Василий Семенович Гроссман. Тиргартен
----------------------------------------------------------------------------
Date: июнь 2002
Изд: Гроссман В.С. Несколько печальных дней, М., "Современник", 1989
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@mail.ru)
----------------------------------------------------------------------------
Обитатели Берлинского зоологического сада волновались, слыша едва
различимый гул артиллерии. Это не был привычный свист и гром ночных бомб,
бабахающий рев тяжелых зенитных орудий.
Чуткие уши медведей, слонов, гориллы, павиана сразу же стали улавливать то
новое, от ночных бомбардировок отличное, что несли в себе эти едва уловимые
звуки, когда битва была еще далеко от окружных железнодорожных путей
Большого Берлина и круговых автострад.
Тревога среди зверей происходила оттого, что чувствовался приход нового,
измененного. Часто стал слышен скрежет проезжавших мимо стены зоологического
сада танков. Этот скрежет не походил на знакомое шуршание легковых машин и
звон трамваев, на шум проходившей над домами городской железной дороги.
Новые звучавшие существа почти всегда передвигались табуном; от них шел
жирный запах горелого масла, отличный от привычного запаха бензиновых
существ.
Звуки каждый день разнообразились. Гудение города, которое воспринималось
жителями клеток как естественный и привычный шум жесткой степной травы, или
шум дождя по кожано-плотной листве в экваториальном лесу, или шум льдин,
шуршащих у берегов северного моря, - этот городской гул со своими
очевидными, связанными с приходом дня или ночи усилениями и ослаблениями
переменился, оторвался от движения солнца и луны. Ночью, в обычную пору
городского затишья, воздух теперь был полон земного шума: человеческих
голосов, топота, гуда моторов.
Небесный свист и гром, монотонное жужжание, доносившееся с неба, - все это
прочно связывалось раньше с ночным временем, ночной прохладой, звездами,
луной. И вот теперь небесные шумы, почти не ослабевая, продолжали
существовать при солнце, и на рассвете, и на закате. В мутном воздухе стоял
запах, томительно тревожный для всех существ, в чьей крови жил вечный ужас
перед степными и лесными пожарами, перед гарной мутью, поднимающейся над
августовской тундрой. На землю недоверчиво опускался черный, хрусткий пепел:
то жгли министерские архивы, - и животные в вольерах, пугаясь, посапывая и
чихая, нюхали его.
Изменение было и в том, что люди, с утра до вечера переходившие от клетки
к клетке, вдруг исчезли. Остались железо и бетон - величественная,
непознаваемая судьба.
Три человека в течение дня прошли перед клетками - это были старуха,
мальчик, солдат. Животные, в которых, как в детях, живет простота и
наблюдательность, запомнили и отличили их. Глаза старухи были полны
страдания; обращенные к обитателям клеток, они просили сочувствия. Из глаз
солдата в упор смотрел страх смерти; звери уже не участвовали в жизненной
борьбе, но сохранили существование, и солдат завидовал им. В бледно-голубых
глазах мальчика, обращенных к медведям, к горилле, была восхищенная любовь,
мечта уйти из городского дома в лес.
Горе, ужас, любовь, с которыми пришли к животным старуха, солдат и
ребенок, передавались от глаз к глазам и не прошли незамеченными.
Были замечены еще два посетителя: раненый в госпитальном халате с
апельсиновыми отворотами, с головой, обвязанной пухлым комом ваты и бинтов,
с большой гипсовой рукой, лежащей в марлевой люльке, и худенькая девушка в
крахмальном чепце с красным крестом. Они сидели на скамье и ни разу не
оглянулись; жители зоологического сада не видели их глаз и лиц. Они сидели,
склонившись друг к другу, изгрызанный войной молодой крестьянин и девушка.
Изменились и сторожа, те существа, что внешностью походили на людей, но
обладали большим могуществом. Они долгие годы делились с обитателями клеток
мясом, добытым на неизменно удачной еженощной охоте.
В эти дни охота сторожей оскудела; иногда они вовсе не приносили добычи.
Может быть, дичь разбежалась, напуганная шумом и пожарами. Может быть,
сторожа, испытывая голод, собирались переменить место охоты, сопровождать
травоядных на их новые пастбища. Чувствуя голод, тигры, львы пытались
охотиться на воробьев, шнырявших по клеткам, на мышей. Но воробьи и мыши их
не боялись, давно уже зная, что эти сонные, безобидные существа лишь
внешностью напоминают городских кошек.
Была еще одна причина для волнения: в прелести утреннего воздуха, в
молодой траве, взрывавшей асфальт, в потемневших, налившихся жизнью ветвях,
в древесной листве, чья юность и нежность даже в плотоядных существах
порождали желание стать травоядными.
В полные очарования апрельские дни мир и для уставших дышать стариков
становится новым и непривычным. Все, что скользит мимо, не оставляя следов,
становится выпукло, внятно и осязаемо. В эту пору и утрамбованная земля на
площади, и вода в канавах, и темный, вечерний асфальт, и капля дождя на
мутном стекле автобуса - все приходит как праздничное, непривычное.
И так случилось, что все это: и далекий подземный грохот, и запахи весны,
и запахи пожаров - создало у многих жителей зоопарка чувство радостного и
уверенного ожидания перемены, новой судьбы.
Одни из них были пойманы детенышами и ничего не помнили о воле, другие
родились в клетке. У некоторых отцы, матери, деды, бабки родились здесь, и,
казалось, даже из крови испарилось у них ощущение воли. Но существа,
забывшие свободу, не знавшие ее, существа, чьи деды уже не знали ее, от
одного лишь смутного предчувствия ее метались по клеткам, охваченные
томлением.
Смотритель обезьянника Рамм был очень привязан к горилле Фрицци.
Посетители, особенно женщины, вскрикивали от страха, глядя на коричневое,
голое, бесшерстное лицо, желтые клыки огромной человекообразной обезьяны.
Могучие длинные руки, черные базальтовые плечи гориллы казались еще толще,
еще массивней от плотной шерсти.
Откованная по особому заказу на крупповском заводе решетка отделяла
обездоленную обезьяну от посетителей. Когда горилла брался за железные
прутья руками, люди тревожились. Но Рамм знал, что мало на свете существ
добрее, чем Фрицци: его пальцы, способные скрутить в петлю толстую железину,
с такой деликатной приязнью умели пожимать руку старика, благодарить его не
только за лакомства, но и за улыбку привета! Фрицци мило вытягивал свои
синеватые каучуковые губы, требуя, чтобы Рамм позволил поцеловать себя.
И когда губы гориллы касались морщинистой шеи смотрителя, Рамм смущенно
улыбался: мало кому придет охота целовать заброшенного судьбой старика. Рамм
знал, что люди равнодушно, а иногда брезгливо смотрели на его старое лицо,
на бедную, заплатанную одежду, никто с ним не заговаривал в магазине, где он
стоял в очереди за продуктами, никто не спрашивал его, какая сегодня сводка
с Восточного фронта, никому не было охоты уступить ему место в автобусе.
Поэтому старику делалось немного неловко, когда он видел, с каким
восхищением и нежностью смотрит на него горилла.
