Это был день памяти святого Сампсония-странноприимца, который, будучи пат- рицием римским, познал искусство врачевания, дабы помогать страждущему чело- вечеству. Сампсоний роздал нищим богатства свои, а на остатки состояния выст- роил больницу бесплатную для путешествующих странников. Это был день, коща 30 лет назад грянула Полтавская битва. столь целительна для России и чудотворна, когда побежав вспять швед гордый, а Карл XII спасал- ся в плавнях на берегах днепровских... Лучшего дня для казни не нашли! Послам иностранным откуда-то стало известно, что Волынский решил с эшафота обратиться с речью к народу на площади... Дипломаты просили у царицы высочай- шей аудиенции. Анне Иоанновне они сказали: - Мы не знаем, за что осужден Волынский и его конфиденты. Слухи ходили по столице разные, но в приговоре упомянуто, как вина главная, подавание Волынс- ким записок вашему величеству. В записках этих Волынский указывал на обилие льстецов возле престола вашего и засилие проходимцев. В воле вашей, конечно, судить министра своего даже за такой пустяк, но... Анна Иоанновна с нарочитым молчанием слушала дипломатов. Говорили ей послы иноземные, что отрезание языка Волынскому будет встречено в Европе с большим неодобрением. - Мы все хорошо знали Волынского министром деятельным. Изменником он не был отечеству, и нам, аккредитованным при дворе вашего величества, стыдно да- же отписывать ко дворам своим, что человеку, столь почтенному ранее, варварс- ки язык отрежут... Анна Иоанновна уста свои наконец разомкнула: - Мнением дворов иностранных я дорожу вполне. И обещаю вам, что процедура эта, для Волынского весьма неудобная, произведена над ним не будет... Язык резать ему мы не станем! Послы откланялись. Был зван Ушаков. - Язык Волынскому отрежь!-приказала Анна Иоанновна. - Но так отрежь, чтобы никто об этом и догадаться не смог бы! - Матушка, да как же не догадаться? - Ты не спорь со мною, а делай, как я тебе велю... ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ И этот язык не надобен - Знал он дела еретические... Добрым Никитич Итак, все еще впереди и ничто еще не кончается... Петр Михайлович Еропкин из тюремной стены кусок известки пальцами выскреб. Чертил на полу темницы своей улицы новые, безмятежные и прохладные. Канализа- ция занимала его! Чтобы в каналах проточных, под землею укрытых, было тихо, чтобы росли под землею ботанические бульвары, а воды сточные надо обсадить лилиями. - Это уж так, - сказал он себе... Коломну, где по планам его, Садовая улица пройдет до деревни Калинкиной, где садам и огородам цвести, он уже в мыслях построил. Архитектор перешагивал через линии Васильевского острова. Накопал тут государь канав грязных и заб- росил начатое - не получилось у него Венеции чухонской... Однако от линий ка- нальных уже никуда не денешься. Так и останутся они - улицами! - Простор на острове необходим, - бормотал Еропкин- День был жаркий, с утра уже камеру духотой пронизало. Известь крошилась в пальцах. Чудился зодчему Елисиум Одиссеев, что расположен Гомером в конце вселенной. Там наслаждаются бессмертием Менелай с Ахиллом, никогда не бывает там бурь, а только веет постоянный зефир... Еропкин опустился на колени, ри- суя на полу конец Васильевского острова - тупик гавани Галерной: - Елисиуму петербургскому быть здесь! Еропкин смело рассекал Васильевский остров широчайшею першпективой[5], по которой впору мчаться колесницам российских триумфаторов на вздыбленных Буце- фалах. Здания он ставил по бокам "кулисами", чтобы обзора местности они не закрывали. Мерещился полет чайки над волнами цветущих зеленей. Чистые воды протекали вровень с бульварами, в которых круглосуточно играла музыка, а фон- таны плескались водою разноцветной, как в сказке. Герои русской древности, народом