а обстоятельства: жажда власти и страх. Чехословакия -- это жажда власти. Щель в железном занавесе с Западом -- страх перед Китаем. Задача печати -- прикрывать истинные намерения лидеров. Мы -- иллюзионисты! -- Тс-с-с... -- Яков Маркович поднял руки. -- Вам не скучно, Катя, Люся? Вы приуныли... Одна политика, молодые люди. Никакого внимания противоположному полу. Выпьем за прекрасных дам! -- За бабей! -- сказал Закаморный. -- Я вот все думаю, как назвать наше общество... -- Тебе поручили, -- поинтересовался Полищук, -- или сам? -- Сам. Знаете, есть одноразовая посуда -- из бумаги: поел и выбросил. Теперь делают полотенца, носовые платки, носки из бумаги. А мы -- одноразовое общество. Пожили и умерли. У нас одноразовая философия: высказались и забыли. У нас нет прошлого и нет будущего: любого из нас можно сплюнуть в урну. -- В Одессе, говорят, есть секретный завод, -- вспомнил Лев, -- перерабатывающий макулатуру. Своеобразный Антиполитиздат. Вышедшие миллионными тиражами речи там превращают опять в бумагу. -- Народ жалко, -- сказал молчавший до этого Анечкин муж Семен. Яков Маркович усмехнулся, хотел возразить, но не стал. А Максим поддержал Семена. -- Народ замечательно деградирует. Уровень культуры -- это не число книг, а число унитазов. У нас унитазами пользуются едва ли двадцать процентов населения. Остальные -- очком при пятидесятиградусном морозе. Все обленились. Левша, который мог подковать блоху, теперь не способен починить кран. -- А говорят, у нас однопартийная система, -- выкликнул, допив рюмку, Полищук. -- У нас давно есть вторая партия -- партия наплевистов. Наплевизм -- массовая философия, всем на все плевать. -- К сожалению, коммунисты действуют, -- вставил опять Семен, -- а наплевисты -- терпят. -- Это не так, -- мгновенно возразил Раппопорт. -- У нас работал такой симпатичный парень по фамилии Месяц. Поехал он в Курск, в командировку, и вечерком, когда зажглись фонари, вышел на балкон и стал делать пипи на прохожих. И описал инструктора отдела пропаганды обкома, культурно гулявшего с женой. Макарцеву пришлось Месяца уволить, как инакомыслящего. Так что наплевисты совершают поступки! Со мной, правда, вопрос сложнее, поскольку я коммунист-наплевист. -- Похоже, -- сказал Закаморный. -- История с субботником: наплевал в душу всем, Рап! -- И наплюю еще! Я вас не шокирую, юные леди? -- Вы что думаете, мы маленькие? Да мы... -- Катя смутилась, не договорила. -- Во что же верить? -- тихо проговорила Сироткина, ни к кому не обращаясь. -- Уж и не знаю, во что, Наденька, -- печально ответил Раппопорт. -- Я, деточка, верил в Сталина... -- Вы? -- Да, я. Мы верили в Сталина, а он на нас наплевал. За это мы его оплевали тоже. Посоветовал бы верить в Бога, но это для вас нереально. Верьте в людей, которым... вы верите. Что же еще остается? Надя порозовела, поняв намек. Ивлев, однако, не пришел, не позвонил и теперь уж не придет. -- Послушайте, мужчины! -- Анечка встала, потянулась и оглядела всех. -- Нельзя же круглосуточно разговаривать. Давайте споем, что ли? -- Давайте! -- радостно согласился Семен и вдруг затянул высоким тенором: От Москвы до самых до окраин, С южных гор до северных морей Человек проходит, как хозяин, Если он, конечно, не еврей. -- Сема, господи, ну разве нельзя без политики? -- Локоткову вдруг прорвало. -- Я так боюсь за этот ваш треп, так боюсь!.. -- Перестань, Аня! -- обрезал Семен. -- Ой, мужики! -- закричала пронзительно Инна. -- До чего вы все занудные! Я в новом платье. Ну хоть бы посмотрели, какое декольте! Ведь все видно до колен. Прекратите разговоры! Я буду раздеваться. Светлозерская встала и, покачивая бедрами, пошла вокруг стола. Обошла всех и повалилась к Якову Марковичу на колени. -- Посмотрите, Рап, глядите сколько хотите! Правда, красиво. Вы один тут настоящий мужчина. Они все дерьмо! Потрогайте, какое у меня белье -- итальянское. А итальянец исчез. Она подняла подол платья. -- Инка, ты что? -- прошептала Надя. -- Лучше бы музыку завела. Давайте танцевать! Расшевелим мужиков, девочки! Если еще будет политика, я не знаю, что сделаю! Женщина готова распахнуться -- и желающих нету! Ненавижу! Поставив на проигрыватель пластинку, Надежда тихо села в уголке. Она тоже много выпила и сникла. Мужчины продолжали спорить за столом, за исключением Якова Марковича, которого Светлозерская вытащила на середину комнаты. Она танцевала вокруг него, опускаясь почти до полу и снова поднимаясь, а Раппопорт неуклюже топал вокруг нее, то и дело оборачиваясь, чтобы не пропустить разговора за столом. Видя, что ей так и не удалось привлечь внимание Якова Марковича к своей особе, Инна резким движением ухватила подол платья, подняла его до плеч, проделась через отверстие и швырнула платье Раппопорту. -- Ты замерзнешь, деточка, -- умоляюще сказал он, продолжая по инерции топать ногами. А она уже скинула коротенькую прозрачную комбинацию, отстегнула чулки, ловко прыгая то на одной ноге, то на другой, сняла их, набросив Раппопорту на шею. Лифчик полетел к нему в руки. Яков Маркович промахнулся. Кряхтя, он наклонился его поднять, а когда поднялся, Светлозерская держала в руках малюсенькие цветастые трусики и торжественно оглядывала помещение, убеждаясь, что теперь-то уж точно все мужики замолчали и смотрят только на нее. -- Когда в компании, -- заметил Максим, -- говорят "Девочки, давайте разденемся", есть два выхода: или все смеются... -- ...