Три сына смотрителя обезьянника погибли на фронте, четвертого сына Рамма,
секретаря союза галантерейных приказчиков, забрала полиция, свирепо
охранявшая жизнь немецкого народа. Спустя три года из Дахау прибыл черный
пластмассовый ящичек с несколькими горстями бледно-серого пепла и извещение
о том, что заключенный Теодор Рамм в возрасте двадцати девяти лет умер от
воспаления легких. Серые хлопья, темные чешуйки, несколько запекшихся
кусочков шлака - вот и все, что осталось от смешливого, милого кареглазого
участника профсоюзного хора, который любил яркие галстуки и светлые пиджаки.
Полиция была беспощадна не только к непокорным, пытавшимся бороться с
Гитлером. Государственная тайная полиция считала, что нет в мире невиновных.
Черные пластмассовые урны с вохким пеплом приходили из Дахау, Мальтхаузена
во многие квартиры: так наконец возвращались домой те, кого ночью увела
полиция, охранявшая бесправие народа и государственную безопасность. Рамм
понимал, чувствовал, что под лакированной, немой поверхностью гитлеровского
государства нет счастья и довольства. Немало людей хотели свободы. Но как он
мог найти их? Ведь люди боялись полиции, боялись доносов, молчали.
Когда-то Рамм сочувствовал социал-демократам, когда-то он слышал Бебеля, и
в его старческом, склеротическом мозгу, дерзавшем решать пустые вопросы, все
смешалось. Он, собственно, не предполагал обдумывать немецкую жизнь по своей
воле, он был вынужден, его заставил фашизм. Каждый, кто избег всеобщей
попугаизации, делал это по-своему. Старики сторожа, старики мусорщики,
кассиры и счетоводы безграмотно и ненаучно определяли то, что почти столь же
дилетантски пытались определить в свое время некоторые частные лица,
граждане великих государств: египтяне, евреи, греки и римляне.
Звери, казалось Рамму, самые угнетенные существа в мире. И он был на
стороне угнетенных: он ведь когда-то сочувствовал социал-демократии.
Заключенным в зоопарке никто не писал, они ни с кем не делились горем. Их
личная жизнь, их счастье никого не интересовали. И конечно, за все время
существования зоосада никто из них не вернулся на родину, их прах не
отсылали в леса и степи. Их бесправие было беспредельно.
Ночами Рамм в своей одинокой комнате в служебном доме зоосада слушал
гудение американских и английских самолетов, грохот орудий и бомб, а и тихие
ночи прислушивался к воркотне легковых автомобилей.
Становилось жутко, когда возле служебного дома зоопарка вдруг стихал,
глохнул мягкий, мурлыкающий рокот автомобильного мотора. Удивительная мощь
была в новой, не знавшей колебаний породе людей, в доступных всем идеях
национал-социализма, в построенном Гитлером бездумном государстве.
Когда перед каким-либо берлинским домом останавливался ночной автомобиль,
все сердца замирали, не только еврейские сердца, если они по недосмотру
продолжали еще биться. Быть может, бывали минуты, когда ночной ужас перед
всеведающей, вездесущей и всемогущей государственной тайной полицией
возникал в груди самого фюрера.
И вот старик Рамм, потерявший двух сыновей на Восточном фронте, одного
сына - в африканском корпусе Роммеля, получивший урну с пеплом четвертого
сына, погибшего в концентрационном лагере, похоронивший старуху жену,
умершую от горя, своим склеротическим мозгом, никогда не отличавшимся
развитостью и особой силой, стал думать в государстве, где думать не
полагалось.
Ведь мысль - это свобода! Государство Гитлера стояло совсем на другом
основании. Рамм сообразил, что национал-социалистское государство было
построено на удивительной основе. Все, что гитлеровская партия провозглашала
как народный идеал или как уже достигнутое в борьбе, она начисто отнимала у
населения. Гитлер объявил, что борется за немецкую свободу, - и население
попало в рабство. Величие национал-социалистской Германии было связано с
мучительной зависимостью и бесправием немцев внутри достигшей суверенности
империи. Если развивалось и богатело германское сельское хозяйство, - нищали
крестьяне. Если росла промышленность, - снижались заработки рабочих. Шла
борьба за немецкое национальное достоинство - и отвратительным унижениям
подвергались люди, в том числе и немцы. Гитлер украшал города, устраивал
цветники и парки - и жизнь в этих городах становилась все тусклей и
беспросветной. Если провозглашалась тотальная война за мир, - народ готовили
к тотальной войне.
Оказалось, что государство, а не люди живое и свободное существо; люди в
живом государстве подобны камням, которые можно и нужно взрывать, дробить,
тесать, полировать. Ненужные породы людей, подобно ненужным, пустым породам
камней и строительному мусору, следует вывозить на свалку, заполнять ими рвы
и ямы.
Шел дьявольский отбор: ненужными оказались смелые, свободолюбивые, с ясной
мыслью и добрыми сердцами - их-то и везли на свалку; гранит был побежден
известняком и песчаником.
Государство Гитлера легко, охотно тучнело, когда худели дети; оно любило
лакомиться мозгом и душой. Чем меньше души, свободы, разума оставалось
человеку, тем полнокровней, громогласней, веселей становилось государство.
Но даже не это враждебное человеку государство особо ужасало Рамма. Самым
ужасным было то, что среди людей, лишенных свободы, превращенных
государством в камни, многие служили ему, жизнь отдавали за него,
преклонялись перед гением фюрера. И в то же время в душе Рамма жила
бессознательная вера, что человек, обращенный в рабство, становится рабом по
судьбе, а не по природе своей. Он ощущал: стремление к свободе можно
подавить, но его нельзя уничтожить. в лагерях и тюрьмах было немало людей,
сохранивших верность свободе.
Ночью из зоологического сада доносились органное рычание львов, бронхитные
голоса тигров, лай шакалов. Рамм по голосу отличал, что старый лев Феникс
растревожен новолунием, что тигрица Лиззи, недавно родившая двух тигрят,
пытается раздвинуть решетку, вывести на свободу детей - пусть поиграют при
молоденькой, зеленой луне. Эти рычания, хрипы, урчания, кашель, лай были так
милы, безобидны по сравнению с теми звуками, которые порождал ночной Берлин!
Однажды к Рамму пришел сын его умершего друга Рудольф. Рудольф служил в
охранных отрядах, но его демобилизовали вчистую: у эсэсовца оказался
кавернозный туберкулез. Он просидел у Рамма несколько часов, и оттого ли,
что много выпил, оттого ли, что чувствовал близкую смерть, а старик,
сидевший рядом с ним, соединил в себе все хорошее, что хранила память
эсэсовца об отце, матери, детстве, он рассказал Рамму то, чего не
рассказывают на исповеди. Трясясь от кашля, обнажая черные и золотые зубы,
харкая в бутылочку оранжевого стекла, ругаясь, утирая пот, всхлипывая, он
сиплым шепотом рассказывал о газовых камерах и кремационных печах Освенцима,
о том, как травили газом огромные толпы детей и женщин, о том, как сжигали
их тела и удобряли их пеплом огороды.
