- Хорошо. Значит, так, как договорились?
     - Да. Нам дорога каждая минута.
     - Самбуров, Мухин,  зовите  сюда  всех,  -  распоряжается  Кувалдин  и,
вздохнув полной грудью, подает команду: - Баталь-о-он, выходи строиться!
     Мы бежим в темноту, тормошим притихших бойцов:
     - Выходи строиться! Выходи строиться!
     Люди привыкли к различным командам, потому  без  лишних  вопросов,  без
суеты поднимаются и идут; к месту сбора. Остаются неподвижными лишь те,  кто
от истощения уже не может подняться.
     Строй получился неровным, изломанным, многие  бойцы  не  совсем  твердо
стоят на ногах, некоторые опираются на винтовки, и почти на  каждом  из  нас
изорванная одежда, лица усталые, серые, с заострившимися скулами.  Политрук,
привязав к ноге протез и опираясь на костыли, подходит к строю.  Голова  его
белая, будто облитая молоком. Мухтаров, пододвинув к нему  ящик,  предлагает
сесть. Правдин, взглянув на Али, говорит:
     - Не надо, убери. - Он силится расправить грудь, но костыли мешают  ему
это сделать.
     - Товарищи, - произносит политрук, - У нас была цель: как можно  дольше
продержать гитлеровцев здесь, в  районе  катакомб,  чтобы  облегчить  борьбу
нашим товарищам под Севастополем.  Вы  хорошо  справились  с  этой  задачей.
Значит, мы стояли рядом, плечом к плечу с  защитниками  Севастополя.  Родина
никогда не забудет  подвига  бойцов  подземного  гарнизона!..  Нас  осталось
немного. У нас нет продовольствия, нет воды, фашистские  изверги  замуровали
амбразуры, взорвали западный  выход.  Они  оставили  один  восточный  выход,
видимо надеясь, что мы не сегодня-завтра начнем выходить отсюда и  сдаваться
им в плен. Чем мы ответим врагу?
     - Не выйдем, останемся здесь!
     - Умрем, но не попросим пощады у фашистов.
     - Не выйдем!
     - Останемся тут!
     Строй качается, шевелится. Правдин делает предупреждающий жест:
     - Слушайте меня внимательно. Сражение под землей окончено.  Мы  понесли
большие потери, но  не  отступили  со  своего  невероятно  трудного  рубежа.
Когда-нибудь, я  твердо  верю,  придет  сюда  человек  мира,  наш  советский
человек. Он увидит следы  необыкновенного  подвига,  совершенного  солдатами
подземного гарнизона. Во имя этого подвига я и командир батальона решили, не
медля ни одной минуты, выйти из подземелья и решительным ударом прорваться в
город, рассеяться там по домам и потом поодиночке, мелкими группами  уйти  в
горы. Кто готов на это испытание - два шага вперед!
     Мы стоим неподвижно. Тишина невероятная.  Слышно,  как  под  политруком
скрипнул протез... один раз, второй. Правдин сильнее опирается  на  костыли,
плечи его приподнимаются, и, когда он принимает  устойчивое  положение,  мы,
задевая ногами о землю, делаем два шага вперед.
     Беленький, наклонившись ко мне, шепчет:
     - Они же нас перестреляют, слышишь,  Николай?  "Ничего,  прорвемся",  -
мысленно отвечаю Кириллу, глядя на политрука.
     - Выходим из катакомб строем, - сразу начинает Кувалдин.  -  Гранаты  и
автоматы держать так, чтобы гитлеровцы не видели, что мы вооружены.  Идем  с
песней. Это нужно для того, чтобы фашисты заранее услышали о  нашем  выходе.
Они, конечно, приготовятся открыть огонь, но не смогут  открыть  его  сразу,
увидев нас безоружными и идущими с песней.  Враг,  видимо,  некоторое  время
будет гадать: почему мы так идем,  куда  и  с  какой  целью.  Это  даст  нам
возможность подойти ближе к немцам. Оружие пускать  в  ход  только  по  моей
команде. Если со мной что-нибудь случится, сигнал для открытия  огня  подаст
Мухтаров. Я назначаю его своим заместителем. После прорыва каждый  действует
самостоятельно.  В  городе  не  задерживаться,  при  первой  же  возможности
пробиваться в горы, вливаться в партизанские отряды. Вопросы будут?
     - Есть вопрос, - отзывается Беленький. - А если  не  прорвем  вражеский
заслон, тогда как?
     Егор отвечает не сразу. Он смотрит на Кирилла так, словно  тот  спросил
что-то такое, которое без ответа понятно и  ему,  Беленькому,  и  всем  нам,
стоящим в строю.
     - Что ж тогда? Драться, товарищ Беленький, драться. Оружие  при  нас  -
оно не должно молчать. Думаю, что отходить в катакомбы не придется. Понятно?
     Кто-то позади спрашивает, пойдет  ли  с  нами  политрук  или  останется
здесь. Правдин отвечает:
     - Я иду с вами, товарищи. Нога?  Да,  вижу,  вы  все  смотрите  на  мою
культю... Если при прорыве поможете выбраться из огня - спасибо. Но и сам  я
еще могу постоять за себя. На последний бой сил хватит.
     - Я приказываю,  -  снова  говорит  Кувалдин,  -  при  любом  положении
товарищу политруку оказывать всяческую помощь.
     Мухин и Мухтаров раздают гранаты. Мы прячем их за  пазухи,  а  автоматы
под полы шинелей и стеганок. Потом обнимаем друг друга, клянемся не дрогнуть
в бою, обмениваемся адресами. Чупрахин кладет в карман кусок ракушечника.
     - Это на память, - говорит он мне. - Всем буду показывать после победы:
видали, скажу, это камешек оттуда, из Аджимушкайских катакомб.
     - Становись! - командует Егор.
     Теперь более расторопно занимаем места в строю.
     -  Иван  Чупрахин,  Николай  Самбуров,  Алексей  Мухин!  -  выкрикивает
Кувалдин, держа в руках зажженную плошку. - Выйти из строя.
     Первым выходит Мухин, я следую за ним.  Иван,  недоуменно  взглянув  на
Егора и поколебавшись, становится рядом со мной.
     - Вы остаетесь здесь, - негромко, но вполне ясно сообщает Кувалдин.
