Лонг. Дафнис и Хлоя (Отрывки) (Пер.С.П.Кондратьева)
----------------------------------------------------------------------------
Перевод С.П.Кондратьева
Хрестоматия по античной литературе. В 2 томах.
Для высших учебных заведений.
Том 1. Н.Ф. Дератани, Н.А. Тимофеева. Греческая литература.
М., "Просвещение", 1965
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
(II-III вв. н. э.)
Никакими биографическими данными относительно Лонга наука не располагает. Не
раз даже высказывалось мнение, что и само имя поэта, на латинском языке
означающее "длинный", является прозвищем или псевдонимом. Стилистические
особенности романа заставляют относить его ко времени II-III вв. нашей эры.
В романе немало всевозможных реминисценций из стихов Сапфо, Феокрита, Мосха,
Биона и других поэтов. Все это говорит о начитанности автора.
Роман Лонга "Дафнис и Хлоя" рисует пастушескую жизнь и этим отличается от
греческих романов Харитона, Ксенофбнта Эфесского, Ахилла Татия, Гелиодора
и других. Произведение "Дафнис и Хлоя" проще, человечнее и более в античном
духе изображает любовь героев. Энгельс говорит: "Любовные отношения в
современном смысле имеют место в древности лишь вне официального общества.
Пастухи, любовные радости и страдания которых нам воспевают Феокрит и Мосх,
Дафнис и Хлоя Лонга, - рабы, не принимающие участия в жизни государства, в
сфере жизни свободного гражданина" {Ф. Энгельс, Происхождение семьи, частной
собственности и государства, Госполитиздат, 1952, стр. 78.}.
Роман Лонга пленяет читателей изяществом образов, музыкальностью своей
ритмической прозы. Недаром Гете писал: "Поэма "Дафнис и Хлоя" так хороша,
что в наши скверные времена нельзя не сохранить в себе производимого ею
впечатления, и, перечитывая ее, изумляешься снова. Какой вкус, какая полнота
и нежность чувства!.."
(Перевод С. П. Кондратьева, изд. "Academia", 1935.)
Город на Лесбосе есть - Митилена, большой и красивый. Его прорезают
каналы, в которые тихо вливается море, мосты украшают из белого гладкого
камня. Можно подумать, что видишь не город, а остров.
От этого города около стадий {Стадий - мера длины у греков; стадий
равен приблизительно 180 метрам.} двухсот находилась земля одного из богатых
людей (Митилены); прекрасное было именье; много дичи горы питали, равнины
пшеницу давали; по холмам плодоносные лозы росли; на пастбищах стад немало
пасли; и море, на берег волной набегая, плескалось на мягком песке.
Раз как-то на этом поле, пася свое стадо, козий пастух, по имени Ламон,
нашел ребенка, которого коза кормила. Был рядом лес, густо по низу терном
заросший; деревья были плющом обвиты, и нежная росла трава; на ней лежал
ребенок.
Сюда постоянно коза убегала, часто из глаз исчезая, и, своего покидая
козленка, долгое время она оставалась с ребенком.
Подметил Ламон, что она исчезает, и стало жалко ему, что покинут
козленок: в самый полдень пошел он за ней по следам и видит: коза осторожно
стоит перед ребенком, боясь, что, переступая своими копытами, вред ему
причинит; ребенок же, будто перед ним была материнская грудь, тянул молоко
обильным потоком, припавши к сосцам козы. Удивился пастух, как это само
собою понятно; ближе он подошел и мальчика нашел красивого, крупного, в
богатых пеленках, лучших, чем можно судить по доле ребенка, который брошен
на волю судьбы {2}, пурпурной была покрышка, застежка из чистого золота,
маленький нож с рукояткой из кости слоновой.
И первой мыслью Ламона было - взять с собой эти вещи, приметные знаки
ребенка, его же самого здесь покинуть, но затем, устыдившись, что даже козе
чувством жалости он уступает, дождавшись ночи, забрав с собой и приметные
знаки, и мальчика, и козу эту, он приносит все это жене своей Митрале. Она,
изумившись, спросила его: неужели же козы стали рождать детей? Тогда он ей
рассказал все по порядку, как нашел ребенка брошенным, как увидел козой его
вскормленным и как стало стыдно ему покинуть ребенка на верную смерть. И она
согласилась, что правильно он поступил. Затем они вещи, что были покинуты
вместе с ребенком, прячут, ребенка своим признают, кормленье его козе
поручают. А чтобы имя у мальчика было таким, какое дают пастухи детям своим,
они его Дафнисом звать решили.
Прошло два года; и вот пастух, по имени Дриас, пасший стада на соседних
полях, с таким же случаем столкнулся, на ту же находку напал, такое же
чудесное зрелище он увидал. Пещерой нимф была скала большая, внутри пустая,
снаружи закругленная; самих же нимф изображенья из камня высечены были, ноги
босые, руки нагие, кудри свободно спадали до плеч; пояс на бедрах; глаза и
брови светились улыбкой, и всем обликом было похоже, как будто они в
хороводе плясали. Вход в пещеру лежал как раз посредине великой скалы; через
него наружу вода источника струилась, ручей текучий образуя, так что перед
пещерой простирался нежный луг, и, влагою питаясь, на нем росла густая,
нежная трава. Лежали тут подойники, флейты кривые, свирели и тростник,
обетные дары от пастухов прошедших лет.
И в эту пещеру нимф стала часто ходить овца, недавно принесшая ягненка;
не раз думать она заставляла, что пропала совсэм. Желая ее наказать и
заставить, как прежде, спокойно пастись, свил Дриас из прутьев зеленую
веревку вроде петли и с ней пошел он к скале, чтоб овцу там поймать.
Подойдя, увидал он совсем не то, чего ожидал. Он увидел, как овца, совсем
как нежная мать у людей, подставляет соски с молоком, текущим обильно, а
ребенок без плача, жадно хватался ртом за оба соска, чистый, веселый, так
как овца ему очищала лицо языком, когда он насытился пищей. Этот ребенок
девочкой был {3}. И также лежали у ней дорогие пеленки, приметные знаки: с
золотым шитьем головная повязка, в золотых нашивках туфельки и золотые
браслеты.