Рамм смотрел на худого парня в мундире без погон, и казалось, что от этого
больного эсэсовца, которого он когда-то мальчиком держал на руках и катал на
спине, пахнет трупами и горелым мясом. И самое скверное заключалось в том,
что Рудольф не был чудовищем, он, в общем, был человеком. А в детстве был он
славным, добрым мальчиком. Но, видимо, не только жизнь делает людей
ужасными, и люди делают ужасной жизнь.
Ночью старик встал с постели, оделся и под вой сигналов воздушной тревоги
пошел в блок хищников. Там просидел он почти до рассвета. Он вглядывался в
больные, слезящиеся глаза старика льва Феникса; в расширенные, как у всех
кормящих матерей, глаза тигрицы Лиззи; в красно-карие, кажущиеся безумными
глаза старой, начавшей сильно седеть гиены Бернара. Ничего плохого он не
увидел в этих глазах. А на рассвете, возвращаясь домой, он зашел в
обезьянник. Фрицци спал, лежа на боку, подложив под голову кулак, и не
слышал, как подошел к нему Рамм.
Губы гориллы были приоткрыты, обнажились огромные клыки, и морда его могла
показаться страшной.
Видимо, знакомый запах дошел до спящего животного, и оно, не просыпаясь, в
сновидении, а может быть, еще как-то, воспроизвело в подвалах своего
подсознания образ любимого существа. Губы во сне тихонько зачмокали, и лицо
приняло то чудное выражение, которое бывает лишь у маленьких детей, когда
они просыпаются, но еще не проснулись и все же чувствуют тепло, запах,
улыбку склонившейся над ними матери.
Сколько в животных было простоты! Как они любили своих сторожей! А ведь
сторожа обкрадывали их. Но Феникс радовался, слыша скрип ботинок сторожихи,
хотя ботинки эти были куплены за счет Феникса. Да не только ботинки! Брючки
для внуков, фартучки для внучек, мотки шерстяных ниток для вязания - все
покупалось за счет обездоленных. Сторожа оправдывали такие дела тем, что
жалованья едва хватает на еду, а уже одеться на эти деньги никак нельзя. Что
ж тут делать? И Рамм был грешен перед животными. И он хаживал на рыночек у
северной стены зоопарка, куда приходили любители животных, покупали у
сторожей корм для своих белок, кроликов, птиц, тропических рыбок.
Рамм любил выпить...
Простодушный Фрицци, конечно, не знал о грехах старика, радовался, когда
сторож делился с ним сахаром, апельсинами, морковкой, рисовым супом,
молоком, белым хлебом. Все это вызывало у Рамма беспокойство совести, и
звери ему казались особенно милыми. Конечно, у них не было цейсовской оптики
и достижений в области производства синтетического бензина. Но ведь не звери
придумали национал-социализм.
В своей потребности самостоятельно, без помощи фюрера понять жизнь -
невольной, непреодолимой потребности человека, потерявшего четырех сыновей и
похоронившего старуху жену, - он начал создавать какой-то нелепый дарвинизм
наизнанку. При Гитлере развитие, казалось ему, шло в обратном порядке: живые
существа не подымались, а опускались по лестнице эволюции вниз, в бездну.
Процветали рабы, подлецы, посредственности, люди без совести; гибли
свободолюбивые, неподатливые, умные и добрые. Эволюция наизнанку создавала
при фашизме новую, низшую, жалкую породу.
Среди сторожей зоологического сада имелось немало чудаковатых людей. Но
даже среди чудаковатых людей Рамм прослыл чудаком; некоторые его перевели в
высший ранг: считали сумасшедшим.
В субботу утром заместитель директора командировал Рамма на скотобойню,
поручил оформить накладные и договориться, чтобы городские скотобойни
отпускали для животных обрезки и кости, а не только кондиционное мясо.
Зоопарк готов теперь принимать любое мясо, даже падаль. Ведь в связи с
приближением фронта снабжение мясом шло очень плохо. Население получало
несвежую солонину, где думать о снабжении животных!
К счастью, обезьяны и травоядные были сравнительно хорошо обеспечены:
имелись запасы на складе. Но мяса нельзя напасти надолго, даже при наличии
холодильника.
Теплым апрельским утром Рамм отправился на бойню в кабине грузовика. Шли
утренняя уборка столицы. Разнообразные машины поливали, подметали, скребли
улицы, и сверкающая, веселая, гибкая вода бежала по асфальту; шуршали
круглые, жесткие щетки, вздувая радугу из водяных брызг. Огромный,
охваченный военной тоской, полуразрушенный город казался веселым и беспечным
в это весеннее утро.
Рамм подъезжал к конторе скотобойни в то время, когда выгруженный из
товарных вагонов скот гнали по асфальтовым дорожкам к широко раскрытым
воротам бойни. Обычно это происходило в полумраке, на рассвете. Но в эту
ночь, объяснил Римму водитель грузовика Бунге, из-за бомбежки западных
подъездных путей выгрузка скота задержалась...
Медленно движущиеся животные преградили путь грузовику, и Рамм смотрел,
прильнув к мутному, пыльному ветровому стеклу, на стада рогатого скота,
овец, свиней, идущих по своей последней дороге. Коровы и быки шли, опустив
мотающиеся тяжелые, лобастые головы, облизывая пересохшие от волнения губы,
с виду равнодушные и покорные, но полные тревоги. Их прекрасные, тронутые
туманом глаза смотрели на весело блестевшую в лужах воду, которую наплескал
короткий дождь, их ноздри улавливали запах цветущей сирени, утреннюю
свежесть воздуха, особенно восхитительную после тьмы и духоты вагона.
Каким чужим было все вокруг: и этот асфальт под ногами, и серые бетонные
заборы, и блещущие окна многоэтажного мясокомбината, где по конвейеру плавно
двигались теплые, еще содрогающиеся тела умерщвленных животных! Едва
уловимый запах крови витал вокруг этого построенного по всем
санитарно-гигиеническим требованиям здания... Даже легкомысленные годовалые
бычки и телки ощущали тревогу.
Люди в синих и белых халатах, осматривая прибывшее стадо, не били животных
палками, не кричали, не пинали их подкованными сапогами. Люди в халатах
определяли сортность, среднюю упитанность, процент жира движущегося, еще
живого мяса. Двигалось мясо, способное мычать, кричать, смотреть, биться в
конвульсиях, хрипеть, но животные, входившие в ворота бойни, не были для
людей в белых и синих халатах явлением жизни - шло белковое органическое
вещество, жиры, эпидерма, рога, кости.
В грубости погонщика, хлестнувшего по глазам задумавшуюся и отставшую от
стада, страдающую одышкой старуху корову, заключалось признание за
четвероногими скотами права считаться живыми. Злоба погонщиков вызывалась
именно тем, что обреченные на убой скоты все еще, до последних часов и
минут, были живыми: упрямились, путались темных предметов, останавливались
помочиться или вдруг испытывали желание торопливо коснуться сухим языком
мокрого асфальта.
