Оцените этот текст:Не читал10987654321
СодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Юрий Дружников. Вторая жена Пушкина

---------------------------------------------------------------
     Микророман
     Опубликовано: Вторая жена Пушкина. Изд-во "Вагриус", Москва, 2000.
     Copyright: Yuri Druzhnikov
---------------------------------------------------------------


                      Аллюзии запрещаются.
                     Департамент Цензуры
                     штата Калифорния. 

                     Претензии по аллюзиям принимаются с 8 до 17,
                     перерыв на обед с 12 до 13,
                     кроме субботы и воскресенья.
                     Адвокатская контора
                     Kopper and Son.


1.


     Засуетились в пятницу около полудня. Лекции накануне кончились, впереди
экзамены -- время для немедленного загула в этом узком промежутке идеальное.
В поисках повода  для  тусовки  кто-то из друзей просек,  что  у Тодда Данки
сегодня  день   рождения.   Мерзавец   пытается   утаить   данный  факт   от
общественности. Плевали мы на его стеснительность!
     Тут  же  скинулись, у  кого сколько было. Двое  отправились за  едой  и
питьем в ближайший супермаркет. Набили там пакетами полный багажник и заднее
сиденье, а когда прикатили обратно, парни  стали готовить и раскладывать все
по цветным бумажным  тарелкам  на столах в гостиной  и во дворе. На  портике
установили бочонок  пива  и  ящик  с бумажными  стаканами.  Пробку вытащили,
ввернули помпу. Она славно крякала, выдавая пенистую хмельную жидкость.
     Снимали  они впятером  трехспальный дом с просторной  общей  гостиной и
двумя ванными на улице Монро, от университетского кампуса в двадцати минутах
езды на велосипеде. Хозяин за домом не присматривал: он  уехал из Калифорнии
на другой конец Америки,  в штат Мейн, и требовал только регулярно  платить.
Дом не  запирался. В  гостиной  иногда спали  посторонние, кому  негде  было
переночевать,  --  это  никого не  волновало.  Пожара,  который легко  могли
устроить   лоботрясы,   владелец  не  боялся,  поскольку  старый   дом   был
застрахован.
     У   четырех  из   пяти  постоянных  жильцов  наличествовали  постоянные
подружки. Дом на улице Монро я  хорошо  знаю, потому что мой  сын -- один из
четверых.  Пара,  которой  не  хватило  отдельной  спальни, свила  гнездо  в
мансарде,  под  крышей. Значит,  всего населения в  доме номер  440 по улице
Монро было девять персон. Именинник Тодд Данки жил один в гараже.
     Тодд был на шесть лет старше, уже  сдал пятьдесят два экзамена и кончал
аспирантуру, но по всем прочим параметрам оставался студентом. Гараж свой он
сделал  довольно  уютным: притащил  с  помойки  соседнего отеля продавленную
кушетку, на которой спал, укрываясь теплым  шотландским  пледом.  В пледе на
случай холодной ночи было вырезано  две  щели: для глаз  и для  одной  руки,
чтобы  держать  книжку  и гасить  свет. Еще  у него было кресло  с остатками
позолоты,  выброшенное  из  очень  богатого  дома и  сменившее  бесчисленное
количество  хозяев, а  с  университетской  свалки  Тодд  приволок  списанную
книжную полку. Кроме двери на улицу, имевшейся в бывших воротах, он пропилил
прямоугольную дыру в  стене,  и, таким образом, мог, как змея, пролезать  из
гаража в гостиную, не выходя наружу.
     Весть  о  том,  что  на  улице  Монро  будет  party,  в  мгновение  ока
распространилась через e-mail  по всему  кампусу Станфордского университета.
Те,  кто  собирался  отправиться  на  побережье  с аквалангами или  кататься
верхом, срочно меняли  планы, ибо Тихий океан  в обозримом будущем никуда не
денется, а тусовка сегодня.  Публика, знакомая  и случайная, на велосипедах,
машинах,  мотоциклах,  роликовых  коньках и просто  пехом  повалила на улицу
Монро. Состоятельные  прихватывали с собой закуски, коробку коки или бутылку
вина,  а  безденежные  рассчитывали поужинать на  халяву. Запарковать машину
удавалось  не ближе, чем в  двух кварталах.  Некто прикатил на электрической
инвалидной коляске, одолженной у  соседа, и первым  делом потребовал провод,
чтобы подключить ее заряжаться для обратной дороги.
     В тот чудный июньский вечер даже непьющие  оказались под градусом, или,
точнее сказать, под  процентом, ибо в градусах алкоголь в Америке не меряют.
Впрочем, кто-то разъяснил ситуацию:
     -- Надо спешить выпить  как можно больше! Внутри  кампусов алкоголь уже
давно  запретили. Теперь ходят слухи,  что  алкоголь запретят для  студентов
вообще,  как курево запретили для врачей. Врач закурил,  и его лишают  права
практиковать,  что правильно,  а  студент выпил  -- так что  же? Вот  что: с
бутылкой пива  будут фотографировать и гнать  из университета. Пора начинать
борьбу с тоталитаризмом!
     Оратора  высмеяли,  но  как сложатся  обстоятельства,  никто не  ведал.
Свободная страна Америка, стало быть, в ней  свобода и для запретов тоже. Но
это  значит  также,   что   все  еще  остается,   между  прочим,  и  свобода
возможностей.  Забыл сказать,  что город Пало-Алто, где назревала гульба, --
самый  дорогой в Силиконовой долине. На  плохонькую  квартирку в старом доме
здесь  угрохаешь сумму,  на которую в других местах  Америки  купишь дворец.
Тут, в компьютерной  калифорнийской Мекке, выворачивают мозги наизнанку ради
поиска невероятных идеек,  питающих прогресс  электронных технологий во всем
подлунном  мире и дальше, аж  до  черных дыр  во Вселенной. Здесь  как нигде
спешат жить, ибо свеженький компьютер,  купленный  вами, становится  старым,
как только вы затворили за собой дверь магазина.
     Мальчики   с   соображалкой,   которым  еще  и  повезло,  выскочив   из
университета, богатеют быстро.  Но пашут  по нескольку лет без сна и отдыха,
следовательно,  и без  личной жизни. Душ они принимают  на  работе,  а  то и
остаются в офисах ночевать. Из-за этого  в  компьютерных фирмах  Силиконовой
долины явный  перебор одиноких  тридцатилетних  мужчин, которые могут купить
самолет, но не  имеют лишней ложки. Они мечтают о семье, однако женщинам нет
к  ним доступа:  флирт  на службе нынче чреват  серьезными неприятностями, а
досуга  у этих невольных  холостяков нет. Может, потому четверо  студентов в
доме на  улице Монро  обзавелись  подружками  заранее  и  спешили нагуляться
впрок.
     Пятый,   Тодд,   в   отличие   от   своих   соседей   и  многочисленных
друзей-компьютерщиков, был гуманитарием. Лишняя ложка у него  была, но стать
обеспеченным ему не светило.  Молодых людей с диссертациями по  литературе и
искусству пруд пруди,  а соответствующие университетские  кафедры маленькие,
давно и  прочно  укомплектованы. Надежды  юношей  и в  Калифорнии питают, но
приходится идти за  стойку в банк, жарить мясо в "Макдоналдсе" или развозить
по домам  пиццу. Неохота  об  этом  думать в  день  рождения, ибо,  пока  ты
студент, жизнь прекрасна.  Как  говорили прабабушки нынешнего поколения, I'm
in the pink -- я в розовеньком, читай: все отлично. Раз, еще в  бытность мою
в  Москве,  я   гордо  употребил  эту  штучку  в  разговоре  с  американским
журналистом;  он  начал  хохотать,  ибо  с  тридцатых  годов  так  никто  не
выражается. А  я  подцепил I'm in the pink в советском учебнике "Современный
английский", выпущенном в семидесятые.
     Часть  собравшейся толпы узнала, кто из присутствующих именинник, когда
тусовка  уже  раскалилась  до  определенной  температуры,  и  Тодда Данки, в
строгом  соответствии  с  принятой   тут  академической   традицией,  начали
чествовать. Его привязали во дворе к сосне,  и каждый получил право выразить
ему свою любовь по случаю тридцатилетия.
     Поначалу Тодда  просто  кормили и поили  от души, поскольку собственные
его руки  держала  сосна.  Потом начали  расписываться  кетчупом,  кремом  и
мороженым на его рубашке и джинсах. Затем пошла витаминизация именинника: на
голову   и  за  шиворот  ему  выдавливали  сок  из  помидоров,   апельсинов,
грейпфрутов и лимонов. Лапшу на  уши вешали и итальянские длинные  макароны.
Поливали  пивом, чтобы лучше рос,  сделали погоны из эклеров. Кончилось тем,
что перевернули ему на голову несъеденный  торт, и  шоколадная лава медленно
поползла по лицу и ниже. Записки с едкими пожеланиями под гогот зачитывались
вслух и приклеивались к Тодду горчицей или  соусом терьяки. Вскоре  он  стал
похож на  круглую тумбу,  где  вешают  объявления.  По  подбородку  сползали
остатки салата, на бровях висели розовые взбитые сливки. Теперь понятно, что
Данки был  в самом прямом смысле in the pink. А в переносном -- и вообще вся
эта компания, they all were in the pink.
     Вокруг  именинника, привязанного к  сосне, начались танцы. Потом водили
хоровод. Наконец девочки решили прекратить это надругательство. Одна  из них
размотала шланг для мойки автомобилей и начала обмывать Тодда сильной струей
воды.
     Покуролесив  до  четырех утра, толпа  стала также  весело разъезжаться.
Кому далеко  и кто боялся садиться после  поддачи  за  руль, устраивались на
половиках в гостиной или, раздобыв  одеяло и пачку  старых  газет,  находили
местечко на траве под деревьями. Трое ухитрились укатить на одной инвалидной
коляске, которая  к тому  времени  хорошо подзарядилась. Дом долго продолжал
гудеть,  как  улей, в который вернулись  пчелы. В темноте слышались сопение,
обрывки фраз, пение и стоны любви. Наверняка соседи звонили в полицию, и  не
раз, просить, чтобы утихомирили этих скоморохов.
     Я  и  сам,  было  дело,  звонил  в  полицию,  когда  по  соседству  шла
студенческая  гульба,  а мне утром предстояла лекция.  Пойти и  попросить не
галдеть  нельзя: это вторжение в чужую личную жизнь. Полицейские тоже только
стучат  в  дверь  и  вежливо  просят  сбавить  децибелы.  Но  они   все-таки
представители закона и после  десяти  вечера имеют на это право. Так  вот, я
как-то позвонил, а в полиции дежурная ответила:
     -- Сейчас  передам в  патрульную машину.  Постараемся помочь,  но конец
семестра, сами  знаете. Ваша жалоба  номер сто  тридцать  девять,  а на весь
город патруль один.
     Они  действительно приехали,  но к  тому  времени все исчерпалось  само
собой.
     Короче говоря, гульбе на  улице  Монро никто не помешал. И  завершилось
все по своей естественной усталости. Тодд, которому пришлось принять горячий
душ  с шампунем,  чтобы стереть с себя  масло, кремы,  сливки, отделить свои
волосы от чужого шоколада, а также смыть липучий соус терьяки, долго лежал в
своем  гараже,  тупо глядя в потолок, и слушал разные звуки, доносившиеся из
комнат  его  приятелей.  Он, как  уже  было сказано,  единственный спал  без
подружки.
     Аспиранта  Данки все любили. Мужик он открытый и улыбчивый, белобрысый,
с  рыжей, даже  когда не вымазана  в красном кетчупе, бородкой, ростом  чуть
выше среднего  и неплохо  сложенный.  Любил  плавать и даже изредка гонял на
океан, натягивал гидрокостюм, когда вода холодная, и  занимался серфингом. У
него было одно уязвимое звено: все  в компании уже перебывали boy-friend'ами
по  нескольку  раз,  сходились  и  расходились  легко,  болезненно  или   по
случайности,  а  он,  по  всеобщему  подозрению, в свои с  сегодняшнего  дня
тридцать   оставался   непорочным.   Впрочем,   похоже,  что   страдали   от
девственности Тодда больше его приятели, чем он сам.
     Под  него пытались, причем не  раз, подложить  какую-нибудь  охочую  до
этого  занятия студентку. Тодд  сперва вез  ее на горное озеро Тахо (или она
его  везла) -- пять  часов  коленка к коленке;  гулял  вдоль берега, любуясь
бездонной голубизной  воды,  просаживал  с ней десяток долларов в казино для
развлечения, без азарта. Вел в ресторан обедать (согласие женщины,  особенно
молодой, на ресторан  в американской  транскрипции часто означает, хотя она,
несомненно, сама уплатит за себя, что она  готова к  дальнейшим отношениям).
Но потом, вместо того  чтобы просто,  как делают  все,  снять номер в первом
попавшемся  мотеле  по принципу "куй железо, пока  горячо",  Тодд  предлагал
взять напрокат  четырехколесный  велосипед, чтобы покататься по  заповеднику
или отправлялся с ней в кино, а ночью пять часов  ехали обратно в Пало-Алто.
Он завозил  ее домой (или она его). Там у нее  или  тут,  возле его  гаража,
после выжидательной паузы она целовала его в щеку и исчезала.
     Приятели начали  подозревать  его  в некоторой голубизне (прославленная
Калифорния все-таки), но  этим и  не пахло. Женщины ему  нравились и  он им,
однако как-то не так Тодд к ним подступался. Смущался что ли, или говорил не
то,  не  вовремя,   или  слишком   много,  или  в  нужный  момент  руки  его
парализовывала   дьявольская   сила?  Казалось   бы,   чего   проще  в   наш
суперэмансипированный   век?  Но  в  каждый  отдельно   взятый  раз  у  него
недополучалось, и это превратилось в комплекс.
     Притом у Данки был один секрет, о котором он никому не  говорил: раз он
уже  был женат, но неудачно.  Почему  Тодд держал свой брак  в тайне, вопрос
особый, дойдем и до него. Факт остается фактом:  он скрыл это от друзей, ибо
признаваться казалось ему как-то стыдно.
     В субботу утром, после  загульной ночи, все слонялись  по дому на улице
Монро  сонные, как овцы в жару.  Надо было бы  опохмелиться, но  этот жанр в
Америке еще не развит. В конце концов, когда проспавшиеся гости разъехались,
хозяева,  кто  в  халатах,  кто в  купальниках,  кто  в  шортах,  постепенно
собрались за столом на  кухне для  принятия кофе. Доедали вчерашние остатки,
сунутые наспех в холодильник, разбросанные в гостиной и по двору. Когда Тодд
влез  змеей через отверстие из гаража, все вдруг замолчали. Он не обратил на
это внимания, открыл стиральную машину и стал бросать в нее свою  одежду,  в
засохших  пятнах  от крема,  соков и шоколада, налил  из банки  мыла.  А они
переглядывались так, будто вчера недошутили и готовили ему еще сюрприз.
     Налив себе  кофе,  ухватив со стола корочку сыра и не особенно вникая в
разговор,   Тодд  нажал   кнопку,   и  старая  стиральная  машина  заурчала,
недовольная тем, что белье такое грязное.
     -- Слушай, Данки, -- крутя свою длинную косу, обратился к Тодду Брайан,
когда  Тодд подсел к столу. -- Мы тут вроде как  обмозговываем некий  весьма
заманчивый проектец... В общем, подарочек для тебя.
     Брайан приехал учиться в  Станфорд из Южной Африки, только что  получил
магистерскую степень по компьютерным наукам и  уже оседлал место в маленькой
компании  в  Сан-Хосе. Все у них в Претории были умельцами по  части шуток и
розыгрышей или он был частным экземпляром, не знаю,  но занятие это увлекало
его больше учения и службы.
     --  Ну и как вам мозгуется с похмелья?  -- уточнил Тодд, развалившись в
своем скрипучем кресле.
     Кружку с кофе он поставил на пол.
     -- С  похмелья, да, с трудом,  но мозгуется по спирали.  Идем на  поиск
десятого члена нашего коллектива. Ты как -- за?
     -- Да у нас и так тесно, -- пробурчал Тодд, сразу ухватив намек, и стал
намазывать на хлеб арахисовое масло.
     --  Сэр не понимает, -- Брайан переглянулся со своей курносой подружкой
Лесли.  -- Это  нам  тесно, а  тебе  свободно. Мы  даем  объявление  в  сеть
Интернета, что ищем молодую леди определенных кондиций,  каковые мы сейчас с
тобой обсудим.  Тебе, старик, в принципе какие больше  нравятся: большие или
маленькие, толстые или худые? Сформулируй, а уж мы...
     Тодд отмахнулся.
     --  Опять  вы  мне  навязываете  бабу,  а  я  решил   сперва   доконать
диссертацию.
     Компания загалдела, возмутившись.
     -- Обижаешь! -- Брайан надул губы.  --  Слишком ты серьезен, старина, и
это твоя  беда. Где игра живого и  любознательного  ума? Сделаем так,  чтобы
получить как можно больше объявлений. Может, тебе чего-нибудь да подойдет, а
нет -- глядишь, нам. Нам-то тоже обновляться пора, правда, девочки?
     Девочкам  показалось  это пошловатым, но возмущаться было нелепо, и они
захихикали.
     --  Шучу, --  подмигнул своей  Лесли Брайан.  -- Многоженство в Америке
пока запрещено.
     -- И охота тебе тратить время, -- ворчал Тодд .
     -- Главное, охота подурачиться.  Жизнь без  игры напоминает конвейер по
производству зубных щеток, которым управляют роботы.
     -- Если подурачиться, то валяйте. Я-то тут при чем?
     -- А ты нам составь свои требования. Только и всего.
     -- Зачем  же  ломать голову?  -- Тодд открыл  воскресное  приложение  к
газете "Сан-Франциско кроникл". -- Тут все формулировки и размеры. "Свободно
сердце  настоящего  мужчины..."  Или:  "Спортивный  и  жизнерадостный  хочет
познакомиться с  обаятельной..."  Годится? Или вот: "Ищу подругу, с  которой
можно..."
     -- Что можно? -- все загоготали.
     -- Какой размер бюста желаете? -- уточнил Брайан. --  Большой, средний,
маленький?
     -- Ну, допустим, чем больше, тем лучше...
     -- О'кей! Так и укажем... И писать кандидатки со всего мира будут тебе.
Мы-то все пока что заняты,  а ты свободен, как птица. Я смотрел филиппинский
брачный журнал: там обычно  дается рост  и размеры бедер,  талии и груди. Но
это  скучно. Что  бы  добавить  духовного?  Предложить  кандидаткам  сделать
чего-нибудь  эдакое?  Думай,  Сократ,  думай!  Ты  у  нас  один  кандидат  в
философы...
     -- Пускай сочинят стихи и пришлют, -- предложил Тодд.
     Предложил  потому, что  сам баловался  стишатами,  хотя  мало  кому  их
показывал: стихами мир нынче не удивишь.
     -- А что,  идея! В качестве экзамена:  достойны ли  они полюбить нашего
интеллектуала Тоддика? Пусть пройдут тестирование.
     -- К тому же  поэтессы у нас тут не хватает,  не  так  ли? -- оживилась
Лесли.  --  Ну  и  добавь  в  текст:  "Желает  познакомиться для  устойчивых
отношений". Это всегда привлекает.
     --   Лучше  написать,  --  Брайан   гнул  свое,  --  "для  неустойчивых
отношений"...
     -- Нет,  надо чем-то  привлекать,  --  Лесли  погладила  Тодда,  словно
приучала  к  этой  мысли. -- И чтобы  это выглядело  солидней, допиши  "...и
возможной женитьбы".
     --  Вы что,  серьезно? Катитесь вы  к  дьяволу! -- взорвался Данки.  --
Никакой женитьбы не надо! Сыт по горло. Ничего хорошего, одни неприятности.
     -- Вот как?! Ты об этом никогда не заикался...
     -- Не говорил потому, что мечтаю забыть.
     Если человек не раскрывает карт, не пытать же его.  Тодд не допил кофе,
в  сердцах вскочил, вытащил из машины белье, бросил в сушилку и потащил свое
когда-то золоченое кресло через двор к себе в гараж.
     Когда Данки ушел, Брайан, помолчав, сказал:
     -- Шикарная  идея, но  он  против.  Почему, собственно,  мы должны  его
слушаться?  Свободная  страна...  Пошлем   без   его  согласия,   и   пускай
разбирается... Ему какие больше нравятся? Давайте напишем: "блондинка".
     Брайан вытащил  из  сумки lap-top, маленький  компьютер,  с  которым не
расставался, подсоединился к  телефону  и запустил  объявление  во всемирную
сеть.