     - Почему? - нетерпеливо спрашивает Иван.
     - Да, вы остаетесь здесь, -  подтверждает  Правдин.  -  Вам  поручается
особое задание. - Политрук поднимает над головой свернутое знамя. - Вот  эту
святыню передаем в ваши руки. Сейчас  мы  не  можем  взять  с  собой  знамя.
Понимаете, не можем,  слишком  большой  риск.  Егор  Петрович,  объявите  им
приказ.
     Кувалдин берет знамя и, развернув его, громко чеканит слова:
     - Приказываю:  красноармейцам  Ивану  Чупрахину,  Николаю  Самбурову  и
Алексею Мухину  принять  боевое  Знамя  дивизии  и  при  первой  возможности
доставить его командованию советских войск. Хранить знамя пуще своей  жизни.
В случае утраты дивизионной святыни Чупрахин,  Самбуров  и  Мухин  предаются
суду военного трибунала... Вам понятен приказ?
     - Понятен, товарищ командир, - отвечаем втроем,
     - Ну, а теперь простимся. - Егор обнимает нас, и я замечаю, как по  его
заросшим скулам катятся крупные слезы... "Егор, друг ты наш  хороший,  и  ты
плакать можешь". (Мама, мама, я тоже разревелся.)
     - Батальон,  за  мной,  марш!  -  встав  впереди  колонны,  делает  шаг
Кувалдин.
     Кто-то запевает "Вихри враждебные". Стою, прижавшись  к  Ивану,  смотрю
вслед уходящей колонне. Над их головами маячит  шапка  Егора.  Позади  строя
качается на костылях политрук.
     А  песня  звенит,  звенит...  И  в  звоне  этом  не  печаль,  а  гордая
непреклонность людей, моих товарищей.
     - Поют хорошо. Нет ли у тебя, Бурса, папироски? В глазах какая-то резь,
- говорит мне Чупрахин. Затем,  сняв  с  себя  шинель,  гимнастерку,  просит
помочь обмотать его знаменем. Вновь одевшись, стучит  себя  по  груди:  -  Я
теперь самый сильный на земле человек, здесь сердце всей  дивизии,  попробуй
меня согнуть - сто тысяч смертей получишь.
     - Пошли, а мы подождем, - вдруг шепчет  позади  Беленький.  -  Слышишь,
студент, как-нибудь спасемся...
     Иван поворачивается на  голос  Кирилла  и  от  неожиданности  не  может
выговорить слова.
     - Что смотришь? - продолжает Кирилл. - Не узнаешь?
     - Ну и стерва же, а?! - наконец выпаливает Иван. - Он  не  хочет  собой
рисковать! Уходи ты подальше от меня.
     Наступает ночь. Пытаюсь уснуть, но только смыкаю глаза, как передо мной
возникают идущие в атаку бойцы. Вздрагиваю. Не спит и Чупрахин.
     - Слышишь? - шепчет он.
     - Что?
     - Море...
     Напрягаю слух: звенит в ушах, стучит кровь в висках.
     - Что ты? Какое море?
     - Слушай... Волна о берег бьется.  Вот  она  катится...  Идет,  идет...
шумит галькой. Вот пошла назад. Не слышишь? Эх, пехота! Никакого таланта,  -
сокрушается Чупрахин.
     Подходит Беленький. Он говорит мне:
     - Мы должны  молчать,  молчать.  Немцы  подумают,  что  тут  никого  не
осталось, и уйдут. Нам легче будет выбраться отсюда.
     - Пошел вон! - кричит Чупрахин.
     - Тише, Иван... Вот пощупай, - Беленький протягивает Чупрахину рюкзак.
     - Что это?
     - Зарыл, а сейчас откопал. Троим хватит на неделю.
     - Как троим? - возмущается Иван. - А Мухин?
     - Тише, кричишь, как на рынке...
     - Подлец! - в темноте слышится голос Чупрахина.
     -  Перестань,   успокойся,   -   умоляет   Беленький.   Наконец   возня
прекращается. Чупрахин ощупью находит меня. Чувствую, как он весь дрожит.
     - Слаб я стал, Бурса. Хочешь водички, попей. У философа отнял.
     - Ты что с ним сделал?
     - Ничего. Закрой уши, плакать хочется. Закрой, тебе говорят!  -  кричит
он, ложась лицом вниз.
     Беленький плачет. Плач  его  похож  на  хохот  сумасшедшего.  Потом  он
тянется к Ивану:
     - Слышишь, матрос, прости! У меня чувство самосохранения очень развито.
Понимаешь, с детства у меня это.
     - Убери руки! - кричит Иван. - Не баба, чтобы обнимать.
     - Гонишь прочь? Не уйду, буду лежать рядом, пока не умру.
     - Врешь, умереть у тебя духу не хватит, скорее к немцам сбежишь.
     - Правду говорю... Послушай...
     - Замолчи, слизняк! Бурса, я думал, что он пришибленный от  природы,  а
он,  чувствуешь,  какой  линии?  Вон  отсюда!  -  замахивается  Чупрахин  на
Беленького.
     Кирилл вскакивает, торопливо подхватывает сумку, бежит в темноту.
     Ночью предпринимаем очередную попытку выйти из катакомб. Мы  уже  давно
наметили место сбора: если при выходе нам придется рассеяться, каждый знает,
куда потом собираться. В узком полу заваленном  проходе  мы  стоим  вплотную
друг к другу, взволнованно бьются наши сердца.
     - Ребята! - обращается Чупрахин. - Хватит у  вас  сил,  чтобы  бесшумно
поднять этот камень и подержать его на руках, пока я не  посмотрю,  есть  ли
там немцы?
     - Хватит, - отвечаем разом. Обхватываем ребристый камень: - Раз, два  -
взяли!
     Чупрахин,  согнувшись,  протискивается  в   образовавшуюся   щель.   От
непосильной тяжести перед глазами плывут радуги.  Но  мы  стоим  неподвижно,
словно превратились в одеревенелые существа.
     - Бурса, фашисты ушли; наверное, решили, что мы уже на том свете, а нам
и на земле по горло  дел,  -  возвратившись  с  осмотра  местности,  говорит
Чупрахин.
     Он велит сдвинуть серый камень с прохода. Напрягаемся, и камень не  так
уж тяжел. Кто-то горбатый проворно  проскальзывает  у  ног.  "Беленький",  -
мелькает у меня в голове, и я, опьяненный свежим воздухом, падаю  на  землю,
сквозь забытье слышу шум волн. А  руки  тянутся  вперед,  ноги  упираются  в
камни. Ползу, ползу туда, где дышит живое море...


