невайтесь, мы всем сердцем... - Никитин в замешательстве погладил свою гладкую, восковую лысину. - И то сказать: не фрицы на нас, мы на них по такой погоде полезли. Это же силу свою знать надо, чтобы против климата идти. - Обратно, артиллерии еще не хватает на всех... Мы понимаем... - медленно, неразборчиво промычал солдат с забинтованными глазами. "Кажется, они меня утешают... - подумал командарм. - Они меня утешают!" - изумился он, и жаркое, сильное волнение сжало его горло. - Куда же вас поранило, товарищ командующий? - сочувственно спросил Никитин. - В ногу попало, - тихо ответил генерал. Он ощущал легкий озноб, лицо его приобрело желтоватый оттенок. - И меня в ногу... Ну, это ничего... Это не опасно, - сказал Никитин. - Скоро встанете, товарищ командующий, - сверкнув цыганскими глазами, пообещал сержант. - Когда глубокое повреждение бывает, приходится пострадать. - Низкий голос Никитина гудел неторопливо и ровно. - А в ногу или в руку - заживает легко... - Для здоровья нога ничего не значит! - выкрикнул паренек со смуглым лицом. - Вот если в сердце - это плохо... - Он покачал круглой головой, отливавшей на макушке стриженым шелковым волосом. - Ты из каких мест, Никитин? - спросил генерал, и в голосе его зазвучала признательность. "Вот они, мои солдаты!.. Моя пехота!.." - горделиво пронеслось в его мыслях. - Слуцкого района, деревня Царовцы... - ответил боец. - Белорусе? - Так точно... Мне еще топать и топать, чтоб до своего района дойти... Мне без ноги никак невозможно, - пошутил Никитин. Русые усы его приподнялись в улыбка, открыв белые редкие зубы. Люди, скучившиеся в дверях, расступились, и командир медсанбата, оправляя на ходу свой халат, торопливо вошел в комнату. Врач доложил, что помещение во дворе очищено, и командующий начал прощаться. Его охватило такое нетерпение при мысли, что он начнет сейчас бой, как будто это была первая атака, которой он командовал. - До свидания, друзья! Желаю вам скорого выздоровления, - проговорил Рябинин, когда санитары подняли его носилки. - И вам, товарищ командующий!.. Счастливо!.. - Поправляйтесь скорее. - Повоюем еще вместе... - ответило сразу много голосов. Генералу хотелось сказать что-то еще своим солдатам, которых он так хорошо, думалось ему, знал и на которых все же, видимо, недостаточно полагался... Ибо не из одного великодушия, как понял теперь Рябинин, проистекало это удивительное намерение ободрить раненого генерала... Но точно так же, как он был заинтересован в крепости духа бойцов, так и они нуждались в его командирской уверенности. Война эта была их войной, и не они служили у своего полководца, а он служил им... "Как я ударю сейчас по немцам!.. Как я ударю!.." - подумал Рябинин, словно разгоряченный молодой лейтенант. - Мы еще встретимся в твоих Царовцах, Никитин... - продолжал он. - Мы еще увидимся в Берлине. А кого не досчитаемся - помянем добрым словом. - До свиданья, товарищ командующий... Спасибо вам, - серьезно сказал солдат. "Служу Советскому Союзу!.." - едва не ответил красноармейцу командарм. 10 Телефонная связь с армией была быстро налажена. Начальник штаба, вызванный к аппарату, доложил командующему, что атака, ожидавшаяся им, отменена. Дамба на Лопати была повреждена бомбежкой, и река, вздувшаяся от недавних ливней, затопила позиции правого фланга армии. Командующий, расспросив о подробностях, мог лишь подтвердить приказ, отданный в его отсутствие... Минуту он молча, неподвижно лежал, глядя в потолок, жуя тонкими губами. Потом приказал соединить себя с членом военного совета Уманцем. Пока того разыскивали по телефону, Рябинин тщательно отметил на карте участки фронта, оказавшиеся под водой. Адъютанту он поручил вызвать к себе полковника Богданова и Семененко - командиров дивизий. Вскоре и бойцам в медсанбате стало известно о несчастье, постигшем армию. Раненые, прибывшие с передовой, рассказывали, что вода заливает их окопы. Говорили даже, что какие-то подразделения отрезаны от своих тылов, что связь между частями порвана, что где-то потонула артиллерия. И если не всему следовало верить, было очевидно, что неожиданная катастрофа делает невозможным дальнейшее наступление. - Середь реки осетра не ухватишь... - заметил пожилой, седоватый солдат, раненный в руку. Он недавно проснулся и сидел теперь на своем ложе; соломинки торчали в его всклокоченных волосах. - На оборону переходить надо... Как же иначе... - серьезно сказав Никитин, и все согласились с ним. Словно уговорившись, бойцы не вспоминали больше о полных надежды обещаниях командарма. И по неловкости, которую испытывал Уланов, думая о них сейчас, он понял, что это же чувство удерживало его товарищей. Люди задумывались, отмалчивались или произносили что-нибудь вроде: "Да, так-то вот... Бывает..." - Коля! - окликнул кто-то Уланова. Он обернулся и в двух шагах от себя увидел высокую фигуру в мокрой плащ-палатке с