или раздеваются, -- окончил Сережа Матрикулов. -- Лева, пора домой! -- жена взяла Полищука под руку. -- Вы извините, у нас ребенок один дома остался... Пойдем, Лева! -- Прошу тебя, не будь ханжой! -- он потрогал языком усы. -- Не буду, но уйдем... Полищуки исчезли в коридоре. Надя, Катя, Люся, раздетая Инна и Анна Семеновна взялись за руки и пошли хороводом вокруг Раппопорта, увешанного одеждой Светлозерской. -- Сиди-сиди, Яша, под ракитовым кустом!.. Максим, Матрикулов, Анечкин Семен и мужиковатая Раиса молча наблюдали за ними. Полищук, уходя, чиркнул выключателем, стало темно. -- Что-то вы все раскисли? Давайте выпьем. О плавающих, негодующих, страждущих, плененных и о спасении их Господу помолимся... -- запел Максим. Никто тоста не поддержал, и он выпил один. -- Знаете, что сказал про вас Камю? Для характеристики современного человека будущим историкам хватит одной фразы: он совокуплялся и читал газеты. -- Я больше не хочу читать газет! -- крикнула Инна, раскрасневшаяся то ли от плясок, то ли от внимания, наконец-то ей уделяемого. -- Не хочешь газет, тогда пойдем, я тебя одену. Ты меня слушайся. Я бывший директор танцплощадки. -- А Какабадзе, Инка? -- громким шепотом спросила Надя. -- Я его тоже люблю. Но его же нету! Максим Петрович, пошатываясь, снял с плеч Якова Марковича Иннину одежду и, взяв Инну под руку, повел в ванную. Инна расставила руки, уперев их в косяки. -- Куда это ты ведешь меня, насильник? -- О, дщерь греха! Зри белый кафель ванны. Есть ты, есть я. Стремления гуманны. Прими меня скорей в таинственной пещере, В которой страсть к своей приходит мере. Неизвестно, был то экспромт или старое сочинение Максима, уже неоднократно использованное в обращении. Конца его никто не расслышал, потому что Надежда включила ужасающе громкий джаз. Долговязая Катя, глядя, как Максим с Инной исчезли в ванной, повела плечами: -- Мужики гордые до тех пор, пока рассуждают о высоких материях. А увидят женское тело -- и можно веревки вить. -- Свейте из меня веревку, Катя, -- предложил Матрикулов, облапив ее за талию. -- Потанцуем?.. Катя неуклюже пошла с ним, поглядывая сверху вниз, чуть иронически. За столом ей казалось, что ее заметил Максим, и она с ним переглядывалась. Но Закаморный скрылся в ванной и долго не выходит. В этой Инне ничего особенного нет и лицо вульгарное. -- Дайте кто-нибудь сигарету! -- раздался вопль Максима из ванной. Выскользнув из объятий Матрикулова, Катя схватила на столе сигареты, спички и побежала в ванную. Она открыла дверь и в слабом свете, доходившем сюда из кухонного окна, увидела Инну, склонившуюся над ванной, и Максима, стоящего позади нее. -- Спасибо, Катюша, душа моя! -- сказал Максим, когда Катя сунула ему в рот сигарету и зажгла спичку, стараясь глядеть только на сигарету. -- Спасибо, душа моя! Дай поцелую! Макс сунул зажженную сигарету Инне, но она уронила ее в ванну. Закаморный обнял Катю одной рукой и притянул к себе. Она без сопротивления подчинилась ему, а когда почувствовала, что Сергей тянет ее от Максима за руку, обвила руками Закаморного за шею, забыв об Инне. Сергей гладил Катю. Инна медленными ласковыми движениями расстегивала пуговички Сергею. В комнате между тем Люся пригласила танцевать Семена. Анечка напряженно наблюдала, как Семен все крепче прижимает Люсю к себе и та не сопротивляется. Ну как это можно, как можно? Пускай он пьяный, ему все равно с кем, думала Анечка. Но Люся-то -- она ведь женщина, видела, что я с ним пришла! Есть же какая-то женская солидарность. Или теперь уж ничего святого нет? Нехорошо это, нехорошо! -- Хочу пить! -- сказала Люся. Они направились на кухню. -- Семен! -- позвала Локоткова. -- Я тоже хочу пить! -- Случайные связи только укрепляют семью, Аня, -- объяснил, обернувшись, он. -- Ты не бойся! На кухне, пока Люся пила, Семен погасил свет. Из ванной доносились сопение, стоны, бессвязные слова. -- Нет, -- говорила Люся, -- нет. -- Почему же нет? -- Потому что нет! Закройте хоть дверь! Семен притворил дверь и забаррикадировал ее столом. Анечка не выдержала, встала и последовала на кухню. Дверь в кухню оказалась запертой. Анечка открыла дверь в уборную и, присев на краешек унитаза, заплакала. Из ванной доносился хриплый