                                    ***


         СКВОЗЬ ОГОНЬ 


                                   - 1 -

     "Ну,  беги,  беги!"  -  настойчиво  шепчет  ветер,  а  я  стою   словно
"заколдованный и не могу сдвинуться с места. Впереди черная пропасть обрыва,
а дальше необъятная даль. Она шевелится, вздыхает и  тоже  будто  повторяет:
"Беги, беги". Оглядываюсь по сторонам: по выходе из катакомб все расползлись
в разные стороны, теперь вот надо подумать, где же  находится  место  сбора.
Черным пятнышком мельтешит под обрывом лодка. Сердце стучит: "Беги, беги".
     Безотчетно прыгаю под  обрыв  и  долго  кубарем  качусь  вниз.  Морская
прохлада приносит облегчение. Вот и лодчонка. Она прикована цепью к причалу.
Остается только оторвать цепь и вскочить - и туда, через пролив, на  Большую
землю. "Как, один?.. Без товарищей?" -  шепчет  ветер  над  ухом.  Прыгаю  в
лодку. Руки лихорадочно снуют по бортам: вот они, весла,  беги!  "Нет,  надо
найти Чупрахина, у него знамя", - решаю я  и,  выскочив  на  берег,  бегу  к
нависшей над берегом скале.  Наступает  проблеск  в  сознании:  надо  отсюда
уходить, пока не заметили.
     Попадаю в глубокую промоину. Обросшие иссиня-желтым  мхом  скалы  висят
над головой, а еще выше - голубое чистое  небо.  Оно  такое  мирное,  тихое,
такое доброе, что трудно оторвать от него взгляд. Присаживаюсь под скалой  и
вдруг спохватываюсь:  это  та  промоина,  которую  мы  наметили  для  сбора!
Местность мы хорошо изучили еще в первые дни боев на Керченском полуострове.
Но где же Чупрахин, где Алексей? Где Беленький?.
     Камень, шурша, катится вниз. Бросаюсь за выступ. Но тут кто-то  хватает
за плечи и прижимает к земле.
     - Черт! Это ты, Бурса!
     - Чупрахин! - не говорю, а вздыхаю: от радости дыханье сперло.
     Сидим в скалистом коридоре. Слышится глухой шепот моря. Иван без умолку
говорит о том, как он полз к расщелине, как  боялся,  что  могут  обнаружить
немцы, тревожился о знамени, спрятанном под гимнастеркой.
     Замечаю: из глубины ущелья идет человек.
     - Ложись! - предупреждаю Чупрахина.
     У мужчины большая борода, изорванная одежда. Он идет медленно, опираясь
на палку. Видимо, ему некуда торопиться, похоже, он уже долгое время вот так
ходит здесь.  Старик  останавливается.  Посмотрев  вокруг,  снимает,  шапку,
опускается на землю.
     - Узнаешь? - шепчет Чупрахин. - Дядя Забалуев.
     Поднимаемся. Прохор пятится назад, но, узнав нас, тихо говорит:
     - Кажись, свои ребята... Помню, помню... Чупрахин?.. Самбуров?..
     - Как есть они... А вы-то, дядя, как сюда попали?  -  подходит  к  нему
Иван.
     Забалуев неохотно отвечает: - Прячусь вот...
     - "Прячусь"! - набрасывается на него Иван. - Драпал-то зачем?
     - Да что говорить! Не устояли...
     -  Слюнтяи!  -  не  унимается  Чупрахин.  Забалуев  надевает  шапку  и,
уткнувшись в колени, долго молчит. Потом поднимается на ноги и говорит:
     - Меня в окопе маленько пришибло - фриц счел мертвым. Вот так я  бежал,
сынок. Понял?.. Надо пробиваться к партизанам,  -  вдруг  предлагает  он.  -
Слухи ходят, что они в горах начали действовать.
     - Я кадровый матрос, и никакие  партизаны  меня  не  устраивают.  Будем
пробиваться к своим. У нас такой приказ есть. - Иван  сообщает  Забалуеву  о
знамени.
     - Через пролив? - удивляется Прохор.
     - Хотя бы через океан!	-. -
     - Пустое дело: говорят, немцы заняли всю северную часть  Кавказа.  Куда
же пойдешь?
     - Каркай мне тут, - возражает Чупрахин. - Ты мне, дядя, эти шутки брось
- "куда пойдешь"! А еще старый русский солдат.
     -  Русский,  конечно...  А  вот  не  могу  постичь,  что  произошло,  -
сокрушается Забалуев.
     - А ты не постигай, коли непостижимо. А то  еще  надорвешься,  дома  не
узнают.
     - Дома... Какой там дом!
     - Хватит! - обрывает Чупрахин. - От твоих слов в  животе  забурчало.  -
Иван бежит за камень.
     - Потешный матросик,  -  замечает  Забалуев  и,  наклонившись  ко  мне,
шепчет: - Есть у меня тут знакомая женщина - Мария Петровна,  то  есть  я-то
лично ее не знаю, не встречался, но все, к кому обращаемся от ее  имени,  по
ночам картошкой угощают вот таких, как мы. У вас харч-то есть? Нет. Эх,  что
в мире делается. Ты, сынок, голову не вешай, пример с меня не бери. Я  свое,
кажется, отжил: кровью харкаю и дрожу весь, как старый пес. Почтя не сплю, а
если усну, тут же просыпаюсь и кричу.
     В душе появляется жалость к Забалуеву, хочется как-то приободрить этого
человека.
     - Все это пройдет, дядя Прохор.
     - Пройдет, - соглашается он и указывает в сторону Чупрахина.  -  А  вот
ему хоть бы что, как бы ничего и не случилось.