откинутым на спину капюшоном. - Что делаешь тут? Раненый, что ли? - спросил Рябышев, улыбаясь. - Ты?! - крикнул Николай, и хотя он не только не был близок с Рябышевым, но почти не замечал этого боязливого, туповатого, казалось, солдата, сейчас он очень обрадовался. - Как наши? Да отвечай же... - торопил Николай. - Достается нашим... Там такое делается! - Рябышев говорил громко, уверенно, как человек, избегнувший, не в пример другим, смертельной опасности. Это поднимало его в собственных глазах над теми, кому не удалось уйти вместе с ним. - Двоеглазов жив? - спросил Николай. - Был живой... - Колечкин? Кулагин? - Живые... Быкова убило... Перебирая по фамилиям бойцов своего взвода, судьбу которых он едва не разделил, Николай почувствовал, что он действительно теперь крепко связан с ними. - Ну, а где вы теперь? Как вообще положение? - спросил ом. - Пропадаем, - уверенно ответил Рябышев. Свернув козью ножку и прикурив, он обстоятельно рассказал, как роте удалось ворваться в окопы первой неприятельской линии. Всю ночь шел близкий огневой бой - немцы нажимали, стремясь выбить атакующих из своего расположения. Утром наступило относительное затишье, и ему, Рябышеву, поручили доставить в тыл раненых. Но добирался он сюда с большим трудом, так как дорог больше не было. - ...На пупе сидим - кругом вода, а спереди фрицы... - закончил он и, поплевав на пальцы, погасил окурок. - А у меня, понимаешь, опять с ногой несчастье... В госпиталь посылают... - сказал Николай, предупреждая упрек в том, что находится здесь, а не вместе со всеми. - Подвезло тебе, прямо скажу, - заметил Рябышев. - Ну, какое там подвезло! - недовольно сказал Николай. - Кто там остался - никуда не уйдет... - проговорил солдат с наивным хвастовством счастливца, и Уланов, смутившись, промолчал. - Горбунова, старшего лейтенанта, не встречал тут? - осведомился Рябышев. - Повидать приказано... - Повидать? Вот уж не знаю... - Николай нерешительно посмотрел на двери в палату. - Помер? - спросил Рябышев. - Нет еще... Погоди, я посмотрю. Николай направился было к дверям, но они раскрылись перед ним: Маша и другая сестра вывели под руки в коридор бойца с забинтованными глазами. Полная девушка побежала к выходу, а Маша осталась, поддерживая раненого. Он стоял, напряженно вытянувшись, откинув назад белый марлевый шар своей головы. Уланов шагнул к Маше и замялся. - Ну? - спросила девушка, и Николай с ужасом почувствовал, что его губы растягиваются в неуместную улыбку. - Вот тут... к старшему лейтенанту пришли, - пробормотал он, краснея. Рябышев выступил вперед. С интересом поглядывая на необычного раненого, он пояснил, что комиссар батальона приказал оправиться о здоровье командира. Маша отрицательно покачала головой. - Тебя кто прислал? - переспросила она, помолчав. - Лукин, старший политрук... Теперь он за Горбунова. - Лукин! - сказала девушка, и лицо ее смягчилось. - Комбат вспомнил о нем... Обожди тут, пока я освобожусь... Я напишу комиссару. - Дай ему, сестрица, креслице... Пусть посидит герой... - громко сказав рябой сержант. Полулежа, привалившись к стене здоровым плечом, он пристально смотрел на Рябышева. - Чего ты? - спросил Никитин. - Он знает, чего... - Черные глаза сержанта блестели в полутьме коридора. - Он тебе сам объяснит. Рябышев, опешив, воззрился на обидчика. Тот оглядывал его с каким-то насмешливым бешенством. - Тише, - сказала Маша. - А я тихо, сестрица... Пускай сам расскажет, как старший лейтенант его уговаривал: "Вставай, мать твою... вставай!" - Не ругайтесь... - сказала девушка. - Простите, сестрица, я около комбата был, на моих глазах его срезало... Через симулянта... Влипнул в грязь. "Убитый я..." - говорит, а старший лейтенант его поднимает... Ну, не поднял, конечно. - Сержант усмехнулся, оскалив белые зубы. - Что цепляешься? - недоуменно проговорил Рябышев. Он плохо помнил, как все происходило в первые часы атаки. Но ему хотелось уже уйти отсюда, и он тоскливо посматривал вокруг. - Здоровье узнать пришел... Иуда! - сержант с особенным удовольствием выговорил последнее слово. Маша не шевельнулась, прижав руку к груди, устремив на Рябышева синие, потемневшие, прекрасные глаза, Голикова, только что вернувшаяся, укоризненно смотрела на оробевшего бойца. - Приказано было мне... повидать командира, - попытался оправдаться он, попятившись под взглядом многих людей и упершись в стену. В смутных воспоминаниях Рябышева появилось уже нечто заставившее его встревожиться. - Братцы... Да что же это?.. Да какой он? - услышали все вдруг сдавленный, как будто выходивший откуда-то из глубины голос ослепшего красноармейца. - Бугай он, - сказал сержант. - Бугай? - промычал раненый. - Ростом повыше тебя на голову... Плечи тоже ничего - сажень без малого... - Неторопливо, стараясь быть точным, сержант продолжал описание: - Морда круглая, сытая... Рябышев покорно слушал; он вспотел, но