излюбленны, с мечами и в панцирях стояли на цоколях мраморных... Ансамбль будущего был прекрасен! Лязгнули запоры темницы. И увидел Еропкин священника крепости Федора Лис- тиева - старого, как мир, который входил к нему со "святыми дарами". Кусок известки выпал из пальцев зодчего. Еропкина затрясло в ужасе, стал он биться в объятиях священника: - Господи, за что жизнь отбирают в самый лучший час ее? Был ранний час истории российской. Артемий Петрович встретил рассвет на ногах. И вспоминался ему рассвет на поле Куликовом, когда он в прахе минувше- го меч предка своего обнаружил... - Ну вот я рожден. Ну вот я жил. Ну вот и погиб. Зачат в сладострастье, жил в грехах, а кончаюсь в муках... Удивительно сие! И восхищения все достой- но. И рождение мое. И жизнь моя. И погибель моя. Кто бы услышал меня сейчас? Хочу говорить речь последнюю - речь высокую, неподкупную! О рождении челове- ка, о жизни пылкой, о погибели лютейшей... Ах, смерть! До чего ты противна, безглазая, и почто николи не избегнуть тебя?.. Все забудут обо мне люди. И простят они грехи мои, ежели сумел отечеству полезен быть. Потому и останется после меня одно-гражданин российской, и другому Волынскому уже не бывать... Да! Ради сего и порожден был. Ради сего жил, борясь и скорбя. Ради сего и на плаху лягу - во славу России, что сердцу моему крайне любезна! Это был его монолог, сказанный по-людски -языком... Был седьмой час утра, когда в крепость прибыли палачи. Прикатили в коляс- ках каты главные - Ушаков с Неплюевым. Волынский встречал священника Листиева такими словами: - Вот просил я смерти себе, а как смерть пришла, так и умирать не захоте- лось... Что утешного скажешь, батька старый? Где уж тебе слов найти? Вот пос- лушай, что я тебе поведаю... И в час предсмертный рассказал пастырю притчу зазорную, как одна девица на исповедь в церковь пришла, а поп платье на ней задрал... Духовный пастырь Тайной канцелярии плеваться стал: - Я тебе о боге пришел сказать, а ты мне про девку... - Давай и о боге! - блеснул глазами Волынский. - Начертано в молитве Хрис- товой тако: "...остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам на- шим..." Так что вышло? Я не оставляю должникам своим, а они мне... кто из них оставил? - Не богомерзничай в час последний. - Дурло ты старое! - сказал ему Волынский с сожалением. - Я уйду, - пригрозил Федор Листиев. - И помрешь без отпущения грехов, а "святые дары" унесу с собой... Другие меня ждут! Усмехнулся тут Волынский - кривенько: - Давай, что ли... лизну! Взял он с ложки дары эти, и тут же, с лицом перекошенным, он исхаркнул из себя обратно и кровь, и тело Христовы. - Теперь моя кровь! - крикнул. - Теперь мое тело! В проеме дверей показались каты с инструментами. Ушаков сказал священнику. - Ты, отец Федор, ступай. Более ты не надобен... Волынский, голову низко склонив, вдруг побежал... - Держите его! Палачи схватили. Не дали ему голову об стенку разбить. - А жаль, - сказал Артемий Петрович. Ванька Неплюев суетно бегал вокруг него: - Вяжите его... вяжите... заваливайте! Волынский рвался из рук палачей: - Не дам... не дамся! Убьюсь лучше с вами... В костоломкой давке хрустели кости. Дюжие палачи свалили его на пол. Зажа- ли в тисках мерзких своих объятий. Ушаков велел им: - Зубы ему разоткните... - Да никак! - хрипели палачи. - Он сцепил их. - Скребком их... скребком... разжимайте! Широко были выпучены в ужасе глаза кабинет-министра. Железом раздвигали ему зубы, стиснутые в отчаянии. Он издал стон... - Начинайте же, - суетился Неплюев. - О господи, да сможете ли вы, как на- до? Помочь вам, што ли? - у палачей спрашивал. - Не надо, - те ему отвечали. - Сами управимся- Три палача лежали на Волынском, не давая ему двигаться. Был виден распяленный рот. А внутри рта-к самой глотке - подобрался язык Волынского, зябко дрожащий. О-о, сколько речей было сказано... слов любовных и обольстительных... немало брани выговорил язык этот! И богохульством язык Волынского заканчивал глагол жизни своей. - Рвите! - крикнул Ушаков. Палач уже забрался в рот Волынского с клещами. - Сейчас, - сказал он. - Нам не впервой такое... Клещами тянули язык наружу - длинный, весь в пене. - Режь! Один блеск ножа, и язык отлетел под ноги Неплюева, трепеща. Палачи встава- ли. Отряхивались. Переводили дух. - Рука расшиблена, а все равно здоров, черт! Брякали в мешках инструменты палаческие, собираемы. Волынский, суча ногами, уползал... дальше, дальше. Заполз в самый угол. Вздрогнул. Он выл! - Матушки мои милые, - ужаснулся Непяюев. - Ты смотри-кось, Андрей Ива- ныч, каково кровищи-то из него хлещет... Ушаков взял министра за плечо, дернул к себе. Глаза Волынского смотрели осмысленно, а изо рта - будь, буль, будь - выхлебывало волны крови. - Я же говорил, - произнес Ушаков. - Нельзя такого дела тайно воспроиз- вести. Обязательно видно будет... Решили подождать... Может, кровотечение притихнет? Но Волынский продолжал извергать из себя волны горячей и яркой крови. Он весь плавал в крови... Уша- ков поехал во дворец к императрице: - Великая государыня! Нельзя Волынского на амбон тащить. Иностранцы сразу разглядят, что язык ему рван нами. - А ты что? - отвечала Анна Иоанновна. - Или первый денек на свете жи- вешь? Забей ему кляп в рот и платком перетяни. Так и сделали. Палачи забили в рот Волынскому брусок деревянный. А чтобы он его как-нибудь не выпихнул, перетянули жгутом весь подбородок и стянули его крепким узлом на затылке. - Все равно узнают, - махнул рукой Ушаков... Теперь Волынский пил свою кровь. Но глаза его смотрели на всех лучисто и здраво. Иногда он мычал. Его горло все время дергалось. Это от глотательных судорог... 27 июня - день удивительно жаркий был! Солнце лучисто сияло на багинетах гвардии, построенной вокруг "амбона". Эшафот был оснащен плахой, досками для четвертования людей, скамьями для сечения кнутом, которые называли "кобыла- ми". Палачи, в ожидании работы, похаживали лениво, красуясь перед народом руба- хами алыми, как парусами праздничными. Задирали они девок в толпе, приклады- вались к водке, которая светилась в казенном штофе. По улицам ходили барабан- щики и глашатаи, заманивая народ на Сытную площадь, где на рынке имеет быть в восьмом часу казнь "некоторых важных злодеев" (а имен не называли). Манифеста о винах народу тоже не читали. Получалось непонятно - кого казнят и за что казнят?.. Секретари посольств иноземных загодя подъехали в колясках в Сытному рынку, но стояли от "амбона" поодаль, рассуждая: - Очень важно, что станет говорить Волынский. Слава богу, императрица пок- лялась, что язык ему не вырвет. - Я представляю, синьор, какая будет речь Волынского! Ведь он так ненави- дит Остермана и Бирона... О-о, какой занимательный спектакль предстоит наблю- дать нам сегодня. Они ждали, кажется, бунта в толпе... Не потому ли глашатаи царицы и не назвали народу имен казнимых, не указали вины их? - Везут! - послышались возгласы. - Везут злодеев... Волынский плыл над головами людей. Голова министра низко уронена на грудь. Кровь проступала через тряпку, а он все глотал в себя кровь, глотал ее и гло- тал... Кареты иностранных посольств сразу же отъехали: - Языка нет, и речи не будет. Царица нас обманула! Одна рука Волынского, выбитая на дыбе из плеча, болталась плетью. Это была правая рука, которую и станут отрубать ему прежде головы. Он ни на кого не смотрел. Палачи приняли его от самой кареты, ввели под руки на "амбон" и ста- ли готовить к смерти. Артемий Петрович покорно крутился в их сильных руках. Безъязыкий - бессильный!.. Был прочтен указ. Но в указе этом