Сочтя, что эта находка не без участия богов, наученный овцой жалеть
ребенка и с ним любовно обращаться, Дрнас на руки младенца поднимает, кладет
в свою суму приметные знаки и молится нимфам, чтоб дали ему в добрый час
вскормить ребенка, того, что под их защиту положили. И когда пришло время
гнать стадо домой, он вернулся в свой двор и жене своей, что видел,
рассказывает, что нашел, показывает и советует ей ее своей маленькой дочкой
считать, тайну ее ото всех скрывать, как родное дитя воспитать. И тотчас
Нэпа (так звали жену Дриаса) стала ребенку как мать, стала ее любить и
ласкать, как бы боясь, чтоб овца не превзошла ее чувством нежности к
девочке. И чтоб всему этому делу придать больше веры, она тоже ей имя дает,
взяв его из пастушеской жизни. И Хлоей ее называет.
Оба эти ребенка выросли быстро, и блистали они красотой много ярче, чем
дети простых поселян.
[Исполняя волю богов, родители Дафниса и Хлои посылают детей пасти стада
овец и коз.]
То было начало весны; во всей красе цвели цветы, и в зарослях лесов, и
по ковру лугов, и те, что склоны гор покрывали. Уже воздух был полон
жужжанием пчел, гомон стоял от птичьего пения, и прыгали, резвясь, рожденные
недавно козлята и ягнята. Овцы, взбираясь, скакали в горах, пчелы жужжали,
летая в лугах, и птицы пеньем своим наполняли густые заросли кустов. При
всеобщем веселье цветущей весенней природы Дафнис и Хлоя, юные, нежные, сами
они подражали тому, что слыхали, тому, что видали: слыша пение птиц, они
сами пели; глядя, как прыгают овцы, сами они легко скакали и, как пчелы,
цветы собирали; ими они себе грудь украшали, другие же в веночки сплетали и
нимфам в дар посвящали.
[Далее Лонг говорит о том, как у Дафниса два козла вступили друг с другом в
бой. Дафнис стал их разнимать, побежал за одним из козлов, чтобы отогнать
подальше, и во время бега попал в волчью яму, которую поселяне вырыли, чтобы
поймать волчицу, похищавшую овец.]
Оба падают в яму, первым козел, а за ним следом и Дафнис. Это для
Дафниса было спасеньем: при падении поддержкой ему козел послужил, и вот он
в слезах ожидал, не придет ли кто, чтоб наверх его вытащить. Хлоя же, видя
все, что случилось, бегом помчалась к яме, и, увидав, что Дафнис жив, она на
помощь позвала с соседних пастбищ пастуха, гонявшего быков. Придя, он стал
искать длинной веревки, чтоб, за нее схватившись, наверх поднялся и вышел бы
Дафнис из ямы. Но не случилось веревки под рукой. Тут Хлоя, развязав свою
ленту с волос, дает ее пастуху спустить к Дафнису в яму. И вот они, стоя у
края, его тащили. Потащили они и козла злосчастного, оба рога сломал он
себе; его они пастуху подарили в благодарность, как дар за спасенье, чтоб в
жертву его принести, а домашним решили сказать, что волки напали, если кто
об нем расспрашивать станет. Севши на ствол дубовый, Дафнис и Хлоя
осматривать стали, - в яму свалившись, не ободрался ли Дафнис до крови.
Ничего у него не было ранено и ничего окровавленного, но запачканы были
землей и грязью волосы и тело все остальное. И было решено, чтобы Дафнис
обмылся, пока не узнали Ламон и Митрала о том, что случилось.
И войдя вместе с Хлоей в пещеру нимф, где ручей был, он отдал Хлое
стеречь свой хитон и сорочку, а сам, став у ручья, омывал свои кудри и тело.
Кудри его черные, пышные, тело же смуглым сделал от солнца загар, и можно
было бы подумать, что тело окрашено тенью кудрей. С восхищением Хлоя
смотрела - прекрасным казался ей Дафнис, и, так как впервые прекрасным он ей
показался, причиной его красоты она купанье считала. Когда спину и плечи ему
омывала, то нежная кожа легко под рукой поддавалась, так что не раз украдкой
она к своей прикасалась, желая узнать, которая будет нежней,
Солнце было уже на закате, тогда свои стада домой они погнали, и с тех
пор ни о чем не мечтала уже более Хлоя, лишь о том, что хотела вновь
увидеть, как купается Дафнис. С наступлением дня, когда на луга они пришли,
как обычно, сидя под дубом, Дафнис играл на свирели, а вместе с тем и за
козами он наблюдал; они же лежали, как будто его напевам внимали. А Хлоя,
севши рядом, глядела за стадом своих овец, но чаще на Дафниса взор
направляла. И вновь, на свирели когда он играл, прекрасным он ей показался,
и опять причиной его красоты звуки песен считала она, так что, когда он
кончил играть, она и сама взялась за свирель, надеясь, что, может быть,
станет сама она столь же прекрасной. Она убедила его опять купаться пойти и
вновь увидала его во время купанья и, увидавши, к нему прикоснулась и пришла
опять в восхищенье, и восхищенье это было началом любви. Каким она мучилась
чувством, - не знала юная дева: ведь она воспиталась в деревне, ни разу она
не слыхала, никто не сказал ей, что значит слово "любовь". Томилась ее душа,
и взоры ее рассеянны были, и часто и много она говорила о Дафнисе. Есть
перестала, по ночам не спала, о стаде совсем забывала, то смеялась, то
горько рыдала, то засыпала, то вновь подымалась, лицо у нее бледнело, то
вновь, как зарево, ярко горело. Меньше волнуется телка, когда ее овод
ужалит. И раз, одна когда осталась она, такие вот речи пришли ей на ум:
"Сколько раз терновник царапал меня, и я не стонала, сколько пчел меня
жалило, и я мед есть продолжала. То же, что теперь мне сердце ужалило, много
сильнее всего. Дафнис красив, но и цветы красивы; прекрасно звучит его
свирель, но так же прекрасно поют соловьи, а ведь о них я не думаю. О, если
б его свирелью была я сама, чтобы дыханье его в меня входило. Или козой у
него, чтобы пас он меня. О злой ручей! Ты только Дафниса сделал прекрасным,
я же напрасно купалась в тебе. Гибну я, милые нимфы, но и вы не даете
спасенья девушке, вскормленной здесь на ваших глазах! Кто же вас венками
украсит, когда я умру, кто будет кормить моих бедных ягнят, кто будет ходить
за моей цикадой болтливой? Ее я поймала с большим трудом, чтобы возле пещеры
меня усыпляла пеньем своим, но Дафнис теперь лишил меня сна, и напрасно поет
цикада".