от испуга не вытирал лица. - Руки - что кувалды... За-зря только болтаются, - дополнил сержант. Слепой красноармеец неуверенно ступил вперед и остановился, боясь оторваться от сестры. - Братцы! - с трудом произнес он, и это прозвучало как "ац". - Что ж это делается? - Как я по первому разу... - умоляя, пролепетал Рябышев. - Кровью и слезами земля умывается, - заговорил Никитин, - боец глаза отдает, бабы плачут, детишки - и те игрушкой не балуются, а ты топчешься тут перед нами - рожа гладкая, силы на двоих, только душа копеечная. - Как я по первому разу! - громко, с жалобой повторил молодой солдат. - Обожди, - перебил его Никитин, - не об чем тебе говорить... - Сидя на полу, он снизу вверх смотрел на Рябышева. - За свою жизнь боишься, а чужой тебе не жалко... Постарайтесь, мол, ребята, прогоните разбойника, а как протомите - и я наперед выйду. - Не его, знать, дело - попово, да и попа не его - чужого, - сказал пожилой боец, поддерживавший перевязанную руку. - Братцы, что ж такое?! - волнуясь и оттого еще невнятнее спросил слепой. Он все порывался идти, но страх остаться без поводыря удерживал его на месте. Рябышев с ужасом смотрел теперь на запрокинутую марлевую голову раненого, но и озираясь по сторонам, он не чувствовал себя лучше. Отовсюду были обращены на него темные, почти черные лица. Они казались странно похожими, потому что ни на одном он не видел снисхождения. - За спины наши хоронишься, а как прижмут нас где - первый бежишь... Сам говорил сейчас - бойцы на смерть стоять остались... А ну, давай на оборону! - повысил Никитин густой, гулкий голос. - Да разве я не понимаю? - промямлил Рябышев. - Давай на оборону! - закричал Никитин. - Постой, я его оглажу, - спокойно сказал сержант и поднялся, оставив на полу шинель. - Неспособно вам одной рукой... - заметил пожилой красноармеец. - А ты другой помогай... - сержант сощурился, словно примериваясь. - Уходите, - испуганно сказала Рябышеву Клава. - Уходите сейчас же. - Погодите, я сама... - тоненько пропела Маша. Она пошарила у себя на поясе, не сводя с Рябышева остановившегося взгляда, потом быстро отвернула халат. В пальцах ее блеснул маленький светлый револьвер. Но в ту же секунду Голикова всем телом прижалась к подруге и обхватила ее. - Оставь, - негромко сказала Маша. - Ох, она его шлепнет! - закричала девушка. Уланов кинулся было к Маше, потом повернул, уцепился за рукав Рябышева и потащил солдата к выходу. - Оставь, - услышал он еще раз за спиной удивительный голос Маши. Во дворе, у ворот, Рябышев остановился и, оглянувшись, убежденно проговорил: - Убила бы... Ей-богу, убила бы... Падал мокрый снег, большие хлопья густо сыпались на темном фоне каменного фасада школы. Небо, земля, дома, люди, лошади, скучившиеся у крыльца, казались обесцвеченными, как на огромной серой фотографии. - Еще как убила бы! - радостно сказал Николай. До последнего часа его все еще беспокоила мысль о том, что донесение Горбунова, порученное ему, опоздало. И он испытывал огромное облегчение оттого, что действительно оказался неповинным в ранении комбата и в неудаче атаки. "Значит, не я, а он!" - думал Николай, с безжалостным любопытством рассматривая Рябышева. - Ну, а теперь давай на оборону! Давай, давай! - поторопил он товарища. Обоз, с которым тот прибыл, уходил обратно лишь через несколько часов, и Уланов пошел отыскивать другую возможность уехать. Найти ее было нетрудно: из деревни то и дело отправлялись к переднему краю порожние повозки. Николай вытащил из плетня палку и, опираясь на нее, шагал, не разбирая дороги, шлепая по лужам. "Какая я скотина, какая скотина!" - мысленно бранился он, нисколько не сокрушаясь, однако, по этому поводу, а, напротив, чувствуя удовольствие. Он снова, таким образом, обретал веру в людей, с которыми, к своей невыгоде, себя сравнивал... Николай собирался уехать вместе с Рябышевым, - это разумелось теперь как бы само собой. И, представляя себе бойцов своей роты, одиноко сражавшихся на полузатопленном клочке земли, он искренне спешил. Ибо не желание удивить других своим поступком, а потребность стоять вровень с другими толкала его теперь. "С палочкой как-нибудь доберусь, - говорил себе Николай, - а стреляют все равно лежа..." Через полчаса Уланов и Рябышев сидели в телеге на слежавшейся, мокрой соломе. Ездовой согласился за пачку махорки подвезти обоих. - Понимаешь теперь, Ваня, - говорил Николай, - в чем твоя ошибка?.. - Ага, - отвечал тот послушно. Снег медленно опускался между лицами бойцов, мешая им видеть друг друга. - Это совершенно неважно - твои переживания, твои огорчения, когда родина в смертельной опасности... - Николай убеждал товарища в том именно, что сейчас лишь с повелительной ясностью открылось ему самому. - Ты на других посмотри. - Разве я не вижу, - удрученно согласился Рябышев. - Это ведь Отечественная война, - продолжал Николай, адресуя собеседнику