Бычок мотнул головой, сделал несколько шаловливых прыжков, радуясь утру, и
вдруг остановился, охваченный предчувствием, словно вкопанный в землю,
опустил лобастую взъерошенную головенку с детскими рожками, которые он
наставил против надвигающейся на него судьбы; он негромко замычал, жалуясь,
прося успокоения и любви... И старая рыжая корова, с трудом передвигавшая
ноги, оглядела его слезящимися глазами, остановилась рядом, положила морду
на его теплую крутую шею и лизнула его детскую голову. Эта остановка двух
скотов вызвала заминку в движении стада, и погонщик со спокойным бешенством
ударил палкой бычка по бархатистому розовому носу, а старуху корову - по
сухожилиям грязных задних ног.
По смежной асфальтовой дороге двигались овцы, темно-серые от дорожной
пыли, с худыми, измученными мордами. Их движения были дробны, торопливы -
движения растерявшихся пожилых женщин, вдруг из полусумрака своих мирных
домиков попавших в гремящую гущу житейской битвы. Их жалкие усилия в
последние минуты жизни заключались в том, чтобы поплотней сбиться в кучу. Их
беспомощность в минуту гибели представлялась необъятной: они не могли
обидеть зайца, мышь, цыпленка. Их кроткие, полные библейской печали и
евангельской чистоты глаза без упрека и даже без страха глядели на людей; их
милые копытца отбивали последнюю дробь. Сбиваясь в плотную живую кучу
грязной шерсти, они ощущали, что им нет спасения, нет для них милосердия и
немыслима надежда. Они находили в горький час утешение в том, чтобы через
огрубевшую, пыльную шерсть почувствовать живое тепло родственного овечьего
тела, единственно не враждебного овце в величественном и прекрасном
мироздании; они погружали головы в полумрак густой овечьей шерсти, и глаза
их переставали видеть на миг весну, солнце, синеву неба, и их сердца
получали секундное облегчение в этой тьме, родном запахе и тепле, в
горестной артельности обреченных.
А по третьей дороге шли свиньи, одни грязные, другие розовые, отмытые. Их
разумные маленькие глаза были наполнены страхом. Их нервы не выдерживали
перенапряжения, и крик свиней почти все время стоял в воздухе.
А по дороге, где недавно проходило в ворота скотобойни стадо коров и
быков, сейчас медленно двигались, подгоняемые двумя плечистыми женщинами в
желтых кожаных пальто, старые, изможденные трудом лошади. Они-то и служили
пищей для обитателей зоологического сада. Они двигались медленно, припадая
на искалеченные ноги, и при каждом шаге их головы мотались и всплескивались
тощие, стариковские гривы и хвосты. В глазах их было много печали: казалось,
взглянув в их трудовые стариковские глаза, уж никогда нельзя оставаться
спокойным.
Водитель Бунге, молодой парень, отпущенный из армии после трех ранений,
подтолкнул Рамма пальцем в бок и сказал:
- А, папаша, поглядываете на свинок, и, наверное, слюнки текут? Какие
сосисочки, какие гороховые супчики с грудинкой? Слышите, как они кричат,
толкаются? Спешат превратиться в ветчинку. Но ветчинка будет не на нашем
столе, поэтому не разевайте на нее рот.
Бунге говорил весело, возбужденно, и чувствовалось, что он немного играет,
что чуть-чуть, на маленькую капельку, ему неприятен вид этих животных.
Сторож из обезьянника молчал, и Бунге задумчиво проговорил:
- С детства не люблю баранины. Дай мне хоть отборного молодого барашка -
никакого интереса. Я был в кавказской группе армий, там только баранов и
ели. Ребята даже смеялись надо мной: отощал.
Он поглядел на молчавшего Рамма, не заснул ли он. Нет, смотритель
обезьянника не спал, посматривал себе в окошечко да помалкивал. Мало ли что
может вспомниться старику!
Субботний вечер Рамм обычно проводил в пивной.
О каждом постоянном посетителе пивной у владельца, кельнерш складывается
короткая, неглубокая характеристика, что-нибудь вроде: "Тот, кто пьет только
мартовское пиво", "Тот, кто каждый день меняет галстук", "Тот, кто не дает
на чай", "Тот, кто читает "Das Reich".
Посетители имеют прозвища, не очень уж меткие, обычно связанные с
противоположным истинному определением: если посетитель толст, то его зовут
"Худышка", если он расчетлив и скуп, его зовут "Кутила". Рамм получил
прозвище "Болтун".
Но в этот субботний вечер смотритель обезьянника, шевелением поднятого
пальца заказывающий кружку пива, стуком никеля извещавший о своем желании
расплатиться, неожиданно оправдал свою кличку.
Все заметила смышленая, обладавшая в царстве пивных столиков почти
Саваофовым всеведением старшая кельнерша, толстая фрау Анни. Сторож из
обезьянника заказал пива, и Анни по его неестественному и размашистому жесту
поняла, что он не в себе.
Скосив свой узкий, зеленовато-желтый пивной глаз, Анни увидела, что старик
неумело и торопливо выливает в пиво водку из бутылки. Этого не полагалось
делать. Но Анни, конечно, ничего не сказала старику. Однако потом уж,
проходя мимо его столика, она выразительно вздохнула: видимо, старикан из
обезьянника вылил в кружку не полстакана водки, как принято, и не стакан
даже - пиво в его кружке стало совсем светлым, почти как вода.
Анни не изучала калориметрического анализа, но практические основы
калориметрии она все же понимала...
Пришли грозные дни. Обыденность жизни была подобна обманной тишине воды,
стремительно скользящей к водопаду. Анни не удивлялась, что привычное
нарушалось и чопорный посетитель, кичившийся своими галстуками, вдруг
приходил в пивную с расстегнутым грязным воротом, а многолетний потребитель
мартовского пива неожиданно требовал бутылку шнапса. Случались и более
странные дела.
В общем, старик напился. Он уже допивал кружку "динамита", когда к его
столику подсел забредший субъект в спортивном костюме.
Анни совершала мимо маленького столика свой очередной рейс и слышала слова
этого субъекта - не то насчет удачной охоты, не то насчет неудачной охоты...
Спустя день Анни встретилась с Лахтом, сотрудником районного управления
безопасности, уполномоченным по сбору агентурных сведений в пивных, кафе и
ресторанах. Это был немолодой человек, несколько тучный, румяный, но
болезненный, с высоким лбом мыслителя, с прекрасными внимательными и
задумчивыми серыми глазами. Он принимал своих клиентов в одной из комнаток
районного полицейского управления, в том подъезде, куда разрешалось входить
без пропусков.
Анни поднялась по стертым каменным ступеням. В полутемном коридоре она
столкнулась с выходившим из кабинета Лахта старшим кельнером ресторана
"Астория". Они подмигнули друг другу. Знакомство их длилось много лет, в
молодости они начинали вместе в загородном кафе. Анни, на ходу попудрив нос
и подмазав и без того красные губы, вошла в кабинет шефа, ощущая
влюбленность и чувство легкой тревоги. Оно обычно сопутствовало ей при
посещении Лахта. Это чувство исчезало, как только начинался разговор; очень
уж обаятельным и милым собеседником был Лахт. Но когда Анни выходила из его
кабинета, к ней возвращалось тянущее чувство тревоги и длилось минуты
две-три. Иногда это чувство появлялось ночью, если Анни не могла уснуть от
усталости, от гудения в голове, вызванного гудением в пивном зале.
