тальи Алексеевны. Никто из них, к кому ни подходил с расспросами Григорий Иванович, пытаясь узнать подробности несчастья в своем доме, не сказал ничего, отзываясь неведением, а многие и действительно ничего не знали. Один Иоасаф, рассчитывая на вещественную благодарность морехода за осведомление и преподанное ему духовное утешение, по-своему передал о случившемся. - Как же недоглядела, не защитила ты Ираклия? - угрюмо спросил Шелихов жену на пороге дома. - А еще кумой высшему начальству приходишься! Я на тебя надеялся... И тут же, увидев, как побелело лицо жены и как упали ее тянувшиеся к нему руки, крепко обругал себя в душе за нечаянно вырвавшийся упрек. Григорий Иванович сильно негодовал на попытку Натальи Алексеевны скрыть от него до времени несчастье: "малодушным считает, не выдержу новую кровавую обиду". В дороге, обдумав, принял все как еще одно проявление ее любви и заботы о нем и решил воздержаться от малейшего упрека, а встретился - и вот... "недаром говорится, - припомнил Григорий Иванович прочитанное у какого-то мудреца, - что ад раем бы казался, кабы смолу его нашими добрыми мыслями залить". - Не торопись, Григорий Иваныч, расскажу - пожалеешь, - чужим, мертвым голосом ответила Наталья Алексеевна, и Шелихов понял, как трудно ему будет заслужить прощение. - Ладно, прикажи баню нам истопить, а пока пойдем... Расскажи, сделай милость, как архитекта моего загубили! - обратился он к жене, когда она привела его в свою моленную. Темные лики угодников старинного письма, едва озаренные несколькими горевшими перед ними лампадками, глядели сурово и недоброжелательно. Мореход избегал здесь бывать и сейчас внутренне поежился от холода кержацкого иконостаса, напоминающего погребальный склеп, в котором когда-нибудь поставят и его гроб. Моленная, чувствовал он, была враждебна той полнокровной, буйной и пестрой жизни, что всегда кипела за ее стенами, манила и была ему единственно дорога. Григорий Шелихов был человеком скорее "православным", чем верующим, он неукоснительно выполнял предписанные церковные обряды, но православия своего держался в той лишь мере, в какой понимал его не религиозно, а как освященное временем проявление русского духа. Поэтому-то он и не видел разницы между своей "православной" и кержацкой верой жены. Неистовый протопоп Аввакум, пользовавшийся большим почетом среди староверческого сибирского купечества, был в глазах Шелихова чуть ли не героем за одно хотя бы то, что претерпел Аввакум от царских воевод и бояр. Шелихов щедро жертвовал на церковь и любил в то же время слушать сомнительные рассказы своего духовного отца, протопопа Павла Афанасиева, о приключениях среди обращаемых в православие якутов, чукчей и камчадалов и скоромном домашнем быте их духовных пастырей. - Я, - как бы отделяясь от него невидимой завесой, сказала Наталья Алексеевна, - под образами стою, чтоб не допустили угодники божий от тебя что-нибудь утаить... - Господь с тобой, Наташенька, неужто я образам больше тебя поверю... - Не суесловь, Григорий Иваныч, господь накажет! А было оно так... Полудневали мы в столовой горнице. Катенька пирожками своего изделия потчевала, мы и смеялись: пирожки рыбные фунтовые, а Ираклий пяток съел, нахваливает и еще тянется. Вдруг слышим людской топ, и входит полицеймастер, наш Завьялов, с желтоскулыми братскими... много их, человек десять, а то и двадцать, почитай, было, а за ними, вижу, вроде Козлятникова рожа поганая усмехается... - Козлятникова?! - вскричал мореход, забывая, что он находится перед иконостасом моленной. - Вот оно откуда пришло... - Слушай, что дальше было, - строго остановила его Наталья Алексеевна. - "Ты будешь Боридзе Ираклий Георгиев?" - ткнул Завьялов перстом на Ираклия. А Ираклий, бледнее смерти, вскочил и стоит у окна, а окно - тепло было - в сад растворено, в саду солнушко... "Как осмелился ты, слышу, из Гижиги скрыться и в такой дом вобрался? В Петербурге доведались, что ты в бегах находишься, а мы туг не знаем, какой гусь среди нас ходит..." Обомлела я, в уме смешалась, хочу сказать: "Да не ты ли, сударь, сам его к нам привел и десять рублей за хлопоты от Григория Ивановича принял?" - а слов, голоса нет у меня... "Вор ты, взять его!" - кричит Завьялов, а Ираклий, как не в себе, отвечает: "Я никогда вором не был, и не вам меня взять... Будьте прокляты, предатели!" - и с этим скок в окно. Завьялов к окну, "держи" кричит, а потом: "Уйдет... стреляй его!" Подскочил к окну один какой-то дурной казачишко-бурятин, водит ружьем, нацеливает... Катенька, как увидела, закричала и хлебницу деревянную с пирожками в него кинула, а казачишка стрельнул и... - Убил? - глухо отозвался Шеихов. - Дышал Ираклий, когда мы пробились к нему, под кустом шиповниковым он лежал, под розанами твоими... Не давала я Ираклия со двора вывести, за Сиверсом погнала, думаю - выходим... Токмо Завьялов рыкает: "Приказано живым или мертвым взять". А кто приказал, не сказывает. Меня буряты, мигнул он, за руки держали, плат обронила - украли, Катеньке ноги оттоптали, а Ираклия... уволокли! - Ну, а дальше как оно было? - прохрипел Шелихов. - Архимандрита Иоасафа, монахов почему недомекались на помощь призвать? - Не было их дома. Токмо ты уехал, они все дни и ночи по купцам, вояжирам твоим, ходили... И что он сделал бы, казенный монах! - махнула рукой Наталья Алексеевна. - Я к Ивану Алферьевичу на третий день - Катенька без памяти лежала, я к ней Марфутку с Порумбой приставила - защиты просить Ираклию пошла... Надеялась - жив он и страдает у них... - И чем же он тебе за старую хлеб-соль, за подарки наши помог? - Не греши, Григорий Иваныч, друг нам истинный Иван Алферьевич, уйдет он - всплачешься... "Прости, говорит, меня старого, Наталья Алексеевна, все знаю, и хочешь - казни, хочешь - помилуй, а я и духом не виноват, все Завьялов своевольно наделал, и я его уж от должности отрешил и судить буду". Тело убиенного приказал с честью на кладбище похоронить, протопоп Афанасиев служил, он тебе и место покажет... "Хорошо любимца вашего помню, - говорит Пиль, - статный, чертил полезное и уж как легкодушно плясал! Душевно сожалею, но хотел бы, да не в силах воскресить бессчастного..." С тем и ушла я! Катюшку, живая она и горе у ней, пожалей и приласкай - месяц всего, как опамятовалась и благодаря Сиверсу, благодетелю нашему, на ноги стала, - закончила рассказ Наталья Алексеевна и опустилась на колени перед закопченными ликами угодников, единственных защитников и утешителей, как она твердо верила, в человеческом горе. Шелихов поглядел на жену, вздохнул - знал, как страдает она, - не стал отрывать ее от молитвы и, осторожно ступая, вышел из моленной. - У Козлятникова узел развяжу, поеду! - решил он, забыв о заказанной бане. Пошел в свою комнату, отбросил крышку открывающегося со звоном-пением сундука, в котором по купеческому обычаю хранил деньги. Достал, не считая, горсть серебряных полтинников и выехал со двора с Никишкой. Козлятников жил далеко на окраине города, в Слюдяной слободе, за впадающей в Ангару бурливой речушкой Ушаковкой. Перебрался он на эту окраину по случаю того, что много лет находился под следствием и счел за благо не мозолить глаза согражданам своим безбедным существованием. Страшнее грозовой тучи навис мореход над Козлятниковым, сочинявшим очередную кляузу для кого-то из своих клиентов-купцов, в погоне за наживой вечно судившихся между собой. Вдохновение судейский крючок черпал в стоявшем перед ним штофе водки. - Рассказывай, всю пакость выкладывай без утайки,- угрожающе-тихо сказал Шелихов и показал привезенную с собой суковатую дубинку. - Не то... душу выбью! - рявкнул он вдруг так грозно, что Козлятников, сразу поняв, зачем приехал к нему мореход, решил сдаться на милость. - Не задержу, с-слово м-мое к-короткое, - выбивая дробь зубами и поблескивая злыми хорьковыми глазками, вымолвил Козлятников. - Дело было перед поездкой моей в столицу. Позвали меня Иван Ларионыч Голиков, а у него сидел, когда я пришел, Лебедев-Ласточкин... "Явишься, говорят, к Ивану Акимовичу Жеребцову и скажешь, мол, что именитый рыльский гражданин и иркутский первой гильдии купец и наш компанией Гриш... - Козлятников поперхнулся и опасливо поглядел на морехода, не заметил ли тот его оговорки, - и Америки знаменитый открыватель Григорий Иваныч Шелихов собирает и передерживает у себя, творя великий соблазн, масонов и каторжников, за тягчайшие проступки против величества сосланных. Просим распорядиться и каторжных в места им приуготованные выдворить..." Козлятников перевел дух, взглянул на сидевшего в глубокой задумчивости Шелихова и - прошла первая гроза - гораздо смелее продолжал: - И когда в Иркутск господин Кайданов, вам очень даже известный, приехали и на квартиру к Лебедеву - вы не догадались к себе зазвать - стали, Иван Андреич напомнил свою жалобу и в подробности рассказал, как вы старшую дочку за масона, извините, за Резанова, Николая Петровича, выдали, а вторую, младшенькую, за черкесина кавказского, повинного в оскорблении величества и вами из Гижиги сюда вытребованного, отдать собрались. Из Петербурга и пришло сюда распоряжение, а я, видит бог, тому непричинен, что Завьялов, для храбрости перепустивши водочки, натворил, и всегда я к семейству вашему с полным моим уважением... Козлятников замолк. На него снова нагнали страх непонятные действия Шелихова, который вдруг тряхнул головой - хватит, мол, с меня, - вынул из кармана горсть серебра, усмехнулся презрительно и стал раскладывать монеты в три стопки. - Получи, падаль, иудову плату - тридцать сребреников и поделись с теми, кои загубили неповинного человека... Стоило бы тебе хребет сломать, - поглядел мореход на свою дубинку, - да жаль руки пачкать, но гляди-и, - протянул Григорий Иванович, - еще раз наткнусь на твой след - не быть тебе живу! Плюнул с отвращением ему в лицо и ушел, потрясши ударом дверей ветхий домишко. Козлятников прислушался и, убедясь, что Шелихов уехал, дрожащей рукой налил себе стакан водки. Екнул и осушил его до дна. Потом сгреб оставленные на столе тридцать полтинников, подкинул их на ладони, широкой, как лопата, передернул обиженно плечами - плевок глаз не выест - и со вздохом, "за чужие грехи терплю", опустил деньги в карман. 