то, что так волновало сейчас его собственную устыдившуюся душу. - Понимаешь, Ваня? - Ну да, - подтвердил Рябышев. Из ряби летящих хлопьев возникли двое верховых. Они мчались галопом, нагоняя телегу. Первый, на рыжеватом коне, сидел в седле прямо, отвернув немного лицо от бьющего навстречу снега. Второй низко пригибался к луке. Всадники быстро пронеслись мимо; темный плащ офицера, скакавшего первым, почти горизонтально распластался в воздухе. - Богданов, - сказал возница и придержал коня, глядя вслед полковнику, - по посадке видать... Состояние, в котором находился командующий, отличалось прежде всего полной сосредоточенностью. Рябинин не замечал теперь ничего, что не имело касательства к главному предмету его деятельности. Комната, в которой он лежал, телефоны, попискивавшие возле койки, люди, появлявшиеся и исчезавшие по получении приказа, отпечатывались в его сознании лишь в пределах их деловой необходимости". А собственная рана, обрекшая генерала на неподвижность, поместилась где-то в одном ряду с другими условиями боевой обстановки, в которых надо было сражаться. Сосредоточенность Рябинина являлась, по существу, высшим выражением его энергии, возраставшей в трудных обстоятельствах, подобно тому как пар под давлением увеличивается в силе. Наружно генерал казался очень спокойным, но это было не так, потому что абсолютная поглощенность чем-либо только внешне похожа на покой. Впрочем, он и не волновался в обычном смысле, - ибо люди нервничают только в тех случаях, когда сомневаются в правильности своего поведения. Как бы тяжела ни была ситуация сама по себе, их тревога в большей степени проистекает из неуверенности либо из предположения допущенной ранее ошибки. Вот почему в опасных положениях люди так часто раскаиваются... Но Рябинин не колебался, действуя каждую минуту так, как подсказывало отчетливое, обострившееся понимание происходившего. Только что генерал простился с обоими комдивами - Богдановым и Семененко: сейчас он диктовал адъютанту приказ по артиллерии. Начальник оперативного отдела, молодой еще полковник с глазами навыкате, отчего они всегда казались удивленными, принимал по телефону донесение воздушной разведки. В маленькой комнатке флигеля, где жил, вероятно, директор школы, не прекращалась работа. Иногда командарм откидывался на подушку, отдыхая несколько секунд, и вновь приподнимался... В положенное время ему принесли обед, и он поел без аппетита, не заметив того, что было подано. Так в течение нескольких часов он принимал офицеров, отдавал приказы, говорил по телефону и лишь к вечеру разрешил себе немного подремать. Уже зажгли лампы, когда к койке Рябинина подошли командир медсанбата и главный хирург. Луконин справился о здоровье генерала и попросил позволения перенести его в операционную, чтобы там сменить повязку. Рябинин ответил не сразу, предварительно прислушавшись к себе, как бы желая удостовериться в необходимости снова лечь на стол. И внезапная боязнь чего-то еще не известного предостерегла его, - смутная, похожая на предчувствие, она в первый раз заставила его испугаться своей раны. - Чего там перевязывать? Все уже сделали, кажется... - грубо проговорил он. Хирург потребовал, однако, чтобы ему позволили осмотреть рану, и его настойчивость усилила, неясные опасения командарма. Он без ущерба для дела мог, конечно, показаться врачу, - это отняло бы не так уж много времени... Но страх перед тем, что способно было теперь помешать ему, заставил Рябинина схитрить. - Попоздней давайте... Сейчас никак нельзя, - сказал он. - А через полчасика приходите. Когда врачи ушли, командарм категорически приказал не впускать их больше к себе. Вскоре в медсанбате появились армейский хирург и начальник санчасти армии, но Рябинин их не принял. 11 Кулагин был невысокого мнения о человечестве, поэтому он не мог предположить, что Уланов добровольно вернулся в обреченный батальон. - А, москвич! - завидев Николая, сказал солдат. - Что ж так оплошал? - Здравствуйте! - закричал тот. - Насилу проскочили к вам... - Николай был очень доволен, добравшись, наконец, до своей части, путь к которой оказался таким трудным. - По пояс в воде шли, - добавил он, улыбаясь знакомым лицам. - Торопились? - спросил Кулагин и подмигнул бойцам, толпившимся вокруг. Люди после двухсуточного непрерывного боя выглядели осунувшимися, похудевшими. Иные казались оглушенными, - они были тихи и сосредоточенны; другие порывисто двигались, вздрагивая и ругаясь при каждом шуме. - Ну да, торопились... - простодушно ответил юноша. - Вода все время прибывает. Лес внизу на метр залило... Он и Рябышев были мокры до пояса. Николай отжимал отяжелевшие полы шинели. - Вот несчастье... - сказал Кулагин. - Часок бы еще проволынились в тылу, там бы и заночевали. - Он легонько толкнул Уланова в грудь и коротко, невесело засмеялся. - Конечно. Теперь только на лодках можно... - согласился