В этот свой приход она рассказала о происшествии со стариком сторожем из
зоологического сада. С уполномоченным Лахтом было легко говорить. Он не пил,
а мужчины раздражали Анни тем, что, едва увидев ее, они просили принести
пива.
Анни чувствовала в присутствии Лахта удивительный подъем, словно сладко
сплетничала с закадычной подругой, знающей всю подноготную в жизни Анни.
- Значит, они поругались, - сказал протяжно Лахт с выражением того
сдержанного, но глубокого любопытства, которое зажигает в рассказчике
энтузиазм.
- Ну еще бы, получился сильный номер!
Анни умела показывать в лицах происшествия в пивной, подражать голосам,
воспроизводить смешные жесты. Она гордо протянула руку, откинув голову,
нацелив глаза в потолок.
- Проповедь Мартина Лютера? - спросил Лахт.
Анни, входя в роль, не ответила, презрительно сжала губы, немного отвисшие
щеки ее припухли, зашевелились.
- Как вы смеете так говорить о хищниках! Вы хищники, а не они! - вдруг
хрипло заголосила Анни, и Лахт мгновенно затрясся от смеха.
Талант этой женщины состоял в том, что слушатель ясно видел прежде
неведомого ему человека, верил подлинности каждого жеста, слова, каждой
интонации. Казалось загадкой, как эта женщина умела изобразить и сутулость
худой старческой спины, и сведенные склерозом дрожащие пальцы, и прыгающую
от волнения челюсть! Вот-вот - и на ее щеках зрители увидят седую щетину. Но
не в щетине и не в спине заключалось главное дело. Суть состояла в том, что
человек заглядывал в душу другого человека.
- Разве сытый тигр, лев совершают убийства? Животные должны питаться, кто
же их обвинит в этом? А вот тебе приятно поехать в воскресенье на охоту.
Тебе плевать на их раздробленные косточки, на их окровавленные лапы, головы.
Заяц плачет, кричит, как дитя, а ты стоишь над ним, рыгаешь от сытости, а
потом бьешь его головой о камень! - закричала она дрожащим старческим
голосом.
Лахт слушал, полузакрыв глаза, и перед ним стоял пьяный, жалкий старик с
трясущимися руками, с дергающимся лицом, с безумными глазами. Лахт даже
увидел пьяные лица слушателей, услышал смех и злое шиканье: "Тише, тише, не
мешайте ему говорить!" Нешуточный талант у этой кельнерши!
- Что? Охота - честное дело? Подделывать запахи любви, голоса любви,
травить стрихнином голодных - это все честное дело? Что? Простите,
пожалуйста, я плохо слышу, если можно, повторите громче... - При этом Анни
прикладывает руку к уху и, идиотски полуоткрыв рот, вслушивается. А через
миг она уже вновь, подобно древнему пророку, обличает зло: - Ах, вот как! Вы
считаете, что животные также охотятся из удовольствия? Это вы, вы превратили
охотничьих собак в изменников, убийц! И все это не для спасения жизни, а для
игры, пожрать повкусней. Что? А умерщвление состарившихся собак и кошек!
Умирающих, отдавших вам свою любовь, честь, берут в научные институты и там
их, прежде чем убить, подвергают пыткам. Вы видели глаза этих умирающих,
когда их выволакивают из квартир и они тянутся к хозяину: "Заступись,
помоги!"? - Анни в изнеможении произносит: - Не будет вам счастья!
Она откашливается, сморкается, достает из сумочки зеркальце и пудреницу -
представление окончено. Но, видимо, велика сила искусства, и Лахт не сразу
заговаривает профессиональным языком. Он восхищен, качает головой, разводит
руками и не только смеется, но и вздыхает. Ведь что-то щемящее, тревожное
все же есть в комической, пьяной проповеди полусумасшедшего старика.
- Прелестная миниатюра, законченная и отточенная. Вы бы могли выступать в
варьете.
Лахт - образованный, тонкий человек. Он связан с ресторанами и клубами,
где бывает и философствует подвыпившая интеллигенция. Ведь пивная, которую
представляет Анни, только потому занимает его, что она находится в районе
Тиргартена, недалеко от рейхсканцелярии. Он открыл ящик стола и предложил
Анни шоколаду. Как все непьющие, он любил сладкое.
Но дело есть дело. Оказывается, что проповедь сумасшедшего вызвала
политические намеки. Посетитель, видимо сильно пьяный, крикнул:
- В такое время надо жалеть не животных, запертых в клетки! Я тоже хочу
свободы! И не я один хочу ее. Может быть, и ты ее хочешь. Но попробуй скажи
об этом фюреру! Скотобойни никого сейчас не ужасают, для людей есть штуки
получше!
Как обычно в таких случаях, когда пьяный вдруг ляпал антигосударственную
гнусь, никто его, конечно, не поддерживал, но и никто не опровергал: это
тоже могло кончиться неприятностями - все сделали вид, что ничего не
слышали, удивленно поморгали и с невинными лицами вернулись к своим
столикам.
Они долго уточняли приметы этого пьяного. Анни ничего не знала о нем,
люди, сидевшие с ним за столом, не были с ним знакомы.
Лахт встал, охваченный внезапным вдохновением:
- Ах, фрау Анни! У национал-социализма есть главный враг, он не слабее,
чем танки и пушки, движущиеся с востока и запада, - низменное, неразумное
стремление людей к свободе!
Свобода - это первая потаскуха дьявола! Как прекрасна наша задача: мощью
нашего кулака и наших идей освободить от яда свободы всесильного и мудрого
человека! В отказе от культа свободы - победа нового человека над зверем!
Лахт сел, отдуваясь, посмеиваясь над своей горячностью.
- В общем, ясно: этот старик - сумасшедший, - сказал Лахт, - но, по
существу говоря, все, что возгласил этот озверевший старец, является плохо
замаскированной проповедью антигосударственных идей. От долгого общения со
зверями этот зоологический старик сам стал животным. Старик этот - враг
немецкого народа, опаснейший, заклятый враг, хотя фюрер лично опекает
имперское общество защиты животных. Анни, прошу вас, не обижайте меня,
кушайте и возьмите эту шоколадку для внучки.
Он был внимателен и деловит, как будто война шла не на Одере, как будто не
было важней дела в Берлине, чем дело сумасшедшего сторожа. "Новый порядок"
породил новых людей, высшую породу немцев.
Как всегда, Анни ушла, унося впечатление тепла. Ведь она была влюблена в
Лахта - тайно, конечно. И, как всегда, на улице ее охватило минутное
неприятное томление: не исчезнет ли этот сумасшедший из зоологического сада,
как исчезали из жизни некоторые люди, о которых она рассказывала своему
милому и умному собеседнику? Но к этому неясному томлению сегодня добавилось
новое непроходящее беспокойство: на всех лицах тревога, в глазах угрюмое
напряжением по улицам мчатся машины с чемоданами, наспех увязанными узлами.
Кто половчей, бегут из Берлина на запад.
Если все записи милого Лахта, которых так много скопилось за восемь лет их
знакомства, попадут в руки тех, кто идет с востока на запад, - хорошего не
будет.
