его военный, -- что же делать! Должно-быть время и роковые обстоятельства изменили мою наружность. Да и вы... Он отступил на шаг. -- Да и вы с тех пор изменились! -- Может-быть, вы скажете мне, где мы встречались? -- холодно спросил Шахов. Но военный как-будто не расслышал вопроса. -- Что это за винтовка у вас? -- вдруг заинтересовался он. -- Вы, как-будто, политикой занялись. Старая закваска, а? Отличная винтовочка, Сестрорецкого завода! Говорят, что товарищ Троцкий выписал из Сестрорецкого завода винтовочки! Переход к винтовочкам был так внезапен, что Шахов даже растерялся немного; впрочем, он тут же обернулся к военному спиной и зашагал по направлению к площади. Военный, нисколько не смутившись, бросился вслед за ним. -- Помилуйте, да я вас не первый год разыскиваю! Правда, я надеялся вас в совершенно ином виде встретить, но ведь что ж поделаешь. А что вы думаете насчет вот этого подвальчика? Гармонист играет, чорт возьми! Тут народные бури, борьба классов, а он зажаривает русскую и в ус не дует! Зайдемте, а? Шахов остановился так неожиданно, что военный пролетел еще шагов пять и только тогда воротился обратно. -- Говорите прямо, что вам от меня нужно? -- А вот зайдемте в подвальчик, там я вам расскажу. -- Если бы мне не казалось, что я вас и в самом деле где-то видел, я бы давно заставил вас отвязаться, -- сказал Шахов. -- В трактир я не пойду. Говорите здесь, если хотите. -- Не пойдете? Военный вдруг придвинул к Шахову лицо; он часто и напряженно моргал глазами. -- Очень жаль, если не пойдете. А я вам хотел один "варшавский анекдот" рассказать. -- Варшавский анекдот? Шахов отступил назад и вдруг побледнел ужасно, до зелени. Военный всматривался в него с интересом. -- Именно варшавский! Достовернейший анекдот! До крайности достоверный, до мелочей... -- Вы меня встречали в Варшаве? -- ровным голосом спросил Шахов. -- В том-то и дело, что встречал, -- тотчас же подтвердил военный. Шахов повернулся, сделал несколько шагов и спустился в подвальчик; следом за ним вошел военный. -- Анекдот мой, -- начал он, когда они уселись за стол и военный заказал два чая, подмигнув предварительно половому, мигом понявшему, какого рода "чай" требуется посетителям, -- должен быть вам отлично известен; вы к нему имели, если можно так выразиться, некоторое касательство. Дело идет, собственно говоря, об одном, в высшей степени благородном, юноше... Вы бы поставили сюда винтовку, вот сюда, в простеночек, а то все вертите в руках... -- Говорите, -- сказал Шахов; он был почти спокоен, только на щеке время от времени начинала играть какая-то жилка. -- Этот самый юноша был прапорщиком, -- продолжал военный, вдруг начиная гримасничать, -- разумеется, это все в германскую войну происходило, а не в какую-нибудь русско-японскую... Так вот этот самый юноша распространял среди солдат разные книжечки -- вот те самые, что теперь можете в любом книжном магазине приобрести в неограниченном количестве... Военный наполнил стаканы, выпил и пошел к прилавку закусывать; казалось, он сделал это для того, чтобы со стороны еще раз взглянуть на Шахова. -- Так вот насчет книжечек, -- продолжал он, возвратившись, -- разумеется, он не одними книжечками занимался. Но из-за этих самых книжечек закончилась его карьера; иными словами, он попался, был арестован и привезен с фронта в Варшаву... Он сделал ударение на последнем слове. -- Именно в Варшаву... А в Варшаве посмотрели, понюхали и нашли, что это называется: революционная пропаганда в действующей армии с целью открытия фронта неприятелю и низвержения существующего государственного строя... Прикажете дальше? -- Не нужно. -- Как угодно! Военный поднял свой стакан, приветственно кивнул Шахову головой и выпил. -- Вы были в полевом суде? -- медленно спросил Шахов, вставая со стула. -- Писарь военно-полевого суда Главецкий, -- с готовностью подхватил военный. Они промолчали несколько минут. Шахов, не отрываясь, пристально смотрел военному в лицо; тот аккуратно подтер корочкой пятно на мраморном столике, застегнул на все пуговицы шинель и встал. -- Вам не поверят, у вас нет никаких доказательств, -- с трудом выдавил, наконец, Шахов. -- Ай-я-яй, неужели нет? -- гримасничая, спросил военный. -- А что вы скажете, если я вам покажу... Он перегнулся через стол и сказал что-то Шахову на ухо. Шахов отшатнулся от него. -- Что ж вы такие