3 По дороге от Козлятникова Григорий Иванович раздумывал о людях и обстоятельствах, приведших к гибели Ираклия. Убийство ссыльного грузина в шелиховском доме, на глазах жены и дочери, останется, что ни делай, безнаказанным. Козлятников, сознавшийся с глазу на глаз, в смертном страхе перед Шелиховым, в подлом сговоре, отречется от своих слов и, если нужно, с крестным целованием. Мало того, иудовы сребреники, брошенные ему в рожу, назовет подкупом моим, чтобы он, этот прохвост, донес на почтенных людей вроде Голикова и высоких особ в Петербурге. Не расхлебаешь каши! Наместник? Генерал тоже, конечно, не поверит такому недоказуемому обвинению. Он и так уже поступил строже, чем требовалось по личности убитого: отрешил от должности пристава, исполнявшего высочайшее повеление... "Что еще, - горько усмехнулся Шелихов, - может сделать мне генерал в утешение? В покрытие крови Ираклия вспорет плетьми казачишку-бурятина? Гавриле Романычу Державину написать, просить пред царицей заступничества?.." И тут же вспомнил, как Державин после сердитого отзыва о Глебовой на его глазах целовал ручки ввалившейся к нему вместе с Альтести вдове секунд-майора. Вспомнил и поморщился от сдавившей сердце острой боли... На счастье, подъехали к дому. Мореход с трудом выбрался из саней и, пошатываясь, - до дна испил чашу людской злобы и своего бессилия - вошел в сени. Наталья Алексеевна не знала, куда и зачем выехал хозяин из дому, и в большой тревоге поджидала возвращения Григория Ивановича. Едва волоча налившиеся непомерной тяжестью ноги, Шелихов, как был в шубе и шапке, со свисающими малицами, ввалился в столовую и опустился на скамью у дверей. - В баню не пойду... опять сердце схватило... Раздень! - пробормотал он невнятно и внезапно окрепшим голосом крикнул: - Голикова, ежели придет, не пущай ко мне!.. Убить могу! Забыв обидную встречу с реки, Наталья Алексеевна проворными сильными руками раздела мужа, с трудом довела до спальни и, надев чистое белье, уложила в постель. За несколько дней Григорий Иванович отлежался и оправился, но никого, кроме Полевого, не принимал. Голиков, которому Козлятников уже обо всем рассказал, утаив, конечно, только то, что он выдал Шелихову причастность Ивана Ларионовича к интриге, закончившейся гибелью Ираклия, был в беспокойстве и потому не добивался свидания с мореходом. Добровольное затворничество Григория Ивановича, готовившего второе издание своей книги об открытиях, сделанных на северо-западе американского материка, было как нельзя более наруку Ивану Ларионовичу Голикову. Пайщики пестрых по составу шелиховских компаний, особенно мелкие и средней руки купцы, недаром больше опасались хитрого разума и сноровки Голикова, изощренного на темных махинациях питейного откупа, чем самовольства и диктаторских замашек "морского варнака", как они окрестили Шелихова. Эту опаску песца перед волком Шелихов отлично знал и умело пользовался поддержкой мелкого пайщика, сводя на нет все попытки Голикова занять место первоприсутствующего директора компаний. Голиков давно нашел применение своей деловой хватке. Пользуясь отдаленностью колоний и сложностью проверки действий начальников промышленных групп и поселений, он через своего подручного, енисейского мелкого купца Толстопятова, задолго до гоголевского Чичикова занялся операциями по скупке "мертвых душ". У родственников русских добытчиков, умерших в колониях, Голиков приобретал права на положенные им паи и полупаи по сходной цене. В этом содействовал ему прожженный авантюрист, бывший главный правитель американских колоний грек Деларов. Неизвестный Шелихову енисейский купец Толстопятов, никогда не бывавший в Америке и занимавшийся понаслышке скупкой краденого золота, предъявил к нему иск. Шелихов усмотрел в этом верно рассчитанный и тяжелый удар своих тайных врагов. Толстопятов представил в Иркутский совестный суд претензию на огромную сумму, чуть ли не в двести пятьдесят тысяч рублей, по оказавшимся у него на руках паям погибших и умерших в Америке добытчиков. За спиной Толстопятова Григорий Иванович ясно видел козлиную бородку Голикова, кустистые рыжие брови Лебедева-Ласточкина и щучье хайло судейского крючкотвора Козлятникова, хихикающих в кулак: поглядим, мол, как ты, Колумб российский, в этот раз сухим из воды выйдешь. Совестный