адоваться здесь, в пустыне? Но он любил их как-то своеобразно: возиться с ними не имел ни малейшего желания. За три года он не только не воткнул даже прутика в землю, но не сохранил и тех деревьев, которые достались ему от его предшественника -- бывшего хозяина коттеджа. --Трудимся? -- Наступаю на пустыню, Алексей Александрович. Из раскрытых настежь окон доносились звуки пианино. -- У вас здесь действительно как в раю, -- вкрадчиво сказал Гришин, став под молодым карагачем, ветви которого колыхались уже над крышей дома. -- Никто и вам, Алексей Александрович, не запрещает завести такой же рай, -- заметил полковник. -- Немного труда, и, как говорится... в прилежном доме -- густо, а в ленивом -- пусто... Гришин поморщился, хрустнул пальцами. Семен Петрович с невинным видом поливал вербу. -- Благодатная роща растет, -- продолжал он. -- Есть где лысину укрыть от этих дьявольских лучей. Жаль будет разлучаться с такой благодатью. Как подумаю, что вдруг попадет мой сад к такому, простите на слове, как вы, хладнокровному... -- не пройдет и месяца, как все засохнет... -- А вы поселяйтесь здесь навсегда, кто ж вам мешает? Наоборот, еще в газетах похвалят: "Полковник в отставке навсегда поселился в Каракумах". Струя воды, выбиваясь из шланга, наполняла глубокую лунку. Полковник выпрямился. -- А что вы думаете? Остался бы, ей-богу, остался! Да вот Харитина моя все о своей Полтавщине сокрушается. Хочу, говорит, дожить свой век там, где росистым утром кукушка сизокрылая кукует. В родимую сторону тянет старуху, наездилась по белу свету. Всю жизнь таскал ее за собой. Где только не побывал! И в Уссурийской тайге, и в лесах Карелии, и в горах Забайкалья. А нынче вот в пустыню забрались. -- Такова наша доля, жизнь военных, -- ничего не поделаешь! -- сочувственно протянул Гришин, стараясь задобрить полковника. -- Да нам, офицерам, что! Где служба, там и дом. Где полк, там и семья. Майор Гришин думал, как повернуть разговор в нужную сторону. И наконец решился: -- У меня дело к вам, Семен Петрович. Так сказать, наедине желательно обмозговать кое-что. Полковник перетащил шланг в другое место. -- Дело, говорите? -- Он положил шланг на землю, направил струю воды в оросительный ровик и удобно уселся в плетеное кресло под карагачем. -- Слушаю вас, Алексей Александрович. Гришин вытер платком влажные руки и приступил к разговору: -- Дело касается вашего нового помощника. Как вам известно, у меня с ним была беседа, кроме того, я принимал зачет по району полетов, а сегодня летал в зону. Вот кое-что и прояснилось. -- Ну, ну, интересно! -- Вы знаете, Семен Петрович, каких усилий стоило мне добиться, чтобы потушить в полку аварийность, чтобы нас с вами не ругали ни за полеты, ни за документацию. Беседу с Поддубным я записал. Допустим, что можно было обойтись и без этих записей. Допустим. Но он заявил мне сразу: "Не нравится, дескать, мне это ваше бумагомарание!" Прямо с вызовом каким-то заявил! Семен Петрович недовольно поморщился. -- Незачем было записывать, Алексей Александрович. Мне, по правде говоря, тоже не нравится эта ваша затея. Бессмысленным формализмом веет от нее. Я уже давно собирался сделать вам замечание по поводу этой нелепой писанины, плюньте вы на нее! Штурман заерзал на стуле. -- Но разве не за бумаги нас побили, в частности вас, Семен Петрович? -- Разные бывают бумаги. Нужные надо оформлять как следует. Гришин помолчал, обдумывая свой ответ. -- Ну что ж, плюнуть так плюнуть, -- сказал он обидчиво. -- Вам виднее. Вы командир, единоначальник. Но, собственно, и не в бумагах главное. Допустим, что я не все продумал. Допустим. Но в каком тоне он разговаривал со мной! Еще не успел переступить порог полка, как уже и то ему не по душе, и это не нравится... -- Что же именно ему не нравится? -- Ну, например, что у нас план боевой подготовки не выполняется... -- А вам это нравится? -- Конечно, нет! -- И мне тоже. Так в чем же дело? Значит, хорошо, что у офицера уже болит душа за свой полк. Значит, лучше возьмется за дело. А что касается тона, то, на мой взгляд, он все-таки умеет разговаривать. Академию закончил, офицер культурный. Я с ним беседовал, знаю. Гришина начинало раздражать то, что полковник не соглашается с его доводами и явно тянет на сторону своего нового помощника. -- Вы еще увидите, Семен Петрович, как он за дело возьмется! -- сказал Гришин многозначительно. -- Не утешайте себя тем, что я выставил ему по всем элементам отличные оценки. В нормативы курса боевой подготовки он уложился. Но у него чересчур резкий пилотаж. Его действия с арматурой кабины слишком уж энергичны. Полковник ухмыльнулся в усы: -- Так ведь это хорошо! Таким и должен быть пилотаж летчика-истребителя. И было бы очень жаль, если бы он летал, как утюг. -- Он так и летчиков будет учить! -- Вот и отлично! -- Сегодня