Николай. - Где комиссар? Приказ у меня к нему... Кто-то вызвался проводить Уланова, и он торопливо пошел, стуча палкой по настилу. Впрочем, он не расставался с нею теперь лишь из предосторожности, так как снова не хромал. - Артист! - произнес Кулагин и выругался, потому что не терпел лицемерия. А чем, как не притворством и желанием казаться лучше других, можно было объяснить поведение этого молодого бойца? Окоп, в котором держались остатки батальона Горбунова, был отрыт противником на склоне возвышенности. Дальше, метрах в ста семидесяти - двухстах, находились немцы, занимавшие вторую свою линию. В паузах между огневыми налетами бойцы слышали чужую, ослабленную расстоянием речь - команду или ругань врагов. Две их контратаки были отбиты в течение дня; к вечеру установилось затишье... Но с тыла надвигалась новая опасность. Заглядывая в амбразуры, люди видели на востоке широкое, остекленевшее пространство. Солнце закатывалось на расчистившемся небе, окрасив спокойную поверхность разлива в розово-желтый цвет. Лес на горизонте утопал в бескрайной воде, одинокие деревья были похожи на плавающие кусты. Кое-где чернели еще полоски земли, но и они становились меньше с каждым часом. Вода плескалась в трех-четырех шагах от бойниц, шевеля на светлой волне обгорелые тряпки, солому, обломки дерева. Кулагин и еще несколько красноармейцев, стоя по щиколотку в грязи, возводили бруствер на обратной, западной стороне окопа. Рябышев, получивший саперную лопатку, трудился вместе со всеми. - Копай, копай, - подбодрял его Кулагин, - копай, пока самого не закопали... Солдат не поднимая глаз, отмалчивался, и это подзадоривало Кулагина. - Обмишурились вы, ребята! Таким быстрым манером в тыл смылись... Вот, думаю, ловкачи! Гляжу - назад тащитесь... Как это вышло, что вас пригнали?.. Рябышев ожесточенно шлепал маленькой лопаткой по сочащейся земле, выравнивая насыпь, словно старался заглушить беспощадный голос. - Теперь уже никуда не смоетесь... С нашего пупа - ни туда, ни обратно... - издевался Кулагин. Чужая неудача доставляла ему некоторое облегчение; мысль, что кто-то еще делил его участь, утешала солдата. Вечерний луч проник в бойницу и, упав на противоположную стенку, высветил там красный четырехугольник. На лицо Кулагина, измазанное землей, поросшее темной щетиной, лег нежный розовый отблеск. - Москвичу нашему хвост прищемили... Смех да и только... - устало проговорил он. Уланов нашел старшего политрука в немецком офицерском блиндаже, хозяин которого бежал или был убит. Пока Лукин читал бумагу из штаба полка, доставленную Николаем и на этот раз не пострадавшую, юноша с любопытством осматривался. На столе стояли чашки из толстого белого фаянса и такой же чайник; поблескивала плоская губная гармоника. Над застеленной железной койкой был растянут на стене узкий пестрый коврик. Запах, исходивший из чужих вещей, - смесь сладковатого табака и пота, - казался необычным. Лукин внимательно, два раза, прочел приказ, в котором предписывалось удерживать захваченную позицию впредь до прибытия подкреплений. Перевернув листок и не обнаружив ничего на обратной стороне, комиссар сложил бумагу и спрятал на груди под шинелью. - Вам поручили что-нибудь передать устно? - спросил он, озадаченный отсутствием указаний на то, когда именно прибудут к нему подкрепления. - Прекрасно! - проговорил он, выслушав отрицательный ответ, словно другого не ожидал. - Прекрасно! - В очках Лукина недоставало одного стеклышка, и незащищенный, широко открытый глаз комиссара как будто удивленно смотрел на Уланова. Тому очень понравился новый комбат, хотя он и не походил на Горбунова. Но в худощавой, сутулой фигуре старшего политрука, в правильной, интеллигентной речи, в быстрых и нешироких движениях было нечто понятное, почти родственное Николаю. Даже автомат, висевший на плече Лукина, граната, прикрепленная к поясу, никого не могли обмануть, - их обладатель не казался воинственным или суровым. Его и теперь легко было представить в библиотечном зале, в лаборатории, за учительской кафедрой. И Николай, отвечая на расспросы, испытывал особое удовольствие от непринужденности, с которой держался перед командиром. - Я слышал, что река размыла дамбу и вся долина Лопати оказалась под водой, - закончил он рассказ о своем возвращении. - Лукьянове, деревушка - помните ее, теперь на Венецию похожа, - даже пошутил Николай. Комиссар как будто не слышал его последних слов: он вскочил, шагнул к двери и остановился. - О Горбунове ничего не знаете? - спросил он. - Ах, да! - спохватился Николай. - Я видел его... - Ну, ну!.. - крикнул комиссар. - Плохо с ним... - Да, - сказал Лукин. - Ранен старший лейтенант... Смертельно. Комиссар машинально потянулся к очкам, чтобы протереть их. Не нащупав стеклышка, он отдернул пальцы. - Забываю вот, - пробормотал он. Николай доложил все, что знал о Горбунове, потом сообщил