суд вызывал Шелихова повесткой на 1 декабря. Григорий Иванович мгновенно принял решение: прежде всего просить не рассматривать дела, пока он не получит по претензиям Толстопятова справок от Баранова. Баранову же для этого надо послать отсюда копию иска, с фамилиями и именами людей, и обязательно направить туда, за океан, толкового человека. Нет! Надо самому в наступающем 1795 году с открытием навигации отплыть в Новый Свет и самому все на месте проверить... Великие мошенства откроются! К кому же с этим обратиться? Только к наместнику, к Пилю! Григорий Иванович еще раз имел случай убедиться в превосходстве "тонкой политики" Натальи Алексеевны. Она неоднократно уговаривала его явить себя пред генералом после возвращения из Охотска. А он затворился, показал обиду - как будто в гибели Ираклия губернатор был повинен - и тем обидел старого боевого служаку, единственного человека из сильных мира сего, который тепло и с умом поддерживал русский почин в Новом Свете. "Наплевал, Григорий Иваныч, в колодезь, а теперь не знаешь, как водицы испить?" - уныло усмехнулся Шелихов. Он нарядился, как делал это в важных случаях, и строгий, печальный предстал пред наместником. - Уволь, Григорий Иваныч, уво-оль! - воскликнул Пиль, не дослушав его просьбы. - Вот где у меня сидят Голиковы, Лебедевы и прочие сибирские миллионщики... Шелихов с ними! По горло сыт разбирать ваши тяжбы и кляузы! - похлопал себя генерал по крутому затылку. - И как это ты с ними не помиришься? Ведь будто бы люди одной породы, одного сословия! - удивленно и сердито передернул Пиль пышными генеральскими эполетами на плечах. - И такую советницу еще имеешь... Скажи ей, чтобы малиной тебя напоила и смягчительного дала, кровь тебе пустила. Успокоишься - помиришься, по судам таскаться не захочешь... - Прошу прощения, ваше высокопревосходительство, что осмелился побеспокоить малой своей... - и не договорил, перехватило дыхание, попятился к дверям, не выдержав почудившейся в словах наместника насмешки. - Постой, постой! - спохватился наместник, почувствовав, что лишку и некстати сказал. - Недослушал резолюции, а пятишься... Больно колючим ты стал, Григорий Иваныч, с тобой и пошутить нельзя! Так они затеяли это, говоришь, чтоб тебя спихнуть и разорить, а губернию твою американскую в свои руки забрать? Нет, этого в интересах державы российской не допущу, не согласен. Дело прикажу отложить, а ты потрудись с весны в одно лето туда и обратно смотаться, привези неподкупные свидетельства и разгроми мошенников... Голикова выгони из компании, христопродавец он и грабитель казны, я до него еще и по откупам доберусь! Что, отошел? То-то!.. Наталье Алексеевне скажи, чтоб не кровь тебе отворила, - советнице своей скажи нижайшее от меня почтение и еще скажи, что всей душой рад тебе и делу твоему помощь оказать, поелику оно и ты с ним суть полезны отечеству. Прощай, Григорий Иваныч, прощай, голубчик! От наместника Шелихов вернулся в приподнятом настроении и в точности передал "советнице" весь разговор между ними. - Еще посмотрим, купцы именитые и столичные правители длинноухие, кто кого! - говорил мореход. - А я доведу свое, свяжу накрепко Россию с Америкой, и простят мне русские люди за страдание грехи мои, малые и большие! - Что тебе сказать, Гришата? Я уже и ума не приложу. Поболее тебя были люди и падали под злобой и глупостью человеческой, - печально вымолвила Наталья Алексеевна, словно предчувствуя, что доживает она с Гришатой свои последние, отсчитанные ему судьбой дни. Шелихов сделал последнюю попытку привлечь внимание правительства к поднятому им делу и направил зятю, Николаю Петровичу Резанову, для представления "при доброй оказии" кому следует обозрение первых островных русских поселений на американском материке. К обозрению приложил карту, вычерченную навеки обезвреженным царским ослушником Ираклием Боридзе. Было чем гордиться! "Американская губерния", как окрестил шелиховское открытие Пиль, включала восемь оседлостей - "уездов", раскинувшихся в океане на островах и на Большой земле - Аль-ак-шак, сиречь Аляске. Первая оседлость - десяток русских с несколькими камчадалами - находилась на самом большом из Бобровых (Командорских) островов, здесь когда-то нашел свою могилу славный мореплаватель Витус Беринг. Вторая - на острове Ахта (из Андреяновских), в Коровинской бухте: пятьдесят русских и шестьсот алеутов да двести семьдесят алеутов на маленьких соседних островках, около которых, как скотина на траве, "паслись" на стадах трескового малька великаны киты. Третья - на Уналашке, самом большом из Лисьих островов, в Капитанской гавани. Это было поселение "Доброе согласие" - тут среди тысячи алеутов жил десяток русских. Четвертая и пятая оседлости - на Прибыловых островах св. Павла и св. Георгия, они замыкали Бобровое (Берингово) море давних русских добытчиков. Наконец, шестая, седьмая и восьмая оседлости раскидывались по Тихоокеанскому побережью американского материка и на ближайших к нему островах. Центром их был остров Кадьяк, где Трехсвятительская и Павловская гавани защищались деревянными крепостями с земляными укреплениями и пушками. Судостроительная верфь на Кадьяке, заложенная Шелиховым, превратилась тогда в колыбель русского флота Нового Света. Среди многих тысяч алеутов на Кадьяке жили сто девятнадцать русских. В Кенайском и Чугацком заливах, врезающихся в материк, и до мыса Якутат, под горой св. Илии, были раскиданы крепостцы-фактории: Павловская, Георгиевская, Александровская, Воскресенская,* Константина и Елены.