женский голос: "О-о-о!" На краешке унитаза сидеть было неудобно, а ломиться в дверь на кухню -- стыдно. Они там разговаривают, больше ничего не может быть. Но слезы капали, и Анна Семеновна их не вытирала. Раиса Качкарева полулежала на диване и разговаривала с Надей. Раппопорт перед книжным шкафом сам с собой играл в игру. В полутьме он угадывал, что за книга на полке, вынимал и убеждался, что выиграл сам у себя. Услышав звонки, он пошел открыть дверь. Но это звонил телефон в соседней комнате. Яков Маркович уселся во вращающееся кресло. -- С кем вы желаете говорить? -- Мне нужен Тавров. -- Игорь Иваныч?! -- изумился ничему не удивляющийся Тавров и на всякий случай оглянулся. -- Ты откуда? -- Все оттуда же, Яков Маркыч. К сожалению... -- Как ты меня нашел? -- Да просто: "свежая голова" в редакции подсказала... У вас там весело? -- Не знаю... -- замялся Раппопорт. -- В целом весело... Как твое самочувствие? -- Медленно все... Вот, выходить разрешили -- двести метров в день. Ну, лечебная гимнастика -- лежа... Устал я... -- Болеть устал? Это мне понятно! -- Нет, Тавров, не болеть... Что Ягубов творит? И ведь его поддерживают! Надо бы задушить, да сил пока нет. -- Еще навоюешься! Установилась пауза, которая заполнилась джазом, долетающим из столовой. Макарцеву трудно было, и Раппопорт его не торопил. Не добившись никаких результатов, Зинаида в отчаяньи поделилась с мужем. -- Мой сын убийца? -- крикнул ей Игорь Иванович. -- Нет у меня сына! Вся жизнь кувырком... -- Есть, -- холодно возразила она. -- Твои позы никому не нужны и, тем более, мне. Ты обязан поправиться хотя бы для того, чтобы спасти Бобочку! Такой бледной и жесткой Макарцев жену никогда не видел. После того как она ушла, он мучился, скрипел зубами, кряхтел, не в силах совладать с собой, и наконец решился звонить Якову Марковичу. А позвонив, молчал. -- Может, мне о пенсии подумать, Тавров, как считаешь? -- Ты для этого звонишь? -- Нет, Яков Маркыч... Чего крутить? С сыном, брат, плохо. -- Понимаю... -- У тебя нет каналов -- надавить? Был бы я здоров, мигом нажал. Но я временно вне игры... -- Попробовать могу... -- Попытайся. Ведь у тебя самого сын! -- Эмоций не надо. -- Ну, извини, Тавров, что оторвал от стола. -- Пустяки, я домой собрался. Поправляйся, все будет в порядке. -- Думаешь? -- Уверен! Дверь ванной открылась. Там происходила перемена декораций. Максим, застегивая рубашку, жестом пригласил Раппопорта: -- Присоединяйся к нам! -- Рад бы, ребята, да нечем... -- Вечно ты прикидываешься старше, чем есть, Яша! Яков Маркович отечески потрепал Закаморного по шее, прошлепал по коридору и тихо притворил за собой дверь. -- Рап ушел, -- рассеянно сказала Надежда. -- А ты все надеешься на Славку? -- изрекла Раиса грубоватым прокуренным голосом. Сироткина придвинула к себе подсвечник в виде человека и машинально гладила его выступающую часть, облипшую мягким стеарином, стекшим со свечи. Пламя покачивалось от движений рук. -- Гладь, гладь, -- сказала Качкарева, -- если больше гладить нечего. Раиса обняла Сироткину за плечи, прижала к себе и стала гладить ей плечи и грудь. Надежда размякла, расслабилась, прижалась к Райке, и они поцеловались в губы. -- Счастливая ты, Надежда! Для твоего возраста их полно. А моих война да лагеря уволокли. Я одна росла -- и за бабу, и за мужика. Только с подругами и целовалась. -- Я понимаю. -- По мне, так без мужчин даже лучше. Хоть бы они все передохли! От них радости -- одни аборты... Перевернув Надю набок, Качкарева подмяла ее под себя, задышала часто, прижала к животу ее бедро и стала остервенело целовать Наде шею и плечи. -- С ума сходишь, Райка, пусти. Надежда вырвалась и села, поправляя кофточку. -- Я лучше, -- сказала Райка обиженно. Пошарив на столе, она нащупала пачку сигарет, но в ней было пусто. Качкарева смяла пачку и с остервенением запустила комок в противоположный угол. 50. ДОЖДЬ Дожди в апреле в Москве редки, и мелкая водяная пыль, липнувшая на лицо и руки, заставляла Раппопорта цедить сквозь зубы несправедливые обобщения. К тому же освещение на улицах почти совсем погасло: экономили электроэнергию. Яков Маркович спотыкался на трещинах асфальта, ступал в выбоины, заполненные водой, и обобщения местами переходили в обычную брань. Он шел по улице в поисках автомата. Стрелки близились к часу ночи. В будке первого автомата провод болтался, а трубка была оторвана. Яков Маркович протопал еще полквартала. Шляпа промокла, вот-вот отсыреют ботинки, и тогда заноет спина. У второго автомата трубка была на месте, но когда монета упала, раздались короткие гудки. Монету автомат не вернул. Третий автомат, рядом с предыдущим, признаков жизни не подавал. Несправедливые обобщения иссякли, остались одни ругательства. Тавров двинулся дальше, но теперь ему не попадалось никаких автоматов, даже