мужа мово, Боженька, чтобы показал, как меня любит. И чтобы ребеночек почувствовался. Уже начав молиться, она, однако, в испуге одумалась. Не захочет Бог оживить одного, ибо немедленно все смертные возжелают того же. Да и что получится, если сжалится Бог надо мной и Александр Сергеевич оживет, то есть превратится в телесного мужчину? Тогда ведь и вовсе контроля над ним не будет. Все-таки натура его известна. Как все живые мужики, поволочится за первой встречной юбкой. А мне станет врать или вообще исчезнет из дому, так что не дождешься. Нет уж, пускай остается фанерным, зато верным мне до гробовой доски. А обнять его я и сама могу, руки не отсохнут. Она вышла из церкви, не домолившись. Из-за этого Пушкин не ожил. Порой Диане казалось, что она вот-вот забеременеет от него или даже уже беременна, уже животик появился, кто-то топнул в нем ножкой, скоро рожать, а там мальчик пойдет в школу, -- ее и Пушкина сын. Но как она ни убеждала себя, беременности не получилось. -- Тамар, -- сказала Диана шепотом, когда они остались вдвоем между экскурсиями. -- Поклянись матерью, что никому не скажешь! -- Ты чего это? -- удивилась Тамара и с подозрением глянула на нее. -- Банк грабить собралась? -- Хуже, -- Диана еще понизила голос. -- Мне срочно забеременеть надо. -- Вот те на!.. Ты что, мать моя, рехнулась? Все дрожат, чтобы не влипнуть, а ты наоборот. Прямо по твоему любимому поэту: Берегитесь -- может быть, Это новая Диана Притаила нежну страсть -- И стыдливыми глазами Ищет робко между вами, Кто бы ей помог упасть. -- А кто бы помог? -- Диана зацепилась за строку. -- Я что -- сводня? Вон -- кобелей вокруг тьма тьмущая. -- Да разве это мужики? Ни энергии, ни души. Ни дом построить, ни бабу соблазнить. -- А ты чего хочешь? Какая жизнь, такие и мужики... -- Вот и я о том же! Только он личность. -- Кто? -- Пушкин. -- Ой, бабоньки, не могу больше! -- заголосила Тамара, хотя в комнате никого не было. -- Вот и беременей от Пушкина. В глазах у Дианы стояли слезы. Тамара погладила ее по руке, взяла за плечи, встряхнула. -- Ты вообще-то, Моргалкина, дурачишься или как? Если серьезно, то бери любого. -- Любого? Может, поговоришь со своим Антоном? Он не согласится? Один раз только... Тамара губу прикусила. -- Нет, ты просто рехнулась! Вы только подумайте?! А меня куда? В мусоропровод спустить? -- Не пугайся, я ведь только спросила, -- замахала на нее руками Диана. -- И потом, мужик мой слишком ленивый, -- миролюбивей добавила Тамара. -- Я и сама-то Светланку на третий год еле-еле зачала. -- Кто бы помог? -- зациклилась Диана. -- Если очень серьезно... -- Если очень, то все равно не на улице же! А Тодд твой пропадает без толку? Какой-никакой, а все ж американец. И хоть знаешь человека. -- Я его отшила. -- Ну и что? Обратно пришей. Это ж идеальный вариант! Только не будь полной идиоткой и не ляпни ему, что рвешься забеременеть. От такого светлого будущего любой нормальный мужик мгновенно испарится, только его и видели. Перетрахайся с ним, он уедет в свою Америку, и дело с концом. А будет сопротивляться, напои. -- Зачем? -- Пьяный мужик на это всегда готов, как юный пионер. Звони ему... -- Страшно... -- Страшно, когда тебя насилуют. А тут... Слушай, -- Тамара сжала ее плечо. -- А что если он тебя в Америку возьмет? Дурой будешь, если откажешься. -- Как же я Пушкина оставлю? -- Нет, душа моя, по тебе психушка тоскует. Лучше от тебя держаться подальше... Через знакомых в университете Моргалкина нашла телефон общежития легко и оставила просьбу позвонить в Музей Пушкина. Тодд перезвонил. Но чтобы прийти с ним домой, надо было посоветоваться с Пушкиным. Он по женщинам легко бегал -- почему же ей один раз нельзя? Вечером она вошла в комнату и первым делом его спросила. Пушкин молчал, только смотрел на нее. Наверное, растерялся. Думал и не знал, что ответить. -- Но ведь ты сам был гуляка! -- настаивала Диана. -- А теперь эмансипация полная. Тодд говорит, что ты всегда был феминистом. Люблю-то я тебя, он просто донор, понимаешь? До-нор, по-французски le donneur... Пушкин еще немного подумал и разрешил. Диана поцеловала его в щеку и убежала. 