* (* Теперь порт Стюард. ** Порт Эчес.) Словно предчувствуя, что через немного лет русские поселения появятся на Юконе под северным Полярным кругом и в Калифорнии на юге, Шелихов обозрение своего подвига закончил, как полагалось по его мнению, когда говоришь или пишешь высоким особам, витиеватым заключением. Отдавая "кесарево кесареви", Шелихов отстаивал права соотечественников и свою "пользу", как завоеванное за собственный страх и риск руками, умом и отвагой простых русских людей. Перечел вслух и сам удивился, как складно и убедительно у него это вышло: "Без монаршего одобрения мал и недостаточен будет труд мой, поелику и к делу сему приступал единственно с тем, чтобы в означенном море землям и островам сделать обозрения и угодьям оных учинить замечания, а в пристойных местах в отвращение других держав расположить надежнейшие наши, в пользу свою и наших соотечественников, занятия. И не без основания питаюсь надеждою, что открою непредвиденные государству доходы с пользою при том и своею..." Перечитал, задул свечу в кулибинском "светце" и, чтоб не разбудить огорчавшуюся его ночными бдениями жену, растянулся на скамье у стола, подложив поддевку под голову. Засыпая, мечтал, как, прочитав его обозрение, удивится государыня и призовет к себе верного слугу, - хоть один такой да найдется около нее! - и скажет: "Присоветуй, чем помочь и как наградить людей, столь отечеству преданных..." И пойдет... расцветет Славороссия... 4 Толстопятов, узнав в суде, что рассмотрение иска по распоряжению наместника отложено до представления Шелиховым из Америки документов, струхнул и усомнился в каком-либо проке этого кляузного дела, затеянного, в сущности, Голиковым. В скупку паев Толстопятов вложил собственные деньги. Голиков же, хотя и согласился разделить прибыль исполу, от расходов и хлопот по делу сумел уклониться. И провернуть претензию в суде при таком обороте дела он оказался бессилен, несмотря на то, что их советник Козлятников знал все входы и выходы и обещался устроить все как нужно. Но все выходило не так, как нужно, и Толстопятов, следуя основному закону торгашей - свой карман ближе к телу, решил спасать себя от срама и убытков. - Пришел к тебе, Григорий Иваныч, на мировую спор наш кончать... Не в моем обычае по судам таскаться, подьячих кормить! - попросив свидания через Полевого, заявился Толстопятов к мореходу. - Сколько? - не моргнув глазом, спросил Шелихов. - Да двадцать процентиков для хорошего человека можно скинуть - за двести тысяч отдаю... - Неподходяще, дорого, но десять процентов претензии, так уж и быть, признаю и, хоть выеденного яйца не стоят бумажки твои, двадцать пять тысяч отступного дам... прости, не знаю, как по имени и отчеству величать? - Михаила Доремидонтов сын... - За двадцать пять в обмен приму, тоже не люблю приказных кормить. Слыхивал, Михайла Доремидонтыч, пословицу: в цене купец волен, а в весе и купец не волен?.. Легковесны и сомнительны бумажки твои: Баранов дунет - по ветру разлетятся они, а я, кстати, в Америку собрался в это лето... Хладнокровием и уверенностью Шелихова Толстопятов был сбит с толку, поторговался немного, махнул рукой на "интерес" Голикова и отдал скупленные паи за двадцать пять тысяч рублей. - Эх ты, толстопятый! - шипел на него Голиков, когда узнал о полюбовном соглашении, против которого никак не мог выступить открыто. - И подлинно разум у тебя в пятке уместился: верных пятьдесят тысяч недобрал и десяти тысяч котиковых шкур лишился... Обманул ты меня, христопродавец, - злобно укорял "златоуст" своего компаниона. - Выходи из пая и по питейным делам... - Ну-ну, это ты погоди, - огрызнулся Толстопятов. - Грехи у нас общие, и ответ исполу делить будем... Шелихов был доволен, что все обошлось по-мирному. Суд да дело и кто верх возьмет, а двадцать пять тысяч - не двести пятьдесят тысяч; таскаться по судам - и впрямь некогда станет заниматься Америкой. Но маленькая удача в этом нашумевшем было деле Толстопятова оказалась последним торжеством морехода. В феврале, в конце разгульной сибирской масленой, в Иркутск прибыл, привезя на руках высочайший указ об отставке генерал-поручика Пиля, новый