пренебрежительно отозвалась о своих имитаторах как о "карикатуристах и фотографах". - Быть птицей высокого полета - это прекрасно, - сказал мой отец в старости, вспоминая былые годы. - Но надо понимать, что такая птица - птица одинокая. x x x Когда Аурора Зогойби узнала, что забастовочный комитет под давлением руководства Конгресса решил прекратить стачку и созвал собрание моряков, чтобы объявить им о возобновлении работы, ее разочарование в мире как таковом вышло из берегов. Не раздумывая, не подождав даже шофера Ханумана, она ринулась к занавешенному "бьюику" и газанула к военно-морской базе. Но когда она миновала афганскую мечеть близ военного городка в Колабе, кокон неуязвимости, обволакивавший ее все это время, вдруг лопнул, и на нее напали сомнения - стоило ли ехать? Дорога к базе была запружена подавленными матросами; мрачные молодые парни, одетые в чистую форму, но с нечистыми помыслами влеклись куда-то бесцельно и безвольно, как сухие листья. На платане глумливо раскричались вороны; один матрос подобрал камень и запустил в направлении карканья. Черные силуэты презрительно колыхнулись, описали в воздухе круг и, вновь опустившись на ветки, взялись за старое. Полицейские в шортах, стоя маленькими кучками, тревожно переговаривались, как нашкодившие дети, и до моей матери, наконец, дошло, что нечего здесь делать леди со складной табуреточкой и этюдником, прикатившей в одиночку, без шофера, на сверкающем "бьюике". Был жаркий, влажный, недобрый предвечерний час. Детский сиреневый воздушный змей, чья бечевка была оборвана в своем, тоже проигранном сражении, многозначительно рухнул на землю. Ауроре не нужно было опускать стекло и спрашивать матросов, что они обо всем этом думают, поскольку она думала ровно то же, что и они, - что конгрессисты поступили как чамча, как холуи, что даже сейчас, когда англичане не настолько уверены в армии, чтобы посылать ее на усмирение моряков, они могут быть вполне уверены в Конгрессе, готовом избавить их от всех неприятностей. Когда массы поднимаются всерьез, думала она, боссы поджимают хвост, - что белокожие боссы, что темнокожие. "Забастовка перепугала наших не меньше, чем тех". Аурора была в мятежном настроении; но она понимала, что для столпившихся здесь озлобленных парней она богатая фифа, прикатившая в шикарном авто, и для них она чужая, а может быть, и враг. Угрюмое, беспричинное сгущение толпы вынудило ее ползти со скоростью пешехода; и когда внезапным движением, быстрота и небрежность которого таили в себе пугающую силу, один хмурый молодой верзила так крутанул ее оправленное в хромированную сталь зеркальце заднего вида, что оно беспомощно повисло наподобие сломанной конечности, - тут сердце ее заколотилось, и она решила, что пора сматываться. Она дала задний ход, поскольку развернуться не было никакой возможности, и, уже нажав на газ, сообразила, что без зеркальца и при занавешенном заднем стекле она не может видеть, что делается позади машины. Она не знала, что некоторые матросы в последнем приливе куража уселись прямо посреди дороги; и кроме того, из-за растущей, толчками прибывающей паники она тронулась слишком резко и двигалась намного, намного быстрей, чем следовало бы. Тормозя, она почувствовала небольшой толчок. Крайне редко Аурора Зогойби теряла голову от страха, но теперь случилось именно это: после толчка моя объятая ужасом мать, мгновенно поняв, что кто-то расположился на сидячую демонстрацию позади ее машины, переключила "бьюик" на первую скорость. Автомобиль дернулся теперь уже вперед и еще раз, с новым толчком переехал вытянутую ногу матроса. В этот миг к "бьюику", размахивая дубинками и дуя в свистки, бросилось несколько полицейских, и Аурора уже в каком-то помрачении, повинуясь нахлынувшему чувству вины и желанию бегства, вновь дала задний. И ощутила третий толчок, существенно менее заметный, чем первые два. Сзади вздымалась волна гневных криков, и, совершенно обезумев, инстинктивно реагируя на крики и почти не чувствуя четвертого толчка, она опять рванулась вперед -и сшибла наземь, по крайней мере, одного полицейского. После чего, к счастью, мотор "бьюика" заглох. Что больше всего меня изумляло, когда я слушал про это в детстве, что ставит меня в тупик и по сей день - каким образом, фактически разрезав человека надвое, она ухитрилась выбраться из толпы целой и невредимой. Аурора раз за разом давала своему спасению новые объяснения, ссылаясь то на замешательство несчастных матросов; то на остатки флотской дисциплины, помешавшие превращению их в толпу линчевателей; то на присущее индийцам внутреннее благородство и чувство иерархии, не позволившее им тронуть даму, да еще такую изысканную. Или, может быть, дело не в этом, а в ее глубоком и очевидном для всех сострадании -какая уж тут изысканность! - к искалеченному человеку, чья нога омерзительно напоминала ее болтающееся