10. -- Наконец-то мужика привела! -- громко, ни к кому не обращаясь, изрекла соседка, идя на кухню. -- Может, он тебя нормальной сделает... Моргалкина промолчала. Тодд стоял позади нее и, видимо, не очень понял смысл сказанного. Она пошарила в сумочке, ища ключ, открыла свою комнату, впустила Тодда и сразу заперлась на замок. Когда Диана позвонила, Данки удивился, услышав в трубке ее голос. Она была деловита, даже не спросила его, хочет ли он увидеться, сразу предложила встретиться, и у него выбора не осталось. Он не распрашивал, куда она его везет -- неловко было. Теперь Тодду показалось, что в темной комнате кто-то есть, и он поздоровался. Никто ему не ответил. Диана зажгла настольную лампу: в полутьме стоял Пушкин. Данки протянул ему руку, которая осталась не пожатой. Тогда Тодд учтиво поклонился и сказал: -- Хай, Пушкин! Пушкин не ответил. -- Вот почему вы шутили, что замужем... -- Я не шутила, -- отрезала Диана, чтобы Тодд прекратил фамильярничание. Она быстро собрала ужин, вытащила из морозильника бутылку водки. Тодд сидел за столом и только водил глазами, следя, как она бегает по комнате. -- Хорошо у вас. Очень уютно. И книг много, -- с вежливой инерцией говорил он, глядя на ужасный беспорядок, с которым можно сравнить только его собственный гараж в Пало-Алто. -- Если я когда-нибудь опять женюсь, у меня обязательно будет уютно. -- Опять? -- Моргалкина зацепилась за слово и на мгновение перестала хозяйничать. -- Вы разве женаты? -- В общем-то нет... -- Как это? -- непонятка ее озадачила. -- То есть я был женат, развелся, но жена все пытается судиться со мной. Стоит мне купить что-нибудь, например, машину, как она нанимает адвокатов, утверждая, что я при разводе утаил от нее еще некоторую сумму. Она мне просто мстит, но не понимаю, за что... Пять лет назад еще студентом Данки летал на каникулы в Гонконг и там познакомился с вьетнамкой, которая в него влюбилась. Она -- сирота, родители погибли, когда пытались переправиться на лодке за границу, а девочку береговая охрана спасла. Тодд расчувствовался и решил привезти ее в Америку. Они зарегистрировались тогда же в Гонконге. Через некоторое время она приехала к нему в Калифорнию и получила статус постоянного жителя США. Жить с Тоддом, однако, она отказывалась, придумывая разные причины. Вскоре он узнал, что у нее есть жених в Лос-Анджелесе, к которому она, собственно, и приехала, использовав Тодда в качестве транспортного средства. Больше того, жена уговорила его не разводиться, пока она не получит американского гражданства, а то ее вышлют из страны. Потом она начала отсуживать у него все что возможно и невозможно, скандалить из-за каждого пенни и продолжает это делать по сей день, хотя у аспиранта Данки взять практически нечего, кроме старого кресла и спального мешка. Адвокаты в Калифорнии зубастей крокодилов и умеют кушать клиентов лучше, чем где бы то ни было еще. Тодд ей все оставил, а себе из принципа хотел взять фото матери в серебряной рамке. Рамка ему была не нужна, но сколько он себя помнил, она висела в доме матери рядом с иконой. Из какого-то глупого принципа он хотел эту рамку оставить себе. Жена упиралась: не отдаст, потому что рамка ей нравится, и все тут. Судья, то и дело ворчавшая на него, что вот эти свинские мужчины разводятся, бросают невинных женщин и прочее, когда поняла, что жена претендует на фотографию его матери, вдруг стукнула молотком по столу и изрекла нечто внеюридическое: "Не будет этого, мадам! Совесть надо иметь!" -- А теперь я не знаю, надо совесть иметь или не надо, -- печально сказал Данки. Как ни смешно, брак его оказался без постели. Без постели для него -- она-то жила с женихом. Вот почему Данки избегал рассказывать про это приятелям. Кому охота откровенничать, имея столь оригинальную форму семейной жизни? О, блаженное время наших советских разводов! Собственности никакой, делить нечего, окромя комнаты в коммуналке, которая принадлежит государству. Счет в банке? Но денег никогда не хватало до получки. В худшем случае при разводе, как выразился один мой знакомый адвокат, придется распилить пополам люстру. Не то в Калифорнии. По закону, муж обязан содержать жену до конца дней после развода так же, как он это делал в браке. Смертельный номер для общества, если, женившись, рискуешь оказаться в западне. Предстоял еще суд, на котором символическая жена рассчитывала получить от Тодда реальные алименты на свое содержание в будущем, потому что она ведь приехала в Америку вовсе не для того, чтобы работать. Получилось, что Тодд будет кормить и ее жениха, замуж за которого она по этой причине не спешит. Некоторые калифорнийские законы весьма удобны для некоторых нечестных людей. -- Вышел я из зала суда на свежий воздух, -- сказал Тодд, -- и поклялся больше не жениться никогда. Диана сидела тихо и, не перебивая, слушала. -- Налейте, -- наконец попросила она. -- У нас в России мужчинам положено разливать. Выпьем за ваш развод... И сразу, не ожидая Тодда, выпила до дна. -- Ему тоже нальем, -- Тодд подошел к Пушкину с бутылкой. -- А то как-то несправедливо. Воткнув рюмку между фанерных пальцев, он наполнил ее. Пушкин держал рюмку криво, и половина водки пролилась на ковер. Тодд чокнулся сперва с ним, а потом с Дианой. Он уминал все подряд, что было выставлено на стол. Через полчаса оба захмелели. Один Пушкин оставался трезвым. -- Давай выпьем на брудершафт, -- сказала Моргалкина, от полноты чувств заранее перейдя на "ты". Но придется поцеловаться. Ты не против? Нет, Данки был не