поломанных. Он и при свете-то плохо видел, а теперь просто шагал наугад. Ориентиром служила огромная светящаяся надпись на крыше дома: "Мы придем к победе коммунистического труда!" Первые две буквы в "победе" отсутствовали. Поделиться открытием было не с кем, а беречь в памяти не имело смысла, ибо жизнь всегда своевременно подбросит нечто более остроумное, когда надо. И когда не надо, тоже. А вообще-то вверх, на крышу, задирать голову было неудобно. Журналисты -- кроты, вспомнил Раппопорт измышление Закоморного. На свет смотреть им нельзя, ослепнуть могут. Сидят в газетных норах до ночи, корябают подлости, ночью вылезают довольные собой, а утром спят сном праведников и, что делали вчера, во сне не вспоминают. Автомат отыскался наконец. Двушек больше не было, пришлось опустить гривенник. С третьего раза он застрял, и номер набрался. -- Сизиф? Не спишь? -- Кто это? -- ответил голос. -- Плоховато слышно! Перезвоните. Мгновенно перевернув трубку, Яков Маркович стал орать в наушник: -- Сизиф! Алло, Сизиф! Не вешай трубки! Автомат, в рот его долбать, не фурычит! Он снова быстро перевернул трубку и прислонил к уху. -- Рапик? Это ты, роднуленька? Откуда? -- Говорю же, из автомата, -- он уже приспособился быстро передвигать трубку от рта к уху. -- Надо увидеться, Антоныч! Дельце есть. -- Увидеться? Лучше бы безо всякого дельца. Но в крайнем случае можно и по делу. Приезжай! -- Сейчас? -- Раппопорт покосился на часы. -- А спать я когда буду? -- В нашем возрасте можно не спать. -- Это смотря кому... -- Что? Приезжай, говорю! Тяпнем по рюмке чаю! -- Еду! -- гавкнул Яков Маркович и швырнул трубку в угол автоматной кабины с такой яростью, что пробил бы стенку кабины, если бы она не была сделана из обрезков танковой брони. Опять он побрел пешком вдоль самого края тротуара, то и дело оглядываясь, не промелькнет ли такси. Он не любил ходить пешком. Я, ребята, уже находился, наездился, налетался и наплавался по самые завязки, говорил он. Ну, а путешествовать с моей анкетой, вы сами понимаете. Единственное, что мне еще приходится делать, так это кое-как передвигаться. Передвигаясь между огромных луж, он остановил такси. 51. САГАЙДАК СИЗИФ АНТОНОВИЧ ИЗ АВТОБИОГРАФИИ Я родился на баррикадах 1905 года в семье пламенного большевика-ленинца. Мой отец, Антон Сагайдак, русский революционер, друг и соратник Ленина, погиб, защищая Советскую власть. В качестве представителя рабочего класса я был направлен учиться в медицинский институт, по окончании которого стал сексопатологом. С тех пор вся моя жизнь посвящена борьбе с сексуальными болезнями трудящихся. В Коммунистическую партию вступил, чтобы своим трудом способствовать быстрейшему строительству социализма. Будучи доктором медицинских наук, профессором, много внимания уделяю общественной работе и пропаганде среди населения марксистского сексуального образования. Являюсь основоположником новой отрасли советской медицины -- импотентологии, автором ряда исследований, используемых в народном хозяйстве, в частности фундаментального труда "Теоретические основы импотентологии" (Медгиз, 1967 г. Для служебного пользования). Верный и преданный сын Коммунистической партии, считаю ее вдохновителем и организатором всех своих побед. Примечание Сизифа Антоновича в домашнем экземпляре автобиографии: Родился без баррикад. Отец -- крещеный еврей, коммивояжер, убит при попытке перейти границу с Польшей. Была ли мама, неизвестно. Беспризорник. Воровал, затем за две буханки хлеба выменял диплом об окончании Саратовского медицинского института. Диссертаций сам не писал, но защищал лично. По профессии -- зека. В партию вступить заставили: без этого не присуждали степень доктора. Знания пропагандирую только за наличный расчет, хотя и не обязательно деньгами. Основоположником новой науки стал благодаря низкому уровню науки в стране. Однако то обстоятельство, что партия вдохновляет меня на исследования в области импотенции, -- это святая правда. КРИВАЯ САГАЙДАКА Когда Сизифу Антоновичу исполнилось шестьдесят, он намеревался скромно отметить это событие в узком кругу друзей в ресторане "Арагви". Но Яков Маркович сказал ему: -- Не может такого быть, Сизиф, чтобы о тебе забыли! И вправду, в день юбилея дома у Сагайдака раздался телефонный звонок. -- Поздравляю, Сизиф Антонович, от себя лично. -- Спасибо, -- обрадовался Сагайдак. -- Большое спасибо! -- Вы, наверное, уже знаете, -- продолжал человек с густыми бровями, -- что Президиум Верховного Совета наградил вас орденом Трудового Красного Знамени? Очень рад! Сизиф Антонович понятия не имел об ордене, но в тот же день за ним прислали машину. Сам, улыбаясь, повесил ему на грудь "Трудовика" и долго тряс мужественную руку. Министерство здравоохранения засуетилось после этого, не зная как быть. Дело в том, что Сагайдак ни