[В Хлою влюбляется пастух Доркон. Он затеял спор с Дафнисом, кто из них
красивее. Судьей выбрана была Хлоя, которая должна была поцеловать того из
юношей, кого она считала более красивым.]
Хлоя не стала уже более ждать, но, вспыхнув от радости, слыша его
похвалу, да и сама давно желая Дафниса поцеловать, быстро вскочила и его
наградила своим поцелуем, бесхитростным, безыскусственным, но таким, что он
смог в нем всю душу зажечь. В горе быстро ушел Доркон и другого пути стал
искать для любви.
Дафнис же, будто его не поцелуем одарили, а больно укусили, тотчас
мрачным стал; часто вздрагивал он, и сердце билось его, и не мог он его
сдержать. И смотреть он на Хлою хотел, а как взглянет он - краской лицо
заливалось его. Тогда в первый раз он увидал с восхищением, что золотом
кудри ее отливают и глаза у нее огромные, волоокие. А лицо у нее -так
поистине молока его коз белее. Как будто тогда впервые глаза он раскрыл, а
до тех пор у него они были как будто слепыми. И ел он - только что пробовал;
и пил он, если кто предлагал - только что губы мочил. Стал молчалив он, - а
прежде болтливее был он цикад; вялым он стал, - а раньше резвее был коз;
перестал он о стаде заботиться, свирель свою он забросил; пожелтело лицо у
него как трава, летним зноем сожженная. Об одной только Хлое он мог
говорить. И если один без нее оставался, он так сам с собой, как в бреду,
говорил:
"Что сделал со мной Хлои поцелуй?
Губы ее нежнее роз, а уста ее слаще меда, поцелуй же ее пронзил больнее
пчелиного жала. Часто я целовал козлят, целовал нежных щенят и телку,
подарок Доркона, но ее поцелуй - что-то новое. Дыхание у меня захватывает,
сердце хочет выскочить, душа тает, как воск; и все же опять я хочу ее
поцелуя. На горе себе я тогда победил, небывалая раньше охватила болезнь, и
имя ее я даже назвать не умею. Собираясь меня целовать, не отведала ль Хлоя
трав иль питья ядовитого? Как же она не погибла сама? Как поют соловьи, а
свирель у меня все время молчит! Как весело скачут козлята, а я недвижимо
сижу! Как ярко цветы цветут, распустившись, а я венков не плету! Вон фиалки,
вон гиацинт цветы свои распускают, а Дафнис уже увядает. Неужели Доркон
станет скоро красивей меня?"
Так говоря, страдал и томился Дафнис прекрасный; ведь впервые вкусил он
от дел и слов любовных.
[Дафнис и Хлоя страдают от вспыхнувшего чувства, которое сами они определить
не могут, не зная, что такое любовь.]
Заставляла пылать их и самая года пора. Был конец весны и начало летней
жары, и было все в полном расцвете сил. Деревья в плодах, равнины в хлебах,
нежное всюду цикад стрекотанье, плодов сладкое благоуханье, овечьих стад
веселое блеянье. Можно подумать, что самые реки сладостно пели, медленно
воды катя, а ветры как будто на флейте играли, ветвями сосен шелестя; и
яблоки будто в томленье любви падали с веток на землю; и солнце - любитель
нагой красоты - всех заставляло снимать одежды. И распаленный всем этим
Дафнис в реки бросался; он то окунался, то за рыбами гонялся, игравшими
возле него, и часто глотал он холодную воду, затушить как будто желая
пылавший внутри его пожар. Хлоя же, выдоив овец и большую часть коз, для
сыра должна была заквасить молоко; но мерзкие мухи мешали ей, жаля, когда их
отгоняли. Затем, уже вымыв лицо, она надевала венок, сплетя его из веток
сосновых, и, накинув на плечи шкуру от лани, чашу вином с молоком наполняла,
готовя питье для себя и для Дафниса вместе.
А с наступлением полдня время уже начиналось, когда их глаза были в
плену очарованья: когда Хлоя нагого Дафниса видела, ее поражала его цветущая
краса, и млела она; ничего в его теле не могла она упрекнуть. Он же, видя ее
одетой в шкуру лани, с сосновым венком в волосах, как она подавала ему чашу
с питьем, думал, что видит одну из нимф, обитавших в пещере. И вот он
похищал сосновый венок с ее головы, сначала его целовал, а потом на себя
надевал; и она, когда он омывался в реке, снимая одежды, надевала их на
себя, сама их сначала целуя. Иногда они друг в друга яблоки бросали и головы
друг другу украшали, пробором волосы деля; Хлоя говорила, что волосы его
похожи на мирты, так как темными были они, а Дафнис лицо ее сравнивал с
яблоком, так как оно было белым и розовым вместе. Он учил ее играть на
свирели, и, когда она начинала играть, он отбирал свирель у нее и сам своими
губами проводил по всем тростникам. С виду казалось, что учил он, ошибку ее
поправлял, на самом же деле посредством свирели нежно и скромно Хлою он
целовал.
Как-то раз в полуденную пору, когда он играл на свирели, а их стада в
тени лежали, незаметно Хлоя заснула. Это подметив, Дафнис свирель свою
отложил и ненасытным взором всею он ей любовался; ведь теперь ему нечего
было стыдиться; и тихо он сам про себя говорил: "Как чудесно глаза ее спят,
как сладко уста ее дышат! Ни у яблок, ни у цветов на кустах нет аромата
такого! Но целовать ее я боюсь: ранит сердце ее поцелуй и, как мед молодой,
безумным быть заставляет. Да и боюсь поцелуем своим ее разбудить. О
болтливые цикады! Громким своим стрекотаньем вы не дадите ей спать; а вот
козлы стучат рогами, вступивши в бой; о волки, трусливей лисиц! Чего вы их
до сих пор не похитили!"
Когда он так говорил, цикада, спасаясь от ласточки, хотев* шей ее
поймать, вскочила к Хлое на грудь, а ласточка, преследуя ее, схватить ее не
смела, но, гоняясь за ней, близко так пролетела, что крыльями щеку Хлои
задела. Она же, не зная, что такое случилось, с громким криком от сна
пробудилась. Увидав же ласточку, - близко еще летать она продолжала, - и
видя, что Дафнис смеется над испугом ее, от страха она успокоилась и стала
глаза протирать, все еще дальше хотевшие спать. Тут цикада из складок одежды
на груди у Хлои запела, как будто благодарность за спасенье свое приносила.