2.


     В городе Санкт-Петербурге, в Музее-квартире Пушкина  на  Мойке, дом 12,
поставили компьютер. Зачем поставили, никто не понимал. Пушкину он  вроде бы
ни  к  чему, кассирше  тем  более: у  нее  были  прекрасные вечные счеты  --
костяшки  на проволочках. Но как было не взять компьютер, если спонсоры себе
купили новый, а старый широким жестом поднесли музею?
     Экскурсовод Тамара оказалась в этой  области самая продвинутая.  Антон,
муж ее,  служил программистом в морском пароходстве. Тамара принесла игры, и
теперь, отдыхая между экскурсиями,  когда директор на горизонте не виднелся,
сражалась с компьютером в карты. Возмущение исходило  от  Дианы Моргалкиной:
играть в квартире, где Пушкин умер, кощунственно.
     --  А  что тут такого? -- возражала Тамара. -- Пушкин карты любил и нам
завещал.
     -- Бездельничать тут стыдно! -- ворчала Диана.
     -- Какая зарплата, такая и работа, -- отвечали ей.
     Впрочем,  до   компьютерной   эры  Моргалкина  возмущалась,  когда  тут
рассказывали анекдоты.  Не любили  Диану, но терпели,  ибо  экскурсовод  она
прирожденный и с охотой работала за себя и за других.
     Моргалкина  была существом со  странностями,  но  вовсе не  плохим.  Не
большая, но  и  не  маленькая,  не юная,  но  не  старая,  худая, но неплохо
сложена.  Лицо  правильное, без заметных дефектов, только неухоженное.  Кожа
без крема, волосы без прически, ресницы без краски. Зубы все свои;  могли бы
быть белее  и  ровнее, впрочем, тут  вина не ее, а неразвитой  отечественной
стоматологии. Слабина Дианы состояла  в другом. При такой профессии она была
не  очень  --  а  точнее,  очень  не  --  общительна.  Внешняя   холодность,
отчужденность от окружающих этих самых окружающих от нее отпугивала.
     Ни с кем она не делилась бабскими секретами. Никто ни разу не был у нее
дома. Никому  она не  делала  вреда,  даже плохо ни о  ком  не  говорила, но
негибкая,  не способная адаптироваться,  как другие, к непрерывно меняющейся
житейской ситуации, она всегда оставалась  в проигрыше.  Моргалкина окончила
филфак,  потому  что   любила  книжки  читать,  говорила,  что  хочет  стать
журналисткой, но ни одной статьи в жизни написать так и не собралась, уверяя
себя, что вся ее энергия уходит в устное  слово. Она  состояла  при Пушкине,
была у него на  содержании; он ее не только кормил,  как ни  мизерна была ее
зарплата,   но  стал  опорой,  --  в  нем  одном   сосредоточился  смысл  ее
существования. Дома день за днем вела она дневник. Только с этой тетрадкой и
была откровенна. И через эту тетрадку откровенна с Пушкиным.
     Восемь лет назад  у Моргалкиной  созревал  роман с  известным  в  узких
кругах пушкинистом Конвойским. Но скоро она поняла: любил он не ее и даже не
Пушкина, а  только свои сочинения о  нем, и ни  о чем другом не  говорил. Он
ходил по  комнате и  громко  читал  ей  свои научные компиляции. Их интимные
отношения  были странными,  без существа  интимности,  в  котором Конвойский
почему-то не  нуждался. Своей скользкостью и занудством он  отвратил  ее  от
других   мужчин.   И  когда  он   Диану  оставил,  обожание  ее  еще  больше
сосредоточилось  на Пушкине. Бестелесность этой  преданности  тоже несколько
смущала, но преимущества были неоспоримы. Пушкин,  в отличие от Конвойского,
любил  ее  преданно и, что важно, всегда  в зависимости от ее  настроения, а
никак не его, Пушкина.
     В отличие от коллег Диана смотрела на вещи серьезно.  Хотя работали они
в одном учреждении, называемом Музеем Пушкина,  они  служили государству,  а
она -- Пушкину. Они  за  деньги, а  она, хотя  получала такой же, как Пушкин
говаривал,  "паек невольника", трудилась  от  души. Они, побыстрей  закончив
экскурсию, норовили подольше посидеть в тесной комнатке, попивая зеленый чай
из пиалок, привезенных  кем-то из  Самарканда.  Они трепались  о чем угодно,
только  не о  работе, в обед  спешили  смыться  на Невский  и  пошляться  по
магазинам (не купить -- на то заработок слишком мал, -- а только поглазеть).
Моргалкина даже домой в обед не ходила, хотя жила неподалеку, на Миллионной.
Договаривая последние слова в кабинете поэта, она плакала, потому что поэт в
конце  экскурсии умирал. И,  проводя  восемь  идентичных  экскурсий в  день,
восемь раз плакала в конце.
     Родителей у Дианы давно не стало, брат, у которого  имелась своя семья,
поехал за границу на заработки. Никто на службе, кроме Тамары, с Моргалкиной
не  сближался,  да и Тамара  была не подруга, а  так, одно название.  Но она
единственная относилась к  Диане по-божески, с  теплом  и беззлобным юмором.
Тоже не такая уж устроенная, но все же с непьющим мужем, дочкой-школьницей и
без собственных  комплексов, Тамара  еще пребывала неуемной жизнелюбкой.  Ей
про все хотелось узнать, везде побывать, надо всем посмеяться.
     -- Поглядите, девки, вокруг, -- говорила  Тамара. -- Если  все серьезно
воспринимать, лучше сразу повеситься.
     Байками и сплетнями она обеспечивала треть Питера  и  всегда знала, кто
из артистов и писателей кого бросил и с кем живет.
     Муж научил Тамару гулять по Интернету, но и там ее любопытство не могло
насытиться. Она не раз наталкивалась  на брачные объявления. Естественно,  у
нее  возникали  соображения  насчет  одинокой  Дианы.  Пару  раз  Тамара  ей
предлагала:
     --  Давай,  Моргалкина,  ответим  чего-нибудь  кому-нибудь.  Вдруг  кто
клюнет? Спятишь ведь без мужика...
     Но Диана и слушать не хотела, не то что втянуться в игру.
     Как-то раз, когда погода была несносная и количество экскурсий к вечеру
резко убыло,  а  домой  начальство  раньше  бы не отпустило  Тамара играла с
мышкой,  гуляя  из одного  интернетовского  сайта в другой. Вдруг,  прочитав
объявление,  хмыкнула и  решила поддразнить Диану. Бесенок  в  ней  сидел, в
Тамаре, и  водил ее рукой. Бесенок накатал кокетливый  ответ  на предложение
познакомиться,   сообщив   данные,   соответствующие   требованиям  и   даже
превосходящие  их.  Там  требовалось еще сочинить стихотворение. Бес вильнул
хвостом, почесал темечко между рогов и приписал стихи.
     Все сообщают о себе только  хорошее, и мало кто эту  тягомотину читает,
подсказал Тамаре  бесенок.  Подпиши письмо: "Лицемерная  Диана". Может, того
мужчину  хотя  бы заинтересует, почему лицемерная, и  он спросит.  Поскольку
Тамара  все делала несерьезно, то исход мало ее волновал. Нажав клавишу, она
отправила  письмо,  выключила  компьютер, и  бесенок,  сидевший на мониторе,
захлопал в ладоши.


3.


     В Пало-Алто, на улице Монро, подписавшийся  именем Тодда  Данки студент
Брайан, получил шестьдесят два предложения  познакомиться с кандидатками  со
всех континентов.  Все  они  прислали стихи собственного  сочинения и письма
разной степени романтизированности. Часть  писем была взята из справочников,
издающихся для этого в странах, где наличествует перебор невест.
     Когда Брайан  бросил на  стол Тодду отпечатанную принтером пачку писем,
Тодд возмутился. Но все подшучивали, и драматизировать проделку было  глупо.
Данки опять  притащил из гаража в гостиную  свое  аристократическое  кресло,
уселся в него и вместе с друзьями стал  изучать  полученные тексты, по  ходу
дела   ставя   плюсы   и    минусы   возле    размеров   бюстов   и   прочих
достопримечательностей, указанных в письмах.
     Большую  часть стихов, написанных по-японски,  по-китайски, на  хинди и
еще на каком-то,  вообще неизвестном языке, никто читать не стал, хотя среди
студентов   нетрудно   было   найти  любых  толмачей.   Одно   стихотворение
заинтересовало Тодда  и  было  прочитано только  потому, что  текст оказался
русский,  а  русский был  для Данки будущей профессией.  Стихи  без названия
описывали, по-видимому, некую гипотетическую сексуальную ситуацию.

     Она подходит, он лежит
     И в сладострастной неге дремлет;
     Покров его с одра скользит,
     И жаркий пух чело объемлет.
     В молчаньи дева перед ним
     Стоит недвижно, бездыханна,
     Как лицемерная Диана
     Пред милым пастырем своим;
     И вот она, на ложе хана
     Коленом опершись одним,
     Вздохнув, лицо к нему склоняет
     С томленьем, с трепетом живым,
     И сон счастливца прерывает
     Лобзаньем страстным и немым...

     Русский у  Тодда был  хорошим,  но не  настолько,  чтобы понять нюансы,
старомодность  этого  стиля и  ощутить  подвох.  Он  как  мог  перевел стихи
приятелям. Слова  "одр" и  "чело"  отыскал в  словаре, а "ложе" и "лобзание"
объяснил приятелям из контекста. Друзья загалдели.
     -- В твоем  паршивом  гараже, -- прокомментировал Брайан, -- она к тебе
лицо  склоняет и осуществляется...  что?  Лоб-за-ни-е. Да какое! Страстное и
немое.  Представляешь?  Идеальная  женщина:  с  одной стороны,  страстная, с
другой -- немая... И размеры подходят!
     Стихи Тодд показал на  кафедре  своему научному руководителю профессору
Иосифу Верстакяну, русского происхождения с армянскими корнями. Тот поглядел
и усмехнулся:
     -- Хорошие, даже замечательные стихи. А знаете, кто автор?
     -- Конечно, -- кивнул Тодд, -- одна моя знакомая.
     --  Одаренная  у  вас  знакомая!  --  сказал Верстакян.  --  Прямо-таки
талантливая фантазерка. Ведь это стихи Пушкина.
     Данки  изумился  и  не  поверил. Он  потащился  в библиотеку  и  полдня
перелистывал том  за томом собрание сочинений  Пушкина.  Профессор Верстакян
оказался прав. Тодд истолковал плагиат по-своему. Значит,  у корреспондентки
есть чувство юмора, раз так  шутит, а  это уже кое-что. Остальные-то  кряхтя
рожают пошлые стишки о любви сами.
     Диссертация Тодда Данки писалась, хотя и медленно, на весьма актуальную
тему: "Феминистские тенденции в творчестве  Александра  Пушкина". Верстакян,
который предложил своему аспиранту  столь изящную тему,  хорошо понимал, что
если  тенденции  и  были  в  творчестве  Пушкина,  то,  на  взгляд,  скажем,
сегодняшней образованной американки, только  антифеминистские. Пушкин,  если
следовать логике феминисток, по всем параметрам был типичный male chauvinist
pig.   Но   Верстакян   также  хорошо  понимал  спекулятивные  тенденции   в
американском  сравнительном  литературоведении.  Феминизм  моден,  под  него
сегодня охотно дают  деньги  на исследования, и легче  выйти (о,  великий  и
могучий!) в дамки.
     Мне, пишущему эти строки, как, наверное, профессору Верстакяну, немного
стыдно и грустно, что на свободном американском континенте выражение "сейчас
надо писать о..." действует столь же призывно,  как на одной шестой суши при
каком-нибудь  Никите Сергеевиче Брежневе. Поистине, ирония  не знает границ.
Аспиранту   Тодду  Данки   предстояло   накатать   страниц  триста  научного
обоснования, что  Пушкин был  первым  феминистом  России,  развивал  женскую
литературу, боролся за  эмансипацию  русских  женщин, за их  равные  права с
мужчинами  в политике и, конечно,  в сфере секса, -- в общем,  способствовал
прогрессу общества  по женской части. Для сбора  материалов Данки надо  было
отправиться в Россию, засесть в библиотеки и архивы.
     Не то  чтобы Тодд  загорелся, получив  e-mail  из Петербурга,  но и  не
остался совсем холодным. Во всяком случае, поколебавшись, решил ответить.
     В  сочинение  писем, наполненных неким флиртом, втянулась и Тамара,  не
таясь от мужа, а наоборот,  советуясь с  ним насчет  кобелиной психологии --
как лучше раздразнить клиента, чтобы клюнул на живца.
     -- На кой тебе? -- спросил Антон.
     -- Жить скучно, вот на кой! -- объяснила она.
     Но  подписывалась  всегда   Дианой,  которой   об  этом   сперва   тоже
рассказывала в подробностях. А потом перестала, ибо  никакого энтузиазма  со
стороны Моргалкиной не ощущалось.
     Данки  говорил, что  переписка  с девушкой из  Петербурга нужна ему для
языковой  практики. Может,  так оно и было,  но  он  втянулся. Друзья  стали
уговаривать Тодда поехать в эту  медвежью  Россию, посмотреть  на результаты
тяжкой  работы  по эмансипации,  которых  добился  Пушкин,  а  заодно  и  на
лицемерную Диану собственными глазами. Данки сопротивлялся, сперва  активно,
потом  по инерции. Тогда  приятели  скинулись  и  положили ему  в  гараже на
подушку билет. Визу он  купил сам. Само собой, он  летел  по делу, деньги на
которое  отпустила  аспирантура,  и  Тодд  их вернул приятелям. Но переписка
добавляла в поездку острого кайянского перчика.
     Сообщив  в Петербург, что  прилетает, Тодд  получил интригующий ответ с
намеками на большие удовольствия за той же подписью: "Лицемерная Диана".



4.


     Тамара  твердо  решила  ничего  не  говорить  Диане,  ибо  убеждать  ее
бесполезно.  Она упертая,  как коза. Но накануне приезда  Тодда,  в перерыве
между экскурсиями,  глянула на нечесанную и без маникюра неряху Моргалкину и
вдруг не выдержала.
     -- Посмотри, что у  тебя на  голове: ни цвета, ни укладки. Давай отведу
тебя к Косте.
     -- Зачем мне?
     -- Директор  недоволен. Что о тебе и  обо  всем нашем музее экскурсанты
думают, когда тебя видят?
     -- Главное -- духовная пища...
     -- Какая же духовная пища от огородного чучела? --  она подтащила Диану
к зеркалу и  открыла французский журнал. -- Сравни этих куколок с собой.  Не
хочешь  выглядеть  прилично,  не  надо.  Но директор  тебя  уволит и возьмет
поприличнее.  Этого  ты  добиваешься?  Глянь, какая безработица кругом! Куда
денешься?
     Диана молчала. Не нашлась, что возразить.
     -- Вот, душа моя, -- не  дала ей опомниться  Тамара. -- Пойдем вместе к
Косте. Мне тоже надо сделать укладку. Сегодня, сразу после работы!
     Тамара дождалась, когда в комнате никого не будет, и позвонила дамскому
мастеру Косте. Какие-то отношения у нее с этим Костей были  раньше. А теперь
осталась рациональная дружба.
     -- Я подругу к тебе приведу. Ее надо случайно сделать блондинкой.
     -- Это как? -- спросил Костя. -- С тобой, Тома, не соскучишься.
     -- Господи, какой недогадливый! Краску перепутаешь, и все.
     -- А если она на меня потом в суд подаст?
     -- Не бойся, не подаст.
     -- Ну, глаза за это выцарапает...
     -- Сделай, Костя,  что сказано. Ничего не  будет, я за нее ручаюсь. Она
еще  тебе  спасибо  скажет...  К ней жених  из Америки  причаливает,  а  ему
сказали, что  она блондинка. Понял, болван? Только не говори  ей  заранее, и
все!
     Из музея Тамара  с  Дианой отбыли вместе. И часа два сидели в очереди в
парикмахерской. Диана уже  решила встать  и уйти,  когда  Костя усадил ее  в
кресло.
     --  Давненько рука подлинного мастера к вам не прикасалась, девушка, --
замурлыкал он возле ее уха. -- Сделаем вас красивой. Доверяете моему вкусу?
     -- Делай, Костя, -- Тамара его торопила. -- Делай скорей!
     -- А  может, оставить  ее  лохматой? --  продолжал он, как бы невзначай
проведя пальцами по ее шее. -- Лично мне вы и так нравитесь.
     -- Прекрати свои глупые шутки, -- оборвала его Тамара.
     Костя  надел на  Диану пластмассовую накидку  и  втолкнул  ее  голову в
раковину под кран.
     -- Вода очень горячая, -- пробормотала Диана, булькая.
     -- Надо помолчать, а то захлебнетесь, -- Костя уже ее намыливал.
     Еще через  час, когда она вернулась к зеркалу и Костя снял  капюшон, на
Диану посмотрела мрачная блондинка.
     -- Что вы наделали? -- взвизгнула Моргалкина. -- Кто вас просил?
     -- Как кто? Вот она! -- сразу заложил Тамару Костя. -- Но вообще-то вам
идет. Это я как эксперт говорю. Хоть прямо под венец!
     -- Улыбнись, -- приказала ей Тамара, -- и держи улыбку до тех пор, пока
не выйдешь замуж.
     -- Не хочу я замуж! -- крикнула Диана, и женщины в очереди засмеялись.
     Глаза ее  вдруг  расширились,  и в них  застыла догадка. Неряшливый вид
всегда был ее  защитой от  проблем внешнего  мира,  полного  опасностей.  Но
воевать было поздно: она теперь блондинка.
     -- Он что -- едет? -- спросила Моргалкина.
     -- Кто? -- Тамара сделала вид, что не поняла, но вопросу обрадовалась.
     -- Не прикидывайся, я не ребенок. Этот... из Калифорнии...
     -- Поздравляю! --  сказал Костя,  усаживая в  кресло  Тамару и  начиная
вокруг нее колдовать.
     С Моргалкиной между тем случилась тихая истерика. Успокоить ее им обоим
не удавалось.
     --  Глупенькая!  -- просто  заявила  Тамара, расплачиваясь  между тем с
Костей. --  Воешь,  будто тебя в гарем персидского шаха продают. Да  кому ты
нужна? А счастье было так возможно, так близко...
     За превращение  в  блондинку,  хотя  это  было  чистое надругательство,
пришлось  Диане раскошелиться. По  дороге она заявила, что  встречаться и не
подумает.
     --  Как хочешь...-- был ответ  Тамары.  --  А  вообще-то  теперь  товар
соответствует требованиям заказчика. Блондинка.  Грудь требуемого размера...
Я думала, ты взрослая баба. А ты живой труп.  Моя гражданская совесть чиста.
Я свое  дело  сделала,  а ты  хоть  звание Героя России за  свое  целомудрие
пробивай!
     Диана продолжала всхлипывать. На том они расстались .