против. Он перегнулся через стол, она подставила ему губы. И как-то само собой они начали обниматься и очутились на диване. Диана вдруг замотала головой, отвела его руки, вскочила и опустила платье. -- Я что-нибудь опять сделал не так? -- растерянно спросил Тодд. -- Подожди. Не здесь, здесь плохо! -- Но почему?! -- Он смотрит на нас. Пойдем в другое место. -- Какое -- другое? Диана не ответила. Она вдруг осознала: зачать сына ее и Пушкина надо не здесь. Как она сразу не сообразила? Обязательно в другой, только в той и ни в какой другой квартире! -- Пошли! -- прошептала она, натягивая плащ. Данки нехотя подчинился. Лифт не вызывался. Спотыкаясь, Тодд следовал за Дианой по лестнице. Выйдя из подъезда, она взяла его под руку и вывела на набережную. Ветер разогнал тучи, и на небе висела половинка луны. Шаги гулко отзывались в подворотнях. Милиционер в Музее на Мойке, дом 12, спал, но, когда Моргалкина позвонила в парадный вход, глянул через стекло, узнал ее и спросил только: -- Тебе чего? -- Открой, Василий, -- попросила она. -- Мне поработать надо. Про спутника ее он не спросил, понял, что они вместе, выключил сирену охраны, и Диана с Тоддом вошли. Располневший и в годах Василий опять уселся на стул, надвинул фуражку на глаза и вырубился. Во тьме Диана шла по музею, как у себя дома, и тянула за руку Тодда. В кабинете Пушкина она остановилась. Свет то ли от луны, то ли от уличного фонаря проходил сквозь щель между шторами. В голове у Тодда был туман. Он уже перестал удивляться Дианиным прихотям. -- Здесь? -- шепотом спросил он. -- Здесь... Диана сняла плащ, бросила на стул, села на диванчик возле полки с книгами, стиснув коленки, ждала. -- Тут он умер? -- продолжал шептать Тодд. Она кивнула. Тодд сделал несколько шагов по комнате и вернулся обратно. Что-то его беспокоило. -- У меня к тебе просьба, -- вдруг решился он. -- Если тебе не трудно... На всякий случай... Напиши на бумажке, что ты сама этого хотела. -- Как это? -- она закрыла лицо руками. -- Господи, стыд какой! Какой стыд! -- Не обижайся. Просто у нас в Америке все сошли с ума, и с сексуальными домогательствами очень строго. Я бы не хотел сидеть за изнасилование в тюрьме, если ты утром передумаешь и пойдешь в полицию... -- В милицию, -- поправила она. -- Да, конечно, в милицию. -- Ни в какую милицию я не пойду. -- Знаю! Но пожалуйста... На всякий случай. Диана хмыкнула, решительным шагом подошла к выключателю. Вспыхнул свет. Она наклонилась над письменным столом с фигуркой негритенка на нем и ларцом, в котором поэт держал свои рукописи. Сейчас там валялся всякий конторский мусор. Она вытащила из ларца листок бумаги. -- Что писать? -- охрипшим вдруг голосом спросила она. Тодд молчал, не зная, как по-русски пишутся официальные бумаги. Да и на английском он таких бумаг не видел. -- Напиши что-нибудь... Ну, что добровольно... -- Может быть, после? -- Нет, до... Лицо ее вдруг озарилось. -- "Я, Диана Моргалкина, гражданка Российской Федерации, -- медленно произнесла она казенным голосом и написала, -- вступила в интимные..." Как лучше -- "в интимные" или "в сексуальные"? -- Лучше "в сексуальные", -- посоветовал Данки. -- Интимные -- это может быть все что угодно... -- Значит, "вступила в сексуальные отношения с гражданином США Тоддом Данки по собственному желанию. Никаких юридических и материальных претензий я к мистеру Данки не имею". Годится? Подпись... Как будто это у нас уже было, да? Она расписалась, Тодд сложил и спрятал бумажку в карман пиджака. -- Раздеваться не будем, -- строго сказала она. -- Отвернись, я сниму колготки. Просто сблизимся, и привет. -- Как сблизимся? -- не понял он. -- Тебе лучше знать, как... -- А твой boy-friend Пушкин? -- Тодд не то чтобы пошутил, просто вырвалось. -- Он мне разрешил... Диана опять села на диванчик, ждала. Тодд все еще медлил. -- Смотри! -- она расстегнула две пуговицы и руками подала ему груди. -- Неплохо смотрится при свете луны, да? Ну что же ты стоишь, как истукан? Делай что-нибудь! -- Что это -- "истукан"? -- он не знал такого слова. Ее немного знобило, и она не ответила. Подняла руки, положила ладони ему на уши и держала так, пока он не ожил и не решился действовать. -- Ты что же? -- через некоторое время спросил он, коснувшись губами ее уха. -- Никогда? -- Никогда. -- Эх ты, а еще древнеримская богиня любви! -- Ну и что? Диана -- символ девственности. -- Зачем же хранить девственность две тыщи лет? -- Дурак ты! Неужели все американцы такие? Понимаешь, сим-вол... -- Символ-то ладно. Но реально зачем? Диана закрыла глаза и долго не отвечала. Потом прошептала: -- Так получилось... Диванчик оказался скрипучим. Не понятно, как Пушкин на таком неудобном отдыхал. Диана ничего не почувствовала, кроме сопения Тодда возле своего уха. -- Ты что, не умеешь? -- удивилась Диана. -- Не знаю, не