И вновь громко вскрикнула Хлоя, а Дафнис опять засмеялся. И под этим
предлогом руками он груди коснулся у ней и оттуда извлек милую эту цикаду;
она даже в руке у него петь продолжала. Увидевши ее, в восхищенье Хлоя
пришла, на ладонь ее взяла, целовала и вновь у себя на груди укрывала, а
цикада все петь продолжала.
[Тирийские пираты пристали к берегу Лесбоса, недалеко от Митилены, и
захватили в плен Дафниса, а Доркона убили, загнавши его быков на свой
корабль. Хлоя начинает играть на свирели Доркона, и быки этого пастуха,
привыкшие к зову свирели, бросились с корабля в море, перевернув судно.
Вооруженные пираты погибли, а Дафнис, босой и полунагой, выплыл и, сев на
спину быка, добрался до берега.]
Таким-то образом спасся Дафнис, сверх всякой надежды избегнув двух
опасностей сразу: и от разбойников он ускользнул и в кораблекрушении не
потонул. Выйдя на берег, он Хлою нашел: она и смеялась и плакала разом.
Бросившись ей на грудь, он спрашивать стал, с какой целью она на свирели
играла. А она ему все рассказала: как она бросилась к Доркону бежать; к чему
были быки приучены; как было велено ей на свирели играть; рассказала, что
умер Доркон; только скрыла она, застыдясь, о своем поцелуе. И решили они
почтить своего благодетеля. И вместе с родными его пошли хоронить Доркона
несчастного. Высокий холм из земли над ним они навалили, много растений,
растущих в садах, они посадили и начатки от всяких трудов в его честь на них
прикрепили; а затем молоко над ним пролили, виноградные грозди тут раздавили
и много свирелей разбили. Слышно здесь было также быков печальное мычанье, и
можно было увидеть, как в беспорядке с мычаньем они метались. В среде
пастухов, пасших коз и овец, это так и считалось, что плач это был быков по
умершем своем пастухе.
Схоронивши Доркона, омывает Дафниса Хлоя, к нимфам его приведя и в
пещеру его введя. И сама впервые тогда обмыла тело свое на глазах у Дафниса,
белое, красотой без изъяна сияющее. Для такой красоты незачем было воды; а
затем, собравши цветы, что цвели по полям тою порою, увенчали венками статуи
богинь, а Доркона свирель прикрепили к скале как дар богам, как им
посвященный. И после таких очищений они пошли и коз и овец осматривать
стали. Они на земле все лежали; не паслись они, не блеяли они, но, думаю я,
так как не было видно Дафниса с Хлоей, о них тосковали они. Когда ж они
показались, и раздался обычный их окрик, и на свирели они заиграли, овцы
тотчас же встали и стали пастись, а козы стали скакать, зафыркали, как бы
радуясь все спасенью привычного им пастуха. А вот Дафнис не мог заставить
себя быть веселым: когда увидал он Хлою нагою и красу ее, прежде сокрытую,
увидел открытою, заболело сердце его, будто яд какой-то его снедал. Дыханье
его было частым и скорым, как будто кто гнался за ним, то совсем
прекращалось, как будто силы свои истощив в беге своем предыдущем. И можно
сказать, что купанье в ручье для него оказалось страшнее, чем в море
крушенье. Он полагал, что душа его все еще остается во власти разбойников.
Простой и наивный, как мальчик, не знал он еще, что в жизни страшнейший
разбойник - любовь.
Уже осенняя пора достигла полного расцвета, и наступило время сбора
винограда; все на полях принялись за работу: кто точила опять поправлял, кто
бочки свои очищал, а кто и корзины сплетал; иной хлопотал о коротких серпах,
чтобы срезать виноградные гроздья, другой же - о камне, которым можно давить
винный сок из кистей винограда; иной нарубал сухого хвороста ивы, с тем
чтобы ночью при свете огней унести молодое вино.
Вслед за другими Дафнис и Хлоя, забыв своих коз и овец, вместе на
помощь своими руками пришли, виноград собирать помогая: Дафнис в корзинах
носил виноградные гроздья, в точила бросая, давил и в бочки вино разносил.
Хлоя ж жнецам готовила пищу, им для питья наливала вино от прошлого года и
обрезала низко растущие гроздья: на Лесбосе весь виноград низкорослый, не
тянется кверху, по ветвям деревьев не вьется; но низко стелются лозы и, как
плющ, ползут по земле; даже ребенку, чьи от пеленок руки только что стали
свободны, легко дотянуться до гроздей.
Так бывает всегда на празднике Диониса, когда родится вино; из
окрестных полей помогать приглашенные женщины с Дафниса глаз не спускали и
им восхищались, считая, что равен Дионису он красотою; а из более смелых
иная Дафниса сверх того целовала и его взволновала, Хлою же сильно тем
огорчала. Мужчины же, что на точилах сок выжимали, обращались к Хлое со
словами, полными разных намеков; как сатиры перед вакханкой, они отчаянно
скакали и клялись, что готовы сделаться овцами, но с тем, чтоб она их пасла.
Так что обратно - ей это радость давало. Дафниса ж очень оно огорчало. И оба
они с нетерпением ждали, чтоб поскорее кончилась жатва и им бы вернуться к
привычным местам и вместо буйного крика слышать звуки свирели, блеяние коз и
овец. Когда ж по прошествии нескольких дней был уже собран весь виноград,
бочки вином молодым налиты и уже не было больше нужды в таком обилии рук,
вновь Дафнис и Хлоя погнали свои стада на луга. И полные радости, они
преклонились перед нимфами, им в дар принеся виноградные гроздья на лозах,
жатвы начатки. Всегда и в прежнее время ни разу они не прошли мимо нимф без
вниманья: всегда, пастьбу начиная, они к ним с мольбой прибегали и, с
пастьбы возвращаясь, их прославляли. И всегда им чегонибудь в дар приносили:
или цветы, или плоды, иль молоком приношенье. За это им с избытком богини
воздали, счастье пославши. Тогда же, словно щенки молодые с цепи, как
говорится, сорвавшись, плясали они, на свирели играли, песни свои распевали,
с козлами, баранами вместе бодались.
[Старый пастух Филет рассказал Дафнису и Хлое, как сам Эрот заботился о
них.]