И Анни, несмотря на приступ тоски, математически точно пародируя жест,
улыбку, интонации шефа, смеясь над самой собой, произнесла:
- Да, уважаемая Анни, это драгоценные миниатюры, вам причитается за них.
Сдачи не нужно!
Последние дни Фрицци дулся на старого смотрителя. Сердиться на Рамма
Фрицци не мог: слишком велика была его любовь к старику. Он ревновал. У
Рамма появилась новая симпатия. Это была не многодетная, погрязшая в мелких
тревогах мартышка Лерхен, не двоедушная, расчетливая обезьяна капуцин,
подлизывающаяся к старику, это не был веселый и общительный, но равнодушный
ко всему миру, себялюбивый, курчавый, круглолицый, молодой шимпанзе Улисс.
Новой симпатией Рамма оказался человек.
Внешностью он напоминал Рамма. Издали их можно было спутать. Вблизи
сходство исчезало. Это был плохо одетый мужчина с впалыми, бледными щеками,
с молящими, грустными глазами, с тихим, слегка заикающимся голосом, с
округлыми, робкими движениями.
Утром они вместе пришли в обезьянник, и этот человек наблюдал, как Рамм,
войдя в клетку к Фрицци, готовил завтрак, расставлял голубые чашки и розовые
тарелки.
Рамм не стал менее внимательным к Фрицци. И желудевый кофе с молоком, и
салат из капусты и брюквы, и компот из сухих болгарских яблок с вырезанной
сердцевиной, и традиционная рюмка кислого мозельского вина на десерт - все
было подано им так же заботливо, как всегда. С обычным выражением внимания
стоял Рамм подле Фрицци, и горилла, вытирая рот бумажной салфеточкой и
протягивая коричневые пальцы за новой тарелкой, быстро, снизу вверх, глянул
на старика - ценит ли Рамм его воспитанность: он не тянется к десерту, а
добросовестно доедает разварной картофель с маслом. Обычно глаза их в такую
минуту встречались, и Фрицци до обеда сохранял хорошее настроение, вспоминая
ласковый, гордящийся взгляд своего друга. Но сейчас глаза их не сошлись:
старика окликнул спутник, стоявший у клетки.
Фрицци помог Рамму сложить в горку грязные тарелки, сам установил их на
поднос и проводил смотрителя до двери. Там он, как обычно, поцеловал старика
в плечо и щеку. Спутник Рамма рассмеялся, и этот добрый, ласковый смех
огорчил Фрицци.
После завтрака горилла прошел из внутреннего помещения в летнюю, выходящую
на воздух клетку.
К полудню стало необычайно жарко для этой весенней поры; после обильного
ночного дождя воздух наполнился душной влагой. Парк казался в это утро
особенно пустым. Фрицци подбросил деревянный мяч, с грохотом покатил его в
угол и, подойдя к решетке, ухватившись за нее рукой, рассеянно огляделся.
Как и прежде, как всегда, с безумной тоской бегал по клетке живший на
соседней улице худой, сутулый волк. Он пробегал от одного угла клетки до
другого, становился на задние лапы, закидывая голову и перебирая в воздухе
передними лапами, делал поворот и снова бежал вдоль решетки, подгоняемый
неутолимой жаждой свободы. Волк увидел Фрицци, мотнул головой и продолжал
бег. Ему нельзя было останавливаться. Ведь должна же кончиться эта решетка,
это нищее пространство рабства, и он побежит по свободной, счастливой и
нежной, прохладной лесной земле!
Так же как обычно, два гималайских медведя с фанатическим упорством
занимались разрушением клетки. Один, навалившись белой грудью на решетку,
теребил толстые прутья, просовывал меж ними свой длинный черный нос; второй
узким языком облизывал решетку. Казалось, прут разрыхлится от слюны и
поддастся, согнется, и тогда наступит сказочный мир горных лесов и
прозрачные кипучие реки поглотят прямоугольное нищее пространство клетки.
Леопард, лежа на боку, пытался своей мягкой лапой расширить расстояние
между оцинкованным полом и ободом железной решетки. Когда-то старик -
рурский шахтер, глядя на его работу, сказал рядом стоявшей старухе:
- Помню, как меня засыпало в шахте "Кронпринц". Я так же лежал, как этот
бедняга, в завале и отдирал пальцами куски породы. Мы ведь тоже хотим
свободно дышать.
- Помолчи-ка лучше, - сказала старуха.
Но Фрицци, конечно, не мог знать ни о том, что сказал старый шахтер, ни о
том, что ответила ему жена.
Тигрица Лиззи, обычно занятая детьми, в это утро была охвачена тоской.
Тяжело, но бесшумно и мягко ступая, она бродила по клетке, маялась,
позевывала, поводила хвостом, под ее полосатой шкурой то взбухали, каменея,
то вдруг исчезали, растворялись сгустки мышц... Она раздражалась на
мяукающих детей, упрашивавших мать прилечь, покормить их. Видимо, в эти
минуты ей казались постылыми рожденные в неволе дети.
Бернар, гиена, лежал, обессилев: откинутый хвост, красноватые, в слезах,
полуприкрытые глаза Бернара выражали изнеможение и апатию.
Кондоры и орлы издали казались холодными глыбами гранита: так неподвижны
были они! Вся сила их духа, выросшего в той холодной высоте, где разреженный
воздух уж называется небесным простором, была собрана в глазах. В недвижной
светлой пронзительности этих глаз выражалась жестокая мощь, и казалось, эти
глаза могут, как алмаз, пробурить любую каменную толщу, резать стекло...
Пятьдесят два года сидит в клетке широкоплечий сутулый орел, пятьдесят два
года следят его неподвижные, астрономически зоркие глаза за движением
облаков, а в последнее время за ходом барражирующих истребителей. Страсть,
большую, чем тоска и мука, выражают глаза вечного каторжника. В свободе -
богатство жизни, она отличается от нищеты рабского существования, как
простор неба отличается от решетчатого куба оцинкованной клетки.
Одряхлевший лев лежит, положив тяжелую курчавую голову на склеротические
лапы; его большой, похожий на микропористый старый каблук нос высох и не
воспринимает, как выключенный радиоприемник, постылых запахов бензина,
чадных выхлопных газов, зловония из подвалов продовольственных и винных
магазинов, запаха от неполного сгорания газа в бесчисленных ванных комнатах
и кухнях, скучного сернистого дыхания заводских труб Веддинга,
прогоркло-маслянистого запаха речных моторных судов и дневного запаха пота и
вечернего кисло-алкогольного, которым пахнут люди, живущие в каменных
ущельях...
Но вот лев проводит языком по сухому носу, увлажняет его слюной и
запускает на прием тончайший, многосложный аппарат. Лев лежит неподвижно,
кажется куском желто-серого песчаника, но увлажненный нос его работает,
ловит, фильтрует, разделяет огромный сгусток бесполезных плохих запахов,
которыми пахнет столица Третьей империи.
Едва заметно каменное тело льва оживает, шевелится кончик хвоста, и дрожь
волнения проходит по песчаной шкуре... И вдруг тихо, плавно поднимаются
большие веки, и два огромных, светлых, суровых глаза пристально смотрят на
могучую прямоствольную решетку, и вновь, как совершенный, смазанный
механизм, опускаются веки, глаза исчезают под ними. Опять окаменел лев,
вновь высыхает, выключается микропористый нос и перестает принимать,
фильтровать запахи города.