пробовал, -- пробормотал Тодд. -- Таких мужчин нету. -- А я есть. -- Выходит, и у тебя так получилось? Получилось быстро, неудобно, нескладно, нелепо, глупо, противно, грязно, мерзко, вообще отвратительно. Но ведь это был не он, не ее Пушкин, успокаивала она себя, а только минутный его заместитель. Она быстро натянула колготки и опустила платье. -- У тебя есть пять долларов? -- спросила она. Донор усмехнулся, вытащил из бумажника, протянул ей. Диана погасила свет, взяла Тодда за руку и, держа в другой руке зеленую пятерку, повела в полутьме к выходу. Милиционер спал, она хлопнула его пятеркой по фуражке. Он встрепенулся, выключил сигнализацию и открыл дверь. Она сунула ему в руку купюру. -- Я тебя доведу до метро, -- Диана взяла Тодда под руку, но тут же, вспомнив Пушкина, отпустила. -- Иди за мной, а то еще заблудишься... По тротуару они шли молча, на некотором расстоянии друг от друга. В сквере у Казанского собора Моргалкина остановилась, поглядела на небо, начала что-то бормотать. -- Ты что, молишься? -- Видишь, какая луна? Это я сама с собой разговариваю, ведь Диана -- это богиня Луны. Я -- Селена. В метро "Невский проспект" в этот поздний час спешили редкие прохожие. Протрезвев от холода и дождя, поеживаясь, Данки смотрел на Диану настороженно. Зря я с ней спутался: странное она существо. Не лицемерная, тут что-то другое... -- Извини меня, -- сказал Тодд. -- Нет, это ты извини меня, -- возразила Моргалкина, глядя в сторону. -- Мне не следует тебе этого говорить... Я хотела, чтобы ты помог мне родить ребенка. -- В каком смысле? -- он испугался. -- Боже, какой ты недогадливый: в прямом. Я хотела от тебя забеременеть. Наверно, я отвратительная любовница и вообще никудышная баба. Как только свет терпит таких, как я? Она резко повернулись и побежала. Тодд постоял еще минуту, тупо глядя ей вслед, в растерянности пожал плечами и вошел в вестибюль метро. На следующее утро Данки улетел рейсом "Аэрофлота" в Сан-Франциско. 11. Моргалкина вернулась домой в полном разладе с собой, а почему, не понимала. Ведь все получилось, как она хотела. Только гармония в душе ее нарушилась. Червь проник в душу, точил ее, а душа и без того раздиралась сомнениями. Пушкин встретил ее молча, глядел с осуждением. Но ведь сам виноват! Сам вынудил, подтолкнул к такому шагу. Ей не хотелось ни оправдываться, ни вообще с ним разговаривать. Первый раз она не почувствовала радости, когда осталась с Пушкиным наедине. Она решила, что ляжет спать одна. Диана постелила постель, разделась, укрылась одеялом, а он, одетый в зеленый с красным камер-юнкерский мундир, стоял и смотрел. Тогда она сжалилась: поднялась, раздела его и уложила в постель. -- Я тебя ненавижу, -- сказала она. Повернула его лицом к стене и сама легла спиной к нему. Что-то в ее счастливом браке с Пушкиным с той ночи разладилось. А ему все равно. Диана больше не говорила за себя и за него, молчала. Она сердилась и, сердясь, перестала плакать, когда на экскурсии говорила о его смерти. Так продолжалось месяца полтора, до того дня, когда она наконец поняла, что беременна. Все вернулось на круги своя. Моргалкину словно подменили. Она ожила, снова спешила домой к своему Пушкину. Она уверила себя и стала уверять его, что он и никто другой -- отец ее ребенка. Скоро у меня будет живой маленький Пушкин. Он обязательно тоже станет великим поэтом! Я так хочу! -- Ты рад? -- спрашивала она мужа. Пушкин отвечал ей, что он в восторге. -- У тебя было четверо, -- говорила она ему, а это пятый, еще мальчик. -- Откуда ты знаешь, что мальчик? -- спрашивал Пушкин. -- Знаю, знаю! Назовем Сашей, ладно? -- Но сын Сашка у меня уже был, -- сказал Пушкин. -- Ну и что? Ведь тот Саша умер... В общем, он согласился, что будет Саша. Диане осталось только выносить и родить. Женщины в музее посплетничали вокруг нее немного. Между собой посмеивались, а у нее спрашивали: -- Ну, скажи хоть от кого? -- От Пушкина, -- отвечала она. И это была ее правда. Впрочем, сослуживицы просто так, для вида приставали: все и без нее знали, что от того приезжего американца. С животом экскурсии ей стало водить труднее, но она почувствовала особую гордость, когда стало заметно. Блондинкой она быть перестала и даже не заметила этого. Зато важная тайна сделалась явью. Если забыть маленькую неувязку, то вот факт: она носит его ребенка, того, кто хозяин в ее комнате, самого умного и самого великого человека в России, носит нового Пушкина. Беременность протекала тяжело. Два раза Моргалкина ложилась в больницу на сохранение. Но в больнице было еще хуже, чем дома: полуголодный паек, ухода никакого и лекарств никаких, разве что самой через знакомых удается достать. Работала она до самого конца, водила экскурсии, несмотря на летнюю духоту, боялась только, как бы в тесноте шустрый экскурсант с ног ее не сбил. Проснулась