Очарованы были они, как будто слушали сказку, а не правдивый рассказ. И
расспрашивать стали его: что такое Эрот? Ребенок ли это, иль птица, и в чем
его сила? И вновь на это сказал им Филет: "Бог это, дети, Эрот, юный,
прекрасный, крылатый; потому-то он юности радуется, за красотою гонится и
души страстью окрыляет. Такова его сила и мощь, что сам Зевс с ним не может
равняться. Царит он над стихиями, царит над светилами, царит над такими же,
как сам он, богами, - такой даже власти вы не имеете над своими овцами и над
козами. Что цветы все цветут - это дело Эрота; что растения эти растут - это
создано им. Волей его - реки волны катят и ветры шумят. Знал я быка:
охваченный страстью, как будто оводом больно ужаленный, он ревел; знал и
козла, в козу влюбленного: всюду за нею он следовал. И сам я был молод,
любил Амариллис; тогда и о пище я забывал, и питья принимать не желал, и сна
я не знал. Страдал душою; сердце трепетало, тело холодало; то, как избитый,
стонал, то, как мертвый, молчал; то, как палимый огнем, в реки кидался. Звал
я на помощь и Пана, так как и он был в Питие влюблен. Я Эхо прославлял за
то, что вместе со мною имя моей Амариллис оно повторяет. Я свирели свои
разбивал, зачем коров моих они чаруют, а Амариллис ко мне не влекут. Нет от
Эрота лекарства; любовь не запьешь, не заешь, заговорами от нее не
избавишься; средство одно: целоваться друг с другом, всегда обниматься и
вместе, нагими телами крепко прижавшись, лежать".
Дав такие наставления, уходит Филет, получив от них сыры и козленка уже
с рогами в подарок. Они же, оставшись одни, впервые тогда услыхавши имя
Любви, в унынье пришли от печали и ночью, вернувшись домой в свои дворы и
загоны, стали сравнивать то, что слыхали, с тем, что сами они испытали.
"Страдают влюбленные - и мы страдаем. Забывают о пище - мы уж давно о ней
забыли; не могут спать - этим сейчас и мы страдаем. Кажется им, что горят, -
и нас пожирает пламя. Хотят друг друга видеть - потому-то и мы всегда
молимся, чтоб поскорее день наступил. Похоже, что это и есть любовь; и мы,
не зная того, друг друга любим. Но если это любовь, если любят меня, то чего
ж мы тогда мучимся, чего мы друг к другу, тоскуя, стремимся? Все верно
сказал Филет. Ведь этот мальчик из сада приснился некогда нашим отцам и им
приказал, чтоб стада мы пасли. Но как его можно поймать? Мал ведь он и легко
убежит. А как от него убежать? Крылья есть у него, и он тотчас захватит. К
нимфам прибегнуть за помощью надо. Но и Пан не помог Филету, когда Амариллис
любил он. Одно остается: прибегнуть к тем средствам, что он указал:
целовать, обнимать и нагими вместе лежать на земле. Правда, теперь уже
холодно, но потерпим, следом идя за Филетом".
Так для них эта ночь стала школой. С наступлением дня, выгнав стада из
пастбища, увидавши друг друга, поцеловались они и, чего никогда раньше не
делали, обнялись, крепко руками сплетясь, третье же средство они применить
не решились, - снявши одежды, на землю лечь. Слишком уж смелым оно
показалось не только для девушки скромной, но даже для юного коз пастуха.
И вот вновь они ночь провели без сна, размышляя о том, что они сделали,
себя упрекая за то, что не исполнили. "Целовались мы - и легче не стало;
обнимались мы - и не было нам утешенья. Так, значит, лечь вместе - одно лишь
лекарство в любви. Ну что ж? Надо и это испробовать; верно, в нем будет
что-то сильней поцелуев".
Думая так, и в снах своих, как бывает всегда, они видели ласки
любовные, поцелуи, объятия свои и то, чего не смели выполнить днем, то ночью
во сне выполняли: нагие, друг с другом обнявшись, лежали. И с наступлением
дня они вставали, под властью бога еще сильней находясь, и с нетерпеньем,
свистя, стада свои сгоняли, стремясь поскорей к поцелуям; и увидевши друг
друга, с улыбкой друг к другу бежали. Были тут поцелуи, следом шли и
объятия; лишь третье лекарство медлили в дело пустить: Дафнис сказать о нем
не решался. Хлоя первой начать не хотела. Но случай счастливый и это им
сделать помог.
Сидя под дубом упавшим, близко друг к другу прижавшись, пили взаимно
они сладость своих поцелуев: ненасытно стремились они к наслажденью. Были
также объятья, дающие крепче устами к устам прижиматься. И когда средь
объятий привлек к себе Дафнис Хлою сильнее, склонилася Хлоя как-то вся,
падая на бок. И он склоняется следом за нею, потерять не желая ее поцелуи. И
в этом признав то, что во сне им, как образ желанный, являлось, долгое время
они вместе лежали, как будто их крепко кто-то связал. Но не зная, что надо
делать затем, и считая, что это предел наслаждений любовных, они, большую
часть того дня бесполезно потратив, расстались, назад свое стадо гоня и ночь
проклиная. И, может быть, немного спустя, они совершили б, что надо, если бы
вот какое смятенье всей этой мирной страны поселян не постигло.
Группа богатых юношей Метимны, желая провести время сбора винограда,
новым для них наслаждаясь весельем, маленький корабль спустили, слуг на
место гребцов посадили и поплыли мимо полей митиленских, которые были
ближайшими к морю. Вдоль берега здесь много хороших стоянок, много построено
тут и жилищ; сплошь идут купальни, парки и рощи; одно создала природа,
другое - искусство людей, все же вместе было прекрасным местом веселья.
Осень уже наступала, и они для себя не считали вполне безопасным на море
ночь проводить. И корабль свой на берег они вытаскивать стали, ночью бури
боясь.
И вот кто-то из местных крестьян, нуждаясь в веревке, пришел на берег
моря, подошел к кораблю, без охраны стоявшему, канат отвязал, которым был он
привязан, отнес его к себе в дом и, на что хотел, пустил его в дело. Наутро
юноши из Метимны взыскались каната, и, так как никто не хотел в воровстве
сознаваться, малость они побранившись за такой любезный прием, поплыли
дальше. И, продвинувшись стадий на тридцать, они пристали к местам, где жили
Дафнис и Хлоя; эта равнина им показалась хорошей, чтобы устроить охоту на
зайцев. Но они не имели веревки, чтоб ей, как причалом, корабль привязать.
Тогда они, свивши зеленую длинную лозу в виде веревки, за край кормы корабль
к земле привязали. Затем, спустивши собак, чтобы выследить дичь, они
расставили сети на тех дорогах, которые им показались больше всего
подходящими. И вот их собаки, с громким лаем везде разбежавшись, спугнули
коз; они, покинув горные луга, почти что в море бросились. Но здесь на голом
песке ничего не найдя, что бы им пощипать, из них кто были смелей, к кораблю
подошли, съели зеленую лозу, которой был корабль привязан.