5.


     Тодд Данки  прилетел  в  Питер  под вечер. В  Пулкове его  с  объятиями
встретили приятели, с  которыми  он законтачил, когда студентом стажировался
полгода тут в университете. Сонного его повезли в гости.
     В самолете он поклялся себе, что не возьмет в рот ни капли спиртного, и
эту  клятву  повторял в  машине  по  дороге  в  город.  Быть  аспирантом  на
славянской кафедре тяжелее, чем на любой  другой. Не потому, что  приходится
ежедневно много читать. Если хочешь иметь  дело  с русской  культурой,  надо
научиться пить. И Данки этой  частью  культуры вполне овладел. В прошлый раз
петербургские  кореша устроили  ему  проводы (на  его  деньги, само  собой);
возвращаясь  домой,  он  упал  на тротуаре и очутился в  вытрезвителе. Когда
проснулся, все деньги и билет на обратную дорогу исчезли, джинсы заменили на
рваные китайские,  а ему  пригрозили,  что  если он заикнется  об  этом,  то
никогда не уедет. Словом, славист-алкаш прошел кое-какую спецподготовку.
     Вернувшись тогда в Пало-Алто, Данки  остался  приверженцем  ежедневного
употребления алкоголя  по известному принципу: "С утра выпил, и  целый  день
свободен". Соседи по дому решили  выставить его, потому что один алкаш среди
трезвых раздражает. Он то и дело брал взаймы на выпивку, а  отдавать было не
из чего. К тому  же Тодд не мог платить свою долю квартплаты. Из  гаража его
выселили,  сдав  место приехавшему  на  стажировку аспиранту из Сорбонны. Но
сжалились, оставили в доме, и Данки стал спать где попало, раскручивая ночью
на полу  спальный мешок, а  утром  пряча  его в камин,  который  из-за  лени
никогда не зажигали. Так продолжалось  года  полтора. Потом друзья нашли ему
работу, давили на него ежедневно так, что пить  он перестал, и  когда  гараж
освободился, вернулся в него.
     Но  с  первого  же  дня его теперешнего  пребывания  в  России в каждой
питерском доме, едва он появлялся  на  пороге, первым делом ставили на  стол
пузырь  водки.  А  у   него  была  целая  книжка  адресов  не  только  своих
собутыльников,  но и  знакомых  его станфордских  приятелей,  которые раньше
побывали в Питере, и он поплыл. Неделю  Тодд не просыхал,  таскаясь из одних
гостей  в  другие,  и все  ему  объясняли,  что алкоголь  очень способствует
прогрессу человечества  во  всех  областях и развитию  филологических наук в
особенности. Чем  больше  водки,  тем  быстрее  прогресс. Ему оставалось,  к
радости хозяев, каждый раз  произносить одну банальность, которую он услышал
в санфранцисском  колледже от учителя немецкого  и русского языков, большого
любителя  поддачи  и  знатока  алкогольного  фольклора:  "Кто не  пьет,  тот
стукач".
     Днем Данки  заехал к  дружку,  служившему в редакции журнала "Питерский
бомонд".  Там как раз пили по случаю  получения  денег  от  спонсора.  Когда
разошлись,  заморосил  мелкий  дождь,  а зонт и  кепку  Тодд оставил утром в
общежитии.  Был  конец  октября,  рано  осели  сумерки.  Шел  он по  Мойке в
направлении  Невского  и  вдруг  остановился.  Дверь в  Музей  Пушкина  была
закрыта, и на  ней  висела надпись "Открыто". В  музее  известного  русского
феминиста,  это  ежу  понятно,  Данки  уже  отметился  в  прошлый  приезд  в
Петербург.  Тодд  пребывал в  сильном  подпитии, в противном случае  опять в
музей его удалось бы втащить только в наручниках и с кляпом во рту, чтобы не
сопротивлялся  и  не  орал.  Но он вспомнил  про  глупую переписку с  некоей
лицемерной Дианой, которая тут должна работать экскурсоводом.
     Пока  он  колебался, войти ли, дождь полил сильнее. Данки ввалился  и в
нерешительности застыл у дверей.
     --  Проходи,  сынок,  --  пожилая кассирша  поманила  его. --  Как  раз
экскурсия началась.
     -- А как имя экскурс... -- Тодд запнулся, не зная как сказать.
     Русский он освоил хорошо, но говорил на нем хуже, чем по-французски или
по-испански, особенно спьяну. Кассирша поняла.
     -- Дианой зовут. Да какая тебе разница? Все они хорошие, дело знают.
     -- Вам что дать? -- спросил он. -- Доллары или рубли?
     -- Доллары, -- быстро сообразила кассирша.
     Данки вынул пятерку.
     -- Хватит?
     -- Конечно, иди с Богом! Вот  сюда, к  лестнице. Да тапочки, тапочки на
ботинки подвяжи...
     Одной рукой  кассирша указала  ему,  куда  идти, другой резво  спрятала
пятерку за лифчик.
     Пришлось привязать  к грязным башмакам грязные шлепанцы. Топая в группе
экскурсантов  и  озираясь,  Тодд  время  от  времени  икал.  Голова  у  него
подкруживалась.  Он то и дело  толкался, наступал  на чьи-то ноги и  громким
шепотом  извинялся.  Экскурсовод,  симпатичная, как ему  издали  показалось,
блондинка,  держала  указку  наперевес, упирая острый конец ее  в ближайшего
экскурсанта.  Она обводила взглядом  группу  человек двадцать и  хрипловатым
голосом рассказывала  что-то  про этот дом, в  котором Пушкин  прожил  около
четырех месяцев.
     Тодд попытался зайти сбоку,  чтобы увидеть  ее ноги  -- мешало  длинное
платье.  Значит,  решил  он,  либо  тут так  теперь модно,  либо под платьем
блистать особенно нечему.
     В тесном кабинетике  Пушкина экскурсовод остановилась перед диванчиком,
подождала,  пока  посетители  переместятся,  заполнят  пустоты  и  затихнут.
Загробным голосом она произнесла фразу, от которой спазм свел ей горло:
     --  На  этом  диване лежал  смертельно раненный  поэт.  Пушкин попросил
морошки,  которую  очень любил. Двадцать девятого  января  тысяча  восемьсот
тридцать седьмого года в два часа сорок пять  минут  дня у него упал  пульс,
похолодели руки. Пушкин, не вынеся мучений, скон... скончался...
     На  глаза ее  навернулись  слезы.  Она  попыталась сдержать их,  вынула
платок, приложила к векам. Слезы  всегда непроизвольно текли -- так живо она
представляла себе каждый раз мгновение  смерти. Но сегодня  она разрыдалась.
Наверное, нервы стали никуда.
     --  Ну, не надо...  Зачем  же ты так, дочка? --  попыталась ее  утешить
пожилая женщина, по виду учительница. -- Ведь это давно было...
     -- Для вас давно, -- всхлипывая, резко  возразила ей  экскурсовод. -- А
для меня как сейчас...
     Экскурсанты  в  смущении  стояли,  задерживая  следующую группу.  Сзади
кто-то пошел  к выходу. Наконец экскурсовод успокоилась. Маленьким платочком
она вытирала покрасневшие глаза.
     -- Если у  вас есть вопросы,  --  всхлипнув, произнесла  она,  --  я  с
удовольствием отвечу.
     -- На любые вопросы? -- спросил Тодд с улыбкой, стараясь смотреть  ей в
глаза и пряча акцент.
     Тодд  просто так, от скуки спросил.  Ответа  не ждал.  Моргалкина сразу
догадалась,  что  это  он.  Губы сжала,  чтобы  виду  не показать,  но  щеки
зарумянились.
     -- Что именно вас интересует?
     -- А где кровать?
     --  Зачем вам кровать,  молодой  человек? -- растерявшись, переспросила
она.
     -- Не мне! Я имею в виду, что поэту с его женой нужна кровать. Может, я
ошибаюсь...
     Экскурсанты заулыбались. Кто-то засмеялся.
     С  каждым,  кто  говорил  о  Пушкине не  только  непочтительно,  но без
должного пафоса, Диана просто переставала знаться навсегда.  Проходила мимо,
затаив  злобу,  и  отворачивала лицо.  А  тут был  иностранец. Может,  он не
понимает, что такое для нас  Пушкин? Тем  не менее после небольшой паузы она
строго произнесла:
     -- Это музей, молодой человек, а не...
     -- Что "не"? -- не понял он.
     -- Ничего!.. Вам к выходу направо.
     Диана смотрела на него с неприязнью:
     -- И вообще, пить надо меньше!
     Резко повернувшись, она ушла в комнату для экскурсоводов.
     Рабочий  день  кончился,  сотрудники  разбегались  по   домам.  Тамара,
конечно,  издали  определила, что  за лицо  мужского  пола  беседовало  с ее
подругой. Поглядев ему вслед, она зашептала Диане:
     -- Дура  ты!  Шикарный парень, притом  настоящий  американец.  Не  чета
эмигрантам, не говоря уж о тутошних...
     Диана ничего  ей не ответила. Закуталась  в  плащ,  на миг остановилась
перед  выходом, приготовила  зонтик,  чтобы сразу открыть его  за дверью,  и
нырнула в уличную слякоть, смешанную с темнотой.
     Дождь перестал, но влага висела в воздухе, и с деревьев падали набухшие
капли. Моргалкина шла как всегда большими шагами и весьма решительно. Она не
оглядывалась, но  через некоторое время почувствовала, что ее преследуют.  У
метро она замедлила шаги и резко обернулась. Тодд чуть не налетел на нее.
     -- Что вам от меня надо?
     Он вспомнил,  что летел  в Петербург, чтобы  заполучить эту  лицемерную
Диану,  и в самолете ему  в подробностях  приснилось,  что и как  они с  ней
делают.  Но теперь он стоял возле  этой блондинки почти вплотную, и  никаких
электрических искр в теле его, пропитанном водкой, не возникало.
     --  У  меня вообще-то  еще есть  вопросы,  --  Тодд  смотрел на  нее  с
максимальной серьезностью. -- Например, зачем  у вас в России столько музеев
Пушкина?
     -- Но ведь это Пушкин!
     -- О'кей! Допустим,  он жил в ста  местах. Что же, везде  музеи делать?
Одного  мало? Ведь  это  ж деньги налогоплательщиков, а жизнь у вас трудная.
Вон, для Ленина сколько музеев сделали, а теперь разрушаете. Может, лучше не
на Пушкина, а на уличные туалеты деньги потратить?
     -- Как это? Что вы такое себе позволяете?!
     Тут   Данки  сообразил,  что  про  туалеты  он  зря  сказал.   Это   не
романтическая тема.
     -- Извините за выражение, -- он вспомнил заученный когда-то оборот.
     -- Не извиняю!
     -- Но все-таки  вот, в  Ирландии, в Дублине. Я  летом  был. Мои  предки
оттуда. Маленькая  страна  и небогатая.  Там  сделали  один музей  для  всех
писателей.   Зато  налогов   с  писателей   не  берут  вообще,   государство
поддерживает  журналы и  издательства.  У  вас все калории  идут  на мертвых
писателей, а живым, насколько я вижу, жизни нет!
     Он  дружески взял  ее за пуговицу, которая была плохо пришита. Она  его
руку отвела, но не знала, что ответить, и поэтому сказала:
     -- Вы ничего не понимаете!
     Резко  повернулась на каблуках  и  решительной  походкой пошла  от него
прочь. Тодду хотелось еще порассуждать, но он остался посреди тротуара один.
Он смотрел ей вслед, крутя в пальцах  ее оставшуюся пуговицу.  Хмель прошел,
но одиннадцатичасовая разница во времени с Калифорнией  все еще давала  себя
знать. Данки хотелось только завалиться в постель и уснуть.


6.


     В музее  был  обычный день. Директор ругался с  кассиршей, которая,  не
отрывая билеты, прикарманивала деньги. Кассирше было на директора и на музей
наплевать: она давно вышла на пенсию и прирабатывала не на таком уж доходном
месте.  В  коридоре  толпились  посетители,  ожидая,  пока   к  ним   выйдет
экскурсовод.  Сами  экскурсоводы  кучковались в своей комнатенке. Там  стоял
обычный  женский  треп.  За столом заполнялась ведомость  на зарплату. Елись
бутерброды,  наводился  марафет, девицы курили  одну сигарету  "Малборо"  на
двоих,  затягиваясь по очереди. Тамара играла с компьютером в  карты.  Диана
ободрала  палец о  гвоздь в  старой кушетке и  приклеивала  пластырь,  когда
зазвонил телефон.
     -- Диана, -- крикнули  из противоположного угла комнаты, -- тебя. Между
прочим, мужской приятный баритонец и вроде бы с иностранным акцентом.
     Вздохнув, Моргалкина поднялась со стула и взяла трубку.
     -- Кто это?
     -- Тодд.
     -- Какой Тодд? -- она делала вид, что не узнает.
     -- Тот, который вас вчера пытался проводить. Может, увидимся?
     -- Зачем?
     -- Хм... Чтобы отдать вашу пуговицу.
     -- Какую еще пуговицу?
     -- Она осталась у  меня в руках. Я  хочу попросить  у вас прощения, что
лишил вас пуговицы. А если согласитесь, то вместе пообедаем...
     -- Но я занята.
     -- Тогда можно я еще позвоню? Вдруг вы освободитесь?
     -- Звонить в музей каждый имеет право.
     Комнатенка  притихла. Всем  было интересно,  кто такой  в  кои-то  веки
появился  у  Дианы,  что  посреди  дня  ей  звонит  и куда-то зовет,  а  она
кривляется. По-видимому, голос в трубке настаивал, и она ответила:
     -- Не знаю. Может быть. Если смогу...  Если будет свободное время... Но
только взять пуговицу!
     И повесила трубку.
     -- Не глупи, Диан, -- не отводя глаз от компьютера, заметила Тамара.
     -- На что он мне?
     -- А если он с серьезными намерениями?
     -- Не нужны мне  его намерения -- ни серьезные, ни легкие. Знать его не
хочу...
     -- Блондинка к старости  строга  с мужчиной стала, --  прокомментировал
кто-то, и все захохотали.
     -- Пошли, девочки!  -- раздался другой голос. -- Тут персональные дела,
а надо работать: директор в коридоре -- слышите, гневается.
     Тамара  задержалась, пытаясь  обыграть  компьютер,  но  опять ничего не
вышло.
     -- Слушай, подруга, не мудри...
     Моргалкина сидела на своем любимом коньке:
     -- Никто мне не нужен! И вообще, Диана -- символ девственности.
     -- Ты что, девственность свою до гроба сохранить  хочешь? Так  там ведь
по одному лежат.
     Пожав плечами, Тамара вырубила компьютер, поднялась и, хлопнув  дверью,
вышла.  Спорить с  ней  было  трудно: Тамара за словом  в карман не лезла. И
Диана, как всегда, надулась.
     Оставшись одна, Моргалкина поразмышляла еще немного и убедила себя, что
на  свидание пойдет.  Исключительно для того, чтобы забрать у  этого жалкого
американского алкоголика свою  пуговицу  от пальто. Такую сейчас ни за какие
деньги не купишь.
     Данки   действительно  позвонил   еще  раз.  После  работы  она  с  ним
встретилась.   Тодд   был  совершенно   трезв   и  ужасно  обходителен.   Он
проштудировал карту Петербурга  и нашел хорошее место, где  можно пообедать.
Через полчаса  они уже сидели за столиком в  ресторане  "Белые  ночи".  Тодд
изучал Диану, она это не без некоторого любопытства чувствовала.
     -- Почему вы все время улыбаетесь? -- спросила она.
     -- Меня так учили.
     -- Где?
     --  Я  подрабатывал  на  учебу  контролером  в   системе  супермаркетов
"Сейфвей".  У  них все, кого нанимают, обязаны  пройти специальную школу,  в
которой учат улыбаться.
     --  Мне тоже не мешало бы в  такую школу походить, -- вдруг  посветлела
она.
     -- Может,  в России это нормально, быть всегда печально-серьезным. Но у
нас могут уволить за  такое выражение лица.  Покупателю должно быть приятно,
когда  он в магазине. Одевшись похуже, я должен был ехать  в  другой город и
идти  в "Сейфвей" обыкновенным  покупателем, лучше вечером, в час пик, когда
продавцы  устали,  а  все  спешат.  Брал  в  магазине  какую-нибудь  ерунду,
например,  пачку  печенья  или  банку  бобов, ставил  перед  кассиром и  тут
говорил: "Ой, я забыл взять растворимый кофе".
     -- А кассир? У него же очередь...
     -- Кассир ждал, он уже ввел мой счет в компьютер,  а я  неторопливо шел
за кофе. Принес кофе -- вижу, что к моему продавцу  очередь человек пять, но
он мне  по-прежнему  улыбается. Подхожу  и  говорю  кассиру:  "Принесите мне
французский  багет".  Он  посылает  за  хлебом для  меня,  а мне улыбается и
говорит: "Сию секунду все будет  сделано. Может, вам еще  что-нибудь нужно?"
Но не дай Бог, если он рассердится, что я копаюсь так долго. Тогда я вызываю
менеджера и оказываюсь контролером. Через пять минут этот кассир уволен.
     -- Да вы, Тодд, страшный человек!
     -- Для кого? Для плохого работника? Зато покупатели всегда уверены, что
их обслуживают по самым высоким стандартам, и не  пойдут в другой магазин. А
служащие могут опасаться, что любой простой покупатель окажется контролером.
Всегда приходится улыбаться и вообще держать марку.
     Рассказывая  про себя,  Тодд  опустил  одну  деталь:  улыбаться-то  его
научили, но вскоре выгнали за пьянку, и пошли его беды. Теперь он лицемерную
Диану разглядывал  и  думал: удастся  сегодня или нет?  Он решил, что именно
сегодня. Во что бы то ни стало он должен достичь цели. Почему сегодня, он не
смог бы  объяснить. Он был на взлете и трепался  обо  всем  на  свете. А она
слушала, и он был уверен, что ей  с ним интересно. Со стороны это  выглядело
как самое полноценное охмурение. А может, оно таковым и являлось?
     Как  ни удивительно, их  хорошо  кормили,  и  они  выпили  две  бутылки
"Цинандали". Диана несколько расслабилась, а у него прибавилось уверенности,
что будет, как задумано.
     На  улице подсохло,  но было пасмурно. Они медленно шли  вдоль витрин с
опущенными железными решетками.
     -- Поедем ко мне, -- решился предложить он.
     -- Это куда? -- насторожилась она.
     -- У меня комната в университетском общежитии.
     -- Зачем я  нужна? --  спросила  она, и  вопроса глупей придумать  было
трудно.
     --  Покажу мою диссертацию,  -- предложил Тодд. -- Все-таки это близкая
вам тема: феминизм Пушкина.
     -- Да? -- вежливо удивилась она. -- Но ведь это на английском.
     -- Тогда кофе попьем...
     --  Мы  с  Тамарой  выпиваем  по  семь  чашек кофе  за  день  --  между
экскурсиями.
     -- Кто это -- Тамара?
     -- Моя подруга. Не знаете? Она вам письма посылала...
     -- А разве не вы? -- Тодд остановился и взял ее за локоть.
     -- Конечно, нет... Я бы ни за что не стала! Ну, мне пора домой.
     Типичная недотрога... Но в ее  холодности и  постоянной  отстраненности
есть какая-то тайна,  некая причина, ему  непонятная.  Повторное предложение
прозвучало жалобно. Не надо было говорить, но само вырвалось:
     -- А может, все-таки поедем ко мне?
     -- Что вы, я замужем. Я другому отдана и буду век ему верна.
     -- А кто ваш муж?
     -- Пушкин.
     -- Остроумно. Ведь он давно умер!
     -- Для всех умер, а для меня жив.
     Он смотрел на нее с осторожностью.
     -- Хорошо, -- сказал он, помедлив. -- Но у Пушкина была жена.
     --  Была, --  согласилась она.  -- Умерла. Я --  его вторая жена. Вы --
первый, кому я сказала, что Пушкин мой муж. Эту тайну я никому не открывала.
     -- Понял.  Буду молчать, как рыба, -- сказал он серьезно и только потом
улыбнулся.
     -- Мне пора.
     -- Я вас провожу.
     -- Не надо, я тут недалеко живу...
     Он попытался  притянуть  ее  к  себе и поцеловать, но лицемерная  Диана
напрягла мышцы и испуганно отстранилась.
     Дверцы  подкатившего автобуса открылись.  Моргалкина, переступив  через
валявшуюся бутылку от кока-колы, встала на ступеньку. Тодд шагнул за Дианой,
протянув на ладони  пуговицу. Пуговицу она взяла, и двери захлопнулись. Черт
с ней,  с этой лицемерной блондинкой! Ни поцеловать, ни обнять, не говоря уж
о том,  что  ему  надо, а ей, похоже, не надо вообще. И юмор у  нее какой-то
гробовой. Он сунул замерзшие руки в карманы, поднял  воротник и пошел искать
метро.