о ранении командарма. Как ни сдерживался он, рассказывая печальные новости, голос его звучал так оживленно, что Лукин нахмурился. - Ну что же, приступайте к своим обязанностям, - сухо сказал комиссар. - Вы ведь связной, кажется? Уже стемнело, когда Лукин, сопровождаемый новым связным, заканчивал обход своей позиции. Она была невелика - всего лишь полтораста метров окопа полного профиля. Около пятидесяти человек, не считая нескольких раненых, которых не удалось эвакуировать, защищали эту полоску земли, омывавшуюся водой. Противник мог подавить стрелков Лукина численностью, и старший политрук воспользовался передышкой, чтобы лучше закрепиться. Возведя новый бруствер, он как бы перевернул окоп с востока на запад. Пулеметы - два "максима" и один трофейный "гочкис" - он расставил в наиболее выгодных, по его мнению, местах. Людей комиссар разбил на три группы и, так как офицеров у него не осталось, назначил своими помощниками сержантов. Он отдал также множество других приказов, касавшихся питания бойцов, связи, ухода за ранеными, наблюдения за противником. Не будучи профессиональным военным, он - кандидат исторических наук, штатский человек, книжник, как правильно угадал Николай, - руководствовался лишь здравым смыслом. Но и после успешно отбитых контратак он все еще не понимал, как ему удалось продержаться. Временами он чувствовал себя почти самозванцем, присвоившим в силу жесточайшей необходимости чужие права, о чем никто, разумеется, не должен был подозревать. Весь день комиссара мучил голод, хотя карманы его шинели были набиты сухарями и сахаром. Это странное, немного смешное желание поесть появлялось обычно у Лукина в часы наивысшего напряжения. Тишина продолжалась уже довольно долго. Стрельба на флангах тоже прекратилась, и стало слышно, как журчит вода, подбиравшаяся к окопу, чавкают по лужам сапоги, падает комок земли с бруствера. Неопределенный, прерывистый шум доносился из немецкого расположения, - там, видимо, готовились к новому нападению. Лукин медленно проходил мимо темных фигур, стоявших или сидевших у своих бойниц. Он слышал обрывки случайных речей, но голоса солдат смолкали при его приближении. Иной раз старший политрук заговаривал первым, ему отвечали односложно, как незнакомому. Так оно, впрочем, и было: Лукин мало знал своих бойцов, прибывших в большинстве с пополнением в самый канун боя, - как и они не знали его. Комиссар догадывался, тем не менее, что люди чувствуют себя попавшими в западню. И он с неясным упреком подумал о Горбунове, словно тот намеренно покинул его здесь одного. Ибо слишком грозным было сознание ответственности, целиком теперь лежавшей на Лукине. Остановившись у пролома в бруствере, развороченном снарядом, комиссар выглянул наружу. Над ровной, иссиня-черной гладью разлива поднялся уже большой багровый месяц. Его как бы поддерживали на весу тонкие ветки полузатонувших деревьев; в темной глубине воды колебалось его пылающее отражение. - Красиво как! - прошептал за плечом комиссара Уланов. Комиссар озабоченно смотрел на волну ленивого прибоя, шевелившуюся почти на уровне его глаз. Вода заметно прибывала и каждую минуту могла хлынуть через пролом. - Настоящий Рерих... Помните, товарищ старший политрук? Есть у него такая картина... - проговорил Николай. Лукин изумленно оглядел юношу. "Уж не шутит ли он надо Мной?" - заподозрил старший политрук. - Что-то очень русское есть в этом раздолье... Что-то из "Слова о полку Игореве"... Ведь правда? - продолжал Николай. Как и все защитники окопа, он видел многочисленные опасности, обступившие батальон, но не придавал им значения. С момента, как он бежал из медсанбата, его не покидало уже восторженное, немного умиленное, чувство. Победа над своими слабостями словно ослепила юношу, равно удивлявшегося и самому себе, и окружающим. Его вера в людей теперь была безгранична и не оставляла места для страхов. - Смотрите, смотрите! - закричал Николай, показывая рукой, и Лукин быстро оглянулся. Черная изогнутая коряга, плывшая вдалеке, разделяла надвое отражение лунного серпа: обломанный сук на ней был похож на силуэт человека. - Как будто в лодке кто-то сидит... - громко сказал Николай, очарованно вглядываясь. Лукин круто повернулся к нему, сверкнув единственным стеклышком в очках. - Ну, вот что... Позовите мне Егорова, командира взвода, - приказал комиссар, так как надо было немедленно укрепить и поднять старый бруствер окопа. - Слушаю! - выкрикнул Николай. Лукин и он уже подходили к своему блиндажу, когда неожиданно со стороны немцев донесся протяжный, слабый крик: - Ива-ан! Ива-ан! В окопе разом все стихло: люди у бойниц замерли, прислушиваясь. - Ива-ан! Иди к на-ам!.. У нас во-одка есть... - долетел из темноты голос, правильно, хотя и с акцентом, произносивший русские слова. - Вот идиоты! - возмутился Николай. - Ах, сволочь, соблазняет! - послышалось в глубине окопа. Лукин