в каких научных учреждениях не работал, постов не занимал. Но рецепты выписывал на красивых бланках с фиолетовой надписью: Сизиф Антонович Сагайдак доктор медицины, профессор, Генеральный импотентолог Как отмечать юбилей такого специалиста, не было ясно ни в Минздраве, ни в Академии медицинских наук. А указаний не поступило. На всякий случай делегация Минздрава во главе с замминистра явилась к Сагайдаку на дом. Он встретил их в халате, заслушал приветственный адрес, угостил коньяком. В ответном слове Сизиф Антонович степенно сказал: -- Благодарю вас от Генерального секретаря и от себя лично. -- Чудила ты, Антоныч! -- мягко упрекнул его Раппопорт. -- Ты попросил, чтобы юбилей твой в Большом театре справили? Он бы не отказал. Думаешь, он позвонил бы кому-нибудь на свете, чтобы поздравить с днем рождения? Никогда в жизни! А тебе кланяется. Он боится только своих внутренних органов! Нельзя сказать, чтобы Сизиф Антонович был без образования. Он действительно вник в содержание диссертаций, которые защищал, читал литературу, знакомился с народной медициной. Человек от природы умный, он из всего извлекал рациональные зерна и достиг в своей области высокого мастерства. В результате лечение распространенных болезней продвигалось у него лучше, чем там, где полы паркетные, а врачи анкетные, поскольку он лечить не боялся и ни с какими органами не согласовывал. К тому же к нему можно было попасть тихо. И получилось, что Сизиф Антонович стал неофициально главнее главного уролога Минздрава СССР академика Лопаткина, с которым, впрочем, сосуществовал в великодушной дружбе. Возраст руководителей партии и государства был таков, что мало кто не лечился у Сагайдака. -- ... знаете? -- спрашивал, ухмыляясь, Сизиф Антонович. -- Ну конечно! -- отвечали ему. -- Предстательную железу я удалял, -- небрежно говорил он. -- ... знаете? Железу я удалял. Другим многим -- тоже. А ... слышали? Ему не я удалял. Удалял доктор Рабинович из Риги... Вы понимаете, что это за правительство без предстательной железы? Они бы и половую любовь, а не то что сексуальную литературу запретили. Только пока не научились делать юных ленинцев другим способом. Если Яков Маркович не может дозвониться к Сизифу Антоновичу, он знает, что наверху произошла задержка мочи. Если же Сагайдак дома, но просит позвонить через час, значит, он вперил глаз в микроскоп, а рядом с ним, красный как рак, сидит высокопоставленный гебон (это слово -- изобретение проф. Сагайдака), обзаведшийся гонореей. Или министр, шепотом рассказывающий о том, что у него ничего не получается. -- В Англии смог, а дома не смог! -- раздражающе громко шутит Сизиф Антонович. -- Я в Англии ничего себе не позволял! -- умоляюще говорит министр. -- Знаю! -- успокаивает его Сагайдак. -- Такой анекдот. Все его больные меньше боятся разглашения государственных тайн, чем венерических. Это понятно: государственные тайны -- государственные, а венерические -- свои. Все тщательно скрывают друг от друга, что бывают здесь. Некоторые больные намекают, что в органах известно про его антисоветские анекдоты. Однако Сизифа Антоновича не испугать. -- Они у меня все здесь! -- поясняет он друзьям, поднимая вверх указательный палец. -- Я сам работаю в органах. И органы под моим руководством всегда работают лучше. Эта мысль дошла до верхов и понравилась. Наверху посмеялись. -- Ничего смешного не вижу! -- немедленно отреагировал профессор Сагайдак. -- Сталин следовал академику Павлову. Он верил, что у народа можно образовать условные рефлексы, приучить людей, как собак. Я иду дальше. Я считаю, настоящий ученый, такой, как я, вполне может образовывать условные рефлексы у вождей. К сожалению, лечить высокопоставленных работников столь же почетно, сколь невыгодно. Всех их делает похожими уверенность, что их положение уже само по себе оказывает благодеяние врачу. Но идейные побуждения, смешанные с проблемой престижа и личной неприкосновенности, заставляют Сагайдака лечить бесплатно руководителей на должностях не ниже членов ЦК. В деньгах Сизиф Антонович не нуждается. Каждое лето он уезжает на Черноморское побережье Кавказа и снимает дачу, в которой обычно в курортный сезон жило бы человек по двадцать в пять смен, платя пять рублей за койку на ночь. Работает Сизиф с утра до вечера, как Сизиф. Возле дома, под виноградной лозой, вьется очередь. В основном это мужчины среднего и пожилого возраста, но попадаются иногда и молодые. Всем нужен генеральный импотентолог. Приемная плата профессора -- 50 рублей за визит. А когда назначается курс лечения, пациент вносит еще 400-500 рублей. Медсестра может не регистрировать больного в книгу учета, и это обойдется еще в 100 рублей. Кроме того, Сизиф Антонович дает консультации насильникам о том, как уйти от справедливого суда, доказав, что все было добровольно, и