Диана утром затемно, почувствовав, что надо идти, а то дома сама не управится: на помощь-то мужа надежды никакой. Он лежит или стоит, облокотясь на стол, и в одну точку смотрит. -- Эх, Пушкин, Пушкин, -- только и произнесла она. -- Жди меня, да смотри, никого сюда не приводи! В роддом Диана по пустынным улицам, поеживаясь от утренней сырости, дошла пешком сама. Принимать ее не хотели, так как все переполнено, посоветовали ехать в другой роддом. Ноги у нее подкосились, и она села на пол в приемной. Позвали дежурную акушерку, та на Моргалкину накричала, мол, нечего прикидываться, не ты первая, не ты последняя рожать просишься. А где на всех на вас место найти? Беременеют и беременеют, как кошки. Но, обругав и поиздевавшись, выгнать почему-то побоялась, и санитарка бросила Диане халат и шлепанцы. В палате только и разговоров было, что все заражено стафилококком, матери болеют -- детям передается, но это ничего, случается, что рождаются и здоровые дети. Диане не пришлось долго в разговорах участвовать. Положили ее на стол, а дальше она смутно помнила, как и что, боль только. Да еще акушерка удивилась: -- Ты что ж, девственница? Тоже мне святая Мария... От кого ж ты так, балуясь, понесла? -- От Пушкина, -- опять пробормотала Диана в полубреду. -- Хамишь, девка! -- обиделась акушерка и больше ее ни о чем не спрашивала. Моргалкина и сама не знала, что осталась невинной. Гинеколог ей после сказала, что такие беременности имеют место, когда сходятся по быстрой случайности. И многозначительно на нее посмотрела. Не везло Диане. Роды затянулись. Хотя самому рожать не довелось, процедура эта представляется мне и в легком виде великим мучением и безвестным подвигом во имя человечества. Более серьезным, почетным и наверняка более гуманным, нежели бГільшая часть мужских подвигов, за которые так называемому сильному полу на грудь вешают побрякушки. А уж в тяжелом виде роды -- это, наверное, как пытки в застенках инквизиции, даже инструменты похожи. Американские отцы, которые на видеопленку снимают для семейного архива весь процесс, как жены их рожают, вызывают у меня изумление. Я понимаю, что это модно и будет что поглядеть потомкам из жизни их матери и бабушки, но страдание, снятое для развлечения, напрашивается на весьма жесткий комментарий в адрес мужа с видеокамерой. Моргалкину никто на видео не снимал. Да и поскольку долго она не могла разродиться, никакой видеопленки не хватило бы. Акушерка уходила несколько раз помочь другим, возвращалась, принесла инструмент. Диана кричала в бреду, губы до крови искусала, сознание теряла. Акушерка ей нашатырь в нос заталкивала и по щекам лупила, чтобы в чувство привести. -- Мальчик! -- перекричала она вдруг Диану. -- Уморила ты меня... Еле вытащила... Через четыре дня Моргалкина, бледная, как тень, тихо вышла из роддома со своим младенцем на руках. Никто ее не провожал и никто не встречал с цветами. Симпатичный, голубоглазый, курносый, с белесым пушком на макушке Саша спал у нее на руке, изредка причмокивая. Она принесла его домой. Муж ее стоял возле шкафа в той же позе, в которой она его пять дней назад оставила. Он не взял сына на руки, хотя она гордо показала ему мальчика. Ничего не сказал, просто смотрел. Диана вдруг обиделась, хотя вроде бы ничего не изменилось в нем с тех пор, как они начали жить вместе и обвенчались. Пушкин оставался таким же, а бытие Моргалкиной обновилось. Из музея она ушла в долгосрочный отпуск. Сотрудницы скинулись и купили ей пеленок, сложив их в детскую коляску, которая у кого-то нашлась и была щедрой рукой отдана бесплатно. Тамара позвонила, хотела забежать в обед, но Диана, как всегда, воспротивилась, сказала, что лучше встретиться на сквере. Тамара прикатила Диане коляску и прибавила: -- Телепатия существует. Ибо еще у меня для тебя свеженький сюрприз! Открыв сумочку, она извлекла полосатое авиаписьмо из США, пришедшее в музей. На конверте значилось: "Ms. Diana Morgalkin". Диана разорвала конверт. В нем оказался написанный ее собственной рукой документ об отсутствии претензий с ее стороны, к которому прилагалась следующая записка: Извени за не отдование этого бумаги ранше. Я был дурак попросить его. Теперь зделал себя немножко умней. Привет. Тодд Данки. Разговорный русский его был значительно сильнее письменного. Да и вообще без практики любой язык слабеет, выученные правильности ускользают. -- Что он там пишет? -- поинтересовалась Тамара. -- Так, чепуха... Диана разорвала письмо на мелкие кусочки и, не перечитывая, швырнула в тумбу для мусора. Тамара не обиделась, наоборот, посмотрела на нее с печалью и тихо ушла. А Диана с коляской, в которую уложила Сашу, отправилась в ЗАГС, чтобы ребенка зарегистрировать: без бумажки сын -- букашка, а с бумажкой -- гражданин Российской Федерации. Очередь была маленькая, но не