наместник Сибири, действительный статский советник Христиан Христофорович Нагель. Поговаривали, что Нагель является выучеником и правой рукой грозного царского генерал-прокурора князя Александра Алексеевича Вяземского, прославившегося беспощадными приговорами над Пугачевым и Радищевым. Вяземский был членом "ближнего совета" последних дней царицы и лицом, посвященным в "наисекретнейшие материи". Иркутяне, привычные к помпезным въездам в их город новых носителей верховной власти, были поражены неслышным и скромным появлением Нагеля. Еще более поразила их немногочисленная свита нового наместника, она состояла из сравнительно молодых людей в штатском, и притом все до одного, по примеру своего начальника, носили дымчатые очки. - Не к добру и неспроста эти очки, - решили иркутяне, явясь на сбор и церемонию представления новому начальству. Оказалось, что новый высокий начальник все и всех видит насквозь. Представилась начальству и группа именитых иркутских купцов и промышленников, среди которых находился и Григорий Шелихов. - Как же, знаю. В Петербурге вас изрядно вспоминают, - очень вежливо, даже на "вы" сказал Нагель. - Надеюсь поближе познакомиться... Мнения иркутян, чего следует ожидать мореходу после такого приветствия, разошлись. Большинство утверждало, что Шелихова ждут новые милости и отличия, меньшинство же - люди с верным чутьем на недоброе - решило: "Пришел Гришке конец". - Не к добру он Петербург вспомянул, ты как думаешь? - придя домой, спросил Григорий Иванович жену, снимая парадный костюм и рассказывая о своих впечатлениях от нового начальства. Опасения перемен к худшему усилились, когда через несколько дней старый наместник Пиль пред отъездом в столицу заехал к Шелиховым проститься. - Без меня не оступись, Григорий Иваныч. Я всегда поддерживал полезное отечеству, а новый... кто его знает? - сомнительно качал головой Пиль. - К Америке особый интерес имеет, меня о тебе прилежно расспрашивал, что говоришь и в церковь часто ли ходишь, почему с сословием своим не в дружбе живешь - видишь, и это знает! - и при каком капитале ты... Всю переписку по канцелярии, относящуюся к Америке, к себе затребовал: весьма, говорит, любопытно... Берегите муженька, кума, горяч он и непоседлив, а меня не поминайте лихом. В чем надобность будет, отписывай мне, Григорий Иваныч, в столицу, - все, что в силах буду, сделаю... Расцеловался со всеми, Катеньке втиснул в руку коробочку с кулоном алмазным: "Прими, пигалица, на память, а я пред тобой не виноват", - растрогал всех и уехал. Отставному наместнику Сибири Пилю не довелось больше встретиться с мореходом Григорием Шелиховым. После отъезда Пиля мореход с головой ушел в хозяйственные и коммерческие дела компании. Подсчитав присланный Барановым из Америки промысел, выделив из него капитал на постройку кораблей, на содержание школ для туземцев в Америке и в Иркутске, на выкуп калгов - рабов и пленных у воинственного туземного населения колоний, рассчитавшись с кредиторами и поставщиками компании, Шелихов не без сожаления убедился, что он, как первенствующий директор, вынужден объявить о выдаче прибыли на пай почти рубль на рубль: по четыреста двадцати семи рублей на пятисотрублевый пай-акцию. - За что только дармоеды деньги получат? - подумал он о некоторых своих компанионах. - Заткну теперь им рты, развернусь, по свободе с делом... Наконец он объявил о размерах ожидаемого дивиденда, но сказал, что выплата будет произведена после реализации товаров, отправленных с обозами на торг в Кяхту, на ярмарку в Ирбит и посредническим фирмам в Москве. На лице Григория Ивановича чуть заметно заиграла улыбка: он увидел, какое впечатление произвело на компанионов его сообщение о неслыханных размерах дивиденда. Самые злостные ругатели и те умилились, а Голиков даже не нашелся выступить с обычными своими каверзными происками, от неожиданности он просто растерялся, когда Шелихов вслед за тем сказал и о выделении из прибылей десяти тысяч рублей на постройку в Америке православных церквей и отлитие добрых колоколов... Весна в этом году выдалась неверная и холодная. Даже в последних числах мая лед на Байкале не сломало. "Родами матушка мучится", - говорили посадские женщины, глядя с берега на вспученную, но бессильную скинуть лед Ангару, и чтобы помочь реке, по суеверному обычаю, бросали в прибрежные полыньи хлебные караваи с запеченной в них спорыньей. Крепко стоял лед и на Лене, как передавали приезжие из Якутска. Шелихов по нескольку раз в день выходил из дому смотреть на реку, волновался до того, что все из рук валилось: пуститься сухопутьем и попасть в весеннюю ростепель было бы безумием, да и нет надежной и легко проходимой дороги к побережью Охотского моря. Задерживали и торговые, как нарочно запутавшиеся, дела. От успеха их зависела выплата объявленных дивидендов и спокойствие