                                   - 2 -

     На  Большую   землю   переправиться   невозможно.   Пролив   охраняется
гитлеровскими катерами. И все же не теряем надежды, по-прежнему находимся  в
расщелине.  Забалуев  через  близких  Марии  Петровне  людей  снабжает   нас
картофелем, изредка  приносит  и  хлеб.  Говорят,  Мария  Петровна  живет  в
поселке.  По  всей  вероятности,  она   связана   с   какими-то   надежными,
осведомленными людьми. Она сообщила месторасположение лагеря  военнопленных,
куда, возможно, попали Кувалдин и Правдин.
     Пленных бойцов  гитлеровцы  начали  посылать  на  окопные  работы:  они
ведутся километрах в двенадцати  от  нашего  убежища.  Чупрахин  настаивает:
совершить вылазку к дороге, по которой водят пленных, и посмотреть,  нет  ли
среди них Правдива и Кувалдина. Возможно, что и Мухин попал в лагерь. О  нем
тоже мы ничего не знаем. Проникнуть к дороге не так трудно. Уже  не  раз  по
ночам кружил я вокруг  поселка,  на  окраине  которого  расположен  домик  с
проломом в стене, а подойти к домику не мог. Может быть, Аннушка еще там.
     Вот-вот забрезжит рассвет. Чупрахин и  Забалуев  только  что  притихли,
возможно уснули. Беру автомат, тихонько вкладываю в приемник заряженный диск
и карабкаюсь вверх. Потом останавливаюсь на одну минуту:  хочется  взглянуть
на товарищей. Иван поднимает голову.
     -  Пошел,  Бурса?  -  тихо   спрашивает   он.   -   Иди,   -   спокойно
переворачивается на другой бок, словно я отправляюсь в гости к знакомым.
     Знаю,  стоит  только  скрыться,  как  Чупрахин  последует  за  мной  и,
притаившись в камнях, еще долго будет сопровождать меня взглядом, как это он
часто делает, когда я ухожу один на разведку. Сегодня я должен  приблизиться
к дороге. Если бы удалось увидеть Правдина, Кувалдина, как  бы  я  обрадовал
Ивана!
     Рассвет застает меня на возвышенности в полуразвалившемся окопе.  Рядом
должны пройти пленные. Здесь могут заметить немцы. Но об этом не думается.
     Со стороны пролива показывается солнце.  Где-то  там  Темрюк  -  город,
откуда начался наш боевой путь. Вспоминаются тренировки по высадке десанта.
     Кажется, ведут...  Колонна  движется  медленно.  Она  огибает  высотку.
Слышится команда. Люди медленно поворачиваются лицом к  дереву.  Но  что  на
нем? Как же раньше не заметил? Это ведь человек повешен. Длинный  и  прямой,
черный, словно отлитый из металла. На груди большой фанерный  щит.  Протираю
глаза, напрягаю зрение Буквы то сливаются, то расходятся, будто  живые.  Еще
сильнее вглядываюсь,  на  мгновение  схватываю  строки:  "Комиссар  Правдин.
Повешен за попытку организовать побег из лагеря".
     Стискиваю зубы, чтобы  не  закричать.  Бойцы  обнажают  головы.  Офицер
выхватывает пистолет из кобуры и на ломаном русском языке громко кричит:
     - Шапка надет! Смотри у меня, не забывайт про эту  штуку,  -  он  резко
тычет рукой в сторону дерева и распоряжается о выдаче лопат.
     Никак не могу оторвать взгляда от дерева, смотрю  и  смотрю.  Возникает
желание сию минуту отомстить за политрука. Но трезвая мысль упорствует:  "Не
торопись!" Ползком покидаю окоп. Иду глубоким оврагом к небольшому  поселку.
Что-то надо сделать. Но что?.. В темноте теряются  домики.  Кто-то  движется
навстречу. Падаю в канаву. Прижавшись к мокрой земле, слышу топот ног, потом
разговор:
     - Фриц, что пишет Эльза?
     - Готовится к встрече.
     - Война идет к концу. Наши под Сталинградом.
     - Отто, говорят, ты сегодня продулся в карты?
     - Да. Но наши вышли к Волге.
     - Я могу тебе дать взаймы. Не грусти, Отто, наши в Сталинграде.
     Шаги удаляются. Но вскоре опять замечаю две  фигуры.  И  снова  тот  же
разговор:
     - Эрхард, Сталинград, считай, наш,
     - Шульц, мы с тобой выжили. Боже мой, выжили!
     Только под утро попадаю к своим. Молча ложусь рядом с Чупрахиным. Иван,
сняв с себя телогрейку, укрывает меня:
     - Они нас не одолеют, Бурса.
     Хочется спросить Чупрахина, почему он все время меня называет Бурсой.
     - Ну спи, спи! - говорит он,
     "Ну и пусть называет", - думаю я, закрывая глаза. А сон никак не берет.
Из головы не выходит Правдин. Если сейчас сообщу Ивану о  гибели  политрука,
он немедленно побежит к дороге, и кто знает, чем это может кончиться.
     Заметив, что я лежу с открытыми глазами, Чупрахин поднимается:
     - Ладно,  коли  не  спишь,  рассказывай,  что  видел...  Просыпается  и
Забалуев. Он берет шапку и идет к  ручейку.  Наполнив  шапку  водой,  Прохор
предлагает мне:
     - Освежи душу, устал, поди.
     Делаю несколько глотков, остальную воду выливаю на голову.
     - Ну, что видел? - повторяет Чупрахин.
     - Егора, Мухина и Беленького не заметил. Их, наверное, не  посылают  на
работы.
     - А Правдина?
     - Видел, на протезе ходит.
     - Как же Егорка мог оставить политрука одного? - Иван долго  ворчит  на
Кувалдина. Подбегает к фонтанчику, с шумом ополаскивает лицо.
     Прохор широко разводит руками!
     - А что он, Кувалдин-то, в плену -  не  на  свободе...  Рад  бы  помочь
товарищу, да нешто позволит фашист?
     Иван, расчесав пятерней жесткие, торчащие ежиком волосы, интересуется:
     - Как охрана у них, можно напасть, выручить своих?
     - Трудно.
     - Сказал тоже - "трудно". Ты мне ответь прямо: можно или нет?
     - Нельзя, было бы нас побольше, другое дело.
     Иван,  положив  локти  на  колени,  упирается  руками   в   подбородок,
задумывается.
     - Вот так, браток, влипли мы тут. Э-э-ха-ха! - вздыхает Забалуев. -  Ну
допустим, пробьемся к своим. А что скажем, как в глаза будем глядеть другим?
Спросят: "Из Крыма?" - "Да, оттуда". - "Эх вы, сколько  вас  там  было  -  и
попятились, паршивые овцы".
     - Это кто овцы?! - Чупрахин поднимается и  начинает  быстро  ходить  по
кругу.
     - Алексей! -  вдруг  вскрикивает  Чупрахин,  поворачиваясь  ко  мне.  -
Смотрите... он, он!..
     Мухин, оглядываясь  по  сторонам,  осторожно  спускается  в  расщелину.
Заметив  нас,  останавливается.  Мы  бежим  к  Алексею,   обнимаем   его   и
расспрашиваем, как добрался, не встречал ли Беленькою.