бумаги на всякий случай у себя сохраняете? -- спросил он, криво усмехнувшись. -- Это уж все равно... -- отвечал военный серьезно, -- а вот ведь случай-то вышел. -- Так что же вы теперь от меня хотите? -- Да что, пустяки... хотя впрочем еще не знаю... Да пустяки, стоит ли об этом говорить! Шахов вдруг повернулся и пошел к двери. На этот раз военный не остановил его, он насмешливо и с интересом следил за тем, как Шахов идет через подвал, поднимается по ступеням, отворяет двери... Когда Шахов отворил двери на улицу, он еще раз услышал голос Главецкого; Главецкий коротко, по многу раз произносил вслед Шахову всем известное заборное слово.  * КНИГА II *  1 Искусство восстания -- самое трудное искусство в мире. Это искусство требует не только ясного и мужественного ума, не только тонкого лукавства, не только расчетливости шахматиста. Оно требует прежде всего спокойствия: спокойствия, когда нужно гримировать лицо и изменять походку, чтобы из Выборгского подполья руководить революцией; спокойствия, когда план, выработанный бессонными ночами в шалаше, в болотах под Петроградом, готов рухнуть; спокойствия, когда пустая случайность готова вырвать из рук уже одержанную победу; спокойствия, когда сопротивление сломано; наконец, спокойствия, когда вчерашний политический беглец начинает руководить шестою частью мира. Этим спокойствием в полной мере обладали те, кто 24 октября по условной телеграмме двинули отряды моряков на помощь восставшим солдатам, те, кто троекратным гудком с Трубочного завода вызвали к Николаевскому и Дворцовому мостам отряды василеостровских красногвардейцев и бросили на город восставшие рабочие районы, те, кто должен был из пушек Петропавловской крепости подать сигнал к всеобщему штурму... Против красногвардейцев -- прямолинейного авангарда революции, матросов -- людей, привыкших с веселым спокойствием ставить свою жизнь на карту, и солдат, пропахших потом мировой войны, несущих на своих штыках ненависть, воспитанную в Мазурских озерах, -- правительство буржуазии противопоставило свою гвардию -- юнкерские училища, свою любовь к романтизму -- ударные отряды смерти и свой комнатный героизм -- женские батальоны, язвительно прозванные "дамским легионом при Временном правительстве". Впрочем, вежливые адвокаты и осторожные промышленники были уверены в том, что враг будет побежден при помощи одних только заклинаний. Они и не подозревали, что их власть окончится скорее, чем это можно было бы предположить с первого взгляда. Вместо того, чтобы отдавать приказы -- они отдавали приветствия, вместо того, чтобы попытаться хоть однажды опровергнуть блестяще доказанную неспособность к управлению государственными делами -- они выражали друг другу соболезнование, вместо того, чтобы защищаться -- они, как благовоспитанные люди, уступали насилию. Впрочем, защита как холодным, так и огнестрельным оружием, справедливо казалась им бесполезным и хлопотливым делом. Подобно средневековым алхимикам, они предпочитали защищаться формулами магических заклинаний. На всякий случай это вежливое правительство организовало комитет общественной безопасности (иными словами -- безопасности буржуазии), послало главного мага и волшебника в Гатчино за красновскими казаками и вызвало с фронта батальон самокатчиков. Комитет безопасности буржуазии постановил немедленно умереть от негодования, главному волшебнику не суждено было возвратиться обратно, а батальон самокатчиков вступил в Петроград с требованием передачи всей власти в руки Советов. А покамест адвокаты из провинции и демократы из сахаро-заводчиков уясняли себе смысл происходящих событий и раздували порох заклинаний, плохо разгоравшийся на ветру Октябрьской революции, восставший гарнизон, не тратя лишних слов и щелкая затворами винтовок, при помощи настоящего пороха, изобретенного Бертольдом Шварцем, готовился атаковать Зимний. К четырем часам дня дворец был уже окружен кольцом войск Военно-Революционного Комитета. Возле Александровского сада и на улице Благородного Собрания за Полицейским мостом стояли Кексгольмский полк, Второй Балтийский и Гвардейский экипажи моряков; группы этих же частей прикрывали завод зенитной артиллерии. С Морской улицы вход на Дворцовую площадь занимали броневики под прикрытием Павловского полка и Красной гвардии Петроградского и Выборгского районов. Главный отряд Павловского