торопливо вскинул автомат, и Николай, следуя примеру комиссара, поднял винтовку. В ту же секунду темная фигура метнулась рядом и закарабкалась по стенке окопа. - Куда? - крикнул старший политрук. Боец слегка приподнялся над окопом и сложил рупором руки. - Фриц, иди к на-ам! У нас русская горькая... Покрепче будет... - раздался пронзительный, звенящий тенор Двоеглазова. В окопе засмеялись, и кто-то с удовольствием выругался. - Ива-ан! Не бойся... Хле-еба дадим... - снова прозвучало из мрака. - У нас са-ало есть! - надсадго закричал Двоеглазов. - Ловко! - фыркнув, пробормотал Николай. Двоеглазов обернулся к товарищам и торопливо зашептал: - На голос бейте, на голос... - Ива-ан, сдавайся... У нас хорошо! - продолжал уговаривать немец. Блеснули три-четыре вспышки, захлопали выстрелы, и Двоеглазов отчетливо произнес: - Я тебе не Иван, а Иван Иванович. Лукин повесил на плечо автомат и подошел к бойцам. - Хорошо побеседовали, товарищи! - сказал он. - Обменялись мнениями, - отозвался Двоеглазов. - Провоцируют они нас, - продолжал старший политрук. - Видно, самим солоно приходится. - Да и нам не сладко, - сказал Кулагин. Он стоял рядом с Улановым, и тому было слышно хриплое, частое дыхание солдата. - Поглядите, товарищ комиссар... - кивнул он на противоположную стенку окопа. Там из-за края бруствера выглядывал посветлевший желтый месяц... Быстрые струйки воды вились по насыпи: набухали, поблескивая, бесчисленные капли. - У вас большая семья? - спросил комиссар. - Небольшая, - неохотно ответил Кулагин. - Кто же именно? - Сыновья у меня... Двое... - Вот и выходит, что нам крепко держаться надо, чтобы защитить ваших сыновей... - сказал Лукин. - Понятно... Нам уже объясняли, - сумрачно проговорил Кулагин. "Почему он злится?" - огорчившись за комиссара, подумал Николай. Ему так хотелось, чтобы все в эту ночь хорошо, доверчиво относились друг к Другу. - Из дома часто пишут? - спросил старший политрук, словно не замечая тона Кулагина. - Пишут... Как же, пишут... - В темноте белели круглые глаза солдата. - Разрешите узнать, товарищ комиссар: может, и пособия семье не выдадут? - То есть как не выдадут? - не понял Лукин. - Потонем мы здесь до одного, никто и не узнает, куда я девался... Может, в плен попал. - В полку дознаются... - сказал Двоеглазов. Внезапно из расположения немцев донесся тот же протяжный крик, несколько правее, чем раньше: - Ива-ан, сдавайся... У нас водка есть... - Живой еще! - с сожалением проговорил Двоеглазов. Он быстро приложился к автомату и выпустил оглушительную очередь. В разных местах окопа также засверкали слепящие огни выстрелов. Но едва они отгремели, вновь послышался голос, недосягаемый, неуязвимый, словно издевающийся над стрелками: - Ива-ан, у нас хорошо! Хлеба дадим. - Рядом ходит, а не ухватишь! - с жестокой тоской сказал Кулагин. Он не признался старшему политруку, что семья его совсем недавно уменьшилась. Умерла в эвакуации дочь, и в этом, как и в том, что ему самому недолго, вероятно, осталось жить, были виноваты немцы. Его напряженная, трудная ненависть к ним стала как бы свойством характера, окрасив в свой цвет отношение Кулагина ко всему окружающему. В целом мире солдат не видел уже ничего, что не заслуживало бы осуждения или насмешки. - Достать провокатора трудно... Наугад бьем, - согласился Двоеглазов. - Достанем... Мы же его и достанем, - произнес комиссар убежденно и двинулся по окопу. Подождав немного, Кулагин пробормотал: - Посмотрю, как ты его достанешь. И точно в подтверждение прозвучало из темноты: - Сдава-айся, Ива-ан! Выходи-и! Некоторое время солдаты еще палили по немцу, потом перестали. Монотонный и поэтому особенно досаждавший крик долго еще летал над окопом, возникая то справа, то слева... А рядом однообразно плескалась вода, ударяясь в насыпь, стучали, будто дождь, капли. Светлый лимонный рог луны выполз из-за бруствера и слабо посеребрил мокрую землю. Вернувшись к себе после обхода позиции, Лукин созвал коммунистов. Их вместе с ним собралось всего шесть человек. Комиссар заканчивал уже недлинную речь, когда Николай, посланный с поручением, спустился по скользким ступенькам в блиндаж. - ...Я не знаю, когда нас сменят... - услышал он мягкий, профессорски округлый голос старшего политрука. - Может быть, это произойдет сегодня же ночью. Может быть, завтра... Я знаю лишь, что мы должны продержаться... В блиндаже горел единственный электрический фонарик. Он лежал на столе, и несильный свет его был вертикально устремлен вверх. Вокруг прямого синеватого луча толпились невидимые люди. Лишь иногда поблескивало стеклышко в очках Лукина да видны были чьи-то пухлые руки с подсохшей на ногтях землей. - Нам особенно трудно потому, - продолжал комиссар, - что многие наши люди впервые участвуют в бою... Не обтерпелись еще, не обстрелялись... И мне кажется, что на нас, - он помолчал и поправился, - только на нас лежит ответственность за их поведение под огнем... Но когда и где коммунисты уклонялись от ответственности? Лукин проговорил это не только для других, но также самому себе. И оттого, что слова, которыми он мысленно себя подбадривал, были произнесены вслух, их убедительность удвоилась для него. - Когда мы боялись ответственности? - повторил комиссар. Что-то перехватило дыхание Николая; странная, легкая дрожь возникла в нем, и он слабо ахнул от восхищения. - ...