                                   - 3 -

     <I>Рассказ Мухина</I>

     Впереди полз человек. Я за ним. Изо всех сил работаю руками и ногами. А
тот жмет и жмет. Иван, думаю, кто же может без остановок так долго ползти...
Чувствую, силы мои на исходе, не  догнать  ползком  Чупрахина.  И  подняться
боюсь, заметят немцы, себя обнаружу и Ивана. А у него знамя...  Что  делать?
Отстану - один не найду место сбора. И так мне нехорошо,  тоскливо  на  душе
стало: из катакомб вырвался, а тут вот, почти на  свободе,  могу  попасть  в
руки фашистов. Честно говорю, ребята, так и подумал.
     Тот, кто полз впереди, вдруг  остановился.  Собрал  я  последние  силы,
поднатужился и настиг.
     - Ваня, - шепчу, - это я, Мухин.
     - А-а Алешка... Чего ты за мной увязался?
     Оказалось, что это Беленький. И сумка у него на спине.
     - Как чего? - спрашиваю. - Место сбора надо искать...
     - Какое место?.? Зачем оно нужно?
     - Мы же назначили, - отвечаю Кириллу. - Там соберемся и вместе обсудим,
что делать, Кирилл приподнялся на локте:
     - Слышишь, море шумит? Тут есть рыбачий поселок. Найдем лодку  и  ночью
махнем через пролив.
     - Нет, говорю, я приказ имею -  знамя  доставить  командованию...  Буду
искать ребят.	.
     - Глупый ты. Алексей, - отвечает он, - все, кончено, теперь каждый себе
командир и начальник, а ты о знамени.
     Я промолчал. Кирилл мне говорит:
     - Если хочешь свою мамашу повидать, слушай меня... Я, с одной  стороны,
- человек опытный, с другой - нюх имею, где плохо, а где хорошо.
     - Что ты предлагаешь? - спрашиваю.
     - Дождаться здесь утра. Убежден, фашисты решили, что из катакомб  вышли
все. Теперь они тут не очень насторожены. Утречком  осмотримся,  подумаем...
Согласен?
     - Согласен, - отвечаю и думаю: "Утром, может быть,  вспомню  то  место,
где назначили сбор".
     Но Беленький не мог сидеть на  месте,  ему  казалось,  что  вот-вот  из
темноты покажутся немцы.
     - Подальше от катакомб,  -  шептал  он  и  все  полз  и  полз.  Траншеи
попались. Кирилл предложил укрыться в них. Сидим. Кирилл молчит, и я  молчу.
Где-то под нами плещется море, гальку тревожит волна.  Беленький  спрашивает
меня:
     - Ты можешь грести?
     - Могу...
     И опять мы молчали. Я пытался вспомнить место сбора,  мысленно  вылезал
из траншеи, ходил и искал расщелину. Кирилл думал о своем. Я это понимал  по
его коротким вопросам:
     - За час можно пролив переплыть? - А волна лодку может опрокинуть? - Ты
не знаешь, какая глубина пролива?
     Я отвечал одним словом: да, нет.
     Наступил рассвет. Мы увидели на берегу лодку.  Кирилл  обрадовался.  Он
сбросил с себя сумку и протянул мне что-то похожее  на  кусок  затвердевшего
хлеба:
     - Возьми.
     Я не мог не взять. Хлеб оказался тверже железа. И все же я разгрыз... и
проглотил...
     Беленький непрерывно болтал. Он рисовал картину успешной  переправы:  И
когда он на словах уже переступил порог дома, обнимая и целуя многочисленных
родичей, я поднялся, намереваясь уйти на поиски расщелины.
     - Где же она? - вслух подумал я.
     - Ты о чем? - удивился Кирилл.
     - Ребят надо искать...
     - Разве ты не хочешь воспользоваться этой  лодкой?  -  обиделся  он.  -
Завтра будем на Тамани...
     Я отрицательно покачал головой.
     - Глупый, - нервно бросил в лицо мне Кирилл. - Пойми, что мы тут  можем
сделать?  Немцы  уже  под  Сталинградом!  Ты  знаешь,  сколько   отсюда   до
Сталинграда километров?
     - Не знаю!..
     - Вот-вот, не знаешь... А я знаю - тысяча, если не больше, -  кипятился
он.
     - Я не об этом, Кирилл, ребят надо искать. У них знамя дивизии.
     - Знамя! - произнес он. - Как же с  ним  пробьешься?  Попадешь  в  руки
фашистов - и верная смерть... Я мечтал после службы поступить в университет.
Ты был в Ростове, проспект Карла Маркса знаешь?
     - В газете писали: эту улицу разрушили немцы, -  заметил  я,  продолжая
смотреть на холмы, изрытые воронками.
     Кирилл умолк. Он повернулся в сторону  моря.  Лодка  качалась,  гремела
цепью. На берегу было пустынно. Когда  море  и  лодка  скрылись  в  темноте,
Беленький, поеживаясь от прохлады, улегся спать. Но лежал  он  недолго.  Сел
против меня, начал грызть сухарь. Где-то в стороне прогремели два  выстрела.
Кирилл поделился со мной сухарем.
     - У меня тоже есть мать, - сказал я ему. - Отец был ранен на фронте. Не
знаю, вышел он из госпиталя или нет.
     - Ты расскажи мне,  как  лодкой  управлять  на  море,  -  попросил  он,
прерывая меня.
     - Дело несложное. - Я начал объяснять  ему,  как  грести,  как  ставить
лодку против волны. Я взял его за руки, они у  него  дрожали  и  были  очень
слабы. Мне вдруг стало как-то не по себе.
     - Чего ты такой? - спросил я у Кирилла.
     Он не ответил.
     Я вылез из траншеи. Было тихо.
     - Ты уходишь? - поднялся Беленький. Мне  не  хотелось  разговаривать  с
ним, и я молча направился в поле. Шел  медленно,  присматривался  к  каждому
бугорку. Я искал знакомые места, чтобы  по  ним  определить,  где  находится
расщелина. Вскоре мне попалась высота. Я сразу узнал ее.  Здесь  у  нас  был
наблюдательный пункт, сюда приходил Шатров. Я узнал окоп, в котором Чупрахин
разжигал  костер.  Помните,  шоколадом  угощал,  предлагал  сменить   мокрое
белье... "Черти мокрые, вы же простудитесь!" - "Вот пехота, матушка-рота..."
Все я вспомнил,  но  никак  не  мог  определить,  в  каком  направлении  она
находится... расщелина.
     Возвратился в траншею. Беленького не было. Я тихо позвал его:
     - Кирилл!
     - Опять ты! - раздраженно отозвался Беленький.
     Он сидел у самого обрыва. Я подошел к нему  и  сразу  заметил,  что  он
раздет до нижнего белья. Рядом лежал узелок, связанный поясным ремнем.
     - Боюсь, что завтра лодки здесь не будет. Спешить надо. С одной стороны
- такую возможность упускать нельзя, с другой - нет смысла ждать.
     - Беги... потом как будешь смотреть  товарищам  в  глаза?  -  попытался
образумить Беленького.
     Кирилл поднялся. Была лунная ночь. Море  искрилось.  Дрожало  у  берега
черное пятно. Это качалась лодка.
     - Я не бегу, - наконец понял меня Беленький. - Я спасаюсь,  желание  не
попасть в руки фашистам - не бегство... - Он говорил очень  длинно,  пытаясь
доказать, что поступает правильно. Я ему не возражал, но и не соглашался.  Я
молчал, занятый своей думой. Однако позвал все же:
     - Кирилл Иванович! Кирюша...
     Кирилл Долго спускался с кручи. Я видел, как он достиг  лодки,  слышал,
как гремел цепью. Лодка, по-видимому, оказалась на замке.  Вскоре  Беленький
начал карабкаться наверх. Обрыв был крутой,  скалистый.  Я  уже  слышал  его
тяжелое дыхание, как вдруг Кирилл поскользнулся, вскрикнул и, гулко ударяясь
о камни, покатился вниз.
     Утром я его похоронил: разгреб руками песок, положил в  яму  и  засыпал
галькой.
     Потом искал расщелину, искал долго, но с твердой  верой  -  обязательно
найду. И нашел. Все ночи не спал, днем изучал местность, а ночью шел. Теперь
мы вместе - легче будет...