двигалась. Оказалось, рядом в зале регистрировали браки. Саша молчал, потом стал сучить ножками и заорал -- ни соска, ни грудь не помогали. -- Настоящий мужчина будет, -- заметила сидевшая рядом с Дианой женщина, которая разводиться пришла. -- До отчаяния доведет, тогда успокоится. Через полчаса ее впустили. Саша, умница, угомонился. Регистраторша приветливая оказалась, сразу вынула чистый бланк свидетельства о рождении, спросила справочку из роддома, паспорт. -- Какое будет имя у новорожденного? -- Александр, -- протянув справку и паспорт, прошептала Диана, на всякий случай покачивая коляску, чтобы сын опять не принялся кричать. -- Надо же, -- сказала регистраторша, -- сегодня уже четырнадцатый Александр. Или пятнадцатый, я со счета сбилась... Диана никак не прореагировала, и женщина округлым почерком медленно вписала имя в бланк. Она промокнула чернила тяжелым мраморным пресс-папье, чтобы не размазать и, поглядев в справку из роддома, произнесла как само собой разумеющееся : -- Так... Фамилию напишем -- Моргалкин. -- Как это -- Моргалкин? -- встрепенулась Диана. -- Его фамилия -- Пушкин. -- Не дурачьтесь, девушка! -- регистраторша перестала вежливо улыбаться. -- Если не ваша фамилия, тогда нужен паспорт отца. -- Где же я вам сейчас возьму паспорт отца? -- у Дианы слезы выступили немедленно. -- Если не напишете Пушкин, я вообще не буду его регистрировать! -- Нельзя этого делать, -- миролюбиво возразила женщина. -- Если отца нет, так и сказали бы. А то сразу Пушкин... Святое имя трепать... Тут мне придется сделать краткое заявление для тех моих читателей, которые уже настроились по предыдущему тексту воспринимать Диану как женщину, у которой, если сравнивать ее с более обыкновенными представителями населения, нас окружающими, есть в быту и в духовной сфере некоторые отклонения в ту или другую сторону. В данном случае г-жа Моргалкина повела себя абсолютно адекватно и сделала то, что сделали бы в подобном случае вы или я -- жить-то надо, без маневрирования не обойтись. Некое объяснение Диана обдумывала не один день (она же не на Луне живет), заготовила заранее и теперь, чтобы не дразнить гусей, изложила какую-то муру о предках своего мужа из некой деревни Пушкино. С мужем она состоит только в церковном браке. Время сейчас на дворе настало такое, что антирелигиозные реплики в российских официальных учреждениях администрацией не приветствуются. Церковь теперь, как прогрессивные газеты нас поучают, играет влияние и оказывает роль. -- Да, -- не давая времени для возражений, будто вспомнила Моргалкина и, еще больше волнуясь, извлекла из коляски прикрытую клеенкой большую и красивую коробку с косметикой. -- Вот тут самые необходимые документы... Регистраторша на эту коробку с документами, переданными Диане братом из Мексики с оказией, бегло взглянула, вздохнув, поднялась, открыла сейф, всунула коробку на полку и тщательно заперла стальную дверцу. Диана с удовлетворением проводила свою коробку глазами и, продолжая покачивать коляску, произнесла: -- Отца моего ребенка зовут Пушкин, Александр Сергеевич. -- Бывают совпадения! -- почти без иронии молвила женщина. -- Вчера Антона Павловича Чехова зарегистрировала... Было слышно, как скрипит перо, скользя по плотной гербовой бумаге. Тяжелое мраморное пресс-папье качнулось вправо и влево, после чего печать крепко поцеловала свидетельство, и оно оказалось в руках у Моргалкиной. 12. Вот ведь какой парадокс: богиня Диана, она же Артемида, дочь самого Зевса, действительно была у греков охранительницей матерей. Ее покровительство обеспечивало женщинам благополучные роды. И Диане Моргалкиной она, наверное, старалась помочь. Но сама мифическая богиня Диана, в отличие от многих других богинь, почему-то не рожала. Видимо, ехидный человек сочинял древние мифы, оказавшие столь серьезное влияние на человечество. Может, их создатель сам в них не верил? Завести бы богине Диане прекрасного мальчика, а не таскаться по лесам с луком и стрелами в надежде подстрелить лань. Но родить богиня почему-то не смогла. Может, не решила, от кого зачать? боялась гнева отца? или дурного предсказания? Та первая Диана была родной сестрой Аполлона, -- не случайно на стене у Дианы Моргалкиной, над диваном, висела сильно запылившаяся, с точками от мух, репродукция со знаменитой картины Брюллова "Встреча Аполлона и Дианы". Пушкин на нее подолгу внимательно смотрел. -- Мой брат Аполлон -- прорицатель, бог мудрости, покровитель искусства, -- часто повторяла Моргалкина, прикрывая веки, будто вспоминала что-то, с ее собственным детством связанное. -- Он -- идеал мужской красоты и гармонии. Только таким будет наш с Пушкиным сын! Год она кормила Сашу грудью, бегала в детскую кухню за бутылочками с молоком и творогом. Мыла мальчика и пеленала, стирала грязные пеленки по три раза на дню, сражаясь с