зеркальце заднего вида; а может быть, в быстроте и властности, с какой она распорядилась, чтобы его положили на заднее сиденье "бьюика", где его скрыла от возмущенных глаз зеленая с золотом ткань, меж тем как она растолковала собравшимся, что раненого надо немедленно везти в больницу, а единственный доступный сейчас транспорт - ее машина. В сущности она сама не понимала, почему ее пощадила грозно подступившая людская масса, но в самые мрачные свои минуты она, возможно, ближе всего подходила к истине, признавая, что ее спасла слава; ведь ее снимки видели многие, и трудно было не узнать это красивое молодое лицо и длинные белые волосы. "Скажите вашим дружкам в Конгрессе, что они нас предали!" - раздался чей-то голос, и она крикнула в ответ: "Скажу!" - после чего они дали ей уехать. (Через несколько месяцев, делая пируэты на парапете "Элефанты", она сдержала слово, и Джавахарлал Неру получил от нее все сполна. Вскоре после этого в Индию приехали Маунтбеттены, и Неру с Эдвиной полюбили друг друга. Слишком ли смело будет предположить, что резкость Ауроры в вопросе о забастовке отвратила от нее сердце пандитджи, который предпочел ей более покладистую дамочку -супругу последнего вице-короля?) У Авраама - ведь он, как мы помним, обещал постоянно заботиться об Ауроре - была несколько иная версия. Он изложил ее мне спустя долгое время после ее смерти. - Я тогда держал расторопных ребят, чтоб тайком сидели у нее на хвосте, и скучать им редко приходилось. Не скажу, что очень уж трудно было приглядывать за твоей глупой мамашей, когда она выкидывала свои фортели, - но смотреть приходилось в оба. Куда ее "бьюик", туда и мои парни. И ей ведь не скажешь! Узнала бы - не жить мне тогда на свете. После всех этих лет я так и не знаю, чему верить. Аурора сорвалась с места совершенно неожиданно - как они могли за ней поспеть? Но, может быть, ее версия не вполне точна; возможно, ее поездка не была все же такой внезапной. Старая, как мир, головоломка для биографа: даже если человек рассказывает свою собственную жизнь, он непременно приукрашивает факты, переиначивает события, а то и вовсе выдумывает все от начала до конца. Аурора хотела выглядеть независимой; ее версия проистекала из этого желания, тогда как версия Авраама - из его желания доказать всем -доказать мне, - что ее безопасность целиком зависела от него. Истина, которую открывают подобные истории, - это истина человеческих сердец, но отнюдь не их дел. С раненым матросом, однако, все обстоит проще: бедняга остался без ноги. x x x Она взяла его к себе в дом и изменила его жизнь. Она укоротила его, лишив ноги и, соответственно, - флотской будущности; и вот теперь, изо всех сил стараясь вновь его увеличить, она подарила ему новую униформу, новую работу, новую ногу, новую индивидуальность и ворчливого попугая впридачу. Разрушив его жизнь, она спасла его от наихудших последствий этого разрушения - от житья в канаве, от нищенской сумы. В итоге он влюбился в нее, как же иначе; он стал, согласно ее желанию, Ламбаджаном Чандивалой, и слоновьи сказки, которые он нам рассказывал, были своего рода объяснениями в любви, в невозможной, собачьей любви раба к госпоже, в любви, вызывавшей отвращение у мисс Джайи Хе, нашей костлявой и брюзгливой няни и домоправительницы, которая стала его нареченной и отравой его жизни. "Баап-ре! Господи ты боже мой! - кричала она на него. - Отправляйся на "соляной марш"******* и, как дойдешь до моря, не останавливайся!" Ламбаджан у ворот Ауроры - у врат зари,-как говорил Васко Миранда, - не только охранял госпожу от грубого внешнего мира, но также и некоторым образом оберегал от нее других. Никто не входил, не доложив ему, по какому делу; но при этом Ламба считал своим долгом давать посетителям советы. "По шерстке, по шерстке сегодня, - мог он сказать, к примеру. - Ей уже чего только не нашептали". Или: "Она не в духе. Есть хорошая шутка наготове?" Эти предупреждения помогали гостям моей матери (если они были благоразумны настолько, чтобы внять словам Ламбаджана) предотвращать вспышки этой сверхновой звезды, дабы не быть испепеленными ее легендарным - и в высшей степени артистическим - гневом. x x x Моя мать Аурора Зогойби была слишком яркой звездой; взглянешь на нее в упор - и лишишься зрения. Даже теперь, в воспоминаниях, она ослепляет, и приходится двигаться кругами, держась на расстоянии. Легче воспринимать ее косвенно, по ее действию на другие тела - по искривлению идущего от других людей света, по гравитационному притяжению, от которого никому из нас не дано было спастись, по тающим орбитам тех, кто прекращал сопротивление и неудержимо падал в пожирающее пламя этого солнца. О эти мертвые - как бесконечна, как нескончаема их кончина; как длинна, как богата их повесть! Нам, живущим, приходится выискивать себе место подле них - подле мертвых гигантов, которых мы не в состоянии