7.


     Моргалкина была влюблена в Пушкина  до самозабвения. Если  бы он шел по
снегу,  она собирала бы  снег  из-под  его  подошв и ела. Она была абсолютно
уверена, что Пушкин принадлежит ей лично, а уж она ему  само собой. Любовь и
преданность  ему давали ей  энергию жизни  и счастье быть с ним  всегда -- и
днем, и ночью. Но реально  она входила в свою коммуналку, отпирала  дверь  в
комнату и оставалась одна.
     У  нее был знакомый художник Дасюк, в высшей степени гений, как  сам он
себя оценивал. Дасюк  спился и работал плотником в БДТ. Что-то у него было с
кожей на почве алкоголизма: красные с синим отливом пятна украшали лицо, шею
и руки. Прошлой зимой Диана наплела ему  с три короба про какую-то выставку.
Они вместе  выбрали рисунок,  с которого Дасюк обещал сваять Пушкина во весь
рост.
     -- Черт с тобой, вырежу из фанеры.
     -- Из фанеры? -- огорчилась она. -- А я думала...
     -- Хорошей фанеры достану, толстой, авиационной. Будет лучше живого.
     Неделю  спустя  после работы  Диана  поехала к Дасюку.  В  захламленной
мастерской  позади сцены  перед  ней стоял, прислонившись к  электропиле, ее
родной Пушкин,  только без одежды. Дасюк  раскрасил лицо  и  тело,  приклеил
парик  -- кудряшки настоящих волос, не  забыв вырезать  и приклеить все, что
покоится  под одеждой.  Моргалкина  вспыхнула,  увидев  это,  сердце  у  нее
забилось.  Она потребовала  немедленно оторвать сию мерзость, а Дасюк  издал
звук, похожий скорее на кудахтанье, чем на смех:
     -- Почему же мерзость?  Ты чего?  Хочешь, чтобы я  его кастрировал?  Не
буду!  Не позволю надругаться над нашим культурным  достоянием! Как  у всех,
так и у него. Так Всевышний распорядился. Я это с  себя творил, с натуры. Не
веришь -- хочешь покажу?
     -- Нет, нет, ради Бога! Тебе это нужно, а ему-то зачем?
     -- Он что, не мужик? Ну,  это ты брось! Или сама делай что хочешь!  Вот
тебе нож,  кисть,  палитра --  замазывай. Хоть  фиговый лист присобачь, хоть
вообще  ликвидируй,  что  тебе  не  по  душе!  Уродуй  произведение высокого
искусства!
     Красные  с синим отливом пятна на щеках и лбу Дасюка  стали от нервного
напряжения коричневыми, глаза налились кровью.
     Моргалкина взяла в руки нож, но прикоснуться к этому месту не решилась.
     -- А одеть его нельзя? -- робко спросила она.
     -- Купи костюм да одень.
     -- Шутишь? Ему ведь мундир положен. Где же такой достать?
     -- Он кто был? -- Дасюк опять закудахтал. -- Кажись, камер-юнкер?
     -- Камер-юнкер, --  обиделась Диана,  --  был, между прочим,  по уровню
статский советник!
     -- Ты меня не путай! А бутыль за это будет? В костюмерной они наверняка
три шкуры сдерут.
     -- У меня есть деньги. Брат переправил.
     -- Откуда?
     -- Из Мексики.
     -- А чего он там не видал?
     -- Работает. Туда русские геодезисты бегут, потому что там платят.
     -- Может, и мне в Мексику податься? Что я, слабже Сикейроса? Такое могу
намазать, что закачаются!
     Косолапый  Дасюк вразвалочку  пересек  мастерскую,  пнул  ногой дверь и
скрылся. Моргалкина в  панике,  прижав  ладони к  шее,  осталась  наедине  с
обнаженным Пушкиным.
     --  Видите,  как  получается,  Александр  Сергеич,  --  сказала  Диана,
стараясь  отводить глаза от нагого изваяния. -- Я понимаю, что  вам холодно.
Потерпите немножко.
     От Пушкина пахло олифой.
     Моргалкина стащила свое пальтишко и накинула на Пушкина, обвязав вокруг
его талии пояс. Теперь, хотя вид у поэта был странный, на него стало удобнее
смотреть.  Диана вытащила из сумочки флакончик с духами  "Climat",  давно ей
подаренный   пушкинистом   Конвойским,  и   прыснула  Пушкину   на  небрежно
раскиданные   каштановые   локоны.  Пушкин  поморщился,   наверно,   ему  не
понравилось, что духи женские.
     Дасюк вернулся, волоча пластмассовый мешок.
     -- Всю костюмерную бабоньки перевернули. Насилу нашли.  Был, говорят, у
них спектакль по Пушкину, давно не идет. А куда костюмы подевались, никто не
помнит. Может, говорят,  давно сперли. И вот  нашли  все-таки.  Надо будет с
ними расплатиться...
     Открыв сумочку, Диана вынула деньги, оставив себе на такси.
     Она сдвинула на столе пустые бутылки, корки хлеба и аккуратно разложила
парадный  мундир  темно-зеленого цвета  с  красными  обшлагами  и высоченным
воротником. Золотое  шитье  с падающими по краям  кисточками  придавало  вид
торжественный.   К  мундиру  прилагались  белые  суконные  рейтузы,   слегка
поношенные и сильно мятые.  Дасюк бросил на  пол башмаки и извлек из кармана
белые чулки. Диана нашла в мешке мятую шляпу, тоже обшитую золотом. К шляпе,
в подвязанном к ней пластмассовом мешочке, прилагался белый плюмаж.
     -- Плюмаж не надо, это украшение для лошади, -- Дасюк оторвал плюмаж от
шляпы.
     Положив  Пушкина на  стол, она натянула  на него белые  рейтузы,  потом
поставила и надела мундир.
     -- Совсем другое дело! -- сказала она, любуясь им.
     Пушкин стоял босой.
     -- Сапоги не забудь, -- напомнил Дасюк, -- с собой возьми.
     -- Да он же замерзнет, холод на дворе.
     Дасюк  посмотрел  на  Диану  внимательно,  но  возражать  не стал.  Она
натянула Пушкину чулки,  потом сапоги.  Он  не  сопротивлялся, наоборот, она
чувствовала, старался ей помочь.
     -- Красавец твой Пушкин, -- наклонив голову набок, глядел на них Дасюк.
-- А в жизни-то был уродом.
     -- Сам ты урод!
     -- Слушай, -- Дасюк посмотрел на ее счастливое лицо с подозрением. -- А
если взаправду, зачем он  тебе? Мужика  что ль нету? Я лучше могу,  чем этот
фанерный... Давай прямо сейчас, а?
     Он взялся волосатой рукой за пряжку ремня.
     -- Не болтай глупости!  -- сухо отрубила  Моргалкина, не рассердившись,
но  и не  приняв предложение за комплимент. -- Сказано тебе, для выставки. У
тебя всегда только одно на уме.
     -- Обижаешь! -- фыркнул Дасюк. -- Я и выпить всегда хочу.
     Он помог ей вынести свое произведение на улицу и остановил такси.
     -- А куклу куда? -- спросил шофер. -- В багажник? Пополам согнется?
     --  Да вы  что! -- возмутилась Диана. --  Мы  на заднем  сиденье вполне
вместе устроимся.
     Александр  Сергеевич   не   сгибался,  поэтому   поместился   несколько
наискосок. Одной рукой держа его под руку, другой Диана  пошевелила пальцами
Дасюку.
     -- Бутыль когда завезешь? -- крикнул Дасюк, захлопывая дверцу.
     Она не ответила.
     --  Для  демонстрации  что  ли?  --  не  оглядываясь, спросил  таксист,
выруливая в поток машин.
     Городского  извозчика ничем  не удивишь.  Спросил  он  не  потому,  что
заинтересовался,  а  просто для разговора.  Вместо  ответа она сухо  назвала
улицу, и он больше не возникал.
     В лифте Пушкин  с  Дианой  стояли  рядом,  плечом к  плечу.  Моргалкину
волновало,  как  он  найдет ее  комнату,  которую она  давно не  убирала.  К
счастью, был поздний вечер, и в коридоре соседей не оказалось. Она с ними не
очень ладила и старалась общаться  как можно реже. А теперь вообще никого на
порог не пустит.
     Прислонив камер-юнкера к шкафу, Диана положила ему руки на плечи.
     -- Ну вот  мы и дома,  Александр Сергеич.  Вам здесь нравится? Покушать
желаете? Сейчас я чего-нибудь сготовлю. С прислугой, извините, проблемы...
     Она  только теперь почувствовала,  как  голодна:  с  утра, кроме  кофе,
ничего во рту не было. Заглянула в холодильник, там у нее был вчерашний суп,
вынула  кастрюльку,  побежала  на  кухню.  Вернулась,  быстро поставила  две
тарелки, ему  и  себе,  отрезала хлеба, передвинула  Пушкина к столу, начала
есть. Он стоял совсем рядом и неотрывно смотрел на нее.
     -- Не хотите со мной есть, ну и не надо, -- она обиженно скривила губы.
-- Я понимаю, вы человек избалованный. Но вообще-то привыкайте. В  рестораны
вы  водить меня не  будете. Знаете,  какие  сейчас  цены?  Лучше становитесь
домоседом. Ведь вы всегда мечтали обо мне, и вот я перед вами.

     Бледная Диана
     Глядела долго девушке в окно.
     (Без этого ни одного романа
     Не обойдется; так заведено!),

     --  продекламировала  она.  --  Ну  от  шампанского  вы,  надеюсь,   не
откажетесь?
     Она вытащила  из холодильника бутылку, купленную заранее, поставила два
бокала, с  трудом,  пустив  пробку в  потолок,  открыла  и  неловко  налила.
Шампанское зашипело, пена поплыла через края на клеенку.
     -- Извините, что дешевое.  Зато импортное, из Венгрии.  Давайте выпьем,
Александр Сергеич! Выпьем за то, чтобы все у нас с вами было, как у людей!
     Он кивнул. Диана выпила свой бокал, глядя Пушкину в глаза,  закашлялась
и,  поскольку  второй  бокал  оставался  полным,   выпила  и  его.  Пузырьки
защекотали в носу.  Стало хорошо и  легко. Кастрюльку с супом она  поставила
обратно  в холодильник. Подошла к Пушкину, обняла  за шею, прижалась к нему,
поцеловала в щеку.
     --  Фу, как  от вас краской  пахнет! И  нафталином... Можно,  я вас еще
подушу?  Замечательные  духи,  другие,  тоже  французские.  Брат из  Мексики
прислал. Только опять женские... Вы знаете, сколько сейчас? --  спохватилась
она. -- Полночь. Для вас,  конечно, только начиналось бы гулянье, а мы в это
время уже должны спать. Завтра-то на работу...
     Диана ласково погладила его по волосам, и он тоже нежно к ней прижался.
     -- Хотите меня? Знаю,  знаю, все  вы  одинаковые... Потерпите  немного.
Сейчас ляжем.
     Она  поспешно раздвинула  диван, постелила чистую простыню, достала  из
шкафа подушку с одеялом.
     -- А теперь, Александр Сергеич, отвернитесь, я разденусь.
     Но  он  не отвернулся.  Она  раздевалась,  а он смотрел. Диана  скинула
одежду,  попрыгала, стаскивая  колготки,  и  теперь  стояла  перед ним. Сама
удивилась, что  совершенно его не стесняется.  Ей хотелось  пококетничать, и
она пристыдила его:
     -- Вы мужчина, вам положено меня раздевать. А выходит, я вас...
     Пушкин покорно  ждал, пока она снимет с него мундир, сапоги  и рейтузы.
Она взяла его, раздетого, под  руку и медленно повела к дивану,  стараясь не
глядеть  на  то место  с курчавыми,  как на голове волосами,  которое  столь
эффектно изобразил Дасюк.  Положив Пушкина лицом к себе и укрыв одеялом, она
погасила свет и юркнула к нему.
     -- У меня никого до вас не было, --  призналась она  ему. -- И не могло
быть. Еще в  школе я вас  полюбила, целовала ваш  портрет в  учебнике. Вы --
первая моя любовь, вы -- последняя. Я однолюбка: всю жизнь люблю только вас!
Для вас себя берегла, только для вас... Наконец-то вы это поняли и пришли ко
мне! Значит, вы тоже...
     Повернувшись лицом к нему, она гладила  его по голове и  по спине. Едва
усмехнувшись, он кивнул, протянул к ней руки.
     -- Вы меня задушите, --  прошептала она. -- Я готова сейчас же  умереть
от счастья. Хотите? Вот я. Берите меня!
     Комок  подкатил  к  горлу.  Судорога  свела  ее  тело.  Она  застонала,
прижимаясь к нему, покрывая поцелуями его лицо, волосы, шею, плечи, грудь.
     Это была первая в ее жизни брачная ночь.


8.