микробами, тщательно проглаживала все утюгом, который приходилось греть на газу на кухне и бежать с ним в комнату. Диана пела песенки, терпеливо ждала, когда Саша встанет на ножки. Ждала, когда покажет пальцем на прислонившегося к шкафу Пушкина, когда заговорит и скажет ему "па-па", как она его каждый день учила. Ждала, когда попросится на горшок. Почему-то все задерживалось. Год прошел, а мальчик не произнес ни единого членораздельного слога, ползал на четвереньках, на ноги вставать не хотел, сопротивлялся, кусал мать. Перед тем как отдать Сашу в ясли и вернуться в музей, без которого она уже тосковала, Диана, посадив сына в коляску, двинулась за справкой в детскую поликлинику. Там старая врачиха поморщилась, осмотрев мальчика, велела сделать все анализы. Еще раз ощупав Сашино тельце, выписала направление к невропатологу. Невропатолог тоже ничего толком не объяснила, только молоточком по Сашиным ногам постучала и выписала квиточки на рентген и к психиатру. -- А к психиатру-то зачем? -- спросила в тревоге Диана. -- Я вполне нормальная, отец тоже... Невропатолог посмотрела на Диану внимательно и как-то невнятно объяснила: -- Мальчик медленно развивается. Все что угодно может быть... Может, алкогольное зачатие... Или генетический дефект... Где работаете? -- Я музейный работник... -- Никогда не облучались? -- В музее что ли? -- Мало ли... Теперь где угодно можно облучиться, хоть в трамвае... Надо мальчика обследовать, тогда видней будет... Принялись обследовать Сашу, и психиатр -- как обухом по голове Диане. Сперва диагноз звучал так: "Олигофрения невыясненной этиологии, проблематично связанная с родовой травмой (щипцы)". Потом, при следующем визите, диагноз еще более ухудшился: "Болезнь Дауна, патология эмбриогенеза". Наконец в истории болезни появилось слово "имбецил", прочитав которое, Моргалкина чуть не потеряла сознание, потому что в промежутке между визитами уже книжки полистала, и там черным по белому писано про таких, что это "ребенок-идиот". -- Боже мой, несчастье-то какое! -- причитала она вслух по дороге домой, катя коляску и таща на руках потяжелевшего Сашу. -- Какая беда на меня свалилась, Господи!.. Прохожие на нее оглядывались. Нескончаемые хождения Дианы по поликлиникам только обнадеживали, а результаты никак не проявлялись. Одни советовали массажи, другие чудодейственные средства из Тибета и акульи плавники, третьи говорили, что лучше всего специалистов-дефектологов нанять за наличные деньги и они будут с утра до вечера Сашу развивать. Где же средства взять? Тут уж никакой брат из Мексики не в состоянии помочь. Только результаты, четвертые говорили ей, или будут небольшие и не скоро, или вовсе их не будет. Диана металась. Пошла в церковь, молилась, молилась неистово, но это не помогло. Она жила по инерции, крутилась, как всегда, однако это была не жизнь. По ночам плакала, когда Саша спал, а она сидела возле него, уставясь в одну точку. Под утро проваливалась в сон. Черный тоннель привиделся ей, и она идет, не видя, не слыша. Саша у нее на руках, и Пушкин рядом с ней бредет молча. Шаги ее все быстрей, кто-то ее нагоняет, и тут молния, гром... Она проснулась от крика Саши. Он лежал мокрый. На календаре было 29 января -- день смерти Пушкина. Хотя у Моргалкиной Пушкин всегда был живой, день этот для нее и для всех сотрудников музея значился траурным. И сегодня в ее комнате наступил траур, она его чувствовала. Весь день прошел нервно. Диана места себе не находила. Она металась по комнате, вымыла пол, чего года три не делала, мебель передвинула, чуть шкаф на себя не опрокинув, но от всего этого легче не стало. Саша кричал так, что у нее разболелась голова. -- Да успокой ты его, -- ворчала на нее в кухне соседка. -- Житья в квартире не стало. Вечером Саша затих и уснул, Моргалкина немного успокоилась. Она села за стол, взяла свой дневник, который аккуратно вела много лет, стала перелистывать, вчитываясь в отдельные места. Потом решительно вскочила, разорвала тетрадь страницу за страницей на мелкие кусочки и выбросила в мусорное ведро. А чтобы никто не попытался извлечь и прочитать, вылила на клочки бутылку подсолнечного масла. -- Одна, печальна под окном, Озарена лучом Дианы, Татьяна бедная не спит И в поле темное глядит, -- бормотала она. За окном было не поле темное, а тускло освещенная фонарями Миллионная улица. Пустой автобус, выбросив клуб черного дыма, с ревом сворачивал в проулок. Улицу покрыл снег. Машины оставляли за собой черные полосы мокрого асфальта. И лучом Диане озарять было некого. -- Ну скажи мне что-нибудь! -- в исступлении крикнула она Пушкину. -- Ты же отец, глава семьи! Она стояла, протянув к нему руки, прося о помощи. Почему ее так обделила жизнь? Куда скрыться, чтобы никто не мешал, не топал грязными сапогами, не говорил глупостей о страшных болезнях, чтобы