надежно связать, хоть мы хватаем их за волосы, хоть мы опутываем их веревками во сне. Должны ли мы тоже умереть прежде, чем наши души, так долго немотствующие, смогут выразить себя? Прежде, чем наша тайная природа станет явной? Тем, кого это касается, я отвечаю - нет, и вновь отвечаю - никоим образом. В юности мне иногда снилось - как Кармен да Гаме, но по иной причине, не столь мазохистской, не столь мастурбаторской; как страдающему фотофобией, ушибленному верой Оливеру д'Эту, - что с меня слезла кожа, словно кожура с банана, что я иду в мир в полной наготе, как анатомическая картинка из Британской энциклопедии, сплошь нервные узлы, связки, сосуды и мышцы, хоть таким образом вырвавшись из глухих застенков расы, нации и рода. (В иных вариантах этого сна я ухитрялся избавиться не только от кожи, но и от всех потрохов, от плоти как таковой, становился вольным сгустком разума и чувства, отпущенным в мир резвиться на его лугах, свечением из научной фантастики, не нуждающимся в физической форме.) И сейчас, когда я пишу эти строки, мне нужно содрать с себя кожу истории, освободиться, выйти из тюрьмы прошлого. Пришла пора для чего-то окончательного, пришла пора истины о себе самом, которая поможет мне избавиться наконец от удушающей родительской власти, от моей собственной темной кожи. Эти строки - сбывающийся сон. Мучительный сон, что верно, то верно; ибо нелегко человеку наяву очистить себя, как банан, сколь бы перезрелым этот человек ни был. А Аурору с Авраамом поди еще стряхни с дерева. Материнство - простите меня, если я слишком уж напираю на этот предмет, - очень важная тема в Индии, самая, может быть, важная: родина - как мать, мать - как родина, как твердая земля под нашими ногами. Я говорю, леди и джентльмены, о своей большой родине, стране большинства. В год, когда я родился, на экраны страны вышла - три года в работе на студии "Мехбуб продакшенз", триста съемочных дней, до сих пор в первой тройке по посещаемости за все времена среди кинолент "Болливуда", бомбейского Голливуда, - всепобеждающая "Мать Индия". Кто видел, тот хорошо запомнил эту вязко-приторную сагу о героизме сельской женщины, эту сверхсентиментальную оду стойкости деревенской Индии, созданную самыми циничными горожанами на свете. А что касается главной героини - о несравненная Наргис******** с лопатой через плечо, с упавшей на лоб черной прядью! - она для всех нас стала, пока "мать Индира" не вытеснила ее, живой матерью-богиней. Аурора, конечно, была с ней знакома; Наргис, как и прочие светила, притягивало ослепительное пламя моей матери. Но дружбы не вышло - возможно, потому, что Аурора не удержалась и заговорила об отношениях матери и сына (как близка эта тема моему сердцу!) - Когда я в первый раз пошла на этот фильм, - призналась она знаменитой кинозвезде на верхней террасе "Элефанты", - стоило мне только взглянуть на вашего непутевого сына, на Бирджу, как я подумала: какой красавец, боже ты мой, горячий-горячий, перченый-перченый, несите скорей воды. Пусть он тысячу раз вор и прохвост, все равно: первоклассный герой-любовник. А теперь надо же, что я слышу - вы взяли с ним и поженились. Ну и жизнь сексуальная у вас, у киношников, не соскучишься - замуж за собственного сына, вот это я понимаю. Актер, о котором шла речь, Сунил Датт, напряженно стоял, краснея, подле жены и пил нимбу-пани - лимонад. (Тогда Бомбей был "сухим" штатом, и, хотя в "Элефанте" виски с содовой водилось в изобилии, актер подчеркивал нравственный момент.) - Аурора-джи, вы смешиваете жизнь и вымысел, - сказал он назидательно, словно такое смешение тоже воспрещалось сухим законом. - Бирджу и его мать Радха - это персонажи, плоские фигуры на белом экране; ну а мы-то живые, объемные, из плоти и крови - и пришли к вам в гости в ваш прекрасный дом. Наргис, потягивая нимбу-пани, чуть заметно улыбнулась, довольная прозвучавшим в его словах упреком. - Но даже смотря фильм, - немилосердно продолжала Аурора, - я на все сто была уверена, что непутевый Бирджу хочет иметь свою великолепную мамашу. Наргис стояла раскрыв рот и не знала, что ответить. Васко Миранда, для которого скандал был самое милое дело, почуял назревающий шторм и поспешил внести посильную лепту. - Сублимация, - заметил он, - взаимного влечения между ребенком и родителем глубоко укоренена в национальной психологии. Сами имена, использованные в картине, достаточно красноречивы. Ведь Бирджу - это одно из имен бога Кришны, и кто не знает, что кроткая пастушка Радха -единственная настоящая любовь у этого синего молодчика.