Так повторяется много раз в течение дня, эти почти неуловимые движения
выражают горе, надежду, которые будут жить, пока лев дышит, глядит, ведь
каждый раз среди нищих запахов неволи старик различает паутинно-горький
запах степи - это разгружают сено в кавалерийских казармах, - дыхание речной
воды и дикорастущих деревьев. Свобода! Она в огромности освещенной луной
африканской степи, в горячем, страстном воздухе пустыни... Лев с надеждой
подымает глаза: вдруг исчезла решетка и свободная жизнь поглядит ему в
глаза?
Ясность жаркого, душного утра неожиданно сменилась бурным ливнем. Желтые и
черные тучи, клубясь, нависли над Берлином. Вихрь пронесся над улицами,
белая, кремовая, красная, кирпичная пыль поднялась над сотнями и тысячами
разрушенных бомбежкой зданий, песок, желтая мятая бумага, грязная вата,
сжеванные сигарные окурки и красные от губной помады окурки сигарет
взметнулись вверх, а сверху хлынул огромный, горячий, желтый ливень, и все
смешалось в водяном тумане, зашумели по асфальтовым руслам темно-коричневые,
густые и плоские реки.
Фрицци сидел в креслице; грохот дождя по оцинкованной жести и листве,
влажная духота, туман, желтые рыхлые облака - все это смешалось в дремлющем
сознании гориллы и породило сновидение более яркое, чем сегодняшняя
реальность...
Это было в лесах тропической Африки, где днем под могучей плотной массой
древесины, лиан, листвы стоял мрак, где духота была так ужасна, а воздух так
неподвижен, что казалось, здесь спящие молекулы газов, составляя воздух, не
подчиняются законам Авогадро и Жерара. В этих лесах горячие ливни почти весь
год со страшной силой, способной вызвать всемирный потоп, хлобыстали по
черной, трясиноподобной земле. Здесь обезумевшие от влаги, жары, от жирного,
сытного перегноя деревья, теряя индивидуальность, переплетаясь ветвями,
прижимались друг к другу сочными стволами, стянутые, связанные между собой
сотнями тысяч лиан, кишочек и кишок, мышц, артерий, со свинцовотяжелой
жаркой папахой толстокожей листвы, создали лес, подобный единому
грандиозному телу.
Живой, дышащий, древесно-лиственный сплошняк был так плотен, неподвижен,
тяжел, что мог быть сравним только с геологическим напластованием. Лес лишь
казался мертвым, в нем шла бешеная жизнь. На потоки горячих ливней лес
отвечал взрывом жизни - бившими вверх потоками чудовищно быстро и энергично
делящихся клеток. Тяжесть лесного воздуха, равного по плотности горячей
воде, была напереносима для человека и большинства зверей, здесь, как в
воде, можно было задохнуться без скафандра. В промежутках между ливнями
из-под каждого листа выходили, разминая лапки, прочищая свои дуделки, сотни
насекомых, а листьев здесь имелось много. Гудение делалось густым, и
казалось, гудит не воздух, а сам лес низко и тяжело звучит биллионами своих
стволов, лиан, ветвей, листьев. Москиты и комары во тьме леса висели еще
более темной, неподвижной тьмой, мешая друг другу двигаться, не умещаясь в
кубе воздуха. Их количество было выразимо лишь тем же числом, каким в
граммах выражается масса галактики.
Прожив здесь день, молодой человек мог состариться, одряхлеть от
страдания. В этих лесах обитали гориллы. И дремлющий в клетке Берлинского
зоологического сада горилла увидел себя во сне в горячей тьме леса, увидел
мать, старших братьев и сестер, обмахивающихся от комаров ветвями, и слезы
счастья выступили на его спящих глазах из-под коричневых век.
Во время дождя Рамм и его спутник Краузе укрылись в павильоне, где в
летнее время продавалось мороженое. Павильон еще не был открыт, но плетеные
кресла и столы уже были привезены со склада.
Старик сторож и Краузе, пережидая дождь, сидели в креслах, курили и
разговаривали.
Краузе был переплетным мастером, ему искалечило при трамвайной катастрофе
руку, помяло грудь, и теперь он жил на пенсии. Казалось, пустой случай свел
их несколько дней назад, когда Рамм совершал вечерний служебный обход. У
Рамма было доброе и чистое сердце, но бедный ум его не мог разобраться в
вихре жизни. И его ненависть к страшным хозяевам Германии, выдумавшим расу
господ, превращала его сочувствие и любовь к людям в презрение.
Именно теперь, в эти минуты, во время дождя, Рамм высказал свою главную
мысль; он никому ее раньше не высказывал:
- Наша раса господ живет так, словно мир ничего не стоит по сравнению с
ней. Добрые, честные, славные, бессловесные существа стали обездоленными, а
раса господ захватила в свои руки все лучшее, что есть в жизни. Если
господам мешают или, наоборот, нужны какие-нибудь животные, они умертвляют
их целыми народами. Они для них как песок, как кирпичи. Раз они решили ради
выгод или забавы истребить какую-нибудь породу животных, то уж они бьют и
стариков, и беременных, и новорожденных, они их выкурят из родных нор,
уморят голодом, задушат дымом.
Раньше выживали те, у кого хорошая шуба, слой жира, процветали красивые,
те, у кого пышная окраска, богаче оперение. Но ныне установлен новый,
сверхистребительный закон отбора, более жестокий, чем морозы, муки голода и
борьба за любовь; теперь выживают голые, костистые, серые, лишенные шерсти и
меха, с вонючим мясом, без красок... Вот это отбор! Он направлен на гибель
всего живого. Хорьков надо причислять к лику святых.
Почему убийство животных не считается преступлением? Почему, почему?
Высшее существо должно бережно, любя, жалея относиться к низшему, как
взрослый к ребенку.
- Каков мой вывод? - задумчиво спросил он, точно проверяя свои мысли. -
Если хочешь называться царем вселенной, то надо научиться уважать даже вот
этого дождевого червя.
Он указал на бледно-розового червяка, выползшего из раскисшей земли.
Краузе, не жалея своего бедного, старенького пиджака, выйдя под дождь,
перенес червя на высокую часть цветочной клумбы, под широкие листья канны,
где ему не грозили потоки воды.
Вернувшись в павильон, вытирая воду с впалых, бледных щек и сильно
притоптывая, чтобы с подошв сошла прильнувшая к ним земля, Краузе сказал:
- Вы правы. Надо учиться уважать, чтить жизнь.
До встречи с Краузе Рамму казалось, что всякий человек, узнав его взгляды,
назовет его выродком, сумасшедшим. Но вот оказалось не так!
Краузе закурил сигарету и, указывая на клетки в дождевом тумане, сказал:
- Но вот здесь нет надежд, отсюда нет другого выхода, как на свалку.
- Это не совсем верно, - сказал Рамм. - Животных убивают на скотобойнях в
течение веков. Об этой обреченности страшно даже думать, настолько привычно
все это. И все же они всегда надеются! Даже те, кто перешел на сторону
тюремщиков.