резкий, энергичный пилотаж, а завтра -- что хочу, то и делаю в воздухе, как Телюков, так, что ли? -- Поддубный и Телюков, -- сказал полковник строго, -- это пока небо и земля. И не следует преждевременно гадать, как он будет обучать летчиков. Поживем -- увидим. -- Однако гонор у Поддубного налицо, Семен Петрович, и мой долг -- предупредить вас об этом. А там -- как знаете. Вы командир -- не мне учить вас. Я говорю с вами, как видите, с глазу на глаз и совершенно не имею намерения подрывать авторитет вашего помощника. -- Охотно верю, Алексей Александрович. Приму во внимание ваши замечания. Послезавтра сам слетаю с Поддубным, присмотрюсь, что он за птица в полете. -- Присмотритесь, Семен Петрович, да повнимательнее... Гришин собрался уходить, но командир остановил его: -- Алексей Александрович, а почему вы не допустили к полету в составе пар лейтенантов Байрачного и Калашникова? -- Потому, что плохо подготовились, -- сказал Гришин. -- Не ответили на ряд моих контрольных вопросов на розыгрыше полета. -- Например, каких? -- Байрачный не знал самой высокой точки Копет-Дага... -- Не знал? -- переспросил полковник. -- Не знал, -- повторил Гришин. -- Плохо, но, на мой взгляд, все же это не могло служить помехой. Ведь этот вопрос не касается непосредственно групповой слетанности? -- Так-то так, Семен Петрович. Но, допустим, что молодой летчик оторвался от ведущего и заблудился. Допустим. Вот вам и предпосылка к происшествию. Полковник тяжело вздохнул: -- С ночной подготовкой отстаем. С огневой отстаем. С обучением молодых летчиков также отстаем. В соседних полках молодые уже летают в парах, а у нас до сих пор в одиночку. -- Успеем, Семен Петрович. Не завтра же война. Главное -- избежать аварийности. Полковник исподлобья окинул взглядом Гришина, покряхтел, встал и принялся за свое дело, прислушиваясь к музыке. На пианино играла Назык, девятилетняя туркменка, мать которой работала прачкой на авиационной базе. Лиля очень любила ее. Такая славная девочка! Глаза черные-черные, как два спелых терна, волосы заплетены в тонкие косички-веревочки. Лицо, шейка, руки покрыты бронзовым загаром. Назык чувствовала себя в коттедже полковника как дома. Все ее тут ласкали, баловали. Даже Семен Петрович, далекий от чувства сентиментальности, часто брал ее к себе на колени, что было высшим проявлением благосклонности. Три года назад Лиля впервые усадила Назык за пианино, решив учить ее музыке. Это была, безусловно, очень одаренная девочка. И вот Назык проходит уже курс по программе второго года обучения, несмотря на то, что учительница занимается с ней только во время каникул. В этот вечер Назык, воспользовавшись приездом своей учительницы, сдавала ей зачеты. Лиля внимательно вслушивалась в ее игру и гордилась своей ученицей. Но тут ее внимание привлек офицер, который приближался к палисаднику. "Телюков", -- подумала Лиля и поморщилась. Еще прошлым летом он обратил на нее внимание. Выйдет Лиля на танцы -- он тук как тут. Запишется в кружок художественной самодеятельности -- глядишь, и он уже в этом кружке. -- Я, Лилечка, Шаляпин номер два, -- как-то прихвастнул Телюков. -- Вот послушайте, как я пою "Эй, ухнем". Аккомпанируйте, пожалуйста, и не обращайте внимания, если на первый раз пущу петуха... -- У Шаляпина был бас, а у вас тенор. -- Я ж и говорю -- Шаляпин номер два, у него, кажется, был баритональный бас... -- "Эй, ухнем" не для вашего голоса. И не лирический и не драматический у вас тенор, как вы считаете, а самый обыкновенный... --Обыкновенного, Лилечка, не бывает. Либо лирический, либо драматический. Скорее драматический: по внутреннему содержанию. Моя покойная мамаша обожала семейные драмы. Как только, бывало, отец после получки вернется под мухой из закусочной -- так и драма. Как домашний драматург, она славилась на весь рабочий поселок. -- Так вам, скорее, надо выступать в роли конферансье. -- Могу и в этом жанре. Откровенно говоря, способности у меня разносторонние. Как-то на концерте Телюков конферировал весь вечер и пользовался большим успехом. Прошлым летом он застрелил дикобраза, вырвал у него колючки и принес из в подарок Лиле. -- Вот уж никогда не думал, -- сказал он серьезно, -- что дикобраз -- лютый агрессор. -- А что? Телюков рассказал, что в момент, когда целился из ружья в дикобраза, тот повернулся к нему задом и начал метать колючки. -- Да это выдумки! Я уже от кого-то слыхала нечто подобное... -- А я думал, не слыхали. Дай, думаю, напугаю Лилю, чтобы боялась без меня ходить за пределы городка. Вначале девушка не подозревала, что летчик влюблен в нее. Он ей нравился как веселый товарищ, умеющий так хорошо развлекать ее и рассказывать всякие смешные истории. С ним всегда было легко и весело. Но вдруг оказалось, что за этими шутками и остротами кроется любовь, и