********* В фильме, Сунил, вас загримировали под бога, вы там заигрываете со всеми девушками подряд и разбиваете камнями их глиняные горшки, которые символизируют женскую утробу; согласитесь, поведение вполне в духе Кришны. С этой точки зрения, - тут паясничающий Васко безуспешно попытался придать своему голосу некую ученую весомость, - "Мать Индию" можно интерпретировать как темную версию истории Радхи и Кришны, дополненную побочной темой запретной любви. Но что это я! Заморочил вам голову всякими эдипами и прочими типами. Глотнете виски? - Какие грязные разговоры! - воскликнула здравствующая Матерь-богиня. - Поганые и грязные, фу, срам какой. Меня ведь предупреждали, что здесь вечно трется всякая богема, всякие умники-битники, но я решила - ладно, не будем рубить сплеча. Теперь вижу, тут и вправду одно охальное отребье. Охота вам всюду выискивать отрицательное! Мы создали фильм, несущий положительный заряд. Здесь доблесть широких масс, которые не забыли еще родину-мать. - Не забыли еще ругань и мат? - с невинным видом переспросил Васко. - Это очень хорошо! Но в экранной версии цензура, видимо, весь мат вырезала. - Бевакуф! - заорал выведенный из себя Сунил Датт. -Идиот! Безмозглый кретин! Какая еще ругань? Здесь патриотизм, здесь будущее, здесь прогресс! С чего начинается фильм? С того, что моя супруга открывает строительство гидроэлектростанции! - Вы сказали "супруга", - поспешил прийти на помощь внимательный Васко, - но имели в виду, конечно, вашу маму. - Сунил, пошли, - сказала легенда, устремляясь к выходу. - Если эта вот безбожная, безродная банда и есть так называемый мир искусства, то я рада остаться на коммерческой половине. В "Матери Индии", поставленной мусульманским социалистом Мехбуб Ханом и ставшей при этом важным элементом индуистского мифотворчества, индийская крестьянка воспевается как невеста, мать и воспитательница сыновей; как воплощение долготерпения, стоицизма, любви, строгой морали и консервативной приверженности установившимся порядкам. Но для непутевого Бирджу, лишающегося ее материнской любви, она приобретает черты, по выражению одного из критиков, "того образа агрессивной, враждебной, карающей матери, который тревожит воображение любого индийского мужчины". Для меня тоже этот образ кое-что значит; я тоже был в свой черед отвергнут как непутевый сын. Правда, моя мать мало походила на Наргис Датт - туг кротостью и не пахло, тут все наотмашь и в лицо. С лопатой через плечо она не вышагивала. "Я рада вам сообщить, что за всю жизнь в глаза не видела лопаты". Аурора была самая что ни на есть городская штучка, воплощение бомбейского шика, а Мать Индия, напротив, была плотью от плоти деревни. При всем том поучительно будет увидеть сходство и различие наших семей. Согласно фильму, мужа Матери Индии калечит упавший камень, который расплющивает его руки и делает его импотентом; в нашей истории изуродованные конечности также играют ключевую роль. (А был ли Авраам импотентом - судите сами.) Что же касается Бирджу и Мавра - темной кожей и шельмовством наше сходство не исчерпывается. Слишком долго я хранил свой секрет. Пора раскалываться. x x x Три мои сестры появились на свет одна за другой с небольшим интервалом, и Аурора носила и рожала их с такой рассеянной небрежностью, что они, казалось, задолго до рождения знали, что она мало будет снисходить к их постнатальным нуждам. Имена, которые она им дала, только подтвердили эти подозрения. Старшая, первоначально названная, вопреки протестам еврея-отца, Кристиной, позже осталась только с половинкой имени. - Чтоб ты не дулся, Ави, - распорядилась Аурора, - отныне она будет просто Ина без всякого Христа. Так, усеченная вдвое, бедная Ина и росла, а когда родилась вторая дочь, стало еще хуже, потому что Аурора настаивала на имени Инамората. Авраам вновь пытался протестовать: - Их же будут путать, - сказал он жалобно. - К тому же это Ина-мор, Ina-more, означает "больше, чем Ина", Ина с плюсом... Аурора пожала плечами. - Ина у нас та еще кроха - она, как родилась, весила десять фунтов, - напомнила она Аврааму. - Голова с пушечное ядро, задница с корабельную корму. А эта маленькая мышка-норушка не может быть ничем, кроме как Иной с минусом. Неделю спустя она пришла к выводу, что пятифунтовая мышка Инамората очень похожа на знаменитого зверька из мультфильмов - "ушки большие, глазки кругленькие, одежка в горошек", - после чего моя средняя сестра стала зваться Минни. Когда еще через полтора года Аурора заявила, что ее новорожденная третья дочь будет Филоминой, Авраам принялся рвать на себе волосы. - Теперь пойдет путаница: Минни - Мина, - стонал он. -Не говоря уже о том, что третья Ина. Филомина послушала-послушала их спор и принялась плакать, басовито и совершенно немелодично, чем убедила всех, кроме ее матери, в комизме и нелепости данного ей соловьиного имени. Но когда ребенку было месяца три, няня, мисс Джайя Хе, вдруг услышала из детской пронзительные трели и душераздирающее карканье и, поспешив туда, увидела в кроватке довольную жизнью девочку, распевающую на всевозможные птичьи голоса. Ина и Минни с восторгом и ужасом взирали на сестричку через прутья кроватки. Позвали Аурору, и, придя, она с