С гор потянул ветерок, и на море волны пошли. И вот волна волной,
набегая прибоем, быстро подняли без привязи всякой стоящий корабль и в
открытое море его унесли. Когда заметили это метимнейские гости, одни
бросились к морю бежать, другие- собак собирать. И все стали кричать так
громко, что все, кто был по соседству в полях, услыхавши, сбежались. Но от
этого не было пользы ничуть; ветер крепчал, и быстро корабль по попутной
волне уносился. Лишившись немалых богатств, они стали искать, кто же пас
этих коз. И Дафниса тут найдя, бить стали его, срывать с него одежду. Один
из них, взявши собачий ремень, загнул Дафнису за спину руки, как будто
готовясь его связать. Он же кричал, когда его избивали, молил поселян о
защите и прежде других звал на помощь себе Ламона с Дриасом. А они, старики,
но крепкие, с руками от работ на земле сильными, сами стали на них напирать,
стали требовать, чтобы разобрались, как следует, в том, что случилось.
Так как того ж и другие хотели, то судьей выбирают Филета, быков
пастуха: он был старейшим из находившихся тут и славу имел среди поселян
справедливости редкой. Первые начали тут обвинять метимнейцы, ясно и кратко,
ведь у них был судьею пастух: "Пришли мы в эти места, желая развлечься
охотой. Привязавши корабль зеленой лозою, его оставили мы на морском берегу,
а сами с собаками стали отыскивать дичь. В это время к морю пришли вот этого
козы, привязь сожрали и тем корабль отвязали. Видел ты там, как несся он в
море... И сколько на нем, подумай, было богатств! Сколько одежд мы лишились,
сколько на нем было денег! Имея все это, можно было бы купить все эти места.
Взамен же мы требуем права увести его, так как он - негодный пастух, который
у берега моря пасет своих коз, как будто какой мореход".
Обвиняя, такую-то речь метимнейцы сказали.
Дафнис же после побоев чувствовал плохо себя, но, видя, что Хлоя
находится тут, он все позабыл и им так возразил: "Пасу я коз хорошо, никогда
и никто из соседних крестьян не пожаловался, будто козы мои его сад
потравили иль ростки винограда попортили. А вот эти действительно
горе-охотники, и собаки у них плохо обучены: всюду носясь бешено, лая
яростно, словно волки, с гор и полей они к морю всех коз согнали. Говорят,
что козы мои лозу сожрали; конечно, ведь на голом песке они не нашли ни
трав, ни листа земляничных кустов, ни тмина. Корабль же погиб от ветра и
моря: это бури вина, а не коз моих. Говорят, что были на нем дорогие одежды
и деньги. Кто ж, разум имея, поверит, что корабль с дорогим таким грузом
вместо каната имел сплетенные прутья".
С такими словами Дафнис заплакал, и у всех поселян вызвал он сильную
жалость, так что Филет как судья, сам поклявшись именем Пана и нимф,
признал, что Дафнис ни в чем не виновен, а равно невиновны и козы: вина вся
на море и ветре, а над ними судьи - другие. Но такими речами Филет не смог
убедить метимнейцев, и, в гневе на Дафниса бросившись снова, они старались с
собою его увести и связать ему руки хотели. Но тут поселяне, в волненье
придя, набросились сами на них, как стая скворцов или галок. Они вырывают из
руки их Дафниса - он и сам отбивался - и, палками их избивая, быстро в
бегство их обратили и только тогда перестали, когда их прогнали из пределов
своих на чужие поля.
Так гнали они метимнейцев. Тем временем Хлоя в полном: покое Дафниса к
нимфам свела, обмыла лицо, все залитое кровью, так как кто-то ударом разбил
ему нос, и, вынув из сумки ломоть кислого хлеба и сыра кусок, дала ему есть
и - что особенно должно в себя его было привесть - губами своими
нежно-прекрасными сладким, как мед, поцелуем его целовала,
Так вот такой-то беды избег тогда Дафнис.
Но дело на этом не прекратилось: едва метимнейцы с трудом вернулись в
город к себе, пешком, пробираясь, в синяках и ранах вместо веселья и
роскоши, тотчас созвали они граждан на собранье и явились с мольбой, умоляя
счесть их достойными, чтобы за них отомстить; они не сказали ни слова
правды, чтоб не дать над собой посмеяться, что сколько позора им пришлось
испытать от простых пастухов. Но они обвиняли граждан Митилены, что корабль
у них отняли и, как будто по праву войны, добро их разграбили. Граждане,
видя их раны, поверили им и сочли справедливым отомстить за юношей самых у
них знатнейших домов. Потому они и решили без объявленья войну с Митиленой
начать; они приказали, чтоб военачальник, спустивши на воду десяток судов и
совершивши налет, разграбил бы все побережье. Так как зима приближалась,
сочли они небезопасным больший флот морю доверить.
С наступлением дня военачальник вышел в открытое море - воины сами
гребли, - и сделал он набег на поля митиленцев, которые были у моря. И много
стад пограбил, много зерна и вина захватил, так как только недавно кончился
сбор винограда; не мало забрал и людей, которые там над всем этим трудились
{4}. Подплыл он также и к тем местам, где были Хлоя и Дафнис, и, быстро
высадку сделав, стал угонять он добычу, какая ему подвернулась.
Дафнис в то время не пас своих коз, но, войдя в перелесок, резал ветки
зеленых побегов, чтобы зимою кормить этой пищей козлят молодых; с высоты
увидавши этот набег, спрятался он в дупле бука сухого. Хлоя ж у стад своих
оставалась; от погони врагов бежит она к нимфам, о помощи их умоляя, и
просит богинь защитить и ее, и тех, что пасутся у ней. Но бесполезны мольбы
ее были. Много и зло издеваясь, статуи богинь оскорбляя, метимнейцы стада
захватили, погнали к своим кораблям и ее с собой увели, подгоняя, словно
козу или овцу, хворостинами.
[Хлоя спасается благодаря вмешательству бога Пана.]
Когда старики захмелели, как это обычно бывает, много рассказывать
стали друг другу: как в молодые года они стада гоняли, как набегов врагов
избегали; иной хвалился, как волка убил, другой - что игрой на свирели лишь
Пану единому не уступил. Этим особенно хвастал Филет.