вчера вечером он неожиданно признался ей в своем чувстве. -- Я... люблю вас, Лиля! -- сказал он и взял ее за руку. Она не знала, что ответить. Почувствовала только, что с этого мгновения дружбе конец. Телюков выжидающе молчал. -- Вы опоздаете. Вам ведь на аэродром... -- сказала Лиля тихо. -- Да, мне пора, -- промолвил он, словно очнувшись. -- А может быть... вы подождете меня, Лиля? Я скоро вернусь. -- Нет, нет. Я ведь послезавтра уезжаю! Надо отдыхать. -- В таком случае я приду провожать. Разрешите? -- Со мной будет мама... Просигналил шофер, и Телюков выпустил ее руку. Лиля пожелала ему удачи, и он ушел. Она действительно легла рано, но долго не могла уснуть. "Я люблю вас, Лиля", -- слышался его голос, а сердце ее оставалось спокойным. Ничего плохого она не находила в Телюкове, но любви к нему не чувствовала. Ей даже стало жаль его как друга, как товарища. Весь день Лиля никуда не выходила, а вечером, накануне отъезда, занялась с Назык. Увидев смутно белевший среди деревьев китель и услышав приглушенный разговор, она решила, что это Телюков. Подошла к окну, прислушалась. Нет, голос не его. -- Тетя Лиля, правильно? -- спросила Назык. -- Правильно, но ты еще раз проиграй этот этюд. -- Хорошо. Напрасно старалась Назык. Лиля ничего не слышала. Она жадно ловила обрывки фраз. Штурман несколько раз упомянул фамилию майора. -- Однако гонор у академика налицо, Семен Петрович! -- донеслось отчетливо. "Гонор?.. -- Лиля очень удивилась. -- Неправда! Поддубный скромный, культурный человек". Зазвонил телефон. Лиля прошла в кабинет, сняла трубку. -- Слушаю. Да, я. Нет, нет. Сейчас Назык сдает зачеты. Не могу. Я же сказала: Назык сдает зачеты. -- Она помолчала. -- А завтра рано утром меня провожает мама. До свидания. -- Кто это? -- спросила Харитина Львовна, когда дочь положила трубку на рычажок. -- Телюков. В клуб приглашает. -- Но ведь тебе завтра в дорогу. -- Я так и ответила. Харитина Львовна пытливо посмотрела на Лилю. Не хотелось выдавать ее так рано, да еще за военного! Сама ведь испытала, что значит быть женой летчика! Нелегко ей пришлось! Исколесила она белый свет вдоль и поперек... Мужу что -- сядет в свой самолет и полетит. А Харитина Львовна трясется с детьми по незнакомым дорогам, кочуя с запада на восток, с юга на север. И так всю жизнь: дорога, дети, чемоданы... Иные жены проводят мужей на службу и не беспокоятся, что там с ними. А жена летчика всегда озабочена, всегда в волнении. Тревога не покидает сердце: вернется с аэродрома или уже неживой?.. Приходит время возвращения мужа с аэродрома -- с замиранием сердца прислушивается к шагам... А если увидит, что все летчики уже прибыли, а ее мужа нет, то бегом к соседке: "А мой, где мой? Не слыхали?" Спрашивает, а дыхания нет, и только боль в груди. Да еще и не поверит соседке сразу, ибо не бывает так, чтобы прямо в глаза сказали: не жди. Что бы ни случилось, всегда стараются смягчить удар. Задержался, мол, в штабе или на соседнем аэродроме сел, прилетит! А потом ходят товарищи мужа и подготавливают вдову к страшной вести... Ни мало ни много -- двадцать шесть лет прожила так Харитина Львовна. А сколько перестрадала за эти годы!.. И на Халхин-Голе воевал Семен Петрович, и на финской побывал, и на Отечественной войне четыре года сражался... Немало горя хлебнула жена военного летчика. После Отечественной войны тешила себя мыслью, что хоть на склоне лет поживет спокойно, окруженная заботами сыновей и дочерей. Где там! Старший -- Григорий -- по стопам отца пошел -- учился в летной школе, а теперь водит транспортные самолеты по трассе Москва - Хабаровск. Младший -- Иван -- стал геологом и второй год странствует по Сибири, все ищет чего-то в горах... Старшая дочь -- Елена -- вышла замуж за инженера и отправилась с мужем на Сахалин. С родителями осталась одна Лиля, младшая. Но ведь и ее мать не очень часто видит. -- Осиротели мы с тобой, старик, -- часто говорила опечаленная Харитина Львовна. -- Да и путешествия эти, сказать по правде, замучили. Просился бы в отставку, что ли... Поехали бы с тобой на родную Полтавщину, купили бы домишко, сад развели вишневый. Я бы огород посадила, а ты бы удил рыбу... Семен Петрович на это неизменно отвечал одно и то же, сводя разговор к шутке: -- Рано, старуха, хочешь видеть меня в роли деда Щукаря. Есть еще порох в пороховницах! И правда, невзирая на свой возраст, он еще выполнял на реактивных самолетах фигуры высшего пилотажа без противоперегрузочного костюма. Ни один врач не мог придраться к его здоровью -- оно было безупречным, если не считать зрения, которое понемногу начинало сдавать. Харитина Львовна таила надежду оставить Лилю при себе и там уже, где они поселятся после отставки мужа, взять в дом зятя и жить всем вместе. Но вот пристает этот летчик с бакенбардами... Все по телефону