опять было сказано только о "милостях" великой государыни, императрицы Анны Иоанновны, которая, будучи кротка серд- цем и нравом благостна, повелела милостиво... милостиво... милостиво... В на- роде слышалось: - Видать, отпустят. - Кого? Их-то? - Не. Никогда. - Коли словили - все! - Отпущать у нас не любят. - Это ух так. Верь мне. - Однако читали-то о милости. - Да где ты видел ее, милость-то? - Не спорь с ним. Он пьяный! - Верно. Городит тут... милость! Блеснул топор - отлетела прочь рука Волынского. Еще один сверкающий взмах палача - голова откатилась прочь, прыгая по доскам эшафота, скатилась в ряды лейб-гвардии. Там ее схватили за волосы и аккуратно водрузили на помост. - Ну, вот и милость! Первого уже приголубили... Лег на плаху Хрущев, и толпу пронизал женский вскрик: - Беги в деревню! Цветочки собирать станем... Хрущов узнал голос сестры своей Марфы, которая должна заменить его детям мать родную. - Беги в деревню, братик мой светлый! - голосила сестра. - Там ужо цветоч- ки лазоревы созревают... Матери Марфа Хрущева детям уже не заменит: тут же, на Сытном рынке, она сошла с ума, и теперь билась, сдерживаема толпою. А на плахе рвался от пала- чей ее брат. Инженеру голову рубили неудачно - с двух ударов, эшафот и гвар- дию забрызгало кровью. Еропкин отдался под топор с молитвами, с плачем... Удар был точен! Послышался свист - били Иогашку Эйхлера кнутом, а де ла Суда, мелко дрожа, стоял возле и ждал, коща лавка освободится для его истязания. Рядом с каби- нет-секретарем палачи люто терзали кнутом адмирала и обер-прокурора... Соймо- нов зубами грыз лавку, но молчал, ни разу не вскрикнув. А в людской толпе ви- дел Федор Иванович свою жену. Дарья Ивановна пришла не одна - с детьми, яви- лась, чтобы в последний раз на мужа глянуть, а рядом с ними стояла и вся род- ня Соймоновская. Сытный рынок наполняли крики, рыдания, мольбы об обещанной от царицы милости. Штоф быстро пустел. Кнуты уже намокли от крови. Ушаков с Неплюевым нюхали табачок, взирая на толпу народную с робостью. День был очень жаркий, каких давно не бывало. - Да кого ж убивают-то? - кричали в толпе. - За что казнят их? - А тебе не все равно? - отвечали из рядов гвардии... Экзекуция закончилась, и Соймонов сказал палачам: - Не тронь меня! Я сам встану... Глаза жены пронизывали издалека его - жгуче. Он сделал усилие, но поднять- ся с "кобылы" не мог. Однако-надо! Пусть видит Дарьюшка, пусть видят дети, что я жив... И адмирал встал. Он шагнул к самому краю эшафота, отвесил толпе нижайший поклон. Мимо него палачи тащили беспамятных Иогашку Эйхлера с де ла Судою, но адмирал своими ногами сошел с эшафота. В Тайной канцелярии его уведомили перед ссылкой, чтобы впредь "никаких непристойных слов, тако ж и о злодейственном своем деле ни о чем никому от- нюдь не произносил, а ежели будет он об оном о чем ни есть кому произносить и рассуждение иметь, и за то казнен будет он смертию без всякий пощады". На дворе Петропавловской крепости уже сажали в коляску Мусина-Пушкина, чтобы везти его в соловецкое заточение. Граф Платон тихо скулил - язык ему отсекли наполовину, но "амбона" позорного он миновал... Лошади тронули! Сегодня на эшафоте российском побывали: министр, адмирал, горный инженер, архитектор, чиновник и переводчик... Пять малых капель из моря людского - моря бурного. Тела казненных еще долго лежали на эшафоте для устрашения всех дерзких. Потом на Сытную площадь приехал с дрогами причт храма Сампсония-странноприим- ца, и убиенных увезли они с собою. Робкой поступью шагали лошади, впряженные в покойницкие дроги. На ухабах бултыхало гробы дощатые, между ног мертвецов лежали их головы с глазами раскрытыми... Волынского с конфидентами захорони- ли, и их не стало. Их не стало, а в каземате Тайной розыскных дел канцелярии