невозмутимой беспечностью, тотчас разрушившей ощущение чуда, решительно кивнула и вынесла свой вердикт: - Что ж, если она так умеет подлаживаться - значит, она не бюль-бюль, а майна, говорящий скворец. С той поры так и пошло: Ина, Минни, Майна; правда, в школе "Уолсингем хаус" на Нипиэн-си-роуд их превратили в "Ини, Мини, Майни" - неоконченную строку, завершавшуюся пропуском, паузой на месте четвертого слова. Три сестры ждали - и ждать пришлось долго, потому что от рождения Майны до моего, до времени, когда можно будет поймать братца за палец ноги**********, прошло без малого восемь лет. Мальчик, которого безуспешно пыталась заполучить старая ведьма Флори Зогойби, все не появлялся, и к чести моего отцa надо сказать, что он всегда выказывал полное удовлетворение своими тремя дочерьми. Девочки подрастали, и он был самым что ни на есть любящим отцом... Но вот однажды - это было в 1956 году, во время длинных каникул после сезона дождей, - когда семейство отправилось в Лонавлу посмотреть двухтысячелетние буддийские пещерные храмы, он он вдруг остановился на середине высеченной в скале крутой лестницы, ведущей к темному жерлу самой большой пещеры, схватился, задыхаясь, за сердце и, слыша, как воздух с хрипом вырывается из легких и видя одни лишь плывущие перед глазами круги, тщетно потянулся рукой к трем своим дочерям, девяти-, восьми- и почти семилетней, которые не замечали его бедственного положения и, хихикая, скакали себе все выше и удалялись все дальше от него с присущими детству беззаботной быстротой и ощущением бессмертия. Аурора успела подхватить его прежде, чем он упал. Подошедшая к ним старая торговка грибами помогла Ауроре посадить Авраама, прислонив его спиной к скале; соломенная шляпа съехала ему на лоб, по лицу и шее струился холодный пот. - Да не хрипи ты, черт бы тебя побрал! - закричала Аурора, взяв его голову в свои ладони. - Дыши, понял! Не смей у меня умирать! И Авраам, который всегда ее слушался, остался жив. Дыхание сделалось ровнее, в глазах прояснилось, и долгие минуты он сидел со склоненной головой, приходя в себя. Девочки прибежали сверху по лестнице, вытаращив глаза и засунув в рот пальцы. - Видишь, как плохо быть старым отцом, - пробормотал жене пятидесятитрехлетний Авраам, пока дочери еще не приблизились. - Очень уж быстро они растут, а я так же быстро разваливаюсь. Будь моя воля, я оставил бы в этом возрасте и себя, и девочек. В присутствии подоспевших детей Аурора придала своему голосу беззаботность. - Ну, о тебе-то беспокоиться нечего, - сказала она Аврааму. - Ты у нас вечный. А что касается этих диких существ, я жду не дождусь, когда они вырастут. Боже ты мой! Как долго тянется все это детство! Вот (бы мне таких детей -пусть даже одного ребенка, - который бы действительно быстро рос. Тихий, почти неслышный голос произнес у нее за спиной: "Фокус-покус, райский сад". Аурора резко обернулась. - Кто это сказал? Рядом были только дочки. Другие экскурсанты, часть из которых несли в паланкинах (внизу Авраам отказался от этой услуги), находились слишком далеко от них - одни выше, другие ниже. - Где эта женщина? - спросила Аурора детей. - Эта старуха с грибами, которая мне помогла. Куда она делась? - А мы никого не видели, - сказала Ина. - Тут были только ты да папа. x x x Махабалешвар, Лонавла, ХандалМатеран... Я никогда больше не увижу эти милые прохладные местечки в холмах, местечки, чьи названия отдаются в ушах бомбейцев детским смехом и нежными песнями любви, пробуждая воспоминания о днях и ночах в зеленой тени лесов, о прогулках и беззаботности! В сухое время перед сезоном дождей эти священные холмы словно парят в серебристой волшебной дымке; а после муссонов, когда воздух прозрачен и чист, можно встать, скажем, на Центральной высоте Матерана или на Холме одинокого дерева и посреди этой сверхъестественной ясности проникнуть взглядом если не в вечность, то хотя бы ненамного в будущее, на день или на два. Однако в тот день, когда у Авраама случился приступ, причудливые изгибы холмов и медлительность петляющих между них дорог пришлись весьма некстати. У семьи был забронирован на эти дни номер в гостинице "Лорде сентрал" в Матеране, и это означало, что они должны были сначала проехать двадцать миль по ухабистой неухоженной дороге, а затем, оставив "бьюик" на попечение Ханумана, пересесть на игрушечный поезд, ползущий вверх из Нерала через "туннель одного поцелуя" и дальше - томительная двухчасовая поездка, во время которой Аурора, смягчив свою обычную суровость, пичкала детей сахарно-ореховыми конфетками, чтоб сидели тихо, в то время как мисс Джайя мочила в кувшине с водой носовые платки, которые Аурора все время меняла на лбу у ослабевшего Авраама. - До этой "Господней центральной", - сетовала Аурора, -трудней добраться, чем до самого рая. Но "Лорде сентрал" была, по крайней мере, вещью реальной, существование