И вот Дафнис и Хлоя стали его умолять, чтобы он поделился с ними этим
искусством и сыграл на свирели на празднике бога, который так любит свирель.
Филет согласился, жалуясь, правда, на старость, что дух у него отнимает. У
Дафниса взял он свирель, но мала она оказалась по большому искусству его;
была она сделана так, чтоб на ней устами ребенка играть. Тогда он Титира
послал за своею свирелью, а дом его отстоял стадий на десять. Сбросив свой
плащ, нагой, бросился мальчик бежать, как лань молодая. А Ламон обещал тем
временем им рассказать о свирели преданье то, что спел ему как-то пастух
сицилийский, за что получил он, как плату, свирель и козла.
"Некогда эта свирель была не свирелью, песни орудьем, а девой
прекрасной, Сирингой, с голосом нежным. Пасла она коз, с нимфами вместе
играла и пела, как ныне поет. И вот, когда она пела, играла, стадо пася,
Пан, перед нею явившись, стал ее соблазнять, к чему он хотел, ей обещая за
это, что все козы ее будут рожать по два козленка. Она же смеялась над
страстью его, говоря, что не хочет она возлюбленным брать того, кто сам не
может считаться вполне ни козлом, ни простым человеком.
Бросился Пан, чтоб, поймав, силою ей овладеть, Сиринга ж старалась
избегнуть и Пана, и вместе насилья его. Убегая, слабея, среди тростников она
прячется и в болоте скрывается. В гневе срезал Пан тростники, но девы он все
ж не нашел; он понял тогда, что случилось, и эту свирель изобрел, воском
слепивши тростники неравные, - подобно тому, как неравной любовь их была. И
бывшая прежде девой прекрасной доныне осталась свирелью нежно звучащей".
[Дафнис хочет жениться на Хлое, но боится, что отец Хлои ему откажет, так
как Дафнис беден, но судьба помогает ему: он находит на берегу кошелек,
выброшенный морем вместе с остатками погибшего корабля. Но приемные родители
Дафниса - рабы, поэтому приходится просить согласия на брак у своего
господина. Рабовладелец обещал приехать к осени в свое поместье. Перед его
приездом Дафнис с отцом и матерью особенно стараются, чтобы сад,
виноградник, двор были в образцовом порядке. Но их сосед, пастух Лампис,
который сватался к Хлое, но получил отказ, из ревности к Дафнису поломал
лозы, потоптал цветы,]
Наутро Ламон вышел в сад, чтоб цветы поливать ключевою водой; увидав
это место все изгаженным, - ясно было, что это дело вражеских рук, не
грабителя, - разорвал на себе он одежду и, громко крича, стал богов
призывать, так что Миртала, бросив все, что было у ней в руках, выбежала, и
Дафнис, кинув коз своих, сюда прибежал. И все, увидавши несчастье, стали
кричать, причитать и, крича, горько плакали. И необычайным делом могло
показаться, что так о цветах горевали.
Но рыдали они, боясь гнева хозяина. Да и чужой человек, попавши сюда,
заплакал бы с ними. Обезображено было все место, и осталась одна лишь земля,
грязная, голая. Те ж из цветов, что избегли насилия, все еще продолжали
цвести, блистая яркими красками, и были прекрасны, хоть на земле уж лежали;
и на них все еще пчелы садились, непрерывно, упорно жужжа; было похоже,
будто над гибелью их печально рыдают и пчелы. И у Ламона, горем таким
пораженного, вырвался плач. "Увы мне! Розы мои поломаны. Увы мне! Фиалки
потоптаны. Увы мне! Гиацинты мои и нарциссы злым человеком повырваны. Весна
придет, и не будут они зеленеть. Лето наступит, и цветами пышно они не
покроются. А осенней порой никто венков из них не сплетет. Как ты, владыка
Дионис, не сжалился над цветами несчастными этими?! Рядом с тобою цветут
они, на них ты любуешься; часто я венками из них венчал тебя, и ты
радовался. Как, как покажу я свой сад господину?! Какими глазами взглянет он
на меня за все это? Велит он повесить меня, старика, на первой осине, как
Марсия; а может, со мною и Дафниса, считая, что козы его это сделали".
И при этих словах у них полились еще больше горячие слезы, и теперь они
плакали не о цветах уж одних, но и о беде своей собственной. Плакала также и
Хлоя над Дафнисом, в страхе, как бы его не повесили, и молилась богам, чтоб
никогда не прибыл господин, и сама в эти страшные дни едва выжила, как бы
видя, что бичуют уж Дафниса {4}.
[Приехал сын хозяина Астил. Дафнис и его родители просят юношу заступиться
за них перед своим отцом.]
Астил прибыл верхом, и с ним наперсник его, сотоварищ пиров, тоже
верхом. У Астила был подбородок чуть опушен бородой, а Гнатон - так звали
другого - давно уже брил щеки. Ламон, Миртала и Дафнис пали к ногам Астила,
прося пожалеть старика несчастного и его, неповинного, спасти от отцовского
гнева. И затем рассказали ему все по порядку. Пожалел их Астил, умолявших
его, сам пошел в сад и гибель цветов увидал и им обещал, что сам будет
просить отца о прощении; и вину он припишет коням, обещая сказать, что их
здесь привязал он, а они, разыгравшись, часть поломали, часть потоптали, а
часть, отвязавшись случайно, копытами взрыли. За это Ламон и Миртала молили
богов послать ему всяких благ, а Дафнис принес ему в дар козлят, сыров,
птичьи гнезда, виноградные гроздья на лозах, яблок на ветках. Среди этих
даров было также вино лесбосское, старое и душистое, на вкус замечательно
сладкое.
[Дафнис очень понравился одному из параситов Астила, и последний упросил
своего приехавшего в поместье отца взять Дафниса из деревни в город. Тогда
Ламон в тревоге за своего приемного сына идет к хозяину, передает ему, как
он нашел Дафниса, и высказывает предположение, что Дафнис не рабского
происхождения.]
Ламона хозяин вторично расспросил и правду велел говорить, не
выдумывать вроде как сказки, с тем чтобы сына себе удержать. Но Ламон стоял
на своем и клялся всеми богами, что правду он говорит, отдавая себя на пытку
любую, если он лжет. Тогда Дионисофан (хозяин Дафниса), обратившись к бывшей
тут Клеаристе, стал разбирать правильность слов старика. "Зачем Ламону бы
лгать, раз он мог получить взамен одного целых двух пастухов? Как простой
человек такой хитрый рассказ мог бы выдумать? Разве сразу же не было
странным, что у него, старика, и у матери очень невзрачной родился сын
настолько красивый?"