вызывает... Выйдет за него Лиля и полетит по свету -- только ее и видели!.. В этот вечер она собиралась поговорить с мужем, посоветоваться, но как-то не решалась. Да и разве он даст хоть слово сказать? "Чушь несешь, старуха", -- отмахнется. Она его хорошо знает! Поздно вечером, когда Семен Петрович прикорнул на кушетке у себя в кабинете, она позвала Лилю в спальню, велела плотно притворить дверь. -- Тебе нездоровится, мама? -- Нет, ничего, Лиля! -- Она помолчала, подумал, а потом поведала дочери о своих надеждах и планах на будущее. -- Ну что ты, мама! Я и не помышляю о замужестве. Мне ведь еще год учиться... -- Смотри, Лиля! Не дружи ты с этим, который с бакенбардами... Увезет он тебя... -- Нет, мама, не увезет, -- ответила Лиля и почему-то вспомнила о Поддубном. Ей стало как-то неприятно от этого неожиданного воспоминания. Она забралась к матери под одеяло, прильнула к ней. Ей, как в детстве, хотелось уснуть возле матери. Но в голову одна за другой лезли непрошеные мысли. Особенно тяжело ей было от сознания, что Телюков обязательно явится завтра провожать ее. И он действительно явился, как только Лиля и Харитина Львовна сели в машину, чтобы ехать на станцию. -- Счастливого пути, Лиля! -- сказал он, поздоровавшись. -- Спасибо, -- сухо ответила девушка. Проводив взглядом машину, Телюков поспешил на утренние занятия по физической подготовке. Летчики строем отправились на спортивную площадку. Вскоре прибыл и полковник Слива. Он с молодых лет сохранил любовь к спорту и каждый раз внимательно наблюдал за тем, как его подчиненные выполняют упражнения. При этом он часто бросал насмешливые, а иногда и сердитые реплики: -- А ну, кто там запутался в колесе, как муха в паутине? Духу не хватает разогнать качели? -- кричал он летчику, который действовал вяло. Иногда, желая представить наглядно, а чаще дабы пристыдить какого-нибудь увальня, полковник обращался к старшему лейтенанту Телюкову, лучшему спортсмену в полку: -- Показать класс! Телюков чувствовал себя на спортплощадке как рыба в воде. Ловкий, сильный, смелый, он соколом взлетал на снаряд и начинал выделывать такое, что дух захватывало у тех, кто наблюдал за ним. -- Вот это да! Это -- класс! -- Семен Петрович притоптывал от удовольствия ногой. -- Вот как надо работать, тогда и в воздухе соколами себя почувствуете. Понятно? Летчики знали, что в такой момент с полковником можно и пошутить: -- Товарищ полковник, покажите теперь вы класс, -- предлагал кто-нибудь из них. Семен Петрович хмурился? -- Это при моих-то годах и комплекции? И все же, засучив рукава, становился в колесо и начинал раскручивать его. Летчики собирались вокруг. Тихонько смеялись, отпускали шутки. Полковник раскручивал все быстрее и быстрее. -- А вы еще на качели, товарищ полковник, -- подзадоривали его летчики. -- Ладно, будет! -- отмахивался тот, доставая неизменную трубку. -- Года не те. Укатали Сивку... Что теперь -- поглядели бы вы на меня лет этак пятнадцать назад. Майор Поддубный тренировался в составе первой эскадрильи. Между ним и майором Дроздовым как-то очень быстро установились дружеские взаимоотношения. У обоих были одинаковые взгляды на современное обучение летчиков, оба были противниками упрощенчества. Майор Дроздов давно уже, насколько позволяла субординация, "воевал" против Гришина и радовался, что в этой "войне" нашел в лице нового помощника командира надежного союзника. Высокий, мускулистый, майор Дроздов, как акробат, прыгал на сетке. У Поддубного получалось хуже. Однажды он угодил мимо сетки и сильно ушиб колено. Зато гимнаст он был отличный. -- Мы принимаем вас, Иван Васильевич, в физкультурный коллектив своей эскадрильи, но с условием, что на соревнованиях вы будете выступать на нашей стороне, -- сказал Дроздов. Поддубный согласился. После физкультурных упражнений летчиков ожидал завтрак, после которого они разошлись кто в учебный класс, кто на аэродром, кто в тир. Полковник Слива вызвал Поддубного к себе в кабинет и, рассматривая плановую таблицу, сказал: -- Вам запланирован контрольный полет под колпаком. Намечалось, что вы полетите с Гришиным. Я имею намерение сам полететь с вами. Вы готовы? -- Так точно! -- ответил Поддубный, недоумевая, почему вдруг командиру вздумалось лично проверять его. Ехали на аэродром втроем: полковник Слива, Поддубный и Гришин. Навстречу дул прохладный утренний ветерок. Вдали виднелся залитый солнечными лучами Копет-Даг. Под колесами шуршал песок. Гришин молча просматривал газету, а полковник попыхивал своей трубкой. "Спарка" стояла на линии предварительного старта, поблескивая на солнце фонарями кабины и отсвечивая лаком. К полковнику подбежал техник: -- Самолет к вылету готов! -- отрапортовал он. Полковник осмотрел кабину, поднявшись по красной лестнице, проверил заправку баков и, найдя все в полном