превращает женщин в девушек путем хирургического вмешательства. На деньги, заработанные летом, Сизиф Антонович живет зимой в своей московской кооперативной берлоге. Он лежит в халате на диване и смотрит по телевизору хоккей. У него роскошная библиотека. Он изучает непризнанных философов, читает хороших поэтов, запретную литературу, а также просматривает картинки в зарубежных журналах. Все это Сагайдаку тащат лечащиеся у него гебоны. Тем из них, кто приносит особо запрещенные книги, Сизиф Антонович читает краткий курс аутогенной тренировки и показывает некоторые упражнения из йоги, укрепляющие потенцию. Генералы, министры, полковники, осваивая упражнения, бегают по комнате на четвереньках, задержав дыхание и обливаясь потом, а Сизиф Антонович стоит на диване с хлыстиком и покрикивает: -- Живей! Кто хочет стоять, тот должен бегать. А ну резвей, кобелек!.. При этом он доверительно сообщает, что дуракам аутогенная тренировка не помогает. Некоторые, особо любопытные больные интересуются, как у самого доктора обстоят дела с этим вопросом. -- Это у вас вопрос, -- отвечает профессор, -- а у меня восклицательный знак. На седьмом лагпункте Карлага, куда он попал по доносу жены одного ответработника, которой отказался сделать аборт, профессор Сагайдак был избит сапогами и оказавшимся на столе глобусом за отказ стучать на другого зека по фамилии Раппопорт. Часть ударов попала в пах. Раны зажили, но потенция не восстановилась. Сизиф с грустью прощупывал себя, убеждаясь, что образовались спайки. Желания остались, но они были нереализуемы, что для специальности, обозначенной в деле зека Сагайдака, обидно вдвойне. Два года спустя хирург Баумбах, вместе с которым Сагайдак работал в лагерной больнице, предложил Сизифу Антоновичу сделать операцию, над осуществлением которой Баумбах думал, еще когда был на свободе или даже раньше, когда учился в Берлине и Вене. Поколебавшись, Сагайдак согласился. Хирург вставил ему хрящ от только что умершего зека. Когда шов зажил, оказалось, что теперь Сизиф Антонович находится готовым к бою в любое время. Доктор Баумбах лично наблюдал за результатами своей операции в больнице, где установил к Сагайдаку очередь из зечек, с предварительной записью. И некоторые интеллигентные женщины просили книгу жалоб, чтобы написать благодарность. А поскольку такой книги в лагере не полагалось, они не раз устно повторяли Сагайдаку, что гениальный хирург Баумбах просто исправил ошибку природы, от которой, как говорил сам Мичурин, мы не можем ждать милостей. Впоследствии Сизиф Антонович не раз подумывал о том, чтобы освоить операцию, придуманную его учителем. Сагайдак мог бы зарабатывать хорошие деньги. Но тогда он лишился бы собственной уникальности, а самолюбие свое он ценил дороже денег. К тому же некоторые ответработники, получив такой орган, возомнили бы себя независимыми от Генерального импотентолога. И он реализовал другую идею Баумбаха о том, что Генеральный секретарь не может обойтись без Сагайдака. Сагайдак мечтал вставить эту важную должность в устав партии. Капитальный труд профессора Сагайдака "Теоретические основы импотентологии" был написан, разумеется, Яковом Раппопортом, тайно посвящен хирургу Баумбаху и напечатан по прямому указанию начальника Главлита СССР, железу которого массировал Сизиф Антонович. Таким же образом для издательства "Знание" была создана научно-популярная брошюра "У нас импотентов нет!". Яков Маркович накатал ее с особым удовольствием. Сам он наотрез отказался лечиться, заявив, что лично ему так жить на свете гораздо спокойнее. Подумывал Сизиф Антонович о том, что и ему хорошо бы съездить за границу, посмотреть кое-что. Но он понимал, что его ни за что не отпустят. Однажды Сагайдак прочитал в воспоминаниях Уинстона Черчилля, что у власти должны стоять люди, физически здоровые, иначе на решениях, принимаемых ими, могут отразиться их состояния. Генеральный импотентолог обладал в этой области слишком секретной государственной информацией. 52. ДЕСЯТЫЙ КРУГ На Фестивальной улице, в двух кварталах от Речного вокзала, Яков Маркович выбрался из такси. Хотя он бывал здесь часто, он долго стоял, соображая, в какой из двух десятков домов-близнецов ему надо войти. Спросить в эту ночную пору было не у кого. Наконец он угадал подъезд и поднялся в квартиру на последнем этаже, владелец которой не терпел, чтобы у него ходили на голове. На звонки отозвался быстрый собачий лай, потом послышались размеренные шаги. Сизиф Антонович, мужчина гигантский во всех отношениях, с львиной гривой курчавых седых волос, в халате, наподобие старого арестантского, на который пошел, наверное, рулон махровой ткани, синей в белую полоску, сграбастал Раппопорта в объятия. Белоснежная болонка Киса, визжа от радости, скакала вокруг Якова Марковича, ухитряясь при каждом