не видеть никого и обрести, наконец, с мужем и сыном полное счастье? Сперва он по-прежнему молча смотрел на нее и вдруг усмехнулся. Он ждал от нее чего-то. Она всегда действовала в его интересах, но теперь она поняла: он и его сын требуют от нее еще больше любви, слияния, проникновения в мир, где находится он, мир холодного дерева и покоя. Нет другого выхода. Внезапно она осознала свою роль и свою ответственность. На часах было около одиннадцати, когда Моргалкина это окончательно поняла. Молча, стиснув зубы, не торопясь, аккуратно одела и обула сонного Сашу, который на этот раз не сопротивлялся, закуталась в пальто сама. Прижимая одной рукой мальчика, она подхватила другой рукой фанерный контур, одетый в темно-зеленый камер-юнкерский мундир, и Пушкин послушно уткнулся ей в ухо. Дверь в свою комнату Диана тщательно заперла, спустилась в лифте и выбросила ключи в помойку. Она бежала в ночь. Прохожих не встречалось. По темному коридору улицы летел ей навстречу смешанный с дождем мокрый снег, поддуваемый ветром с залива. Фонари едва просвечивались сквозь метель. На Дворцовой набережной от прожекторов на крышах стало немного светлее, но ветер и дождь усилились. Диана приостановилась возле скользких гранитных ступеней, ведущих вниз, оглянулась. Никто ее не видел. Она сделала несколько нетвердых шагов по корявому, припорошенному свежим снегом льду Невы. Вдали светился желтыми огнями шпиль Петропавловской крепости. Она спешила туда. Лед был твердый, бугристый, и она побежала, то и дело спотыкаясь, прижимая к себе одной рукой Сашу, другой Пушкина. Впереди зияла трещина с черной водой. Два спецназовца с автоматами на шее тяжело топали по пустынной Дворцовой набережной и остановились закурить. Спичку от ветра и дождя прикрыли четырьмя ладонями. Когда задымили, тот из них, что смотрел на Неву, молча указал подбородком другому: темная фигурка двигалась поперек реки в сторону Петропавловки. Почему не по мосту, ведь мосты не разведены? Да и нельзя перейти: в фарватере полынья -- вчера ночью ледокол пробил. Парни перевесили автоматы за плечи, перемахнули через чугунную ограду и побежали по льду. Один сигарету выбросил, у другого она прилипла к нижней губе. Бежали они осторожно, мягко ступая на лед, иногда проваливаясь в лунки, наполненные снегом. -- Баба, да еще с ребенком, -- углядел один. -- А еще кто с ней? -- второй продолжал на ходу попыхивать сигаретой. -- Доска вроде какая-то... Может, краденая?.. Эй, девушка, назад! Дуреха! Там прохода нету! Услышав крики, Моргалкина в панике оглянулась. Двое бегут к ней. Она заметалась, испугавшись, что помешают, не допустят ее к собственному счастью, заспешила вперед, едва не падая. А они вот уже, рядом. -- Назад! Тут лед слабый, не выдержит, -- донеслось до нее. Куски льда плавали у кромки, качаясь на волнах. Диана застыла на миг с широко раскрытыми глазами. В обнимку с Пушкиным и Сашей она резко шагнула вперед, в черную мглу. Ощутила ледяную воду, приникла губами к холодным губам мужа и, опускаясь вниз, застонала, почувствовав полное соединение с ним, какого у нее раньше не наступало. А Пушкин смотрел вдаль, на подбегающих спецназовцев. Первый парень добежал, рванул за шиворот ребенка у нее из руки. Уходя в воду, Диана оглянулась, крикнула: -- Отдайте! Взмахнула свободной рукой, пытаясь забрать с собой выхваченного из ее рук сына, но только проводила его глазами. Второй парень протянул руку, стремясь ухватить Диану за рукав, но льдина под ним начала крошиться, и он, разжав пальцы, упал на спину, чтобы не уйти под лед. Вода колыхнулась, хлюпнула, льдины закачались, накренились, раздвинулись и опять сошлись. Парни отступили подальше от хрустящей кромки и стояли в растерянности. Доложили по рации начальству и с ребенком на руках, подгоняемые в спины ветром со снегом, молча затопали к берегу. Фанерного Пушкина, ушедшего под лед в обнимку с Дианой, в устье Невы подцепили рыболовы. Камерюнкерское одеяние вода унесла, парик смыло, и голова стала лысой, краска от дерева отслоилась, вытащили на берег грязный деревянный силуэт. Рыболовы решили было, что это Ленин, выброшенный после недавней демонстрации красных. Но тут обратили внимание на сучок, торчащий пониже пояса. -- Глянь-ка, разве ж у Ленина такая штука была? -- задумался один из рыболовной компании. -- Ведь он же бездетный... Он отломал сучок и бросил в костер. Народец на берегу поспорил немного, но так и не решил загадку. Начали рубить фанерное изваяние на куски, чтобы использовать для костра. Намокшая фанера гореть не хотела, дымилась, вода капала на сухие дрова. Пришлось мокрые куски из огня вытащить. Их побросали обратно в реку, и течение унесло обломки в залив. Труп Дианы Моргалкиной не обнаружили, и похорон не было. 13. Тодд Данки вымучил свою диссертацию о феминистских тенденциях в произведениях