     В  комнате  поселился  мужчина,  что  Моргалкина тщательно скрывала  от
соседей. Не поймут. Будут смеяться и, конечно, завидовать. Донесут в домком,
что он не прописан.
     Поскольку  они спали  вместе, нелогично было говорить Пушкину  "вы". На
"ты" с ним она перешла естественно, даже не заметила. И он стал  говорить ей
"ты".
     Вечером она раздевала его, укладывала рядом  с собой, а утром поднимала
и одевала. Он глядел,  как она  пила кофе, но сам  не завтракал, ссылаясь на
то,  что еще  очень для  него  рано.  Она целовала его в губы  и  убегала на
службу.  Глядя на автобусы,  забитые доотказа, она думала:  стыдно, что люди
едут быстро, а он вынужден был тащиться на лошадях. А сейчас вообще  из дому
не выходит. Но это мелочи. Главное, мы любим друг друга.
     Много она про него знала, но  ей  казалось недостаточно.  Она старалась
запомнить больше.  И  все прочитанное обсуждала с ним, в  том числе особенно
часто глупости, которые писал про него пушкинист Конвойский.
     -- Он тебя совершенно не понимает. Да и другие тоже... Только я...
     Читать именно  Пушкина она любила  с детства. Теперь она  читала только
Пушкина, в чтении других авторов видела измену ему.
     --  "Тут  же видел я и  баснословные развалины храма  Дианы", -- открыв
томик, читала она. -- А ты, Пушкин, молился в моем храме, когда был в Крыму?
     -- Конечно, дорогая, -- отвечал он, не сводя с нее глаз.
     -- Теперь ты опять в моем храме, и отсюда я тебя никогда не выпущу.
     Он с радостью соглашался.
     Во время экскурсии Диана ловила себя на том, что, не только говорит его
стихами,  но  и  думает.  Это  было  подлинное слияние  душ,  проникновение,
катарсис. При этом она, стыдясь, объясняла экскурсантам:
     -- Знать наизусть я должна всего Пушкина, а знаю только треть.
     Весь  день в  музее  она  не могла дождаться,  чтобы  вернуться домой и
попасть к  нему  в объятия. Когда у  нее  было плохое настроение (а перемены
настроений от разных обстоятельств случались часто), она на него сердилась:
     -- Как ты мог написать, Пушкин, что я  --  лицемерная?  Я, которая тебя
о-бо-жа-ет?! Это все остальные на свете люди тебе лицемерят, и только я тебя
люблю больше всего на  свете, больше  себя! Глаза готова выцарапать каждому,
кто на тебя не молится, хочу умереть за тебя. Ты мой! мой! мой!..
     И она  рыдала,  не могла успокоиться до тех пор,  пока он не начинал ее
целовать.
     Она все больше фантазировала, преувеличивая роль Дианы в его жизни. Что
это за таинственная  любовь Пушкина, неразгаданная до сей  поры? Ответ ясен:
это  богиня  Диана.  Про Наталью,  свою первую жену, он написал только  одно
стихотворение и называл ее дурой, а обо мне писал восемь раз и в стихах, и в
прозе.  У  Пушкина  было колоссальное  чувство  предвидения.  Он  знал,  что
встретит меня.  Наталья  была мадонной только  в невестах, а я  -- настоящая
богиня, он  сам сказал.  Принципиальная разница!  Иногда она перемещалась во
времени и говорила ему: "Тебе надо развестись с Натальей Николаевной,  тогда
мы..." Или: "Мы с тобой решили, что дуэль должна состояться. Ведь умереть ты
не можешь". Ты всю жизнь искал идеальную женщину,  Пушкин. Она являлась тебе
в разных образах, и вот ты нашел меня. Я  оказалась лучше того, о чем ты мог
мечтать. Твоя  жизнь оборвалась из-за той жены, но ты  продолжал искать свой
идеал. Ты не мог  прийти ко мне сразу  после  смерти,  потому что  я еще  не
родилась. Теперь ты мой. Наталья тебя не понимала. А я понимаю! И буду твоей
последней женщиной. Эта твоя связь навсегда!
     Пушкин был с Моргалкиной полностью согласен.
     --  А как же быть с теми бабами, которые были у тебя после женитьбы? --
спрашивала она его.
     И сама отвечала:
     -- То были случайные связи оттого, что  Наталью ты быстро  разлюбил. Не
было в семье радости -- искал на стороне. Прощаю тебя...
     Тема эта ее беспокоила, когда она уходила из дому.
     -- Больше ты других любить  не будешь! -- строго сказала она ему ночью,
когда он лежал и смотрел на нее. -- Понял? Даже не думай... Потому что лучше
меня нет. Правда, квартира у нас с тобой коммунальная. Зато  здесь я -- твое
счастье.
     С этим он тоже соглашался.
     И все же она нервничала, возвращаясь домой: вдруг он отправился гулять.
А кругом женщины, и многие одеваются теперь шикарно, юбки едва ниже пупа. Ей
казалось, он  все  время  ускользал от нее. Сколько бы  она ни  старалась не
упоминать в экскурсиях всех так называемых "адресатов лирики Пушкина" -- они
фигурировали в его  жизни,  о них спрашивали экскурсанты, она никак не могла
отделаться от других его женщин.
     Чтобы  бороться  с  ними и  победить,  Моргалкина решила узнать  о  них
больше,  найти  в  мемуарах  их  слабые места. Она сравнивала их  с собой  и
находила  в  себе  явные преимущества. Она переписала  "Донжуанский список",
который  он  оставил в  альбоме  Ушаковой,  и прибавила себя в конец. Почерк
Пушкина она  знала, сама отработала такой же, не отличить, -- значит, это он
вписал  ее последней. Теперь она его  женщина, справедливость свершилась. Он
писал, что Наталья -- его  сто  тринадцатая  любовь, Диана игнорировала всех
остальных, стала сто четырнадцатой и последней.
     Оставался все  же некий  разлад в душе. Тот  Пушкин, которого она знала
всю  жизнь,  был общительным жизнелюбом, а теперь  у  нее дома  он постоянно
молчал. Может, ему мало  моего общества? Она старалась быть веселее,  что ей
давалось с трудом. К обычным женским играм она была мало приспособлена.
     -- Почему ты лежишь со мной  равнодушно? Гуляка! Тебе  надо чего-нибудь
свеженького. Иди, я  не  возражаю, иди! Сейчас проституток на Невском полно,
больше,  чем в  твои времена. Только  к ним  иди, потому  что тебе надо.  Не
провожай никого и не целуйся в подъездах, пожалуйста!
     Пушкин вернулся к  ней посреди ночи.  Она уже спала, и он  разбудил  ее
прикосновением.
     -- Наконец-то, -- сказала она. -- Нагулялся. Теперь ты опять мой!
     Запах чужих духов возмутил ее,  но  ведь  она сама разрешила ему. Диана
поднялась,   накинула  халат,  раздела  его,  положила  на  чистую  постель,
прислонив спиной к стене так, чтобы он мог видеть  ее, повесила  на  плечики
его камер-юнкерский мундир и рейтузы.  Пушкин вдруг приподнялся, поднял руки
и  прочитал ей стихи.  А может, не он прочитал  ей, а она  ему, -- какая,  в
сущности, разница?

     -- Дианы грудь, ланиты Флоры
     Прелестны, милые друзья!
     Однако ножка Терпсихоры
     Прелестней чем-то для меня.

     Тем  временем она  скинула  халатик и юркнула под одеяло, рядом с  ним.
Погрозив ему пальцем, усмехнулась:
     --  Что за рифма,  Пушкин, "друзья -- меня"?! Стыдоба! Тебя Бог наказал
за то, что ты, греховодник, разбрасываешься: грудь  тебе нравится моя,  щеки
Флоры, а  ножка Терпсихоры. Бабник несчастный! Ладно  уж,  прощаю в  который
раз... А работаешь мало. Эдак вообще разучишься стихи сочинять.
     Корила его Моргалкина за отлучки и за лень. Он  становился перед ней на
колени,  просил  прощения,  и после притворного  ворчания она  позволяла ему
прижаться к себе. Она как-то  сразу расслаблялась, и он  уже мог делать все,
что хотел именно с ней. Поэтому другие женщины отступали в тень, переставали
иметь для нее какое-либо значение.
     Они лежали рядом,  он читал ей на  ухо стихи, которые она  давно  знала
наизусть, но делала вид, что ей невероятно интересно. Даже хлопала в ладоши,
но тихо, чтобы соседи не слышали.
     -- Что женка, не махнуть ли нам в театр? -- обратился он к Диане. --  А
то страсть какая тоска...
     --  Хочешь сказать, что  тебе со  мной скучно, Пушкин?  Нацелился  меня
обидеть?
     -- Сидение дома сводит меня с ума, Дианушка. Чего дают в опере?
     Диана подала ему газету "Вечерний Петербург".
     --  Бог  мой! -- воскликнул  он.  -- Сколько  развелось  театров! Глаза
разбегаются. И что ж, все хорошие?
     -- Разные. Ты желаешь в оперу? Вот смотри: сегодня "Пиковая дама".
     -- Что-то знакомое, -- попытался вспоминать он.
     -- Еще бы!
     --  Поехали! --  он вскочил  с  постели. --  Сейчас  велю кобылку бурую
запречь.
     -- Лучше на автобусе, -- предложила Диана.
     Она стала  судорожно  вспоминать, хватит  ли  у нее  денег  на  билеты.
Полезла в книжный шкаф, где  в  книге  прятала  деньги  -- берегла на черный
день.
     На этот раз Александр Сергеевич одевался сам. Давно надо было бы купить
ему  современный  костюм,  финский  или  хотя  бы болгарский.  Он кряхтел  с
непривычки,  самостоятельно натягивая сапоги. Она его избаловала, раздевая и
одевая. В шляпе он стал великолепен. Было холодно, а у него пальто нет.
     -- Не бойся, дорогая, -- сказал Пушкин. -- Я к морозу привычный...
     Диана  надела свое  лучшее, оно  же  единственное,  вечернее  малиновое
платье с кружевами. На  улице Пушкин загляделся на маленький флигель на углу
Мошковского переулка.
     -- Узнал?  --  сообразила Диана.  -- Ну  конечно!  Здесь твой  приятель
Одоевский жил со своей красавицей-креолкой...
     Дверцы за  ними  стиснулись,  поехали. В  автобусе  толчея,  в давке да
полутьме  на Пушкина,  слава Богу, не обратили  внимания. Билеты в  Мариинке
стоили  бешеных денег, а за  рубли их вообще  не  было, пришлось  купить  за
доллары.
     В фойе уже стемнело. Пушкин шагал стремительно,  Диана в длинном платье
едва  поспевала за  ним.  Двери распахнулись.  Театр уж  полон, ложи блещут,
партер и кресла, все кипит. Начинает гаснуть свет. Пушкин идет меж кресел по
ногам, она следом.
     -- Пушкин... Смотрите, Пушкин! -- раздаются голоса.
     Его узнают, приветствуют. Ему это явно нравится, и ей тоже.
     -- А кто там с ним? Ведь не Наталья Николаевна! Как же так?
     -- Да  разве  вы  не  слышали? Весь Петербург говорит.  Это  его  новая
girl-friend. Ее зовут Диана...
     -- Диана? Какое поэтическое имя! А знаете, она ничего...
     -- Еще бы! Он от нее без ума...
     Они усаживаются в  партере. Соседи им кланяются,  шушукаются.  Весь зал
говорит только о них. Пушкин шарит по карманам, пытаясь  найти свой  двойной
лорнет,  чтобы  навести  его  на  ложи  незнакомых дам,  но  лорнет  куда-то
запропастился.  Диана  специально  вынула  его дома из  пушкинского кармана,
чтобы  на  незнакомых  дам  он  не глядел. Тут появился  дирижер,  и грянула
увертюра. А зал музыку не слушает, продолжая о них шушукаться.
     В антракте, едва  зажгли свет,  Пушкин, казалось, забыл  о Диане. Глаза
его разбежались от обилия  красивых женщин, одетых  так, как ему не снилось:
полуобнаженных,  источающих такие запахи, от  которых кружилась голова.  Они
вышли прогуляться в фойе. Диана крепко держала его за локоть.
     -- Вы настоящий Пушкин или артист  в гриме? -- с изумлением спросила  у
него идущая навстречу нимфетка с длинными ногами, растущими из подмышек.
     Увидев это божественное создание, Александр Сергеевич потерял голову.
     --  Мадемуазель!  --  воскликнул он.  -- Разумеется, я  настоящий. Если
позволите поцеловать вам ручку, вы в  этом убедитесь. Вы -- прелесть, чистый
ангел.
     --  Зачем  же ручку? -- нимфетка  сделала глазки. --  Кто сейчас  ручки
целует? Поцелуйте лучше в губы.
     И не дав Пушкину задуматься,  бросилась к  нему на шею. Пушкин обнял ее
за  тонкую талию и  стал  что-то  шептать на  ухо.  Нимфетка  обмякла, будто
сейчас, здесь готова упасть с ним на пол.
     Краска бросилась в лицо Диане. Господи, зачем я привела его сюда? Зачем
он  ожил?  Ведь я его теряю! Мертвый, он был мой и больше  ничей. Деревянное
его тело принадлежало мне одной. И вот...
     Вокруг стала собираться  толпа.  Диана возмутилась, вырвала Пушкина  из
объятий нимфетки и влепила ему пощечину. Руке  стало больно: она ударилась о
деревяшку.  Слезы  брызнули из  глаз, дотекли до рта,  она почувствовала  на
языке их соленый привкус.
     Было  утро,  за окном  на углу скрежетал  трамвай. Пушкин лежал рядом и
смотрел на свою girl- friend. Надо было вставать и бежать на работу.



9.


     Сомнений  нет, он  любит только  ее, Диану, принадлежит  только ей.  Но
этого  было  мало  ее  жадному  воображению,  которое  требовало  и  логики,
исторической обоснованности, и, так сказать, легальности. Как биографические
детали жизни  Пушкина  ни обходи,  невозможно им противоречить: Наталья  его
жена, а Диана -- нет. Надо получить свое законное право быть рядом с ним. Ее
совершенно не смущает, что он жил тогда, а она -- теперь, когда он уже умер.
Важно другое: как же стать его законной женой?
     В  Вербное воскресенье Моргалкина  пошла  к заутрене в церковь  к  отцу
Евлампию. Познакомились  они еще в  университете: вместе оказались на уборке
картошки, и он Моргалкину по части Самиздата просвещал. Он же ее, как только
все можно стало, крестил. В  миру Евлампий  был Евгением, а раньше советским
экономистом,  работал  в  Ленинградском  управлении торговли,  засыпался  на
взятках.  Господь его просветил,  укрыл  в  монастыре  и  послал  в духовную
академию.
     Отстояв  воскресную службу, Диана подошла к отцу Евлампию, сказала, что
разговор  у нее конфиденциальный. Он ее  в сторону отвел, ухо  наклонил. Она
оглянулась, не слышит ли кто, и прошептала:
     -- Мне надобно обвенчаться  с одним человеком,  но  тайно, на дому, как
делали иногда предки.
     Евлампий тоже историю знал, но тут сразу остерег ее, перекрестив:
     -- В церкви надобно, по закону, с бумагой из ЗАГСа.
     --  Какие  теперь  законы?  --  возразила  она.  -- Мы сперва  Божеское
одобрение хотим получить... И срочно надо, я заплачу, сколько скажешь. Знать
никто не будет. Тут рядом.
     Она долго его уговаривала, пока он по старой дружбе не согласился.
     -- Когда?
     -- Прямо сейчас.
     --  Тогда  быстрей, --  сказал  он.  -- А  то у меня  впереди обедня  и
начальство из епархии грозилось нагрянуть.
     По дороге отец Евлампий молчал,  только на часы то и дело поглядывал да
рясу руками над лужами приподнимал. Моргалкина привела его домой. Она знала,
что соседи все на садовые участки отбыли. Войдя в комнату, Евлампий спросил:
     -- Ну, где твой жених, которому так приспичило?
     Тяжелая зеленая штора закрывала свет в  окне. Диана сперва молча зажгла
две свечи, будто не слышала вопроса. Потом, раздвинув книги, вынула из шкафа
почтовый конверт, извлекла две бумажки по сто долларов и протянула Евлампию.
Деньги он опустил в карман рясы.
     -- А жених-то? -- опять спросил он.
     Деваться было некуда, она указала на Пушкина,  прислоненного  спиной  к
шкафу.
     -- Да вот он.
     Палец  в рот от удивления  положил отец Евлампий  да чуть  не  откусил.
Зажмурился, опять открыл глаза,  поморгал, проверяя  зрение,  перекрестился,
закряхтел и выдавил из себя:
     -- Ты шутишь, девка! Не может того быть, чтобы серьезно...
     Моргалкина уже надела  фату, заранее приготовленную, молча встала рядом
с Пушкиным, опустив очи в пол. Ждала.
     Отец Евлампий, готовый выбросить деньги и бежать,  сунул руку в карман.
Пошелестел купюрами, посопел,  размышляя. Не в деньгах  дело. Деньги вернуть
можно. Чудит она, несчастная раба Божия. Конечно, в данном случае не имеется
полного  умственного  благополучия,  но  ведь  Господь,  в отличие от людей,
всегда терпим и снисходителен к человеческим слабостям.
     --  Боюсь я, --  вслух  произнес  отец  Евлампий и  опять  осенил  себя
крестным знаменем. -- Вот ведь ситуация, прости меня Отче.
     -- Начинай, чего же ты?
     -- А  вот  что... Ты, Моргалкина, на кресте поклянись: этого -- никому!
Ни единой земной душе!
     Диана кивнула. Он поднес к ней распятие. Она его поцеловала.
     Отец Евлампий, все  еще  неуверенный, переступил через  протест  внутри
себя  и стал читать молитву, стараясь не глядеть  на Пушкина. Перекрестил их
обоих, спросил, согласна  ли она  стать женой (не  сказал кого), и  нарек их
мужем и женой.
     -- А кольца? -- спросила Диана, когда он повернулся уходить.
     Глаза его расширились. Страх застыл в  них  или смущение, а может, то и
другое вместе.
     -- Обменяйтесь кольцами, -- торопливо пробормотал он. -- Обменяйтесь...
Обменяйтесь... Прости, Господи, нас, грешных детей твоих...
     Моргалкина открыла пожелтевшую коробочку и надела Пушкину на безымянный
фанерный  палец   обручальное  кольцо  своего  отца.  Потом  вынула  второе,
материно, и надела себе.
     -- Ну, с  Богом! А  я побежал,  -- у двери отец Евлампий  оглянулся. --
Смотри, дочь моя, помни о клятве. Никому! Кривая нынче жизнь...
     Так  Моргалкина  стала второй законной женой  Александра Сергеевича  --
Дианой Пушкиной.
     Любовник он  был  первоклассный,  божественный,  лучший  в  мире,  хотя
предыдущего  опыта  для  сравнения у  мадам Пушкиной не имелось. Теперь  она
стала  почти счастлива. Почти,  ибо один дефект  в  их отношениях  и  теперь
оставался, несмотря  на  жаркие  ночи, когда  она  его  обнимала,  никак  не
преодоленным: она все-таки оставалась девственницей.
     В  следующее  воскресенье  утром  она  опять  пошла в  церковь  просить
Господа: сделай один-единственный раз исключение, верни к жизни раба твоего.
Преврати деревянное тело в нормальное, чтобы дышал, чтобы сам обнимал. Оживи
хотя б ненадолго. Хоть бы один-единственный  раз не мне с ним, а ему со мной
поговорить, чтобы сам признался, как любит меня. А то ведь  все время только
я  говорю и за него, и за себя.  Для меня он и так живой, конечно, абсолютно
все у  меня с  ним  замечательно.  Вот  только  почему-то  зачатия никак  не
происходит -- ни непорочного, ни порочного. Оживи мужа мово, Боженька, чтобы
показал, как меня любит. И чтобы ребеночек почувствовался.
     Уже начав  молиться, она,  однако,  в испуге одумалась. Не захочет  Бог
оживить  одного, ибо  немедленно  все  смертные возжелают того же. Да и  что
получится, если сжалится Бог надо мной и Александр Сергеевич оживет, то есть
превратится  в  телесного  мужчину? Тогда ведь и  вовсе контроля над ним  не
будет. Все-таки натура  его известна. Как  все живые мужики,  поволочится за
первой встречной юбкой. А мне станет врать или вообще  исчезнет из дому, так
что  не дождешься. Нет  уж,  пускай остается фанерным,  зато  верным мне  до
гробовой доски. А обнять его я и сама могу, руки не отсохнут.
     Она вышла из церкви, не домолившись. Из-за этого Пушкин не ожил.
     Порой Диане казалось, что она вот-вот забеременеет от него или даже уже
беременна, уже животик появился, кто-то топнул в нем ножкой, скоро рожать, а
там  мальчик пойдет в школу, -- ее  и Пушкина сын.  Но  как она ни  убеждала
себя, беременности не получилось.
     -- Тамар,  --  сказала Диана шепотом, когда  они остались вдвоем  между
экскурсиями. -- Поклянись матерью, что никому не скажешь!
     -- Ты чего это? -- удивилась  Тамара и с подозрением глянула на нее. --
Банк грабить собралась?
     -- Хуже, -- Диана еще понизила голос. -- Мне срочно забеременеть надо.
     -- Вот  те на!.. Ты  что,  мать моя,  рехнулась?  Все дрожат, чтобы  не
влипнуть, а ты наоборот. Прямо по твоему любимому поэту:

     Берегитесь -- может быть,
     Это новая Диана
     Притаила нежну страсть --
     И стыдливыми глазами
     Ищет робко между вами,
     Кто бы ей помог упасть.