И решили они больше уже не гадать, но тотчас рассмотреть приметные
знаки, правда ль они - знаки более славной, блестящей судьбы. Миртала пошла,
чтобы все принести, что в старой сумке она берегла. Когда она принесла,
первый Дионисофан стал рассматривать их и, увидав рубашонку пурпурную,
золотую чеканную пряжку, ножик с ручкой из кости слоновой, он громко
воскликнул: "Владыка Зевс!" - и тотчас жену он зовет, чтоб она посмотрела;
как только она увидела, она и сама стала громко кричать: "О Мойры {Mойры,
или Парки, - богини неизбежной судьбы, перед которыми была бессильна даже
воля богов.} благие! Ведь это те самые вещи, что мы положили с нашим
покинутым сыном! Ведь в эти места послали мы Софросину его отнести! Ведь это
они настоящие, мой муж дорогой! Это наше дитя: Дафнис - твой это сын, и пас
он отцовских коз!"
[И отец Дафниса рассказывает историю...]
"Очень рано женился я, дети, и вскоре стал я, как думал, счастливым
отцом. Первым сын родился у меня, затем дочь и третьим Астил. Я считал, что
довольно детей для меня, и ребенка вот этого, последним на свет
появившегося, я решился покинуть на волю судьбы, положивши с ним эти вещи,
не как приметные знаки, а скорее как дары погребальные. Но судьба решила
иначе. Старший сын мой и дочь в один день погибли одной и той же болезнью;
тебя же, мой Дафнис, мне промысл богов сохранил, чтоб не один был Астил
опорой нам в старости. Не суди меня строго за то, что тебя я покинул: не с
легким я сердцем решился на это; и ты, Астил, не печалься, что лишь половину
получишь, не все мое состоянье. Для людей благомыслящих нет приобретенья
лучше, ценнее, чем брат; но любите друг друга; а что касается денег, то
богатством с царями вы можете спорить. Я вам оставлю много земли, много
искусных рабов, серебра, золота, много другого всего, что есть у богатых
людей; вот только особо Дафнису данное место я отдаю вместе с Ламоном,
Мирталой и теми козами, которых он пас".
Когда он еще говорил, Дафнис, вскочивши, сказал: "Вовремя ты мне
напомнил, отец, я сейчас уйду отвести коз к водопою: они теперь хотят пить и
ждут свирели моей, я ж тут рассиживаюсь". Весело все засмеялись, что, ставши
хозяином, он все еще хочет быть коз пастухом. Послали кого-то другого, чтоб
о них позаботиться; сами они, жертву принесши Зевсу-спасителю, для всех
устроили пир.
[Хлоя с Дафнисом и его родители уезжают в Митилену. Все готовятся к свадьбе.
На пиру Хлоя находит своего отца, который, оказывается, бросил ее, так как
вследствие разорения не хотел воспитывать ребенка в бедности. Дафнис и Хлоя
обручены, жизнь им улыбается, но они не хотят оставаться в городе.]
Пребывание в городе было им тяжко. И родители их решили устроить им
свадьбу пастушью. Прибывши к Ламону, они привели к Мегаклу Дриаса и Роде
представили Нэпу и стали готовиться к празднику пышно. И здесь перед нимфами
передал Хлою отец Дафнису в жены и в числе многих других приношений он
посвятил им приметные знаки, а Дриасу пополнил, чего ему не хватало до
десяти тысяч драхм.
Ввиду прекрасной погоды Дионисофан велел устроить ложа для пира из
лесной листвы тут же перед пещерой и, пригласив на пир всех окрестных
крестьян, роскошно их угостил. Были тут Ламон и Миртала, Дриас и Нэпа,
родные Доркона, Филет и его сыновья, Хромис и Ликенион; был тут даже и
Лампис, получивший прощение. И было тут все, как бывает на этих пирах,
по-простому, по-деревенскому. Один пел, как поют жнецы, другой отпускал
задорные шутки, как шутят, готовя вино на точилах. Филет играл на свирели,
Лампис - на флейте, Дриас с Ламоном плясали, Дафнис и Хлоя друг друга не раз
целовали; и козы здесь же рядом паслись: казалось, они принимали тоже
участие в празднике. Гостям городским это, правда, не очень нравилось. Зато
Дафнис иных коз звал по имени, давал им зеленые ветки и, схватив за рога,
целовал.
И так они делали не только тогда, но всю жизнь; все почти время свое
они провели, живя по-пастушески: чтили богов - Пана, нимф и Эрота; приобрели
большие стада овец и коз, а самой вкусной пищей считали плоды с молоком.
Когда сын родился у них, они дали его вскормить козе, а когда вторым
ребенком дочь родилась, они сделали, чтоб сосала она вымя овцы. И сына они
назвали Филопеменом - "любителем стад", а дочку Агелой - "овечкой". Так они
там и прожили до старости, пещеру украсили, картины поставили там и
воздвигли алтарь в честь Эрота-Пастыря, а для Пана устроили жилище не под
сосной, а в храме своем и назвали тот храм храмом Пана-Воителя.
1 Город Митилена на острове Лесбосе был бойким торговым центром в
VII-VI вв. до н. э.; во время Пелопоннесской войны он был разрушен афинянами
и вновь достиг процветания лишь ко II в. н. э. Этот факт указывает на то,
что роман Лонга не мог быть создан оаньше II в. н. э.
2 Подкидывание детей было довольно распространено в Греции; недаром
греческие комедиографы - Менандр, Филемон - чаще всего строят сюжеты своих
комедий на узнавании родителями своих брошенных когда-то детей.
3 В романе чувствуется симметрия в расположении эпизодов: найден
Дафнис, подобным же образом найдена Хлоя; дальше - похищен Дафнис и чудесно
спасен, то же и с Хлоей. Дафнис нашел своих родителей по вещицам,
положенным когда-то в его пеленки, таким же образом и Хлоя находит своего
отца в Митиленах.
4 В эпизодах, рисующих нападение горожан-метимнейцев на поселян, Лонг
хорошо вскрыл противоречия между городом и деревней, между богатыми
гражданами и бедными крестьянами, но он не делает из этого должных выводов -
не призывает к борьбе с властью денег; он лишь пассивно сочувствует
обиженным, страдающим свободным труженикам.
Last-modified: Wed, 26 Oct 2005 04:57:18 GMT