                                   - 4 -

     Я весь - натянутые струны. Они звучат от малейшего вздоха Чупрахина.
     Не  смог  молчать,  рассказал  Ивану  о  политруке.  Дня  три   он   не
разговаривал. Потом заявил:
     - Я должен отправиться в лагерь: Не могу так: мы на свободе, а товарищи
за колючей проволокой. - Иван передал мне  знамя  и  сказал:  -  Бурса,  дай
десяток немецких слов, и я возвращусь сюда с Кувалдиным.
     Немецкий язык оказался для  Чупрахина  непосильным.  С  возмущением  он
вскрикнул:
     - Чертова грамота! Какой Гегель ее смонтировал?!
     Он ушел поздним вечером. Возвратился через  три  дня  на  четвереньках,
весь в ссадинах и кровоподтеках.
     Иван лежит на подстилке из травы. Под головой у него  камень,  покрытый
стеганкой.  Рядом  стоит  Забалуев.  Прохор   сейчас   похож   на   большую,
обессиленную в жестокой схватке птицу:  телогрейка  изорвана,  рыжая  борода
почернела от грязи, расчленена на засаленные прядки-перья.
     - Прохор Сидорович!
     "Птица" наконец меняет позу, медленно усаживается рядом.
     - Прохор Сидорович!
     - Чего тебе?
     - Пожалуйста, не молчите...
     - Эха-а-а! - через чполчаса тянет Забалуев и  опять  надолго  умолкает.
Мухин спит. Он три дня ничего не ел, ослаб. Мы его  накормили  картошкой.  И
теперь он больше спит, чем бодрствует.
     Мне хочется заглушить тревогу в душе. Больно щемит сердце,
     - Говорите, говорите... Дядя Прохор, не надо молчать...
     - Все уже сказано... Остался один путь - во сыру землю.
     - О чем это вы? - вдруг открыв глаза, спрашивает Чупрахин.
     - Да так, ни о чем, - спешу успокоить Ивана.
     - О конце заговорили. - Он  сильно  скрипит  зубам,  голова  словно  на
шарнире, легко покачивается из стороны в сторону. - Слышал все, - со  стоном
продолжает он. - С нами знамя, вы подумали об этом?
     Долго хожу вдоль ущелья. Тревога не проходит. Сажусь против Забалуева и
рассказываю про свою мать, отца, умершего накануне  войны,  соседа  Трофима,
прожившего сто двенадцать лет и ругавшего докторов-разбойников  за  то,  что
они с большой неохотой ищут средство борьбы со старостью.
     - Старый дурак, - качая бородой, замечает Прохор Сидорович.
     - Кто? - спрашиваю я, обрадованный тем, что Забалуев заговррил.
     - Ваш Трофим... Нешто об этом человеку думать!
     - А о чем же?
     - Война, браток, хуже всякой смерти. Против войны надо корень искать...
Дурак твой Трофим! - Мало ему ста  двенадцати  лет  жизни.  А  что  ж  ты-то
скажешь, что он скажет? - показывает на Чупрахина. - Что скажет Мухин? Он же
еще мальчонка. При таких летах в огне гореть...
     Забалуев снимает шапку и, подложив ее под голову, ложится,  свернувшись
калачиком.
     Я уже дважды пытался  увидеть  Аннушку.  Но  домик  оказывался  пустым.
Почему-то думается, что Сергеенко в селе, только я вот не могу  застать,  ее
на месте, прихожу не в тот час.
     - Бурса, ты б сходил к ней. Может быть, про Егорку что узнаешь.  Сходи,
а? - словно угадав мои мысли, говорит Иван, опершись о локоть. -  А  хочешь,
вместе сходим? - Куда тебе, лежи...
     - А разве я не лежу? -  Чупрахин  разглядывает  свою  слегка  припухшую
ногу. - Я просто думаю, как нам перебраться на Большую землю.
     Он поднимается и, чуть прихрамывая, делает несколько шагов.
     - Видал! На мне все заживает быстро. Железо гнется, моряк - никогда.  -
Он садится на свое место и повторяет: - Сходи, сходи, что ж без  дела  время
проводить,..
     Расщелину заполняет мрак. Забалуев уже спит. Но  сон  у  него  короток.
Вот-вот вскочит и, как всегда, закричит: "Окаянные, перестаньте бомбить!"  Я
поднимаюсь и осторожно карабкаюсь по  скалистой  круче.  В  огромном  черном
пятне угадывается Керчь, гора Митридат, а правее должен быть  поселок.  Ноги
помимо воли отсчитывают шаги. Из  ущелья  вслед  мне  доносится:  "Окаянные,
перестаньте бомбить!"
     Вытаскиваю из-за пазухи пистолет и, крепко сжав его,  не  иду,  а  лечу
знакомым путем: оврагом, садами...
     Вот и домик. Бесшумно, словно тень, приникаю к  окошку.  Значит,  опять
никого нет. Но оторваться от стекла не могу, смотрю, смотрю, И вдруг:
     - Самбурчик!
     Раздайся этот голой среди сотен других голосов, среди грома и шума, все
равно услышал бы его, опознал, отличил. - Аннушка!
     Распахивается окно. Сергеенко подхватывает  меня  под  мышки,  помогает
подняться.
     - Аннушка! - так много хочется  сказать,  но  мешает  проклятый  комок,
некстати появившийся в горле. Чувствую под руками пальто, надетое на ней..
     - Собралась куда-то?
     - Да, - выскальзывает она из рук. - Хорошо,  что  пришел.  Скоро  наших
должны отправлять в Германию. Надо помочь им бежать из плена. Здесь уже  все
подготовлено для нападения на лагерь. Требуется один человек, который должен
проникнуть в лагерь. Знаю: ты согласишься, ведь там Егорушка...
     Ощупью нахожу скамейку, сажусь, говорю:
     - Я ничего не понял, рассказывай все по порядку. Она подходит ко мне и,
положив руки на плечи, произносит:
     - Слушай, Коля...
     - Слушаю, Аня.