     -- А кто бы помог? -- Диана зацепилась за строку.
     -- Я что -- сводня? Вон -- кобелей вокруг тьма тьмущая.
     -- Да  разве это мужики? Ни энергии, ни души. Ни дом построить, ни бабу
соблазнить.
     -- А ты чего хочешь? Какая жизнь, такие и мужики...
     -- Вот и я о том же! Только он личность.
     -- Кто?
     -- Пушкин.
     -- Ой, бабоньки, не  могу больше! --  заголосила Тамара, хотя в комнате
никого не было. -- Вот и беременей от Пушкина.
     В глазах  у  Дианы стояли слезы.  Тамара погладила ее по руке, взяла за
плечи, встряхнула.
     -- Ты вообще-то, Моргалкина, дурачишься или как? Если серьезно, то бери
любого.
     --  Любого? Может, поговоришь со своим Антоном? Он не  согласится? Один
раз только...
     Тамара губу прикусила.
     -- Нет,  ты просто  рехнулась!  Вы только  подумайте?! А  меня  куда? В
мусоропровод спустить?
     -- Не пугайся, я ведь только спросила, -- замахала на нее руками Диана.
     -- И потом,  мужик мой слишком ленивый, -- миролюбивей добавила Тамара.
-- Я и сама-то Светланку на третий год еле-еле зачала.
     -- Кто бы помог? -- зациклилась Диана. -- Если очень серьезно...
     -- Если очень, то все  равно не на улице же!  А Тодд твой пропадает без
толку? Какой-никакой, а все ж американец. И хоть знаешь человека.
     -- Я его отшила.
     -- Ну и что? Обратно  пришей.  Это ж идеальный вариант!  Только не будь
полной идиоткой и не ляпни ему, что рвешься забеременеть. От такого светлого
будущего  любой нормальный мужик мгновенно испарится, только  его и  видели.
Перетрахайся с  ним, он  уедет  в свою  Америку, и  дело с концом.  А  будет
сопротивляться, напои.
     -- Зачем?
     -- Пьяный мужик на это всегда готов, как юный пионер. Звони ему...
     -- Страшно...
     --  Страшно, когда  тебя насилуют. А тут... Слушай,  -- Тамара сжала ее
плечо.  --  А  что  если  он  тебя  в Америку возьмет?  Дурой  будешь,  если
откажешься.
     -- Как же я Пушкина оставлю?
     --  Нет, душа  моя, по  тебе психушка тоскует. Лучше от тебя  держаться
подальше...
     Через знакомых  в университете Моргалкина нашла телефон общежития легко
и  оставила просьбу позвонить  в  Музей  Пушкина. Тодд перезвонил.  Но чтобы
прийти с ним  домой,  надо  было посоветоваться с  Пушкиным. Он по  женщинам
легко бегал -- почему же ей один раз нельзя?
     Вечером она вошла в комнату и первым делом его спросила. Пушкин молчал,
только смотрел на нее. Наверное, растерялся. Думал и не знал, что ответить.
     --  Но  ведь  ты сам  был  гуляка!  --  настаивала Диана.  -- А  теперь
эмансипация  полная.  Тодд говорит, что ты всегда был феминистом. Люблю-то я
тебя, он просто донор, понимаешь? До-нор, по-французски le donneur...
     Пушкин еще немного  подумал и разрешил. Диана поцеловала  его в  щеку и
убежала.


10.


     --  Наконец-то мужика  привела!  -- громко, ни  к  кому  не  обращаясь,
изрекла соседка, идя на кухню. -- Может, он тебя нормальной сделает...
     Моргалкина промолчала. Тодд стоял позади нее и, видимо, не очень  понял
смысл сказанного. Она пошарила  в  сумочке,  ища ключ, открыла свою комнату,
впустила Тодда и сразу заперлась на замок.
     Когда Диана позвонила, Данки удивился, услышав в трубке  ее  голос. Она
была деловита, даже не спросила его, хочет ли он увидеться, сразу предложила
встретиться,  и у него выбора  не  осталось. Он не распрашивал, куда она его
везет  -- неловко было. Теперь Тодду показалось, что в темной комнате кто-то
есть,  и  он поздоровался.  Никто ему не  ответил.  Диана  зажгла настольную
лампу: в полутьме стоял Пушкин. Данки протянул ему руку, которая осталась не
пожатой. Тогда Тодд учтиво поклонился и сказал:
     -- Хай, Пушкин!
     Пушкин не ответил.
     -- Вот почему вы шутили, что замужем...
     --  Я   не   шутила,  --   отрезала   Диана,   чтобы   Тодд   прекратил
фамильярничание.
     Она быстро  собрала ужин, вытащила из морозильника бутылку водки.  Тодд
сидел за столом и только водил глазами, следя, как она бегает по комнате.
     --  Хорошо у  вас.  Очень уютно.  И книг много, --  с вежливой инерцией
говорил он, глядя на ужасный беспорядок, с которым можно сравнить только его
собственный гараж в Пало-Алто.  -- Если я когда-нибудь опять женюсь, у  меня
обязательно будет уютно.
     -- Опять? --  Моргалкина зацепилась за  слово  и на мгновение перестала
хозяйничать. -- Вы разве женаты?
     -- В общем-то нет...
     -- Как это? -- непонятка ее озадачила.
     -- То есть я был  женат,  развелся, но жена все  пытается  судиться  со
мной.  Стоит  мне  купить что-нибудь,  например,  машину,  как она  нанимает
адвокатов, утверждая,  что я при разводе утаил от  нее еще некоторую  сумму.
Она мне просто мстит, но не понимаю, за что...
     Пять  лет назад еще студентом Данки  летал на каникулы в Гонконг  и там
познакомился с вьетнамкой, которая в него влюбилась. Она -- сирота, родители
погибли,  когда пытались  переправиться  на  лодке  за  границу,  а  девочку
береговая охрана спасла. Тодд расчувствовался и решил привезти ее в Америку.
Они  зарегистрировались  тогда  же в  Гонконге.  Через  некоторое  время она
приехала к нему в Калифорнию и получила статус  постоянного жителя США. Жить
с Тоддом, однако, она отказывалась, придумывая разные причины.
     Вскоре он узнал, что у нее есть жених в  Лос-Анджелесе, к которому она,
собственно, и приехала, использовав Тодда в качестве транспортного средства.
Больше  того, жена  уговорила  его  не  разводиться,  пока  она  не  получит
американского гражданства,  а то  ее  вышлют из  страны.  Потом  она  начала
отсуживать у  него все что возможно и  невозможно,  скандалить из-за каждого
пенни и продолжает это  делать по сей  день, хотя  у  аспиранта  Данки взять
практически  нечего,  кроме  старого кресла  и спального  мешка. Адвокаты  в
Калифорнии зубастей крокодилов и умеют кушать клиентов лучше, чем  где бы то
ни было еще.
     Тодд  ей все  оставил, а  себе из  принципа хотел взять  фото  матери в
серебряной рамке.  Рамка ему была не  нужна, но сколько  он себя помнил, она
висела в доме матери рядом с иконой. Из какого-то глупого  принципа он хотел
эту рамку  оставить  себе. Жена  упиралась:  не отдаст, потому что рамка  ей
нравится,  и  все тут. Судья,  то и  дело ворчавшая  на  него,  что вот  эти
свинские мужчины разводятся, бросают невинных женщин и прочее, когда поняла,
что жена претендует  на фотографию  его матери, вдруг стукнула  молотком  по
столу  и изрекла нечто внеюридическое: "Не  будет этого, мадам! Совесть надо
иметь!"
     -- А  теперь  я  не знаю,  надо совесть иметь или  не надо, -- печально
сказал Данки.
     Как ни смешно,  брак его оказался без постели. Без постели для  него --
она-то  жила  с  женихом. Вот  почему Данки  избегал  рассказывать  про  это
приятелям. Кому охота откровенничать, имея столь оригинальную форму семейной
жизни?  О, блаженное время наших советских разводов! Собственности  никакой,
делить нечего, окромя комнаты в коммуналке, которая принадлежит государству.
Счет  в банке? Но денег никогда не хватало  до  получки. В худшем случае при
разводе, как выразился один мой знакомый адвокат, придется распилить пополам
люстру. Не то в Калифорнии. По  закону,  муж обязан содержать жену до  конца
дней после развода так же, как он это делал  в браке. Смертельный номер  для
общества, если, женившись, рискуешь оказаться в западне.
     Предстоял еще суд, на котором символическая жена  рассчитывала получить
от Тодда реальные алименты на свое содержание в будущем, потому что она ведь
приехала в Америку вовсе не для того,  чтобы работать. Получилось,  что Тодд
будет  кормить и ее жениха, замуж за которого она по этой причине не спешит.
Некоторые калифорнийские законы весьма удобны для некоторых нечестных людей.
     -- Вышел я из зала суда на свежий воздух, -- сказал Тодд, -- и поклялся
больше не жениться никогда.
     Диана сидела тихо и, не перебивая, слушала.
     --  Налейте, --  наконец  попросила  она. -- У  нас  в России  мужчинам
положено разливать. Выпьем за ваш развод...
     И сразу, не ожидая Тодда, выпила до дна.
     -- Ему тоже нальем,  -- Тодд  подошел к  Пушкину с бутылкой.  --  А  то
как-то несправедливо.
     Воткнув  рюмку  между  фанерных пальцев, он наполнил ее.  Пушкин держал
рюмку  криво, и  половина водки пролилась на ковер. Тодд чокнулся  сперва  с
ним,  а  потом с Дианой. Он уминал все  подряд, что было выставлено на стол.
Через полчаса оба захмелели. Один Пушкин оставался трезвым.
     -- Давай выпьем на брудершафт, -- сказала Моргалкина, от полноты чувств
заранее перейдя на "ты". Но придется поцеловаться. Ты не против?
     Нет, Данки был  не против. Он перегнулся через стол, она подставила ему
губы. И как-то само собой они начали обниматься и очутились на диване. Диана
вдруг замотала головой, отвела его руки, вскочила и опустила платье.
     -- Я что-нибудь опять сделал не так? -- растерянно спросил Тодд.
     -- Подожди. Не здесь, здесь плохо!
     -- Но почему?!
     -- Он смотрит на нас. Пойдем в другое место.
     -- Какое -- другое?
     Диана не ответила. Она вдруг осознала: зачать сына ее и Пушкина надо не
здесь. Как она сразу не сообразила? Обязательно  в другой, только в той и ни
в какой другой квартире!
     -- Пошли! -- прошептала она, натягивая плащ.
     Данки нехотя подчинился. Лифт не  вызывался. Спотыкаясь, Тодд  следовал
за Дианой по лестнице. Выйдя из подъезда, она взяла его под руку и вывела на
набережную. Ветер разогнал тучи, и на небе висела половинка луны. Шаги гулко
отзывались в подворотнях.
     Милиционер  в  Музее на  Мойке, дом  12,  спал,  но,  когда  Моргалкина
позвонила в парадный вход, глянул через стекло, узнал ее и спросил только:
     -- Тебе чего?
     -- Открой, Василий, -- попросила она. -- Мне поработать надо.
     Про спутника ее  он не спросил, понял,  что они вместе, выключил сирену
охраны, и Диана с  Тоддом вошли. Располневший и в годах Василий опять уселся
на стул, надвинул фуражку на глаза и вырубился.
     Во тьме Диана шла по музею, как  у себя дома, и тянула за руку Тодда. В
кабинете  Пушкина она  остановилась. Свет  то  ли от луны, то ли от уличного
фонаря проходил сквозь щель между шторами.
     В  голове у  Тодда  был  туман.  Он  уже  перестал  удивляться Дианиным
прихотям.
     -- Здесь? -- шепотом спросил он.
     -- Здесь...
     Диана сняла  плащ,  бросила на  стул,  села на  диванчик  возле полки с
книгами, стиснув коленки, ждала.
     -- Тут он умер? -- продолжал шептать Тодд.
     Она кивнула.
     Тодд сделал  несколько шагов  по комнате и вернулся обратно. Что-то его
беспокоило.
     -- У  меня  к  тебе  просьба, --  вдруг решился он.  --  Если  тебе  не
трудно... На всякий случай... Напиши на бумажке, что ты сама этого хотела.
     -- Как это? -- она закрыла лицо  руками. -- Господи, стыд какой!  Какой
стыд!
     -- Не  обижайся.  Просто  у  нас  в  Америке  все  сошли  с  ума,  и  с
сексуальными  домогательствами  очень  строго.  Я  бы  не  хотел  сидеть  за
изнасилование в тюрьме, если ты утром передумаешь и пойдешь в полицию...
     -- В милицию, -- поправила она.
     -- Да, конечно, в милицию.
     -- Ни в какую милицию я не пойду.
     -- Знаю! Но пожалуйста... На всякий случай.
     Диана хмыкнула, решительным шагом подошла к выключателю. Вспыхнул свет.
Она наклонилась над письменным столом с фигуркой негритенка на нем и ларцом,
в котором поэт держал свои рукописи.  Сейчас там валялся  всякий  конторский
мусор. Она вытащила из ларца листок бумаги.
     -- Что писать? -- охрипшим вдруг голосом спросила она.
     Тодд молчал, не зная, как по-русски пишутся официальные бумаги. Да и на
английском он таких бумаг не видел.
     -- Напиши что-нибудь... Ну, что добровольно...
     -- Может быть, после?
     -- Нет, до...
     Лицо ее вдруг озарилось.
     -- "Я, Диана Моргалкина,  гражданка  Российской Федерации,  -- медленно
произнесла  она казенным голосом и написала, -- вступила в  интимные..." Как
лучше -- "в интимные" или "в сексуальные"?
     --  Лучше "в  сексуальные", --  посоветовал Данки. -- Интимные  --  это
может быть все что угодно...
     -- Значит, "вступила в  сексуальные  отношения с гражданином США Тоддом
Данки по собственному  желанию. Никаких юридических и материальных претензий
я к мистеру Данки  не  имею". Годится? Подпись...  Как будто  это у нас  уже
было, да?
     Она расписалась, Тодд сложил и спрятал бумажку в карман пиджака.
     -- Раздеваться не  будем, -- строго сказала она. -- Отвернись, я  сниму
колготки. Просто сблизимся, и привет.
     -- Как сблизимся? -- не понял он.
     -- Тебе лучше знать, как...
     --  А  твой  boy-friend  Пушкин? -- Тодд  не то  чтобы  пошутил, просто
вырвалось.
     -- Он мне разрешил...
     Диана опять села на диванчик, ждала. Тодд все еще медлил.
     -- Смотри! --  она  расстегнула две пуговицы и руками подала ему груди.
--  Неплохо смотрится при свете луны, да?  Ну что же ты стоишь, как истукан?
Делай что-нибудь!
     -- Что это -- "истукан"? -- он не знал такого слова.
     Ее  немного  знобило, и она не ответила. Подняла руки, положила  ладони
ему на уши и держала так, пока он не ожил и не решился действовать.
     -- Ты что же? -- через некоторое время спросил он, коснувшись губами ее
уха. -- Никогда?
     -- Никогда.
     -- Эх ты, а еще древнеримская богиня любви!
     -- Ну и что? Диана -- символ девственности.
     -- Зачем же хранить девственность две тыщи лет?
     -- Дурак ты! Неужели все американцы такие? Понимаешь, сим-вол...
     -- Символ-то ладно. Но реально зачем?
     Диана закрыла глаза и долго не отвечала. Потом прошептала:
     -- Так получилось...
     Диванчик оказался скрипучим. Не  понятно, как Пушкин на таком неудобном
отдыхал. Диана ничего  не почувствовала,  кроме сопения Тодда  возле  своего
уха.
     -- Ты что, не умеешь? -- удивилась Диана.
     -- Не знаю, не пробовал, -- пробормотал Тодд.
     -- Таких мужчин нету.
     -- А я есть.
     -- Выходит, и у тебя так получилось?
     Получилось  быстро,  неудобно,  нескладно,  нелепо,   глупо,  противно,
грязно, мерзко, вообще отвратительно. Но ведь  это был не он, не  ее Пушкин,
успокаивала она себя, а только минутный его заместитель. Она быстро натянула
колготки и опустила платье.
     -- У тебя есть пять долларов? -- спросила она.
     Донор усмехнулся, вытащил из бумажника, протянул ей.
     Диана погасила свет, взяла Тодда за руку и, держа в другой руке зеленую
пятерку, повела в полутьме  к  выходу.  Милиционер  спал, она  хлопнула  его
пятеркой по  фуражке. Он встрепенулся, выключил сигнализацию и открыл дверь.
Она сунула ему в руку купюру.
     -- Я  тебя доведу  до метро,  -- Диана взяла Тодда под руку, но тут же,
вспомнив Пушкина, отпустила. -- Иди за мной, а то еще заблудишься...
     По тротуару они  шли  молча, на некотором расстоянии  друг от друга.  В
сквере у  Казанского  собора  Моргалкина  остановилась, поглядела  на  небо,
начала что-то бормотать.
     -- Ты что, молишься?
     -- Видишь, какая луна? Это я сама  с собой разговариваю,  ведь Диана --
это богиня Луны. Я -- Селена.
     В метро "Невский  проспект" в этот поздний час спешили редкие прохожие.
Протрезвев  от  холода   и  дождя,  поеживаясь,  Данки  смотрел   на   Диану
настороженно. Зря я  с ней  спутался: странное  она существо. Не лицемерная,
тут что-то другое...
     -- Извини меня, -- сказал Тодд.
     -- Нет, это ты извини меня,  -- возразила Моргалкина, глядя в  сторону.
-- Мне не следует тебе этого говорить... Я хотела, чтобы ты помог мне родить
ребенка.
     -- В каком смысле? -- он испугался.
     --  Боже,  какой  ты   недогадливый:   в  прямом.   Я  хотела  от  тебя
забеременеть.  Наверно, я отвратительная любовница и вообще никудышная баба.
Как только свет терпит таких, как я?
     Она  резко повернулись и побежала. Тодд постоял  еще минуту, тупо глядя
ей вслед, в растерянности пожал плечами и вошел в вестибюль метро.
     На следующее утро Данки улетел рейсом "Аэрофлота" в Сан-Франциско.