прыжке лизнуть ему руку. -- Здорово, сиделец! Чертовски рад, Рапик, тыр-пыр-тыр!.. -- Сагайдак прибавил длинную тираду, понять которую посторонний человек мог бы только после перевода ее с блатного на лагерный, с лагерного на матерный, а уж с матерного на русский. -- Раздевайся, в рот тебя долбать. Я сейчас... Волоча шлепанцы, Сизиф Антонович протопал в комнату и поднял брошенную на диван телефонную трубку. -- Так вот, душа моя! -- продолжил он разговор с неизвестным собеседником. -- Отдельную квартиру для себя и молодой жены ты получишь только одним способом. Поверь, ничто так не действует на жилищную комиссию, как недержание мочи. Справку я дам... Опровергнуть? Не-воз-мож-но! Заставить твои мышцы крепче держать мочу не смог бы даже Ягода... Ну, что? Согласен?.. Тогда слушай. За несколько часов до прихода жилищной комиссии собери побольше ненужной одежды. Тщательно закрой форточки. И пусть ваша семья мочится только в тряпье, чтобы ни капли не пропадало! Ты понял? И папа, и мама, и твоя молодая жена, не говоря уж о тебе! Дальше самообслуживание: помочившись, каждый берет свою тряпку и бежит ее развешивать на батарее. Да, и все пейте как можно больше чаю!.. Вы хотите новую квартиру или вы не хотите? Если хотите, и вам придется понюхать... Соседям скажи, что если они будут шуметь, ты их всех заразишь недержанием мочи, понял, в рот тебя долбать? Развалившись на низком кресле, Яков Маркович полуприкрыл усталые веки, рассеянно скользя зрачками по знакомым предметам. Собака улеглась возле него, похлопывая хвостом о его грязную штанину. Квартира Сагайдака была полной противоположностью его собственной. Стену, диван, пол укрывали ковры. Старинные вазы, подсвечники, лампы, шкатулки, статуэтки, полу- и полностью обнаженные фигурки в фривольных позах -- в хаосе заполняли плоские пространства на серванте, письменном столе и этажерках, красовались на полках перед книгами и между тускло мерцавшей в полутьме фарфоровой и серебряной посудой. Справа и слева от двери распластались два гобелена, японский и китайский. Хрустальная люстра на потолке могла конкурировать разве что со своей сводной сестрой в Большом театре. -- Прости меня, Яша, -- Сизиф Антонович отнес телефон в угол и накрыл его грелкой для чайника -- русской бабой, одетой в сарафан. Затем хозяин заходил по комнате, живописно останавливаясь то на фоне японского гобелена, то на фоне персидского ковра. -- Ведь без моих рекомендаций они умрут в коммуналке. Ну, да ладно!.. Ты, Яша, удачно меня застал. Я вчера появился. -- Где был? -- удивился Яков Маркович, зная, что профессор до лета никуда не сматывается. Сагайдак подошел к Раппопорту вплотную и тихо сказал: -- Умер Великий Зека... -- Баумбах?! Но где? -- Там. Я был там, сиделец... Мне позвонила его родственница, старуха. Ей сообщили телеграммой, что он умер. Теперь они иногда сообщают... Я тут же молнировал им, что приеду и похороню его сам. Я должен был, ты же понимаешь, Яша... -- А где это? -- Где? Все последние годы он работал в лагере в Потьме. -- Слыхал. Сверхсекретная шарашка. -- Она! Еле попал... В конце концов они согласились выдать труп. Я спас старика от общей могилы. Труп я получил, но он уже начал разлагаться. Хорошо, я сообразил взять с собой заморозку. -- Он сам умер или помогли? -- Я произвел вскрытие и убедился, что он умер просто от старости. Я стал искать гроб и достать не смог. Гроб я сделал сам, украв ночью доски на лесопилке. Машину мне тоже не дают. Договорился в Саранске с таксистом за пятьсот рублей съездить туда и обратно. Но гроб везти таксист отказался наотрез. Тогда я посадил Баумбаха на заднее сиденье и всю дорогу его держал в обнимку. В Саранске, найдя ход через обком партии, сделал цинковый гроб и справку, разрешающую привезти труп в Москву. Прошлым утром я кремировал Великого Зеку. -- Почему не позвонил? -- Прости великодушно, но я хотел стоять в почетном карауле один. Он мой учитель. Я был доходягой -- он меня спас. -- Он спас нас и пол-Караганды. -- Это был классный уролог. Слава его была столь велика, что однажды зека Баумбаха взяли, переодели в генерала медицинской службы и увезли на самолете. И он консультировал почечную колику у Усатого. А после консультации его раздели и столкнули в лагерь с подпиской молчать под угрозой расстрела. Не убили -- вдруг опять потребуется. Все лагерное начальство его слушалось. Без него гебоны проржавели бы от люэса, в просторечье именуемого сифилисом! Я его жалкий подражатель!.. -- Слушай, Антоныч, а почему он-таки упрямо не хотел на свободу? Ведь его двадцать пять давно кончились!.. -- Просто был умней нас. Он понимал, что выйти некуда. Свободней, чем в лагере, не будет. Там его кормили, жилье было хорошее, нары без щелей, жен восемь или девять, и все его обожали. А приварок он имел -- дай Бог каждому. Что еще