                                   - 5 -

     <I>Рассказ Аннушки</I>

     Я сижу одна на кровати, нога распухла, горит огнем... Ты ушел, куда - я
не знала. В доме такая тишина, что и в могиле-то,  пожалуй,  бывает  не  так
глухо. Старик, который тебя увел,  не  появлялся  всю  ночь.  Где-то  что-то
горело,  вспыхивало,  освещая   временами   комнату.   У   меня   повысилась
температура, но сознание было чистым, и я отчетливо понимала свое положение.
Больше всего боялась надругательств,  думала,  вот  сейчас  ворвутся  они  и
начнется...
     Под утро дверь шумно распахнулась, и я увидела на  пороге  фашиста.  Он
был с автоматом. Немец молча приблизился и долго смотрел мне в лицо,  словно
увидел перед собой что-то непостижимое, редкостное.
     -  Боишься?  -  наконец  спросил  он  на  ломаном  русском   языке.   Я
отрицательно покачала головой. Он усмехнулся: - Вот как! Молодец! - И вдруг,
посмотрев по сторонам, торопливо заговорил: - Мария, Мария... Где она? - Это
он про хозяйку нашу.
     - Не знаю...
     - А ты кто? Сестра? Я Густав Крайцер, скажите Марии, что место прежнее,
завтра в час ночи жду ее.
     На улице послышались выстрелы, и немец поспешил за дверь. Это было  для
меня как сон. Попробовала подняться, осмотреть квартиру.  Пересиливая  боль,
сделала несколько шагов, и тут вошел он, наш знакомый старик. Он  помог  мне
снова лечь в постель. Укрыл меня одеялом, сказал!
     - Твоих товарищей проводил в катакомбы, они теперь в безопасности.
     Потом он осмотрел мою ногу,
     - А ну, потерпи-ка. - Старик сильно дернул за  ступню,  боль  пронизала
все тело. Погодя немного я почувствовала облегчение.  Рассказала  старику  о
солдате...
     - В этой войне все может случиться, так что не удивляйтесь, дочка.  Как
вас зовут? - спросил он.
     Я ответила. Старик, о чем-то подумав, произнес!
     - Густав... Значит,  он  здесь.  Это  неплохо,  неплохо.  Он  вышел  из
комнаты. В коридоре кого-то позвал.
     Заходи, есть приятные новости.
     Вместе со стариком вошла маленькая женщина. Она выглядела  так  молодо,
что сразу трудно было определить, сколько ей лет.  Знакомясь  со  мной,  она
певучим голосом сказала:
     - Мария Петровна, а это мой отец, Петр Сидорович.
     - А кто он? - спросила я.
     - Вот поживешь с нами, узнаешь сама, - ответила Мария Петровна.
     Остаток ночи и  весь  следующий  день  прошел  спокойно.  Я  лежала  на
кровати. Старик хлопотал по дому, Марии не  было.  Она  пришла  вечером.  Мы
поужинали и легли спать: Мария Петровна со мной на кровати, а Петр Сидорович
в сенцах на диванчике.
     - Как у тебя с ногой? - спросила Мария.
     - Боль  прошла,  могу  ходить...  Проводили  бы  меня  в  катакомбы,  -
попросила я.
     Мария не сразу ответила. Она поднялась, рукой пошарила  на  подоконнике
и, найдя папиросы и спички, закурила.
     - Я работаю в немецкой комендатуре, то  есть  еще  не  работаю,  раньше
работала.  Густав  снова  рекомендует  устроиться  на   прежнюю   должность,
машинисткой.
     Она умолкла. Я чуть привстала и отодвинулась в сторонку. Мне  стало  не
по себе: эта женщина, оказывается, служит фашистам. Я готова была вскочить с
постели, убежать из этого дома. Но тут Мария вновь заговорила.
     - А ты смогла бы работать рядом с немцами? - спросила она, повернувшись
ко мне лицом. В зубах Марии тлела папироса, и я  видела  ее  чуть  припухшие
губы, подбородок. Она была по-своему довольно симпатичной и, можно  сказать,
красивой. Но в эту минуту она мне показалась страшной.
     - Нет! - твердо ответила я. - Это гадко, подло, - задыхаясь от  прилива
ненависти, я вдруг заплакала. Она швырнула папиросу  в  темноту  и  положила
свою руку на мою голову:
     - Да что же ты так на меня! Аннушка, милая. Ты умница, умница... Я тебе