11.


     Моргалкина  вернулась  домой в полном  разладе  с  собой, а  почему, не
понимала. Ведь все получилось,  как она  хотела.  Только гармония в  душе ее
нарушилась. Червь проник  в  душу, точил ее, а душа и без  того  раздиралась
сомнениями.  Пушкин встретил  ее молча,  глядел с  осуждением.  Но  ведь сам
виноват!  Сам  вынудил,  подтолкнул  к  такому   шагу.  Ей  не  хотелось  ни
оправдываться,   ни  вообще  с  ним  разговаривать.   Первый   раз   она  не
почувствовала радости, когда  осталась с  Пушкиным наедине. Она решила,  что
ляжет спать  одна. Диана  постелила  постель, разделась, укрылась одеялом, а
он,  одетый  в  зеленый с красным  камер-юнкерский мундир, стоял и  смотрел.
Тогда она сжалилась: поднялась, раздела его и уложила в постель.
     -- Я тебя ненавижу, -- сказала она.
     Повернула его лицом к стене и сама легла спиной к нему.
     Что-то в ее счастливом браке с Пушкиным с той  ночи разладилось. А  ему
все  равно.  Диана больше  не  говорила  за  себя  и за  него, молчала.  Она
сердилась и, сердясь, перестала плакать, когда  на  экскурсии говорила о его
смерти. Так  продолжалось  месяца полтора,  до  того дня, когда  она наконец
поняла, что беременна.
     Все  вернулось на круги своя. Моргалкину  словно  подменили. Она ожила,
снова спешила домой  к своему Пушкину. Она уверила себя и стала уверять его,
что он и никто другой -- отец ее ребенка. Скоро у меня будет живой маленький
Пушкин. Он обязательно тоже станет великим поэтом! Я так хочу!
     -- Ты рад? -- спрашивала она мужа.
     Пушкин отвечал ей, что он в восторге.
     -- У тебя было четверо, -- говорила она ему, а это пятый, еще мальчик.
     -- Откуда ты знаешь, что мальчик? -- спрашивал Пушкин.
     -- Знаю, знаю! Назовем Сашей, ладно?
     -- Но сын Сашка у меня уже был, -- сказал Пушкин.
     -- Ну и что? Ведь тот Саша умер...
     В общем, он согласился,  что будет Саша. Диане осталось только выносить
и родить.
     Женщины  в   музее  посплетничали  вокруг  нее  немного.   Между  собой
посмеивались, а у нее спрашивали:
     -- Ну, скажи хоть от кого?
     -- От Пушкина, -- отвечала она.
     И это была ее правда.
     Впрочем, сослуживицы  просто  так,  для вида  приставали: все и без нее
знали, что от того приезжего американца.
     С  животом экскурсии  ей  стало водить труднее,  но  она  почувствовала
особую гордость, когда стало заметно. Блондинкой  она быть перестала  и даже
не заметила этого. Зато важная  тайна сделалась явью. Если забыть  маленькую
неувязку, то вот факт: она носит его ребенка, того, кто хозяин в ее комнате,
самого умного и самого великого человека в России, носит нового Пушкина.
     Беременность  протекала тяжело. Два раза Моргалкина ложилась в больницу
на сохранение. Но в  больнице было  еще  хуже, чем дома: полуголодный  паек,
ухода никакого  и лекарств никаких, разве что самой  через  знакомых удается
достать. Работала она до  самого конца, водила экскурсии, несмотря на летнюю
духоту,  боялась  только, как бы в тесноте  шустрый  экскурсант с ног  ее не
сбил.
     Проснулась Диана утром  затемно, почувствовав, что надо идти, а то дома
сама  не управится: на помощь-то мужа надежды никакой.  Он  лежит или стоит,
облокотясь на стол, и в одну точку смотрит.
     -- Эх,  Пушкин,  Пушкин,  --  только и произнесла  она. -- Жди меня, да
смотри, никого сюда не приводи!
     В роддом  Диана по пустынным  улицам,  поеживаясь от утренней  сырости,
дошла  пешком  сама.  Принимать ее  не  хотели,  так  как  все  переполнено,
посоветовали ехать в  другой роддом. Ноги у нее  подкосились,  и она села на
пол в приемной. Позвали дежурную акушерку, та  на Моргалкину накричала, мол,
нечего прикидываться, не ты  первая, не ты последняя рожать просишься. А где
на всех на вас место найти? Беременеют  и беременеют, как кошки. Но, обругав
и поиздевавшись,  выгнать  почему-то побоялась, и  санитарка  бросила  Диане
халат и шлепанцы.
     В  палате  только  и разговоров  было, что все заражено  стафилококком,
матери болеют -- детям передается, но это ничего, случается, что рождаются и
здоровые дети. Диане не пришлось долго в разговорах участвовать. Положили ее
на  стол,  а  дальше она  смутно помнила,  как и  что,  боль только.  Да еще
акушерка удивилась:
     -- Ты что  ж,  девственница? Тоже мне святая Мария... От кого ж ты так,
балуясь, понесла?
     -- От Пушкина, -- опять пробормотала Диана в полубреду.
     --  Хамишь, девка! --  обиделась  акушерка  и  больше ее  ни  о чем  не
спрашивала.
     Моргалкина и сама  не знала, что осталась невинной.  Гинеколог ей после
сказала, что  такие  беременности  имеют  место,  когда сходятся  по быстрой
случайности. И многозначительно на нее посмотрела.
     Не  везло  Диане.  Роды  затянулись.  Хотя самому  рожать не  довелось,
процедура  эта  представляется мне  и  в  легком  виде  великим  мучением  и
безвестным  подвигом  во  имя  человечества.  Более  серьезным,  почетным  и
наверняка более гуманным, нежели бГільшая часть мужских подвигов, за которые
так  называемому сильному полу на грудь  вешают  побрякушки. А уж  в тяжелом
виде  роды  --  это,  наверное,  как  пытки  в  застенках  инквизиции,  даже
инструменты  похожи. Американские  отцы, которые  на видеопленку снимают для
семейного  архива  весь  процесс,  как  жены  их  рожают,  вызывают  у  меня
изумление. Я понимаю,  что это модно и будет что поглядеть потомкам из жизни
их матери и бабушки, но страдание, снятое для развлечения, напрашивается  на
весьма жесткий комментарий в адрес мужа с видеокамерой.
     Моргалкину никто на видео не снимал. Да и поскольку долго она не  могла
разродиться, никакой  видеопленки не хватило  бы. Акушерка уходила несколько
раз помочь другим, возвращалась, принесла инструмент. Диана кричала в бреду,
губы  до  крови  искусала,  сознание теряла.  Акушерка  ей  нашатырь  в  нос
заталкивала и по щекам лупила, чтобы в чувство привести.
     -- Мальчик! -- перекричала она вдруг  Диану. -- Уморила ты меня...  Еле
вытащила...
     Через четыре дня Моргалкина, бледная, как  тень, тихо  вышла из роддома
со  своим младенцем на руках. Никто  ее не провожал и никто  не  встречал  с
цветами.  Симпатичный, голубоглазый, курносый, с  белесым пушком на  макушке
Саша спал у нее на руке, изредка причмокивая. Она принесла его домой.
     Муж ее стоял возле шкафа в той  же  позе, в  которой  она его пять дней
назад оставила.  Он не  взял  сына  на  руки,  хотя она гордо  показала  ему
мальчика.  Ничего не  сказал, просто  смотрел. Диана  вдруг обиделась,  хотя
вроде бы ничего не  изменилось в нем с тех пор, как они начали жить вместе и
обвенчались.
     Пушкин оставался таким же, а бытие Моргалкиной обновилось. Из музея она
ушла в долгосрочный отпуск. Сотрудницы скинулись и купили ей пеленок, сложив
их в детскую коляску, которая у кого-то  нашлась и была  щедрой рукой отдана
бесплатно. Тамара позвонила, хотела забежать в обед,  но Диана, как  всегда,
воспротивилась, сказала, что лучше встретиться  на сквере.  Тамара прикатила
Диане коляску и прибавила:
     -- Телепатия существует. Ибо еще у меня для тебя свеженький сюрприз!
     Открыв сумочку, она  извлекла полосатое  авиаписьмо из США, пришедшее в
музей.  На  конверте  значилось:  "Ms.  Diana  Morgalkin".  Диана  разорвала
конверт.  В  нем  оказался  написанный  ее  собственной  рукой  документ  об
отсутствии претензий с ее стороны, к которому прилагалась следующая записка:

     Извени за не отдование этого  бумаги ранше. Я был  дурак попросить его.
Теперь зделал себя немножко умней. Привет.
     Тодд Данки.

     Разговорный  русский его был  значительно  сильнее  письменного.  Да  и
вообще без практики любой язык слабеет, выученные правильности ускользают.
     -- Что он там пишет? -- поинтересовалась Тамара.
     -- Так, чепуха...
     Диана разорвала письмо на мелкие кусочки  и, не перечитывая, швырнула в
тумбу для мусора. Тамара не обиделась, наоборот, посмотрела на нее с печалью
и тихо ушла. А Диана с коляской, в которую уложила Сашу, отправилась в ЗАГС,
чтобы ребенка зарегистрировать: без бумажки  сын -- букашка, а с бумажкой --
гражданин Российской Федерации.
     Очередь  была  маленькая,  но  не двигалась. Оказалось,  рядом  в  зале
регистрировали браки. Саша молчал, потом стал сучить ножками и  заорал -- ни
соска, ни грудь не помогали.
     --  Настоящий  мужчина  будет,  --  заметила  сидевшая  рядом с  Дианой
женщина,  которая  разводиться   пришла.   --  До  отчаяния  доведет,  тогда
успокоится.
     Через  полчаса  ее впустили.  Саша,  умница, угомонился.  Регистраторша
приветливая оказалась, сразу вынула чистый  бланк свидетельства  о рождении,
спросила справочку из роддома, паспорт.
     -- Какое будет имя у новорожденного?
     --  Александр,  --  протянув справку и  паспорт, прошептала  Диана,  на
всякий случай покачивая коляску, чтобы сын опять не принялся кричать.
     -- Надо  же, -- сказала регистраторша,  --  сегодня  уже  четырнадцатый
Александр. Или пятнадцатый, я со счета сбилась...
     Диана  никак  не прореагировала, и женщина  округлым почерком  медленно
вписала имя в бланк. Она  промокнула чернила тяжелым  мраморным пресс-папье,
чтобы  не размазать и, поглядев  в справку из  роддома, произнесла как  само
собой разумеющееся :
     -- Так... Фамилию напишем -- Моргалкин.
     --  Как это  --  Моргалкин? -- встрепенулась  Диана. -- Его  фамилия --
Пушкин.
     --   Не  дурачьтесь,   девушка!  --  регистраторша   перестала  вежливо
улыбаться. -- Если не ваша фамилия, тогда нужен паспорт отца.
     -- Где же я вам сейчас возьму паспорт отца?  -- у Дианы слезы выступили
немедленно. -- Если не напишете Пушкин, я вообще не буду его регистрировать!
     -- Нельзя этого делать,  -- миролюбиво  возразила женщина. -- Если отца
нет, так и сказали бы. А то сразу Пушкин... Святое имя трепать...
     Тут мне  придется сделать краткое заявление  для  тех  моих  читателей,
которые  уже  настроились  по  предыдущему  тексту  воспринимать  Диану  как
женщину, у которой, если сравнивать ее с более обыкновенными представителями
населения,  нас окружающими,  есть в  быту  и  в  духовной  сфере  некоторые
отклонения в ту или другую сторону. В данном случае  г-жа Моргалкина  повела
себя абсолютно адекватно и сделала то,  что сделали бы  в подобном случае вы
или  я  --  жить-то надо, без  маневрирования не обойтись.  Некое объяснение
Диана обдумывала не один день (она же не  на Луне живет), заготовила заранее
и теперь, чтобы  не дразнить гусей,  изложила какую-то муру о предках своего
мужа из некой деревни Пушкино. С мужем она состоит только в церковном браке.
Время  сейчас  на  дворе  настало  такое,  что  антирелигиозные   реплики  в
российских официальных учреждениях администрацией не приветствуются. Церковь
теперь, как  прогрессивные газеты нас  поучают,  играет влияние и  оказывает
роль.
     -- Да, -- не  давая времени для возражений, будто вспомнила  Моргалкина
и, еще  больше  волнуясь, извлекла  из  коляски прикрытую клеенкой большую и
красивую коробку с косметикой. -- Вот тут самые необходимые документы...
     Регистраторша на эту коробку с документами, переданными Диане братом из
Мексики  с  оказией,  бегло  взглянула,  вздохнув,  поднялась, открыла сейф,
всунула  коробку  на  полку  и тщательно  заперла  стальную дверцу. Диана  с
удовлетворением  проводила  свою  коробку  глазами и,  продолжая  покачивать
коляску, произнесла:
     -- Отца моего ребенка зовут Пушкин, Александр Сергеевич.
     -- Бывают совпадения!  --  почти  без иронии молвила женщина.  -- Вчера
Антона Павловича Чехова зарегистрировала...
     Было слышно,  как  скрипит перо,  скользя по  плотной гербовой  бумаге.
Тяжелое  мраморное пресс-папье качнулось вправо  и влево, после чего  печать
крепко поцеловала свидетельство, и оно оказалось в руках у Моргалкиной.



12.


     Вот ведь какой парадокс:  богиня Диана,  она же  Артемида, дочь  самого
Зевса,   действительно   была   у   греков   охранительницей   матерей.   Ее
покровительство   обеспечивало   женщинам   благополучные   роды.   И  Диане
Моргалкиной  она,  наверное, старалась  помочь.  Но  сама мифическая  богиня
Диана,  в отличие  от  многих других  богинь,  почему-то не рожала.  Видимо,
ехидный  человек сочинял древние мифы, оказавшие  столь серьезное влияние на
человечество. Может, их  создатель  сам в них не верил?  Завести  бы  богине
Диане  прекрасного мальчика,  а не таскаться по  лесам с луком  и стрелами в
надежде  подстрелить лань.  Но родить богиня почему-то не  смогла. Может, не
решила, от кого зачать?  боялась  гнева отца?  или  дурного предсказания? Та
первая Диана была  родной сестрой Аполлона, --  не случайно на стене у Дианы
Моргалкиной,  над диваном,  висела  сильно запылившаяся,  с  точками от мух,
репродукция  со  знаменитой  картины  Брюллова  "Встреча Аполлона  и Дианы".
Пушкин на нее подолгу внимательно смотрел.
     --  Мой  брат   Аполлон  --  прорицатель,  бог   мудрости,  покровитель
искусства, -- часто повторяла Моргалкина, прикрывая  веки,  будто вспоминала
что-то, с ее собственным детством связанное. --  Он -- идеал мужской красоты
и гармонии. Только таким будет наш с Пушкиным сын!
     Год она кормила  Сашу грудью, бегала в  детскую кухню за бутылочками  с
молоком и творогом. Мыла мальчика и пеленала, стирала грязные пеленки по три
раза  на дню,  сражаясь  с  микробами,  тщательно  проглаживала все  утюгом,
который приходилось  греть на  газу на кухне и бежать с ним в комнату. Диана
пела  песенки,  терпеливо ждала,  когда Саша встанет на ножки.  Ждала, когда
покажет пальцем на прислонившегося к шкафу Пушкина, когда заговорит и скажет
ему  "па-па", как  она его  каждый  день учила. Ждала, когда  попросится  на
горшок. Почему-то все задерживалось. Год  прошел, а  мальчик не  произнес ни
единого членораздельного слога, ползал на четвереньках,  на ноги вставать не
хотел, сопротивлялся, кусал мать.
     Перед тем  как отдать Сашу в ясли и вернуться в музей, без которого она
уже тосковала, Диана,  посадив  сына  в  коляску, двинулась  за  справкой  в
детскую  поликлинику.  Там старая  врачиха поморщилась,  осмотрев  мальчика,
велела  сделать  все  анализы.   Еще  раз  ощупав  Сашино  тельце,  выписала
направление к  невропатологу. Невропатолог тоже  ничего толком не объяснила,
только молоточком по Сашиным ногам постучала  и выписала квиточки на рентген
и к психиатру.
     -- А  к  психиатру-то зачем?  -- спросила в тревоге  Диана. -- Я вполне
нормальная, отец тоже...
     Невропатолог  посмотрела   на  Диану  внимательно  и  как-то   невнятно
объяснила:
     --  Мальчик медленно развивается. Все что  угодно может  быть... Может,
алкогольное зачатие... Или генетический дефект... Где работаете?
     -- Я музейный работник...
     -- Никогда не облучались?
     -- В музее что ли?
     -- Мало  ли...  Теперь  где угодно можно облучиться,  хоть в трамвае...
Надо мальчика обследовать, тогда видней будет...
     Принялись  обследовать Сашу, и психиатр -- как  обухом по голове Диане.
Сперва   диагноз   звучал   так:   "Олигофрения    невыясненной   этиологии,
проблематично связанная  с  родовой  травмой (щипцы)". Потом,  при следующем
визите,   диагноз   еще   более   ухудшился:   "Болезнь   Дауна,   патология
эмбриогенеза". Наконец в истории болезни появилось слово "имбецил", прочитав
которое, Моргалкина чуть не потеряла сознание, потому что в промежутке между
визитами уже книжки  полистала, и там черным по белому писано про таких, что
это "ребенок-идиот".
     --  Боже  мой,  несчастье-то  какое!  -- причитала  она вслух по дороге
домой,  катя коляску  и таща  на руках потяжелевшего Сашу.  -- Какая беда на
меня свалилась, Господи!..
     Прохожие на нее оглядывались.
     Нескончаемые  хождения  Дианы по поликлиникам  только  обнадеживали,  а
результаты   никак   не   проявлялись.   Одни   советовали  массажи,  другие
чудодейственные средства  из  Тибета и акульи плавники, третьи говорили, что
лучше всего специалистов-дефектологов нанять за  наличные деньги и они будут
с утра до вечера Сашу развивать. Где же средства взять? Тут уж никакой  брат
из Мексики не в состоянии помочь.  Только результаты, четвертые говорили ей,
или будут небольшие и не скоро, или вовсе их не будет.
     Диана металась. Пошла в церковь, молилась, молилась неистово, но это не
помогло. Она жила  по  инерции,  крутилась, как всегда, однако  это  была не
жизнь. По ночам плакала, когда Саша спал, а она  сидела возле него, уставясь
в одну точку. Под  утро проваливалась в сон. Черный тоннель привиделся ей, и
она идет, не видя,  не слыша.  Саша у нее  на  руках, и Пушкин  рядом с  ней
бредет молча. Шаги ее все быстрей, кто-то ее нагоняет, и тут молния, гром...
Она проснулась от  крика Саши. Он лежал мокрый. На календаре  было 29 января
-- день смерти Пушкина.
     Хотя  у Моргалкиной Пушкин всегда  был живой, день этот для  нее  и для
всех  сотрудников музея значился  траурным. И сегодня в ее комнате  наступил
траур, она его  чувствовала. Весь день  прошел  нервно. Диана места себе  не
находила. Она  металась  по комнате,  вымыла  пол, чего года  три не делала,
мебель передвинула, чуть шкаф на себя  не опрокинув, но от всего этого легче
не стало. Саша кричал так, что у нее разболелась голова.
     -- Да успокой ты его, --  ворчала на  нее в кухне соседка.  --  Житья в
квартире не стало.
     Вечером Саша затих и уснул, Моргалкина немного успокоилась. Она села за
стол,  взяла  свой   дневник,  который  аккуратно   вела  много  лет,  стала
перелистывать,  вчитываясь  в отдельные места.  Потом  решительно  вскочила,
разорвала тетрадь  страницу  за страницей на  мелкие кусочки  и выбросила  в
мусорное  ведро. А чтобы никто  не попытался извлечь и  прочитать, вылила на
клочки бутылку подсолнечного масла.