Как видите, я не сказал вам ничего особенно нового, - закончил Лукин. - Пока подкрепление не пришло, мы должны надеяться только на себя и на то, что мы - коммунисты... Пусть в самую тяжелую минуту каждый из нас вспомнит одно слово: партия. С нею мы непобедимы. Он умолк и кашлянул. - Кто хочет взять слово? - спросил он изменившимся, тихим голосом. Бойцы задвигались, но молчали. Человек с отечными руками потрогал пальцами тыльную сторону своей левой кисти, и на ней остались вмятины. - Я не вижу вас... - проговорил комиссар. - Кто просит слова? Ты, Петровский? - Все ясно, товарищ старший политрук, - спокойно ответил боец с пухлыми руками. - В третьем взводе одному мне трудно, - произнес кто-то в темноте. - Не хватает меня на всех... Ну, ничего... Хорошо бы еще гранат нам подкинуть... Поизрасходовались мы. - Дадим гранат, - пообещал комиссар. Поодиночке, протискиваясь в узкую дверь, люди разошлись. Лукин погасил фонарик и тоже вышел из блиндажа; следом поспешил Уланов. Окоп был залит бенгальским, холодным светом ракет. Немцы сериями посылали их в небо, и они повисали там, как гигантские лампы. Отчетливо, до деталей, видны были теперь белые березовые стволы, подпиравшие стенки, мокрая глина бруствера, помертвевшие лица людей, копошившихся у бойниц... Крохотная шляпка гвоздя, на котором висел чей-то противогаз, горела, не сгорая. Николай осматривался с таким чувством, будто каждую минуту ждал чего-то еще, столь же поразительного. Но дело было не только в обстановке, меняющейся подобно декорациям. Люди в этой баснословной ночи жили, казалось, непостижимой жизнью: будничные, привычные связи между ними рвались, и на смену Приходили новые, более прямые, нерасторжимые... После того, что Николай услышал в блиндаже, он чувствовал себя освободившимся от всех своих забот, кроме самых бескорыстных. Он не знал, что именно должно было еще случиться, но испытывал полную уверенность в том, что и дальше все будет так же хорошо... Когда немцы начали обстрел, он не только не испугался, но ощутил новый горячий интерес к происходившему. Противник боялся, видимо, накрыть свое расположение: мины ложились преимущественно позади окопа. Там то и дело поднимались сверкающие всплески, похожие на деревья. Они вырастали мгновенно и с шумом осыпались, обдавая брызгами бруствер. Коротко свистели над головами осколки и шмякались о землю... Лукин сидел на выступе у входа в блиндаж, и Николай присел рядом. Комиссар снял очки, оберегая единственное уцелевшее стеклышко, но тем и ограничились его заботы о себе. Иногда он доставал из кармана сухарные крошки и ссыпал их в рот. Это тоже казалось Николаю удивительным - сидеть, как на завалинке, невозмутимо глядя на шумящий вокруг смертный сад. И юноша с трудом удерживался от желания положить руку на плечо старшего политрука, который так ему нравился. Налет продолжался больше получаса, однако потерь у Лукина почти не насчитывалось. Когда минометы смолкли, снова со стороны немцев донесся знакомый голос: - Ива-ан, сдавайся... У нас во-одка есть... - Тупицы! - с сердцем закричал Николай. Неожиданно забил пулемет на правом фланге, и через минуту-другую стреляли все защитники рубежа. Немцы контратаковали, и комиссар, надев очки, поднялся к своей смотровой щели. Николай приник к свободной бойнице скорее из любопытства, чем из ясного сознания необходимости. Сперва он ничего не видел, кроме взрытой земли, залитой неживым светом, исчерченной чернильными тенями, потом заметил ползущего человека. Позабыв обо всем, он следил за его неловкими, хватающими движениями... Вдруг словно кто-то шепнул Николаю: "Да ведь это немец!" И юноша заспешил, прилаживаясь к винтовке, сразу ставшей неповоротливой, громоздкой. Дослав патрон, он помедлил немного, преодолевая смутное сопротивление, так как в первый раз стрелял по человеку, которого ясно видел. Но рядом гремели частые выстрелы, и Николай тоже нажал спуск. Немец, тем не менее, продолжал ползти, низко опустив голову в тусклой каске; в стороне от него карабкался по отвалам другой... Николай, почти не целясь, выстрелил снова, два раза подряд, и опять не попал. Тогда он испугался, что немец сию минуту ворвется в окоп. Судорожно припоминая правила стрельбы, он поймал, наконец, в колечко прицела серую каску и, задержав дыхание, выстрелил... Немец мотнул головой, попытался отползти назад и - распластался... "Я убил его!.." - изумившись, подумал ю