еще долго тряс решетку неистовый Василий Кубанец (раб верный). - Ой, дайте скорее бумаги мне! - взывал ко стражам. - Я еще вспамятовал и желаю всеподданнейше донести... Волынский, господин мой, почасту в календари смотрел. Выискивал он там, сколько лет принцу Голштинскому, внуку Петра Пер- вого. В сем интерес злостный умысел усмотреть мочно! Ушаков его выпустил, но сто рублей не подарил: - А теперь ты, парень, скройся так, чтобы и духу твоего здесь не было. По- падешься на глаза - зашибем, как муху... Кубанца отправили на житье в Выборг, и дальнейшая его судьба неизвестна. Неплюева же царица допустила до руки целования. Иван Иванович в дневнике своем начертал для памяти потомства: "... по си- ле обещания императрицы Анны, награжден орденом святого Александра и немалыми на Украине деревнями, а именно: волостью Ропскою и местечком Быковым со всеми ко оным принадлежностьми, в коих было более 2000 дворов, и пожалован я над всею Малороссией главным коман пиром, отчего из Петербурга я и отъехал..." Пройдет много лет, и, когда судей Волынского станут спрашивать, отчего они допустили такую жестокость в приговоре, почтенные старцы спокойнейше от- ветят молодому поколению: - Такие времена! Вам не понять... Ежели других не пошлешь под топор, то и своей головы лишишься... Вот и выбирай! ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Анна Иоанновна бродила по садам и огородам Петергофа, плотно сцепив пальцы рук, сумрачная и задумчивая. Утешала ее только благополучная беременность племянницы. Было еще неясно, как протекут роды у Анны Леопольдовны, с ее бед- рами неокрешпей девочки, и кто у нее родится - мальчик или девочка, царь или царица... Бирон вышагивал рядом с императрицей, голенастый, в чулках нежно-сирене- вых, стучал ногтем полированным по табакерке с алмазами. Жаркий ветер трепал букли его парика, разметывая парижскую дорогую пудру голубого жемчужного от- тенка. - Анхен, - спрашивал он, - отчего ты потеряла бодрость? Болезнь твоя есть только казус организма здорового. - Ох, молчи, друг! - отвечала Анна Иоанновна, тяжело шагая меж грядок. - Не за себя я печалюсь - за тебя тревожусь. Умри я сейчас, и... что будет с тобою и детьми нашими? Ведь русские тебя, драгоценного моего, живо по кускам растащут. Все десять лет была она щитом надежным, за которым герцог укрывался от гнева любого. Из-за щита этого вылетали в Россию стрелы его, разящие недру- гов. Близость родов Анны Леопольдовны ошеломляла Бирона: он боялся, что появ- ление наследника престола сразу возвысит семью Брауншвейгскую, а его герцогс- кое сияние затмится в скорби и пренебрежении. Но пока он молчал. И в руке его, сильной и мяпсой, покойно лежал пухлый локоть Анны Иоанновны, шагавшей через огороды петергофские. Герцог любезно срывал для нее клубнику с грядок: - Вот, Анхен, ягода... воистину достойная тебя. Август месяц, плодоносящий и сытный, размочило вдруг дождями. Осень нача- лась ранняя. Сады пригородные стояли в воде, шумные ливни поливали землю и море, запропал в туманах сырых Кронштадт, и Анна Иоанновна заторопилась в столицу. - Хочу во дворец свой, - говорила. - Дома и солома едома, да и племянница вот-вот разродится. Присмотр бабий нужен... В этом году, по совету Миниха, чтобы финансы поправить, она разрешила офи- церам, кои двадцать лет отслужили, в деревни ехать. Будто из худого мешка по- сыпались в Военную коллегию рапорты об абшиде. У иных офицеров и деревень не было, а все равно - рвались со службы. Оттого это так, что слишком уж тяжела была служба. Иные дворяне, крепостных не имея, согласны были, как мужики, на себе землю пахать - только бы укрыться подалее от столицы, где гнет становил- ся уже невыносим. Анна Иоанновна спохватилась: - Не давать абшидов более! Безобразники эки... Я думала, они