пайщиков до его возвращения из Америки. А дело Толстопятова как-никак все же обнаружило серьезные промахи в управлении далекими поселениями. Баранов, может быть, не разглядел еще грехов управления Деларова. Надо будет все на месте самому посмотреть. И мореход с нетерпением отсчитывал дни, оставшиеся до открытия навигации и отплытия за океан. Слухи о предстоящем самоличном плавании Шелихова в Америку, как ни старался мореход сохранить приготовления к нему в тайне, разошлись по городу. В один из первых июньских дней к Шелихову пришел один из чиновников наместника в дымчатых очках. - Их высокопревосходительство приказали, ежели вы в этом году собираетесь в Охотск, к нему явиться... Зачем? Не могу знать! - Чиновник откланялся и исчез. На другой же день с Байкала потянуло холодом, пошел затяжной дождь, на Ангаре забелели льдины, они неслись так, как будто стремились нагнать потерянное время. Прошло еще несколько дней, и летнее сверкающее солнце прорвало тучи. Застывшие на холоду листочки черемухи и яблонь в шелиховском саду развертывались прямо-таки на глазах. А 12 июня Иркутск проснулся под низко нависшими свинцовыми тучами. В домах закрыли окна, затопили печи и затеплили перед образами лампады. И вдруг повалил снег, да какой! Он падал крупными хлопьями, толсто покрыл землю, окружающие город горы и леса. Поднявшийся ветер, наподобие осенней "харахаихи", крутил снеговые хлопья. По всему городу выли собаки, а раскудахтавшиеся на вчерашнем летнем тепле куры, мокрые и нахохленные, жались под навесами домов и сараев. Бойкие, в летних рубашках, мальчишки на Соборной горе вытащили сани и пробовали устроить катанье с гор, но снег был мокрый и тяжелый, сани не скользили, было холодно, и мальчишки разбежались по домам. Шелихов стоял у окна и удивленно смотрел на белую снежную завесу, скрывавшую дома. Никто еще не видывал в Иркутске, чтобы в середине лета выпадал снег! - Это тебе, Гришата, знак: не езжай на Аляксу... Откажись! - подошла к нему Наталья Алексеевна. - Поверь мне, это - знак... - Один раз поступился снам и знамениям твоим - до сего дня жалею! Отвяжись, не пророчь, Наталья Алексеевна. - И, видя, что она хочет еще что-то сказать, добавил поспешно: - Это будет последнее мое плавание... Наталья Алексеевна посмотрела на него долгим взглядом и молча отошла. Часа через два-три снегопад так же неожиданно прекратился, как начался. И снова засверкало солнце, яростно сгоняя выпавший снег. Земля курилась от испарений, в поднявшемся над ней тумане играли радуги всех цветов. По крутым улицам Иркутска бежали ревущие потоки воды. Вечер и ночь были окутаны теплым влажным туманом. Проснувшись утром, иркутяне изумленно искали следов выпавшего накануне снега и с трудом находили его только в розовевших под солнцем падях между гор. Гольцы и сопки на западе скрывались в дымке испарений земли, жадно тянувшейся навстречу солнечному теплу. Шелихов решил выезжать в Охотск дней через десять, когда стрежень на Лене достигнет наибольшей высоты и скорости: за неделю-две до Якутска донесет. Но тут как камень на голову упал: заболела Наталья Алексеевна. Июньский буран словно скомкал, смял и унес ее телесные и душевные силы. В легком сарафане, с непокрытой головой, разыскивая своего Ванятку, ускользнувшего кататься на санках с обрывов над Ангарой, она простудилась. Болезнь ее протекала тяжело. Больную тревожила судьба Григория Ивановича, решившего уйти в плавание, и это беспокойство за него придало болезни неблагоприятный характер. - Добром не кончится, Гришата, в этот раз... Не ходи в плавание... на то предупреждение тебе было... - шептала она, разметавшись в бреду. Григорий Иванович перебрался в спальню жены на все время болезни и в ответ на вырывающиеся у нее в бреду стоны просил: - Прокинься, очнись, лебедушка... Остаюсь, при тебе остаюсь, никуда не поеду... токмо ты не покинь меня, не оставь... Старик Сиверс, снова переселившийся в дом Шелихова, с сожалением смотрел на осунувшееся лицо морехода и, стоя в изголовье Натальи Алексеевны, печально качал головой, отсчитывая деления термометра, столбик которого в течение двух недель не спускался ниже сорокового градуса. Не помогала даже панацея от всех недугов - отвар "человека-корня", женьшеня, чудодейственного средства китайской фармакопеи. До сознания Натальи Алексеевны, должно быть, дошли заверения ее Гришаты, единственное необходимое ей лекарство. Ясный взгляд, которым она в один из июльских дней, после особенно трудно проведенной ночи и долгого сна, окинула мужа и Сиверса, не отходивших от ее постели, убедил обоих, что непосредственная опасность миновала. Наталья Алексеевна быстро оправлялась на теплом летнем воздухе, под легкой тенью лип в саду, куда ее выводили под руки на скамью, устланную мехами. Убедясь, что Наталья Алексеевна выздоровела и вернулась к повседневным заботам и интересам жизни дома, Шелихов также вернулся к своим мыслям и намерениям. Свои обещания не пытаться идти в плавание на Америку он считал тем необязательным разговором, который ведут здоровые люди для успокоения больных. По выздоровлении их не вспоминают ни те, ни другие. По этой причине, а может быть, из затаенной предосторожности не вспоминал о них и Григорий Иванович. 