порядке, расписался в контрольном листе. -- Потренируйтесь в кабине минут десять, -- сказал он Поддубному. -- Сиденье подгоните по своему росту. -- Есть! -- ответил Поддубный и опять подумал: "Не иначе как Гришин накапал". Полковник пошел на СКП, отдал там необходимые распоряжения Гришину и возвратился ровно через десять минут. Он натянул на голову шлемофон, подвязал к горлу ларингофоны, сел в кабину, нацепил на колено планшет. -- Полетели? -- Я готов. Полет под колпаком -- это полет в закрытой шторками кабине. Выполняется он примерно так: летчик садится в переднюю кабину, а инструктор в заднюю. Самолет взлетает, выходит за границу большого круга над аэродромом и переводится летчиком в режим горизонтального полета. В это время летчик (конечно, и инструктор) проверяет работу авиагоризонта и других пилотажно-навигационных приборов. Убедившись, что приборы работают безотказно, летчик, выдерживая заданную вертикальную скорость, набирает высоту. После команды инструктора "Закрыть шторки, беру управление" летчик закрывает кабину и одновременно устанавливает заданный режим полета. Таким образом, летчик находится в закрытой, а инструктор в открытой кабинах. -- Берите управление самолетом на себя, -- командует инструктор по СПУ, и летчик начинает пилотаж. Следуют команды: -- Курс такой-то, в зону... Летчик ведет самолет в зону. -- Вираж правый, крен 30 градусов... -- Вираж левый, крен 30 градусов... -- Снижение с вертикальной скоростью столько-то метров в секунду, до высоты такой-то... -- Набор высоты... -- Разворот с набором высоты... Так все время инструктор подает команды, а летчик выполняет их, ориентируясь в полете исключительно по приборам; он не видит ни земли, ни неба. Случается, летчик допускает такие грубые ошибки, что инструктор немедленно берет управление самолетом в свои руки. Такого летчика не выпускают в самостоятельный полет ни ночью, ни днем в облаках. Ему дают дополнительные контрольно-провозные полеты под колпаком, пока он полностью не овладеет так называемыми слепыми полетами. Майор Поддубный имел первый класс, который дает летчику право летать днем и ночью при любых метеорологических условиях. Он отлично владел полетами по приборам, имел большой налет ночью, так как служил за Полярным кругом, где ночь длится несколько месяцев. Все это знал полковник Слива и не сомневался в успехе своего помощника. Но то, что Поддубный показал в этом полете, превзошло все его ожидания. -- Мне остается лишь гордиться таким помощником, -- признался полковник, когда они приземлились. -- Слетаете еще ночью на "спарке" и беритесь за обучение летчиков. Беритесь энергично, а то мы плетемся в хвосте. -- Возьмусь, товарищ полковник. Возьмусь как следует! Семен Петрович пошел на СКП, а Поддубный уехал в городок. В этот вечер он переселился в свою квартиру. Техник-лейтенант Максим Гречка нехотя провожал своего друга и командира. -- Пожили бы у меня еще маленько, товарищ майор, -- говорил он. -- Прися с Петрусем вернутся только осенью. Неужели вам так плохо у меня? Тихо, спокойно, и мне радость какая... -- Не теперь, так в четверг, когда-нибудь все равно надо переезжать в свое гнездо. -- Плохо вам будет на новом месте, -- не унимался Гречка. -- В соседней комнате молодые летчики живут... Трынь-брынь -- только и слышно, да песни без конца... А у меня тишина, покой... -- Я рассержусь, Максим... -- За что? -- Вы словно женить меня собираетесь на нелюбимой или, еще того хуже, на погост провожаете... -- Виноват, товарищ майор... Они поднялись на крыльцо, вошли в коридор. Их комнаты молодых летчиков доносилась песня: чей-то мягкий тенорок напевал под звуки гитары: Я люблю подмосковные рощи И мосты над твоею рекой... -- Слышите? Слышите, товарищ майор? А я что говорил? Они вам и отдохнуть не дадут своей музыкой. А вам ведь заниматься нужно, к лекции подготовиться, к докладу... -- Ничего, музыка мне не мешает. Расставив свои вещи и выпроводив техника, майор заглянул к своим новым соседям. Двое из них -- лейтенанты Байрачный и Скиба -- были ему уже знакомы. Он знал: родом они из одного села, более трех лет назад вместе окончили десятилетку, вместе ходили в военкомать просить, чтобы их приняли учиться на летчиков и непременно истребителей, ибо истребителями были Покрышкин и Кожедуб... Закончив училище, они добивались, чтобы их обязательно командировали обоих в один полк. Куда угодно, хоть на Курилы, лишь бы вместе! Жили земляки, как родные братья, но никто не мог бы принять их даже за дальних родственников. Петр Скиба был рослый, широкоплечий, черный, как цыган; характер у него был нелюдимый, и он слыл бирюком. Григорий Байрачный был ему прямой противоположностью: нежный, как девушка, русый, веселый, с улыбчатыми глазами; любил поговорить, а то и песню затянуть. Улыбка не сходила у него