и Преображенского полков продвинулся до Зимней Канавки и замыкал выходы с площади. Все эти части с левого фланга и в центре опирались на резервы Егерского, Семеновского и Волынского полков. Таким образом почти весь петроградский гарнизон по первому приказу готов был двинуться на Зимний дворец. Именно тогда Временное правительство с удивлением заметило, что штыки, на которые оно опиралось, обратились против него, что меч, который в эти суровые дни должен был защищать буржуазию -- висит над ее головой. Правительству больше ничего не оставалось делать как доказать, что оно действительно умерло и что его остается только похоронить. Впрочем, в этом случае, нужно отдать ему справедливость, оно проявило редкую сообразительность: так как прямой целью наступления на Зимний был арест Временного правительства, то для того, чтобы Военно-Революционному Комитету было удобнее арестовать его в целом, не тратя много сил и времени на арест каждого министра в отдельности, оно объявило перманентное заседание. Оно заседало четырнадцать часов под ряд, послало пятьдесят телеграмм, подписало двадцать пять обращений к фронту и тылу, вынесло двенадцать с половиной резолюций протеста и издало один указ Сенату, пока, наконец, не уснуло, утомившись, за крепкими засовами Трубецкого бастиона. Нужно полагать, что перед своей политической смертью члены правительства пожалели о том, что не знали всего этого раньше. А если бы они это знали, они знали бы и то, что дважды пьеса не разыгрывается, что если у господина министра есть долги, то нужно торопиться покрыть их двадцатым числом министерского жалования. 2 По дислокации Военно-Революционного Комитета Павловский полк должен был занять участок от Миллионной до Невского проспекта по Мошкову переулку и по Большой Конюшенной. Полк выполнил приказ -- к 12-ти часам дня участок был занят. Недалеко от мостика через Зимнюю канавку, у того места, откуда из-под овальных сводов видны по ночам тусклые огни Петропавловской крепости, была раскинута головная цепь полка -- в каждой впадине, в каждой нише ворот прятались солдаты. Между ними, замыкая расположение полка, двигались дозоры красногвардейцев. Помня задачу всех красногвардейских отрядов "нигде не подпускать близко к войскам революционного гарнизона контр-революционные войска, верные Временному правительству", -- Кривенко поставил свой отряд впереди головной цепи павловцев. Это было опасное место -- впереди, в глубоком секторе баррикад, закрывающих все входы в Зимний, простым глазом видны были пулеметы. Шахов с дозором красногвардейцев обходил авангардные части. Глубокая тишина стояла в головной цепи полка. Солдаты молчали. Только время от времени слышался короткий приказ, и тогда Шахов понимал, что вся эта масса солдат находится в непрерывном движении, что это движение нужно во что бы то ни стало удержать до решительного приказа штурмовать Зимний, что вопреки приказаниям резервы сгущаются все плотнее и плотнее, а головные цепи двигаются все дальше и дальше. Проходя мимо Мошкова переулка, он услышал, как молодой солдат, лихорадочно шевеля затвором винтовки, спрашивал сдавленным голосом у прапорщика, своего ротного или батальонного командира: -- Товарищ Кремнев, третья рота послала меня узнать, почему не наступаем на площадь? Прапорщик ответил тем же сдавленным, напряженным голосом: -- Распоряжение Комитета -- ждать! x x x А в резервах на Марсовом поле было шумно и весело. Солдаты разводили костры, беспорядочные пятна пламени возникали у Троицкого моста, у Летнего сада. Возле одного из таких костров, неподалеку от памятника Суворову, собрались солдаты и матросы из разных частей. Все сидели вокруг огня на поленьях, опершись о винтовки -- свет костра, неяркий в наступающих сумерках, скользил между ними, освещая черные бушлаты и почерневшие от дождя, дымящиеся паром шинели. Низкорослый, коренастый солдат ругал большевиков. -- Дьяволы, мать вашу так..., -- говорил он, -- что они там с бабами, что ли, спят? -- Ну, где там с бабами! Теперь по всему Петрограду с фонарем ходи, ни одной бабы не сыщешь! Теперь все бабы в ударный батальон ушли!... -- Почему нас не двигают вперед? -- спросил низкорослый, держа голову прямо и глядя на огонь немигающими глазами, -- для чего, язва их возьми, они языки треплют понапрасну?... -- Да ведь посылали к ротному, -- лениво сказал молодой