с радостью мне служат. Я же из своих ручек венгерским их потчевала. А у них одно на уме - удрать от меня подалее. Вокруг Петербурга усиленно строились слободы полковые, которым суждено по- том превратиться в целые районы города. Строили их солдаты, кладка была веко- вечная, казармы обширны, так что в дурную погоду весь полк сразу под одну крышу собирался. При дворе беспокойство было большое, ибо Швеция не унялась. Близилась война новая, а побеждать шведов Россия лишь на сухопутье была спо- собна - флот уже догнил и развалился... - Анхен, Анхен, - страдал Бирон, - только бы поскорей закончился этот проклятый - сороковой год, который по-дурацки делится на числа четные... Зато в сорок первом мы заживем! А скоро в Петербург приехал Алексей Петрович БестужевРюмин и прямо с доро- ги завернул карету к дому герцога. - Пусть он войдет, - сказал Бирон, доставая камень. Вошел тот, веселый, сытый, крупный, нахальный. - Садись, - сказал ему герцог, камень держа. Тот сел, выжидая милостей и подарков. Бирон размахнулся - ударил его камнем в лицо. - Это не со зла, - сообщил он Бестужеву. - Это я забыл сделать с Волынс- ким, так теперь заранее тебя предупреждаю... Окровавленным ртом Бестужев отвечал ему: - Благодетель мой... Друзья ведь мы, с юности близки были! Я ведь понимаю, что от добра вы столь усердны ко мне... Сплюнул кровь и снова сел, выжидая подачек. - Чего ты тут расселся? - спросил его герцог. - Ступай вон, невежа... Ско- ро ты пригодишься мне на более важное. Я тебя на место Волынского дрессиро- вать стану... оцени! На берегу Мойки стояла карета, где Бестужева поджидала жена его, Альма фон Бетгингер, и по-немецки уже болтала с красивыми адъютантами Курляндского гер- цога. - Поехали! - сказал Бестужев, садясь с ней рядом. Карета тронулась. Бестужев дал жене кулаком в ухо. - Ссссука гамбургская, - сказал ей с ненавистью... Альма фон Бетгингер изловчилась ударить его ногой в лицо. Карета уже кати- лась по Невскому, и от драки ее бултыхало из стороны в сторону, хотя мостовая была ровной, как доска. Но драки никто не видел и не слышал. Супруги возились внутри кареты молча, а шторы на окнах были опущены... - Тпррру-у, - сказал лошадям кучер. - Приехали! Бестужев-Рюмин сколачивал карьеру, как сколачивают корабли, чтобы плыть очень далеко. Он всю жизнь верно служил лишь тому, кто услуги его оплачивал. Такой-то подлец и надобен Бирону! Дожди шумели в листве Летнего сада, воды бежали по канавам, низвергаясь в Фонтанку. Остерман и Бестужев-Рюмин играли в карты с императрицей. Анна Иоан- новна слушала, как стучит по крыше дождь, ежилась в душегрее, сдавая карты рассеянно. - Петрович, - сказала она Бестужеву-Рюмину, - распотешь меня анекдотцем заграничным. Да чтобы посмешнее! - Отчего же и нет, великая государыня? Пожалуйста... И вдруг императрица провела по глазам ладонью: - Да что со мною такое, господи? Почудилось мне, будто я с Волынским опять сижу... И хотя ты, Бестужев, тоже Петрович по батюшке, но я не тебя, а его позвала! Остерман захихикал дробненько: - Ваше величество, с того света не вернется охальник. Захохотал и Бестужев: - Не прибежит от Сампсония с головою, под локтем зажатой! Анна Иоанновна отбросила от себя карты: - Как все красно в глазах... будто кровью облито. Кабинет-министры утешали ее: - Галлюцинации вредные бывают с каждым, но предчувствия тут не должно быть, ибо сие вне пределов божиего откровения... - Нет, нет! - говорила Анна Иоанновна. - Я же не слепая, я видела кровь на картах... ой, как страшно мне и тоскливо. Шумели дожди. Легкой поступью вошел в залу Бирон, велел затеплить побольше свечей. Императрицу он нежно гладил по руке: - Не верьте галлюцинациям. Просто у вашего величества случился маленький прилив крови к голове... Пойдемте, я провожу вас до опочива