советскому человеку надо? Его чтили все: и уголовники, и политические. Все думали, что он еврей, а Баумбах -- это случайно. Ему пришлось попасть в лагерь с паспортом одного вора, который, в свою очередь, украл документы у кого-то. Теперь это можно разгласить. Настоящая его фамилия Зиновьев, за что его и посадили. Чистый русский интеллигент... Он более настоящий Зиновьев, чем тот, который снюхался с Каменевым и Троцким. Но люди считают так: раз уролог, значит, еврей. -- До некоторой степени это ведь так и есть... -- Рапик, я с ним переписывался до последнего дня! Конечно, не по почте. Он постоянно консультировал меня в сложных случаях. Все-таки Берлин и Вена -- это не Саратовский мединститут, особенно если ты в нем даже не учился. -- Теперь он отдохнет. -- На том свете? Ты уверен? -- За него -- уверен! Это мне на том свете будет еще хуже. -- Разве может быть хуже? -- Может, старина! Сейчас докажу. Дай-ка вон тот пухлый том в роскошном переплете. -- Данте? Я думал, ты читаешь только их доклады. -- Заткнись! -- Яков Маркович открыл тяжелый переплет. -- "Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины"... Вот он, "Ад". Обратимся к поиску достойного меня круга. -- Ну и что тебе подходит? -- ухмыльнулся Сизиф Антонович, зайдя сзади и разглядывая гравюры. -- В том-то и сложность, что мне все подходит. В любом круге Ада для меня есть местечко. Смотри, Антоныч: вхожу во врата Ада -- сидят ничтожные. Могу я сесть рядом, как считаешь? -- Ну, допустим... -- Идем дальше... Спускаюсь в первый круг, правдоподобно и со знанием шарашечного дела описанный после Данте Александром Исаичем... Тут, между прочим, некрещеные и добродетельные нехристиане. Гожусь? Да с превеликим удовольствием! Ведь тут, в первом круге, компания какая, ты только глянь: великие философы -- Сократ, Платон, Сенека, Цицерон. Карла Маркса, правда, не указано. Подгонять под него свой социалистический реализм Данте еще не заставляли. Может, с великими философами рядом? Нет уж! Меня столкнут ниже, в глубь чертовой воронки! -- А что там, ниже? -- Во втором круге? Тут сладострастники. Тоже компашечка, будь здоров! Ox, люблю о сексе поговорить! -- Любишь ты, Яша, свои слабости преувеличивать! -- Не преувеличиваю, Сизиф! Экстраполирую! А проще говоря, смотрю вперед! Третий круг -- чревоугодники. Чем меньше ем, тем больше мне это нравится. Круг четвертый -- скупцы и расточители. Ну, я не скупец, это проверено. А расточитель -- факт. Расточаю всего себя, жизнь пускаю на ветер. Пятый круг: гневные. Ух, я и гневный, уролог! И готов метать икру тут, в пятом круге. -- Забавно, -- процедил Сизиф Антонович. -- Идем дальше, брат Вергилий!.. Круг шестой -- кто? Еретики! Душа не нарадуется, какая теплая шайка. Эпикур, между прочим, тут. Вот с кем чайку попить! Лучше зеленого -- теперь на зеленый перешел, не так сердце трепещет... Опускайся, опускайся ниже! Круг седьмой: насильники над ближним и его достоянием -- первый пояс. Самое место для журналиста с партбилетом! Второй пояс -- насильники над собою и своим достоянием. Я могу сидеть одной жопой на обеих скамейках сразу. Да и третий пояс, то есть скамейка, прямо для меня -- я насильник над божеством, естеством и существом! -- Потрясающе! -- прогоготал Сагайдак. -- Какой разрез прекрасной действительности! -- Оставь эмоции, дай договорю. Круг восьмой: обманувшие недоверившихся! Спускаемся в первый ров восьмого круга: сводники и обольстители... -- Ты не сводник! -- Тогда попробуй попроси у меня еще ключи!.. Второй ров: льстецы. Третий ров: святокупцы. -- Это кто? -- Те, кто звали других к светлому будущему, в которое сами и не собирались. В четвертом рве восьмого круга -- прорицатели, в пятом -- мздоимцы. А что же мне -- задаром писать это дерьмо? Шестой ров -- лицемеры. Ну, тут не опровергнешь, гожусь! Седьмой ров -- воры. Я вор? Вор! Когда я пишу "победа коммунизма неизбежна", я ворую у людей последнюю надежду. -- Будет бить себя в грудь! Люди не такие дураки! -- Люди не знаю, а у Данте -- точно сообразиловка работала! Поэтому лукавых советчиков он сажает еще ниже -- в восьмой ров. А в девятом рве -- зачинщики раздора. Тоже можно найти для меня местечко. Десятый ров -- поддельщики металла. Данте -- великий эзоповец! Черт знает, что он имел в виду! Во всяком случае, в десятом рве восьмого круга маются поддельщики людей, денег и слов! Ну, уж это весь Союз журналистов встретишь! -- А кто в девятом круге? Не помню. -- Девятый круг, профессор, фантастически звучит: там обманувшие доверившихся. -- Доверившиеся -- это читатели "Трудовой правды"? -- В частности, они. Ну, как? -- и Рап гордо посмотрел на Сизифа, будто "Ад" написал он. -- Так вот. Первый пояс девятого круга -- предатели родных, второй -- предатели родины и единомышленников, третий -- предатели друзей и сотрапезников,