     -- Одна, печальна под окном,
     Озарена лучом Дианы,
     Татьяна бедная не спит
     И в поле темное глядит, --

     бормотала  она.  За  окном  было  не поле  темное,  а тускло освещенная
фонарями Миллионная улица.  Пустой автобус,  выбросив клуб  черного  дыма, с
ревом  сворачивал  в проулок. Улицу покрыл  снег. Машины оставляли  за собой
черные полосы мокрого асфальта. И лучом Диане озарять было некого.
     -- Ну скажи мне  что-нибудь! -- в исступлении крикнула она  Пушкину. --
Ты же отец, глава семьи!
     Она стояла,  протянув  к  нему  руки, прося о  помощи.  Почему  ее  так
обделила  жизнь?  Куда  скрыться, чтобы  никто  не мешал, не  топал грязными
сапогами, не говорил глупостей о страшных болезнях, чтобы не видеть никого и
обрести, наконец, с мужем и сыном полное счастье?
     Сперва он по-прежнему молча смотрел на нее и вдруг усмехнулся. Он  ждал
от  нее  чего-то.  Она всегда  действовала  в его интересах, но  теперь  она
поняла: он и его сын требуют от нее еще больше любви, слияния, проникновения
в мир, где находится он, мир холодного дерева и  покоя.  Нет другого выхода.
Внезапно она осознала свою роль и свою ответственность.
     На  часах было около  одиннадцати,  когда  Моргалкина это  окончательно
поняла.  Молча, стиснув зубы,  не торопясь, аккуратно одела  и обула сонного
Сашу,  который  на  этот раз  не сопротивлялся, закуталась  в  пальто  сама.
Прижимая  одной рукой мальчика, она подхватила другой рукой фанерный контур,
одетый в темно-зеленый камер-юнкерский мундир, и Пушкин послушно уткнулся ей
в ухо. Дверь в свою комнату  Диана  тщательно заперла, спустилась в лифте  и
выбросила ключи в помойку.
     Она бежала в ночь.  Прохожих не  встречалось. По темному коридору улицы
летел  ей  навстречу  смешанный  с дождем  мокрый снег, поддуваемый ветром с
залива. Фонари едва просвечивались сквозь метель.
     На Дворцовой набережной от прожекторов на крышах стало немного светлее,
но  ветер и дождь усилились. Диана приостановилась возле скользких гранитных
ступеней, ведущих вниз, оглянулась. Никто ее не видел. Она сделала несколько
нетвердых шагов  по корявому,  припорошенному свежим снегом льду Невы. Вдали
светился  желтыми огнями шпиль  Петропавловской крепости.  Она спешила туда.
Лед был твердый, бугристый, и она побежала, то и дело спотыкаясь, прижимая к
себе одной рукой Сашу, другой Пушкина.
     Впереди зияла трещина с черной водой.
     Два  спецназовца  с  автоматами  на  шее  тяжело  топали  по  пустынной
Дворцовой  набережной  и остановились  закурить. Спичку  от  ветра  и  дождя
прикрыли четырьмя ладонями. Когда задымили, тот из них, что смотрел на Неву,
молча указал подбородком другому:  темная фигурка  двигалась  поперек реки в
сторону  Петропавловки.  Почему не по мосту, ведь мосты не разведены?  Да  и
нельзя перейти: в фарватере полынья -- вчера ночью ледокол пробил.
     Парни перевесили автоматы за плечи, перемахнули через чугунную ограду и
побежали по льду. Один сигарету выбросил, у другого  она прилипла  к  нижней
губе. Бежали  они осторожно,  мягко  ступая  на лед,  иногда  проваливаясь в
лунки, наполненные снегом.
     -- Баба, да еще с ребенком, -- углядел один.
     -- А еще кто  с ней? -- второй продолжал на ходу  попыхивать сигаретой.
-- Доска вроде  какая-то... Может, краденая?.. Эй,  девушка, назад!  Дуреха!
Там прохода нету!
     Услышав  крики, Моргалкина  в панике оглянулась. Двое бегут  к ней. Она
заметалась,  испугавшись,  что  помешают,  не  допустят  ее  к  собственному
счастью, заспешила вперед, едва не падая. А они вот уже, рядом.
     -- Назад! Тут лед слабый, не выдержит, -- донеслось до нее.
     Куски льда плавали у  кромки, качаясь на волнах. Диана застыла на миг с
широко  раскрытыми  глазами. В обнимку с  Пушкиным и Сашей она резко шагнула
вперед,  в  черную  мглу.  Ощутила  ледяную воду, приникла губами к холодным
губам мужа  и,  опускаясь вниз, застонала, почувствовав  полное соединение с
ним,  какого  у  нее  раньше  не  наступало.  А  Пушкин  смотрел  вдаль,  на
подбегающих спецназовцев.
     Первый парень добежал, рванул за шиворот ребенка у нее из руки. Уходя в
воду, Диана оглянулась, крикнула:
     -- Отдайте!
     Взмахнула свободной рукой, пытаясь  забрать с  собой выхваченного из ее
рук  сына, но только проводила его глазами.  Второй  парень  протянул  руку,
стремясь ухватить Диану за рукав, но льдина под ним начала крошиться,  и он,
разжав пальцы, упал на спину,  чтобы  не уйти  под  лед.  Вода  колыхнулась,
хлюпнула, льдины закачались, накренились, раздвинулись и опять сошлись.
     Парни отступили  подальше от хрустящей кромки и стояли в растерянности.
Доложили  по рации начальству  и с ребенком на  руках,  подгоняемые  в спины
ветром со снегом, молча затопали к берегу.
     Фанерного  Пушкина, ушедшего под  лед в обнимку с Дианой, в устье  Невы
подцепили  рыболовы.  Камерюнкерское одеяние  вода  унесла,  парик  смыло, и
голова стала лысой,  краска от  дерева отслоилась, вытащили на берег грязный
деревянный силуэт.  Рыболовы решили  было, что  это Ленин, выброшенный после
недавней  демонстрации красных. Но тут обратили внимание на сучок,  торчащий
пониже пояса.
     -- Глянь-ка, разве  ж  у Ленина  такая штука была? -- задумался один из
рыболовной компании. -- Ведь он же бездетный...
     Он отломал сучок и бросил в костер.
     Народец на берегу поспорил немного, но так  и  не решил загадку. Начали
рубить фанерное изваяние  на  куски, чтобы использовать для костра. Намокшая
фанера  гореть  не хотела,  дымилась,  вода капала на сухие  дрова. Пришлось
мокрые куски из огня вытащить. Их побросали обратно в реку, и течение унесло
обломки в залив.
     Труп Дианы Моргалкиной не обнаружили, и похорон не было.


13.


     Тодд  Данки  вымучил  свою  диссертацию  о  феминистских  тенденциях  в
произведениях  Пушкина, и  профессор Верстакян ее одобрил.  Я  тоже  к этому
скрипя  сердце руку приложил: диссертация-то  выеденного яйца не  стоила, но
Тодд  --  хороший  парень,  и   коллега  Верстакян  просил  его  поддержать.
Престижное  издательство  "New  Academic  Press"  согласилось  издать  книгу
молодого  ученого  Тодда Данки  о  Пушкине под  скромным  названием  "Первый
русский феминист".
     На  уплотненном  рынке университетского труда для  столь перспективного
слависта нашлось теплое местечко на  кафедре иностранных  языков в маленьком
частном колледже в кукурузном штате Канзас,  где Тодда допустили участвовать
в конкурсе на должность ассистента профессора, чтобы преподавать там русский
язык для начинающих. Он собрался  ехать  отдохнуть  в Грецию: друзья  его  с
улицы Монро договорились взять там на две недели яхту, чтобы поплавать между
островами. Неожиданно Тодд передумал.
     Никому   не  сказав  ни  слова,  Данки  отстоял  очередь  в  российском
консульстве в Сан-Франциско,  купил разовую визу, взял билет на "Дельту" и в
середине   июля    с    пересадками    в    Солт-Лейк-Сити,    Нью-Йорке   и
Франкфурте-на-Майне прилетел в Петербург.
     Звонить из  Пулкова  местным приятелям  он  не стал, боясь,  что  опять
утонет в беспробудной пьянке, а он твердо решил завязать. Автобус привез его
к  Московскому  вокзалу.  На  табло  светилось "13:50". День  был облачный и
потому  не  жаркий.  Данки  закинул  чемодан в  камеру хранения и  вышел  на
Невский, в чем летел: в джинсах и мятой белой майке. Сонный после полета, он
отправился просто прогуляться и заодно  снять номер в  какой-нибудь не самой
дорогой гостинице. Но через полчаса ноги привели его на Мойку, к дому 12.
     Все  в  истории  повторяется,  но  иногда  меняются  действующие  лица.
Молоденькая новая кассирша в музее сказала, что Дианы Моргалкиной нет.
     -- А где она?
     --  Сказано,  нету!  --   кассирша  не  стала  распространяться   перед
неизвестным ей иностранцем.
     -- А Тамара? Тамара работает?
     -- Тамара ведет экскурсию, ждите.
     -- Я ее найду.
     Тодд было двинулся внутрь.
     -- Сперва билет возьмите.
     Прочитав надпись о новой цене билетов, он протянул купюру кассирше. Она
посмотрела ее на свет и убрала в железный ящик.
     В кабинете у  Пушкина Тодд очутился позади большой  группы  школьников.
Никаких сантиментов по поводу происшедшего с ним в этой комнате он сейчас не
испытывал. Он  так и не женился,  но какие-то соединения  осуществлял теперь
периодически, нельзя же  совсем  без  этого. Тамара  заканчивала  экскурсию,
скороговоркой сообщая сведения о  последних часах  раненного на дуэли поэта.
Данки никогда Тамару  не видел, но она, хотя углядела его всего раз, да и то
мельком, едва Тодд  приблизился, неизвестным науке  женским чутьем сразу его
вычислила.
     Закончив экскурсию,  она увела Тодда в служебную  комнатенку, мимоходом
глянула на  себя  в зеркало, пальцем обвела нижнюю  губу,  поправляя помаду,
спросила:
     -- Вам Диану? Она умерла.
     -- Умерла? !
     -- Руки на себя наложила. Вы же знаете, она чокнутая была...
     -- Что это -- "чокнутая"? -- не понял он.
     -- Ну, со странностями. Психика у нее была слегка того... А мальчик...
     -- Какой мальчик?
     -- Разве она вам не писала? Мальчик, которого она родила.
     Тод поискал глазами стул, сел на него, наконец выдавил вопрос:
     -- Когда?
     --  Как это --  когда?!  Тогда! Мальчика забрали в  детприемник. Он  же
числился без отца и остался без матери. Да еще больной.
     --Больной чем?
     -- Не знаю точно... Может, наследственное...
     Тамара изучающе на него  смотрела. Тодд  прикусил губу и  долго молчал.
Наконец спросил:
     -- А можно его увидеть?
     -- Сашу? Тогда подождите полчаса. Вернусь -- попробую помочь...
     Она убежала  на  экскурсию,  а  Тодд сидел  в комнате, ждал.  Входившие
женщины его оглядывали,  уходили, шептались. Кто-то предложил ему пиалу чаю.
Тамара вернулась, стала  звонить куда-то,  в конце концов записала  адрес  и
протянула Данки.
     -- Найдете?
     -- Покажу таксисту, он, наверно, довезет.
     -- Good luck!  -- Тамара  блеснула эрудицией, погладила его по плечу  и
даже приложилась щекой к его бороде.
     Из  такси Данки вылез на окраине  города перед каменной стеной, местами
сильно обвалившейся.
     --  Во-он вход, за деревьями, -- таксист показал пальцем, развернулся и
уехал.
     Ржавые железные ворота, когда-то покрашенные зеленой краской, оказались
обмотанными  цепью.  Тодд  толкнул  скрипучую  калитку  -- она  оказалась не
заперта. Он  потопал во двор,  переступая через лужи, по  тропинке, заросшей
подорожником. Дом выступил из пышной  пыльной зелени старый, примерно такой,
как их дом в Пало-Алто, только, судя  по шуму, крикам и лицам, выглядывающим
из  окон, населения  в  нем было  раз  в десять  больше,  чем у них во время
тусовки. Его провели к заведующей.
     Женщина без возраста, со старомодной косой,  уложенной  вокруг  головы,
одетая  в когда-то  белый  халат,  на Тодда  даже  не  взглянула, не  хотела
разговаривать, сказала,  что некогда, прием посетителей завтра. Данки  еще в
прошлый   приезд   накопил  кое-какой   опыт   сотрудничества   с   местными
учреждениями, вынул  из  бумажника две  двадцатки,  положил перед  ней.  Она
выдвинула ящик стола, смахнула туда деньги.
     -- А вы ему как -- родственник?
     -- Я его биологический отец.
     -- Ишь ты!  -- сказала  заведующая.  -- Биологический... Как же  это вы
ухитрились из Америки? По почте что ль?
     -- Да вот, -- смутился Тодд, -- так получилось...
     Но  она  и  не ждала ответа, больше ничего не  произнесла,  только губы
скривила,  осуждая аморальность, имеющую быть  на  земном шаре,  и  вышла из
комнаты, оставив дверь открытой.
     Данки  поглядел в окно, на подоконник, загаженный голубиным  пометом  и
пухом.  Узкий кусок неба,  видный  сквозь  ветви,  прояснился, но  солнце  в
кабинет не  пробивалось  из-за  деревьев,  росших  вплотную  к стенам.  Тодд
услышал шаги и повернулся.
     Белобрысый   мальчик,   нескладный,   с   непомерно   большой   головой
неправильной формы, похожей на чайник вверх дном, пошатываясь и волоча ноги,
вошел в  дверь,  выставив руки вперед,  словно  опирался о  воздух, чтобы не
упасть.
     --  Вот  ваш Александр Пушкин,  --  представила  заведующая безо всякой
иронии. -- Выходит, хотя и дебильный, но все-таки наполовину американец?
     -- Привет, -- дружелюбно сказал Тодд ребенку.
     Мальчик не ответил и глядел мимо бесцветными, водянистыми глазами.
     -- Тебя Саша зовут, не так ли? -- спросил Тодд.
     Саша опять не прореагировал. Заведующая застыла в дверях и, не проявляя
никаких чувств,  смотрела  пристально то на одного, то на другого. Вздохнув,
она  прошла к  столу,  оперлась  о  него двумя кулаками и  изобразила  нечто
отдаленно похожее на улыбку.
     -- Сдается мне, и вправду похож. Вы, надеюсь, женаты?
     -- Что? -- не расслышал или не понял Тодд.
     -- Я говорю: надо согласие жены.
     --  Нет, я не женат...  Приехал вот, чтобы жениться на  его  матери,  а
она...
     --  Она  была да  сплыла...  Ну что  ж... Оформим  усыновление, все  по
закону.  Вам  это обойдется в три тысячи  долларов. Государству, конечно, не
мне... Вообще-то он не совсем здоровый.
     Тодд  приоткрыл рот, всему удивленный,  а она поняла  это  как  вопрос.
Повернулась к шкафу красного дерева  с резными  дверцами, неизвестно как тут
очутившемуся, скорей всего от  старых, настоящих хозяев  дозаворушной  поры.
Заведующая вытянула с полки папку, бросила на стол, полистала.
     -- Ага, вот, -- продолжила она, ткнув палец в бумагу. -- Гидроцефалия у
ребенка.
     -- Что-что? -- опять не понял Тодд.
     --  Чего  же  вы  по-русски так  плохо понимаете?  -- не  сдержала  она
раздражения, о чем тут же и пожалела.
     -- Извините, -- смущенно промямлил он, нисколько не обидевшись.
     --  Ладно  уж,  --  пробурчала она, перелистнув  пару страниц  в папке,
пробежала  глазами  по  строкам,  но  что там  было  написано,  не  сказала,
захлопнула  папку  и  подвела  оптимистический итог:  -- Чем черт  не шутит,
глядишь -- у вас там в Америке его подлечат. Тогда в  подростковом  возрасте
не умрет...
     Женщина ждала от Тодда ответа, а он стоял в растерянности.
     Саша смотрел  в  окно  на  взмахивающего  крыльями  голубя,  севшего на
подоконник,  и то  поднимал, то опускал руки: то ли делал физзарядку, то ли,
подражая  голубю,  тоже собирался взлететь.  Мальчик  произнес  что-то вроде
"ва-ва-ва" и притих.
     -- Нюра! -- крикнула заведующая. -- Поменяй ему!
     Вошла  толстозадая  нянька с  выражением вселенской усталости на  лице.
Ворча, ловкими движениями она стащила с мальчика мокрые штаны, бросила их на
пол, вынула из кармана халата другие и надела ему.
     Тодд продолжал  молчать, и заведующая, устав  ждать ответа,  поторопила
его, постучав пальцами по столу:
     -- Ну что, гражданин хороший? Начнем оформлять, или как?


     2000,
     Дейвис, Калифорния.
     
 1
     

     



Last-modified: Mon, 07 Jan 2002 07:42:12 GMT
Оцените этот текст:Не читал10987654321