Краузе вдруг нагнулся к старику и, взмахнув левым пустым рукавом, сказал:
- Война идет в наш Берлин. Гитлер нас обманул. Люди хотят перемены. Чего
уж говорить! Хотя многие люди в последние годы бывали хуже зверей.
Он вздохнул: того, что он сейчас сказал, по военному времени достаточно,
чтобы быть казненным топором Моабита. Теперь судьба его была в руках
небритого чудаковатого старика, смотрителя обезьянника.
Рамм замотал головой:
- Даже червям нужна свобода! Я все прислушиваюсь по ночам. А потом я хожу
в темноте от клетки к клетке и говорю им: "Терпение, терпение..." Ведь
только с ними я могу говорить.
Он посмотрел на ручьи, бегущие между клетками, и сказал:
- Настоящий потоп, но, может быть, праведники спасутся. Люди уж очень
здесь несчастны, и когда их самих гонят на бойню, то кажется моему сердцу -
я хочу верить - они достойны лучшей участи.
Вечером Краузе, сменив пиджак, зашел в пивную. Кельнерша не скоро принесла
ему кружку, и он, сдувая с пива пену, сказал:
- Долго, долго пришлось сегодня ждать, а у меня, как ни странно, все еще
есть дело - разговор об одном праведнике.
Кельнерша посмотрела на Краузе заплаканными и одновременно насмешливыми
глазами и, нагнувшись к его уху, произнесла:
- Твой праведник никому не нужен: шеф застрелился. Их дело пришло к концу.
В теплую и темную весеннюю ночь завязался бой в центре Берлина.
Могучие силы, шедшие с востока, охватили кольцом злое сердце гитлеровской
столицы.
Подвижные части, танки, самоходная артиллерия прорвались в район
Тиргартена.
Во мраке вспыхивали выстрелы, проносились трассирующие очереди, воздух
наполнился запахами битвы, не только теми, что различает обоняние человека,
- окислов азота, горящего дерева, дыма и гари, - но и теми едва различимыми,
что доступны лишь чутью зверя. И эти запахи среди ночи волновали животных
больше, чем выстрелы, больше, чем пламя пожаров.
Влажный океанский ветер, жар песчаной пустыни, прохлада душистых пастбищ в
отрогах Гималаев, душное дыхание леса, запах весны - все смешалось, комом
покатилось, закружило от клетки к клетке.
Медведи, встав на задние лапы, потрясали железные прутья, всматривались в
темно-красную мглу.
Волк то прижимался брюхом к оцинкованному полу клетки, то вскакивал на
лапы. Вот-вот опустятся гибкие нежные ветви лещины над его сутулой спиной,
стук его когтей утонет в мягком, нежном мхе, дохнет лесная прохлада в его
измученные глаза. На боку шерсть его стерлась от многолетнего бега вдоль
шершавой решетки, и холодное, ночное железо прикасалось к коже; касание
железа говорило о рабстве, и тогда, забывая вечно живущую в его крови
осторожность, волк, охваченный опасением, что свобода пройдет мимо и не
заметит его, вскидывал голову и выл, звал ее к себе.
Зарево берлинского пожара отразилось на металлическом полу клетки,
отполированном когтями Феникса... Казалось, дымная луна всходит среди темных
камней, над огромной, еще дышащей дневным жаром пустыней.
Фрицци ушел, как обычно, на ночь во внутреннее помещение обезьянника и не
увидел огней битвы. В эту ночь он очутился совершенно один в темноте,
отделенный от мира толстыми стенами.
В середине ночи район зоологического сада был очищен от немецких войск и
эсэсовских отрядов. На некоторое время грохот битвы затих.
Советские танки и пехота стали накапливаться у стен зоологического сада
для нового, быть может, последнего удара. Немцы поспешно подтягивали
артиллерию, чтобы помешать сосредоточению танков.
Разбуженный грохотом, Фрицци стоял, ухватившись своими широко раскинутыми
руками за решетку, и казалось, то распластаны огромные, трехметрового
размаха, черные крылья. Его глаза часто моргали, он невнятно бормотал,
вслушиваясь в затихавшие звуки боя, коротко, шумно втягивал в ноздри воздух.
Мрак в бетонных стенах, казалось, расширился и переходил в мягкий,
покойный сумрак леса.
Вечером, когда Фрицци перешел из наружного помещения в свою спальню, Рамм
укрыл ему одеялом плечи и сел возле него на стульчике. Фрицци не мог уснуть,
если оставался один. Как всегда, Рамм гладил Фрицци по голове, пока тот не
задремал. Но в этот вечер в глазах Рамма не было всегдашней грусти. Фрицци
не понимал человеческую речь, но его волновало звучание торопливых негромких
слов, которые произносил старик, укладывая его спать.
Он не умел не верить старику и теперь, проснувшись, стоя во мраке,
тревожился, почему в эту ночь старого друга нет рядом.
Вдруг раздались тяжелые удары, от них вздрагивала земля и воздух звенел.
То начался ураганный артиллерийский огонь по со истек им танкам, скопившимся
в районе Тиргартена.
Широко распахнулись двери обезьянника, сорванные разрывом снаряда;
кинжальный свет ослепил Фрицци.
Казалось, через мгновение, когда он откроет глаза, уже не будет ни
бетонированных скучных стен, ни решетки, ни любимых игрушек, им кровати с
полосатым матрацем, ни одеяла, ни чашечки с молоком, которую Рамм ставил ему
перед сном на маленький столик возле кровати. Пришло время вернуться в
родные леса у озера Киву.
Утром представитель комендатуры, офицер интендантской службы, сутулый,
очкастый человек, с утомленным, озабоченным лицом, обходил дорожки
зоологического сада.
У клеток, в которых жались оглушенные ночным боем животные, стояли
красноармейцы, окликали их, просовывали сквозь решетку хлеб, сахар, печенье,
колбасу.
Зайдя в обезьянник, представитель комендатуры увидел старика смотрителя в
форменной фуражке, сидевшего возле трупа огромной черной обезьяны с грудью,
развороченной осколком снаряда.
Представитель комендатуры на ломаном немецком языке сказал, что старик -
единственный, не покинувший своего поста - временно назначается директором
зоологического сада, что плотоядных животных следует пока что кормить
кониной: кругом много убитых лошадей, - а через несколько дней начнут
работать городские скотобойни.
Старик понял, поблагодарил и вдруг заплакал, показывая на труп обезьяны.
Представитель комендатуры сочувственно развел руками, похлопал старика по
плечу, вышел из обезьянника, пошел по боковой дорожке.
На скамейке под начавшей зеленеть липой сидели двое немцев - раненый в
госпитальном халате с апельсиновыми отворотами и девушка в белой наколке с
красным крестом. На земле и в небе было тихо. Голова раненого была повязана
грязными бинтами, рука лежала в гипсовой люльке. Солдат и девушка, как
зачарованные, молча смотрели друг на друга, и представитель комендатуры,
оглядев их лица, подмигнул шедшему рядом с ним патрулю.
1953-1955
Last-modified: Mon, 30 Dec 2002 19:41:47 GMT