даже тогда, когда командир "снимал стружку" за "козла" или какую-нибудь ошибку в технике пилотирования. О третьем молодом летчике -- лейтенанте Калашникове -- Поддубный знал лишь понаслышке, что тот увлекается рисованием и пишет маслом "настоящие" картины. На гитаре играл Скиба. Пел Байрачный. Калашников сидел за мольбертом, писал и заодно дирижировал кистью и палитрой. Застигнутые врасплох, лейтенанты вскочили с мест. -- Продолжайте, пожалуйста! -- сказал майор. Да что уж там продолжать... при начальстве! Байрачный подал майору стул: -- Присаживайтесь, товарищ майор. -- У вас хороший голос, -- похвалил майор Байрачного. -- Где там! -- смутился лейтенант. -- Просто затянул... с горя... -- С горя? Байрачный покраснел: -- Засыпались мы сегодня с Калашниковым. Скиба проскочил, а мы застряли. -- На чем? -- На розыгрыше полетов. Должны были вылетать в паре, но засыпались. Особенно я... И такой пустяковый вопрос попался... Вылетело из головы название высшей точки Копет-Дага... Вот штурман -- майор Гришин -- и не допустил меня к полетам. -- А при чем тут Копет-Даг? -- Не знаю. Только штурман сказал, что мне положено заново сдать зачет по району полетов. -- Раз сказал -- придется сдавать, -- заметил Поддубный и обратился к Калашникову: -- А с вами что приключилось? -- Да тоже на одной вводной засыпался, товарищ майор, -- лейтенант поднялся с места. -- Да вы сидите. Мы ведь не на службе. А что за вводная была? Калашников подумал, затем сказал: -- Спросил меня майор Гришин так: "Вы отстали от ведущего. Догоняя его, обнаружили, что налезаете на передний самолет... Ваши действия?" Я ответил, что в таком случае пойду либо с принижением, либо с превышением. А майор Гришин сказал, что такие действия будут неправильны. -- Вопрос не сложный, -- заметил Поддубный. -- Но рассматривать его надо в конкретных условиях. Вот что, лейтенант. Приходите завтра во второй половине дня в класс тактики, мы разберем этот вопрос обстоятельно. -- И нам можно? -- Байрачный указал на себя и Скибу. -- Разумеется. А сейчас спойте что-нибудь. Я очень люблю пение и музыку вообще... А у самого голоса, к сожалению, нет. Спойте какую-нибудь хорошую песню. Байрачный подмигнул земляку: не подкачай, мол, -- и повернулся к майору: -- Есть у нас коронный номер. Мы часто выступали с этим номером в училище. Это песня "Где ты бродишь, моя доля?! -- Дуэт? -- Дуэт. -- Ну, давайте. Байрачный, не ожидая согласия земляка, затянул: Где-е ты бро... Скиба подхватил густым баском: Где ты бродишь, моя до... Байрачный: Моя доля... И вместе: Не докли-и-чусь я тебя... Пели земляки отлично. Поддубный задумчиво вслушивался в знакомую еще с детства мелодию и одновременно рассматривал картину, стоящую на мольберте. На ней изображался караван в пустыне. Нещадно палит солнце. Среди барханов медленно шествуют верблюды, ведомые поводырем. В голубом небе плывут самолеты. Картина имела верную композицию, глубокую перспективу и выполнена была опытной кистью. Талантливые ребята, -- подумал майор о молодых летчиках. Когда Байрачный и Скиба замолчали, он спросил их, участвуют ли они в художественной самодеятельности. -- А у нас ее нет, -- ответил Байрачный. -- Надо организовать. -- Обращался к начальнику клуба товарищу Фельдману. -- Что же он? -- Надо, говорит, создать, да талантов не видно. -- А вы докажите, что таланты есть. А если начклуба такой скептик, действуйте по своей комсомольской линии. Возьмите организацию самодеятельных кружков на себя, я помогу. Поговорю по этому поводу с замполитом полка, и такой концерт закатим, что держись! Жен офицеров надо привлечь. А так здесь ведь скучно, правда? Вот и художник у нас есть. Если, например, пьесу какую-нибудь поставить, то и декорации есть кому написать... -- Я с большим удовольствием, -- отозвался Калашников. -- А вы где учились рисовать? -- поинтересовался майор. -- Отец у меня художник, я от него кое-что унаследовал. Да это так, от нечего делать, -- он махнул рукой на картину. -- Думаю подарок сделать командиру эскадрильи. В углу стояла этажерка с книгами. Майор подошел ближе. Там были преимущественно учебники по аэродинамике и штурманскому делу, несколько экземпляров "Вестника Воздушного флота", книги "Крылья истребителя" Александра Покрышкина и "Служу Родине" Ивана Кожедуба. -- Это хорошо, что вы читаете такую литературу, -- похвалил молодых летчиков майор. -- Вообще надо следить за книгами по авиации, читать все новинки. А то в моей жизни был один весьма прискорбный случай. Я считал, что так называемый "соколиный удар", то есть атака сверху сзади, -- прием, который впервые применили немецко-фашистские летчики. Оказалось, однако, что таким приемом пользовались русские летчики еще в первую мировую войну. Они-то и являются творцами этого тактического приема. Я же об этом узнал значительно