не могу все рассказать... Но скажу, одно:  мы  будем  вместе...  Нас  много,
понимаешь?
     В полночь кто-то приходил  к  Петру  Сидоровичу.  Мария  поднималась  с
постели и выходила в сенцы. По тому, как часто приходили и уходили  люди,  я
догадывалась, что они находятся где-то близко, возможно, тут же, в доме.
     Так продолжалось неделю. Потом Мария  Петровна  куда-то  исчезла  и  не
появлялась дней пятнадцать. Все это время я  не  выходила  со  двора:  такое
условие поставил Петр Сидорович. Да, откровенно говоря, я и сама не решалась
показаться  даже  за  ворота.  Время  от  времени  в  городе  еще  слышалась
перестрелка, полыхали  пожары,  по  квартирам  сновали  фашистские  солдаты,
разыскивая укрывшихся в домах красноармейцев. Но  к  нам  они  почему-то  не
заглядывали, и я все больше приходила к  выводу,  что  хозяйка  находится  в
каких-то близких связях с гитлеровцами, а меня пытается обмануть.
     И однажды я прямо спросила старика: - Петр Сидорович, что Мария, она  с
немцами заодно? Он посмотрел на меня, поднялся со стула, сказал:
     - Не знаю. Одно скажу, дочка, Марья  партийная.  И  выбрось  из  головы
дурное о ней.
     Вскоре появилась она. О чем-то пошептавшись с отцом, Мария  взяла  меня
за руку и сказала:
     - Идем!
     - Куда? - спросила я.
     - Сама увидишь и все поймешь.
     Мы вышли в коридор. Петр Сидорович  поднялся  на  табуретку,  нажал  на
крюк, торчащий выше старенького шкафа. В стене образовался лаз.  Через  него
мы спустились в подземелье. Там находилось несколько человек. Тускло  горела
"пятилинейка". Я еще не успела  рассмотреть  людей,  как  Мария  представила
меня:
     - Это и есть Аннушка. Самый настоящий военный человек!
     А уже через час я была назначена командиром  патриотической  группы  по
освобождению из плена советских бойцов. Там, в подвале, я и  узнала  фамилию
Марии - Бурова. Она была связной между патриотическими  группами.  По  тому,
как уважительно к ней относились, как прислушивались к ее советам, я поняла,
что Бурова не только связная.

     ...Я иду с Густавом по улице. Он ведет меня под  руку.  Хотя  я  многое
знала о нем, знала, что он вместе со своими  войсками  второй  раз  попал  в
Керчь, что он коммунист, что он и прежде, в 1941 году, был связан  с  нашими
партизанами, помогал им, но все же,  как  взгляну  на  его  форму,  нашивки,
сердце заколотится: с кем я иду рядом!  Густав,  видимо,  догадывается,  что
делается в моей душе, успокоительно шепчет:
     - Держись, Анья. (Он так называл меня: "Анья".) Не все немцы - фашисты:
среди нашей проклятой армии есть люди,  им  тоже  очень  трудно,  они  умеют
держать себя...	. .
     И все же я не могла смотреть на него так, как на своего человека. Может
быть, это глупо, но я говорю правду...
     Густав должен был проводить меня через весь город, на окраину: там есть
местечко, откуда виден лагерь военнопленных, подступы к нему.
     Обратно возвращаюсь одна, не улицами, а дворами.  Темнота  неимоверная,
продвигаюсь ощупью. Вдруг лечу в какую-то яму. Кругом сыро, мокро  и  ничего
не видать. Протягиваю вперед руки - что-то лохматое, теплое. Пес! Он  рычит,
а я его глажу: успокойся, родной. Залает -  все  пропало:  на  шум  прибегут
патрули... А я - это уже не я. Я - глаза их, тех, кто послал меня на задание
изучить подступы к лагерю. Да, так подумала тогда и решила: что бы  со  мной
ни случилось, буду молчать, не закричу, хотя  так  хотелось  закричать,  так
страшно было, что сейчас уже и  не  передать.  "Кутюка,  кутюка,  миленький,
успокойся, не рычи, это я, Анна Сергеенко", - глажу пса, а у  самой  мурашки
по коже снуют. Минут через пять собака успокоилась, и,  когда  пошел  дождь,
она стала жаться ко мне, тихонько повизгивая. Теперь я уже не боялась...
     Начала изучать, куда попала, к счастью, обнаружила  л