этой гостиницы было эмпирически доказуемо, а что касается небесного рая, то на его существование в моей семье никогда особенно не закладывались... Поезд пыхтел, взбираясь по узкоколейке все выше, розовые занавески на окнах вагона первого класса развевались от ветра, и наконец он остановился, и обезьяны, свесившись с крыши, попытались украсть через окно сладости у опешивших девочек Зогойби. Здесь дорога кончалась; и в ту ночь в комнате "Господней центральной", где вдруг сильно запахло специями и на стенах сидели внимательные ящерицы, - там, на скрипучей пружинной постели под медленными взмахами потолочного вентилятора Аурора Зогойби ласкала мужнино тело, пока жизнь не вернулась в него полностью; и четыре с половиной месяца спустя, в первый день 1957 года, она родила своего четвертого и последнего ребенка. Ина, Минни, Майна, и наконец - Мавр. Ваш покорный слуга; последний в роду. И еще одно. Есть еще одно обстоятельство; можно назвать его исполнением желания. Можно - местью мертвой старухи. Я - тот ребенок, на отсутствие которого Аурора Зогойби жаловалась на ступенях, ведущих к пещерам Лонавла. Это мой секрет, и после всех этих лет все, что я могу сделать, - это открыть его, и плевать мне на то, как это прозвучит. Я перемещаюсь во времени быстрее, чем следует. Вы меня поняли? Кто-то где-то нажал кнопку FF или, может быть, х2. Читатель, слушай меня внимательно, не пропускай ни единого слова, ибо то, что я сейчас пишу, - простая и буквальная истина. Я, Мораиш Зогойби, прозванный Мавром, в наказание за грехи мои, за неисчислимые грехи мои, по вине моей, по прискорбной вине моей живу с двойной скоростью. А что торговка грибами? Аурора, принявшись на следующее утро расспрашивать администратора гостиницы, услышала в ответ, что, насколько он знает, в районе пещер Лонавла грибы никогда не росли и не продавались. Старуху -птичий потрох, пошел в ад - больше так и не видели. (Я вижу, как встает заря; и благоразумно умолкаю.) * Aurora borealis (tam.) - северное сияние. Aurora bombayalis можно буквально перевести как "бомбейская заря". ** Элефанта (Гхарапури) - остров в 8 километрах от Бомбея, знаменитый своими древними пещерными храмами; elephant на ряде европейских языков означает "слон". *** Господин Ганеша, батюшка, приветствуем тебя {хиндустани). **** Мумбаи - богиня-покровительница города Бомбея, от имени которой произошло его название. ***** Шива Натараджа (Шива, царь танца) - один из верховных богов индуистской мифологии, отец Ганеши. ****** Баба - уважительное обращение. ******* "Соляной марш" к морскому побережью был организован Махатмой Ганди в 1930 году в знак протеста против монополии англичан на соль. ******** Наргис (наст. имя Фатима Рашид; 1929-1981) - индийская кинозвезда. ********* На изображениях Кришны цвет его кожи обычно темно-синий; Радха - главная из множества его возлюбленных. ********** Здесь обыгрывается английский детский стишок, начинающийся словами: "Ини, Мини, Майни, My, поймай обезьянку за палец ноги". "My" по звучанию близко к Moor [mue] (англ)- мавр. 10 Повторю еще раз: с момента зачатия я, как гость из иного измерения, из иного пространственно-временного конуса, рос и развивался вдвое быстрее, чем наша древняя Земля и все живущие на ней растения и существа. Четыре с половиной месяца от зачатия до рождения - можно ли удивляться, что из-за этой сверхскоростной эволюции беременность моей матери была неимоверно тяжкой? Рисуя себе в воображении, как стремительно раздается ее матка, я не могу сравнить это ни с чем, кроме как с кинематографическим спецэффектом, - словно из-за какой-то дважды нажатой генетической кнопки вся ее биохимия сошла с катушек и принялась накачивать ее протестующее тело с такой яростью, что признаки моего ускоренного созревания были видны невооруженному глазу. Зачатый на одном холме и рожденный на другом, я достиг размеров горы, когда мне полагалось быть еще камешком... итак, я хочу сказать, что хотя вне всяких сомнений я был зачат именно в матеранской гостинице "Лорде сентрал", столь же неоспоримо то, что, когда малыш Гаргантюа Зогойби сделал свой первый удивленный вдох в родильном отделении высшего класса при монастыре сестер Девы Марии Благодатной на Алтамонт-роуд в Бомбее, степень его физического развития была столь высока -достаточно сказать, что его продвижению по родовым путям немало препятствовала щедрая эрекция, - что ни у кого в здравом уме язык не повернулся бы назвать его полуфабрикатом. Недозрелый плод? Скорее уж перезрелый. Четыре с половиной месяца в мокроте и слизи - это было для меня чересчур долго. С самого начала - верней, еще до всякого начала - я понимал, что мне нельзя терять времени. Торопясь взамен схлынувших вод обрести наконец желанный воздух, но задержавшись близ устья Ауроры из-за довольно-таки милитаристского поведения моего мужского отростка, надумавшего в этот