позже, будучи в академии. Случайно натолкнулся на книгу русского летчика Крутеня. Он детально описывал "соколиный удар". Вот и оказалось, что немецкие летчики читали Крутеня, а я, русский летчик, о таком и не слыхал. Прямо стыдно становится, когда вспоминаю об этом. Кстати, у меня есть кое-какая иностранная литература по авиации. Не все в ней представляет интерес для нас, советских летчиков, ибо наша отечественная наука ушла далеко вперед, но кое-что знать интересно. Отдельные бюллетени я перевел на русский язык. Могу и вам дать почитать. -- Мы будем вам очень благодарны, товарищ майор, -- сказал Байрачный. -- Тем более, что я, например, готовлюсь в академию. Поддубный посидел еще минут десять и вернулся к себе. -- Всего доброго, товарищи! Завтра в два приходите в класс тактики, уточним вопрос о том, как надлежит сохранять свое место в строю. Надеюсь, вскоре вы все будете летать в паре, а затем и в составе звена. -- До свидания, товарищ майор! -- хором ответили молодые летчики. Глава четвертая Прошел месяц после приезда Поддубного в Кизыл-Калу. Беседы с офицерами полка, в частности с замполитом Горбуновым и комэском Дроздовым, знакомство с летной документацией, а главное, личные наблюдения окончательно убедили его в том, что Гришин -- перестраховщик и что это он тормозит нормальный ход летной учебы. Растерявшись после катастрофы и аварии, Гришин при планировании летной подготовки брал упражнения менее "рискованные", а более сложные откладывал на неопределенное время. Кроме того, он, где только мог и как только мог, упрощал полетные задания. Ночные полеты большей частью планировались на лунные, светлые ночи. И если, например, в том или ином упражнении предполагалась высота полета, скажем, двенадцать-четырнадцать тысяч метров, то Гришин давал указания -- двенадцать и не выше! А чтобы какой-нибудь летчик не переступил границы дозволенного, на борт самолетов ставили бароспидографы -- приборы, фиксирующие фактическую высоту полета. Все это применялось с целью избежать аварийности и маскировалось под методическую последовательность в обучении, ставилось в зависимость от тяжелых условий пустыни. Некоторые свои мероприятия Гришин проводил втайне от командира полка. Если же тот замечал неладное и начинал высказывать недовольство, Гришин затрагивал наиболее чувствительную сторону характера полковника. Дело в том, что Семен Петрович очень заботился о своих подчиненных и болезненно переживал гибель одного из них. Когда Гришин напоминал ему о том, что прежде всего нужно думать о жизни летчика, командир сразу сдавался. Он понимал, что подлинная забота о воине -- это учение в поте лица, такое учение, которое позволяло бы летчику уничтожить врага, а самому остаться невредимым. Но получалось так, что, вопреки здравому смыслу, он скрепя серце всегда соглашался со своим заместителем. Поэтому-то и очутился полк на последнем месте в числе остальных полков соединения. Возглавляя огневую и тактическую подготовку, Поддубный твердо повел свою линию. Стрельбы и воздушные бои стали проводиться по всем правилам. Но штурманская подготовка и особенно подготовка летчиков-перехватчиков, а также боевого расчета КП по-прежнему страдали упрощенчеством и послаблениями. Гришин крепко держался своих взглядов. Обдумав все хорошенько, Поддубный решил поговорить с ним начистоту. -- Давайте, Алексей Александрович, -- сказал он, -- вместе обмозгуем, что нам дальше делать. Скажу без обиняков: не нравятся мне ваши мероприятия, касающиеся бароспидографов и лунных ночей. Получается не учение, а, извините, черт знает что. Я говорю прямо -- не взыщите -- наушничать не в моих правилах. Гришина всего передернуло при этих словах. -- В атаку, значит? -- В атаку, Алексей Александрович. Авиация поднялась в стратосферу, обогнала и оставила позади скорость звука, а вы бароспидографы подсовываете летчикам, чтобы они, как воробьи, под крышей летали. -- Кто высоко взлетает, тот низко падает... -- Чепуха. -- Народная мудрость говорит... -- Мудрость эта не касается авиации. -- Допустим, но все ж смотрите, чтобы не пришлось и вам упасть... -- За меня можете не волноваться. -- Ну и вам не следует беспокоиться обо мне, -- вскипел Гришин, нервно хватаясь пальцами за пуговицы кителя. -- Я не лезу в ваши стрелковые дела, хотя обязан по долгу службы. Тем более вы не должны вмешиваться в мои. -- Я хотел поговорить, Алексей Александрович, ведь дело касается не лично нас с вами, а всего полка... -- На то есть командир! -- отрезал Гришин. -- Ну что ж, в таком случае -- извините. У меня были самые лучшие намерения... Я понимаю: тяжело потерять летчика. Осторожность в нашем деле ох как нужна! Но ваши мероприятия не выдерживают никакой критики. Это знает и видит каждый летчик, не говоря уже о командирах. Разговор этот происходил