5 Между тем, продумав все осложняющие отъезд обстоятельства и решив: "Долгие проводы - лишние слезы", Григорий Иванович назначил себе отъезд на 25 июля, в добрый, день четверток, но объявить об этом Наталье Алексеевне намеревался лишь накануне. Все необходимые перед отъездом последние дела выполнял втихомолку, стараясь не подавать и виду о принятом решении, и достиг в этом такого успеха, что Наталья Алексеевна, находясь целые дни в саду вдали от дома, поглощенная заботами о запущенном во время болезни домашнем хозяйстве, не заметила даже того, как Григорий Иванович, памятуя о полученном от нового наместника приказании явиться перед отъездом, облачился в парадный белый камзол и о полудни выехал во дворец наместника. - Что вам угодно? - остановил его у дверей дежурный чиновник, когда Шелихов хотел войти в кабинет наместника так же просто, как входил он к Пилю. - Я... мне... желательно к его превосходительству... - Обождите, выйдет проситель - доложу, но должен предупредить: сегодня нет приема приватных лиц у его превосходительства. Шелихов оторопел и остался стоять у дверей, несмотря на вежливое приглашение чиновника присесть. После отъезда Пиля в приемной появились кресла. Немного времени спустя дверь распахнулась и в ней показалась елейно-благообразная фигура Ивана Ларионовича Голикова. Чуть не столкнувшись с остолбеневшим от удивления мореходом, Голиков прошел мимо, как будто не замечая рослой и великолепной фигуры Шелихова. - Приказано обождать! - высокомерно возвестил чиновник, нырнувший в кабинет наместника после выхода из него Голикова. "Не оступись, Григорий Иваныч!" - вспомнил мореход прощальные слова Пиля и подавил в себе желание повернуться и уйти. После часового ожидания в кабинете зазвенел колокольчик, чиновник стремительно кинулся в кабинет, затем вышел. - Можете войти! - сказал он Шелихову. Шелихов решил использовать тот прием, с которым он уже однажды в Петербурге предстал перед фаворитом Зубовым и тем самым обратил тогда его внимание на себя. Отбросив шпагу и притопнув каблуком правой ноги по-военному, мореход поклонился губернатору. Нагель приподнялся и снова сел. Скрытого дымчатыми очками выражения глаз мореход не мог уловить, но тон голоса заставил его сжаться и приготовиться к недоброму. - А-а, Шелихов! - наконец сказал небрежно Нагель. - Хвалю за послушание и еще больше за то, что обращение от господ дворян перенимаешь. Ты, очевидно, явился просить разрешения ехать в Охотск и отплыть в Америку? Очень сожалею, что ты не понял моего предупреждения. Щадя твою репутацию и... и торговый кредит, я не объявлял тебе высочайшей воли через квартального, но приказал явиться, чтобы секретно объявить... Плавание в Америку тебе запрещается впредь до... до... Словом, если будет разрешено, будешь поставлен в известность! - В-ваше превосходительство, за что же такое поношение? - едва мог вымолвить мореход, готовый встретить любую бурю, но не такое издевательское отношение к тому делу, которому он отдал всего себя. - Воля ваша, но только плыть мне в этом году беспременно надо, и я... - Запрещаю! - холодно отрезал Нагель. - А если тайком попробуешь, прикажу арестовать и... подумай о своей семье, Шелихов, и подчинись... Можешь идти! Вместо себя пошли достойное доверия лицо... Я шутить не умею! Шелихов побагровел, хотел что-то сказать, но махнул рукой и бурей промчался мимо оторопевшего чиновника к выходу. - Домой! До-омой! - иступлено закричал он Никишке. Беглый гайдук Стенька Голован имел перед Шелиховым то преимущество, что он знал виновников своей злой судьбы, мореход же лишен был и этого утешения. Он, как человек своего времени, имел самые смутные представления о событиях европейской жизни, хоронившей средневековье. Еще меньше мог понимать он высокую политику самодержицы, в которой династические личные интересы приспособлялись к помещичье-дворянским интересам. Шелихов, конечно, и не представлял себе, какой великой мастерицей в этом искусстве была "государыня-матушка" Екатерина II, делавшая все, чтобы сохранить до конца дорогой ценой приобретенный ею для себя "праздник жизни". Последние годы она доживала в неотвратимом ужасе перед французской революцией. Участь казненного в 1793 году короля Людовика XVI часто мерещилась ей, и в страхе сжималось ее сердце, как в те годы, когда по России катилось крестьянское, возглавленное Пугачевым, восстание. В 1792 году, после сражения при Вальми, Пруссия выпала из первой коалици