торжественный момент встать по стойке "смирно", я решил дать людям знать о настоятельности моих нужд и испустил мощный бычий рев. Аурора, до которой мои первые звуки донеслись изнутри ее собственного тела и которая чувствовала неимоверный размер того, что собиралось народиться на свет, испытывала одновременно страх и благоговение; но дара речи, разумеется, не лишилась. - После Ини-Мини-Майни, - задыхаясь, сказала она перепуганной насмерть католической акушерке, которая выглядела так, словно услышала глас из преисподней, - мне кажется, сестрица, у нас появится My. От My до Мавра, от первого крика до прощального вздоха - вот вехи моей повести. Сколь многие из нас чувствуют сегодня конец чего-то, слишком быстро миновавшего, - отрезка жизни, исторической эпохи, идеи цивилизации, зигзага во вращательном движении бесстрастной Вселенной. "Тысячелетья, как единый миг, - поют в соборе святого Фомы, обращаясь к Богу, которого, без сомнения, нет, - перед Твоими протекли очами"; так что мне, о всеблагой читатель, остается только сказать, что я тоже миновал слишком быстро. Существование с удвоенной скоростью позволяет прожить лишь полжизни. "И отошли, как ночи темный лик пред жаркими рассветными лучами". Нет нужды привлекать для объяснений сверхъестественное; какой-нибудь непорядок в ДНК - и все дела. Сбой в основной программе, приведший к образованию слишком большого числа короткоживущих клеток. В Бомбее, в моем родном городе лачуг и небоскребов мы можем считать, что находимся на вершине цивилизации, но это верно лишь наверху, среди стекла и бетона наших рассудков. Там, внизу, в трущобах наших тел мы подвержены самым уродливым уродствам, самым заразным заразам, самым бедственным бедам. Сколько бы домашних кошечек мы ни завели в наших блещущих чистотой, вознесенных в небеса апартаментах, они ничего не смогут поделать с крысами, кишащими в кровеносных клоаках. Если человек возникает как побочный продукт взрыва, вызванного слиянием двух нестабильных элементов, то полужизнь - вероятно, лучшее, на что можно рассчитывать. От родильной палаты в Бомбее до архитектурного каприза в Бененхели мое путешествие по жизни продлилось всего тридцать шесть календарных лет. И во что превратился за это время младенец-гигант? В зеркалах Бененхели отражается изможденный тип с волосами столь же белыми, истончившимися, извилистыми и путаными, как давно истлевшие пряди его прабабушки Эпифании. Лицо - вытянутое и исхудалое, долговязое тело не сохранило ничего от прежнего неторопливого изящества движений. Профиль из орлиного превратился в мерзко-клювастый, по-женски полные губы стали такими же худосочными, как поредевшая растительность на голове. Полы старого коричневого кожаного пальто, под которым заляпанная краской ковбойка и бесформенные вельветовые брюки, болтаются сзади, как сломанные крылья. Правда, этот сухой костлявый старикан с цыплячьей шеей и грудью ухитрился сохранить примечательную прямизну осанки (я всегда с легкостью мог идти, поставив на голову кувшин с молоком); но если бы вам показали его и попросили угадать возраст, вы бы ответили, что ему в самый раз будут кресло-качалка, мягкая пища и закатанные брюки, что его пора отпустить спокойно пастись, как старую лошадь, или же - если по случаю вы живете не в Индии - вы предложили бы отправить его в дом престарелых. Семьдесят два года, сказали бы вы, да еще правая рука деформирована - не рука, а палка с набалдашником. x x x "Что росло так быстро, не могло вырасти как надо", -подумала Аурора (позже, когда начались наши ссоры, она сказала это вслух, прямо мне в лицо). Почувствовав отвращение при виде моего уродства, она безуспешно попыталась утешить себя: "Хорошо, что только рука". Печальное событие оплакала за нее сестра Иоанна, акушерка, располагавшая физическую ущербность (на которую моя мать смотрела почти так же, как она) лишь на одно деление ниже психической неполноценности на шкале семейного позора. Она завернула младенца в белую пеленку, скрыв под ней и хорошую, и плохую ручку, и когда вошел мой отец, она вручила ему непомерно большой сверток со сдавленным -и, вероятно, лишь наполовину притворным - рыданием. - Такой красивый ребенок, в такой прекрасной семье, -всхлипнула она. - Пусть преисполнит вас кроткой радости, господин Авраам, то, что всемогущему Господу угодно было отметить вашего сына клеймом своей крепкой-крепкой любви. Этого Аурора не могла, конечно, снести; моя правая рука, какой бы уродливой она ни была, - не объект для чьего-либо постороннего вмешательства, человеческого или божественного. - Убери отсюда эту женщину, Ави, - прорычала с кровати моя мать, - а то я сейчас сама кое-кого клеймом отмечу. Моя правая рука: вместо кисти - округлый слитный комок, лишь зачаток большого пальца угадывается в недоразвитом отростке. (По сей день, здороваясь, я протягиваю мою нормальную левую, перекрутив ее