наедине. Поняв бесполезность своего мероприятия, Поддубный решил и впрямь не вмешиваться не в свое дело. В конце концов, не он ведь отвечает за полк. Есть командир. А он всего-навсего помощник командира по строго определенной службе. Добился того, что Гришин не препятствует ему организовывать и проводить воздушные бои по своему усмотрению -- и то достижение. Чего ж еще надо? Зачем требовать больше положенного? Бывает так: уступишь однажды, войдешь, так сказать, в сделку со своей совестью, а потом всю жизнь внушаешь себе, что ты, дескать, человек маленький, свое дело знаешь и выполняешь его честно, чего ж еще? Пусть другие поступают по своему разумению. Такие люди часто преуспевают по службе, потому что никого из начальства никогда и ни в чем не беспокоят и во всем с ним соглашаются беспрекословно. Но Поддубный не принадлежал к таким людям. Он всего себя отдавал службе и терпеть не мог тех, которые работали серединка наполовинку. Он никогда не заботился о своем личном благополучии. Был в летном училище -- душой болел за успехи каждого курсанта, а стало быть, и за общий успех. Прибыл в полк -- сам ни разу не струсил в полете и не менее, чем врага, презирал трусов и хитрецов. Однажды его ведомый летчик, будучи поднятый по тревоге, побоялся летать над морем на предельную дальность и передал по радио, будто бы в самолете забарахлил мотор. -- Шкурник ты! -- воскликнул Поддубный, когда летчик возвратился из полета, и так тряхнул его, что тот побледнел. Таким был Поддубный прежде. Таким остался и теперь. И вскоре, верный своей натуре, он вновь сцепился с Гришиным. Это было во время ночных полетов. Летали летчики-перехватчики. Поддубный еще на старом месте службы овладел радиолокационным прицелом и участвовал в таких полетах. Но уже первый вылет вызвал в нем жгучую досаду. В самый ответственный момент, когда цель появилась на индикаторе, штурман-наводчик неожиданно отдал приказ летчику-"противнику" обозначить себя в воздухе лучом фары. -- Для чего вы отдали такой приказ? -- накинулся на штурмана Поддубный, спустившись на командный пункт. Штурман-наводчик, склонившись над планшетом, производил в этот момент расчеты и поэтому ответил не сразу: -- Чтобы вы не наткнулись на "противника". Таков приказ майора Гришина. -- Где майор? Солдат-планшетист указал на дверь влево. Гришин разговаривал с кем-то по телефону. Поддубный подождал, пока он положит трубку. -- Кто и когда, -- без обиняков приступил к нему Поддубный, -- кто и когда давал указание, чтобы "противники" обозначали себя фарами? Гришин поднял усталые глаза. -- Допустим, я давал такие указания. Допустим. А в какой мере это вас интересует? Поддубный едва сдерживал готовый прорваться гнев. -- Меня это не только интересует. Меня возмущает! -- Вот как! Мы, можно сказать, вашу жизнь оберегаем, а вы голос повышаете... -- Это не учение! Это черт знает что! Предположим, что летит не условный, а реальный противник, вы тоже скомандуете ему: "А ну-ка, любезный мистер, блесни-ка фарой, мы увидим тебя и собьем". Так, что ли, по-вашему? На дураков рассчитываете? -- Я посоветовал бы вам, товарищ майор, как помощнику по огневой и тактической подготовке, заниматься своими мишенями и не поднимать шум здесь, на КП. Не мешайте нам. -- Не мешать вам заниматься упрощенчеством? Гришин, как делал это и прежде, демонстративно отвернулся. Поддубный вскипел: -- Я напишу жалобу генералу Щукину! -- Пишите, -- равнодушно ответил штурман. Но, помолчав, сообразил, что жалоба все-таки реальная вещь, и сразу переменил тон. -- Иван Васильевич, -- сказал он, теребя шевелюру всей пятерней, -- вы все-таки не забывайте, что в воздухе противник условный. Собственно, ведь никакого противника нет. Два летчика, выступающие с двух сторон. Два наших советских летчика. Подумайте, стоит ли рисковать? Наткнутся друг на друга в воздухе -- вот вам и конец: сразу две катастрофы. В армии узнают, до Москвы дойдет, за летчиков будем отвечать своими головами. -- Но ведь так мы никогда не научим летчиков перехватывать ночью самолеты! -- Как это не научим? Разве фара мешает ловить "противника" в прицел? -- Какая уж там ловля, если "противник" обозначает себя фарой! И откуда вы взяли, что летчики могут налететь друг на друга? Ведь имеется же бортовой радиолокационный прицел. Нет, Алексей Александрович, учить летчиков и штурманов-наводчиков, как учите их вы, мы не имеем права. Так мы никогда не подготовим их к суровым испытаниям современной войны, и с вашими доводами я в корне не согласен. Дело это принципиальное, речь идет о нарушении главного принципа боевой подготовки, и я самым решительным образом буду выступать против нарушения. -- Это дело мы как-нибудь утрясем, -- примирительно сказал штурман. -- Поговорим с полковником. Возможно, придумаем что-либо иное... -- Да, с полковни