большим пальцем вниз.) - Привет, боксер, - невесело поздоровался со мной Авраам, рассматривая неудавшуюся конечность. - Будешь чемпионом. Помяни мое слово: таким кулачищем ты кого угодно уложишь с одного удара. Слова, которые слетели со скривившихся губ отца, тщетно пытавшегося сохранить хорошую мину при плохой игре, стали просто-напросто пророческими: именно так все и вышло. Не желая уступать никому пальму первенства в показном оптимизме, Аурора, не допускавшая и мысли, что ее трудная беременность может завершиться чем-нибудь кроме триумфа, спрятала свой ужас и свое отвращение, отправила их в глубокий сырой подвал души, откуда они вышли на волю, чудовищно и мерзко разросшиеся, только в день нашего окончательного разрыва... А тогда, в родильной палате, она, напротив, пожелала представить меня чудо-ребенком, более чем доношенным, развившимся с ошеломляющей скоростью, из-за которой ей пришлось очень туго, но благодаря которой из меня должно получиться нечто необыкновенное. - Эта чертова дура сестра Иоанна права в одном, - сказала она, беря меня в руки. - Он из моих детей самый красимый. А рука - подумаешь! Тоже мне, беда какая. Даже шедевр может иметь маленький изъянчик. Сказав это, она взяла за меня ответственность, какую художник берет за свой труд; мою уродливую лапу, этот комок, бесформенностью своей напоминающий современное искусство как таковое, она объявила не более чем случайной помаркой на гениальном полотне. И, пойдя еще дальше в своей щедрости - или же это было умерщвление плоти, наказание, наложенное на себя за то, что она инстинктивно отшатнулась от меня вначале? - Аурора одарила меня совсем уж по-царски. - Бутылочка мисс Джайи была хороша для девочек, -заявила она. - Но сына своего я буду кормить сама. Я, разумеется, не был против; и накрепко присосался к ее груди. - Смотри, какой красавец, - замурлыкала Аурора, отметая сомнения. - Пей на здоровье, мой павлинчик, мой мор*, мой мавр. x x x Однажды, в начале 1947 года, у ворот "Элефанты" появился некий молодой человек, совсем исхудалый и без гроша в кармане, назвался Васко Мирандой, живописцем из Лоутолиня, что в Гоа, и потребовал, чтобы его пропустили "к единственной в этом антихудожественном Пердистане подлинно великой Художнице, чье величие может поспорить с моим". Бросив один лишь беглый взгляд на жалкие тоненькие усики, на рот, растянутый в улыбочке мелкого афериста, на подстриженные по захолустной моде - челка и бачки - волосы, с которых капало кокосовое масло, на дешевую рубаху, брюки и сандалии, привратник Ламбаджан Чандивала расхохотался. Васко ответил таким же хохотом, так что у "врат зари" сразу стало очень весело - оба то и дело хлопали себя по ляжкам и вытирали слезящиеся глаза, и только попугай Тота сохранял хмурую серьезность, крепко вцепившись в ходящие ходуном плечи чоукидара; наконец Ламбаджан с трудом выговорил: - Да вы хоть знаете, куда пришли? - и тут же, к неудовольствию Тоты, его плечи вновь судорожно затряслись. - Знаю, - отозвался Васко меж спазмами смеха, после чего Ламбаджан так развеселился, что попугай слетел с него и мрачно уселся на ворота. - Не знаете, - прорыдал Ламбаджан и принялся яростно колотить Васко своим длинным деревянным костылем, - нет, мистер бадмаш**, вы не знаете, куда пришли. Понятно вам? Не знали никогда, не знаете сейчас и не будете знать завтра. И Васко поплелся с высокого Малабар-хилла в дыру, где он тогда ютился, - вероятно, в какую-нибудь жалкую хибару в трущобах Мазгаона - и там, весь покрытый синяками, но не павший духом, сел писать Ауроре письмо, которому удалось то, что не удалось ему самому, а именно - проскользнуть мимо чоукидара и удостоиться взгляда его недосягаемой работодательницы. Это письмо стало первым манифестом "Наи бадмаши" - "Нового нахальства", - благодаря которому впоследствии Васко сделал себе имя, хотя это направление, по существу, было не чем иным, как европейским сюрреализмом под острым индийским соусом; он даже снял короткометражный фильм под названием "Кутта Кашмир Ка" ("Кашмирский пес" - перепев "Андалусского"). Правда, Васко не стал надолго зацикливаться на этой малахольной вторичности; вскоре он обнаружил, что может раскрыть свой подлинный дар, работая на заказ в мягкой, не оскорбляющей никого манере, за что владельцы общественных зданий готовы были платить ему поистине сюрреалистические суммы, и после этого его репутация - которая никогда, впрочем, не была очень уж солидной в серьезных кругах - стала снижаться с такой же быстротой, с какой росли его банковские накопления. В письме он поведал Ауроре, что в нем она найдет родственную душу. Оба "Южные Звезды", оба "Анти-Христиане", оба провозвестники "Эпико-Мифо-Трагикомико-Супер-Эротико-Высоко-Забористо-Пряного Искусства", объединяющим принципом которого является "Цвет-Сюжет-Линия", они будут обогащать друг друга творчески, "...как французик Жорж