солдат. Он старательно сушил у огня промокшую полу шинели. -- Посылали! Много ты знаешь, говно такое! -- проворчал низкорослый. -- Мы тут никак с самого утра торчим! А теперь который час? -- Хорошие были часы, да вошь стрелку подъела, -- равнодушно ответил молодой солдат. -- Что они, сволочи, в самом деле, смеются, что ли, с людей? -- внезапно и быстро заговорил один из матросов, сидевших поодаль -- стой, а спросить что ли у Толстоухова? -- А ты поди, понюхай ему ж..., может он тебе скажет, -- проворчал другой. -- Тащи сюда Толстоухова, товарищи! -- закричал первый матрос. -- Толстоухов! Толстоухов! сюда! -- понеслось от одного костра к другому. Высокого роста чернобородый моряк внезапно появился на грузовике у Троицкого моста. Свет костра падал на него сбоку, его голова и плечи огромной двигающейся тенью метались на голой стене. Он сказал полнокровным, четким голосом, который был одинаково слышен в разных частях резервного расположения: -- Распоряжение Комитета -- ждать! x x x Приказа наступать ждали не только в головных колоннах и в резервных частях -- с неменьшим нетерпением его ждали в штабах. Кривенко второй час сидел в казармах Балтийского экипажа, в одном из фронтовых штабов и несмотря на энергичные уговоры молодого мичмана, только что назначенного начальником штаба, решительно отказывался уйти. -- Товарищ Кривенко, -- говорил мичман, -- отправляйтесь к своему отряду. Вы знаете, чорт вас возьми, что вас за такое поведение нужно расстрелять на месте! -- Это не меня, а таких штабных начальников нужно расстрелять на месте. Я свое дело знаю! -- Да поймите же вы, наконец, что раз Военно-Революционный Комитет считает нужным не отдавать приказа, значит у него имеются для этого свои основания! Как же вы смели бросить свой отряд в такое время? -- вдруг, начиная свирепеть, закричал мичман. Кривенко досадливо усмехнулся. -- Ты, дружок, за мой отряд не беспокойся! Это я не сам пришел, меня мой отряд послал в штаб за приказом! -- Да за каким приказом? -- А за таким, что мы три часа стоим на одном месте и ни тпру ни ну... Он вдруг с яростью ударил кулаком по столу. -- Да ведь ребята прямо на огонь прут... Мичман побагровел, не сказал ни слова и, махнув рукой, выбежал в соседнюю комнату; немного погодя он приоткрыл дверь и просунул в щель голову: -- Между прочим, какого чорта вы ко мне пришли? Идите в свой штаб, в Павловские казармы! Кривенко запыхтел, успокоился и, ворча что-то, принялся внимательно рассматривать голые стены казармы. -- Кронштадтцы приехали! -- быстро сказал матрос, стоявший у окна и во время разговоров о приказе не проронивший ни слова. Он выбежал из комнаты. Кривенко, вслед за ним, спустился вниз по лестнице и пошел на набережную, к Николаевскому мосту. На Неве стояла целая флотилия: направо у Николаевского моста вырисовывалась в тумане "Аврора", налево ошвартовался "Амур", -- верхняя палуба его была полна черными бушлатами; за ним стояли колесные пароходы. Несколько тысяч молодых матросов с винтовками за плечами, с патронташами у пояса по веревочным лестницам взбирались на каменные парапеты набережной, легко прыгали вниз, бежали к своим частям, быстро строились в колонны. Через полчаса вся набережная была полна кронштадтцами. Они не успели еще построиться, как черный автомобиль со слюдяными окошечками в парусиновом верхе вылетел из-за угла Галерной и остановился. Худощавый высокий моряк подошел к автомобилю и сказал несколько слов, которые не расслышал Кривенко. Невысокого роста человек в очках, в фетровой шляпе на длинных рыжеватых волосах, в распахнутом пальто вскочил на сиденье шофера и поднял руку. -- Кронштадтцы! -- сказал он и замолчал на одно мгновенье. Глухой шум еще катился внутри смыкающихся колонн. -- Приветствую вас от имени Петроградского Совета Солдатских и Рабочих Депутатов, от имени Военно-Революционного Комитета, от имени власти рабочих, крестьян, солдат и матросов! Легкий ветер повеял с Невы и взбросил вверх ленточки над круглыми, матросскими шапками. -- Кронштадтцы! -- продолжал человек в очках, -- вы идете в бой не по приказу какого-нибудь жалкого русского Бонапарта, царящего милостью долготерпения революции. Вы идете в бой не во имя исполнения договора наших самозванных правителей с союзниками, спутывающих цепями руки русской свободы. Вы идете в бой с именем великой революции на недрожащих устах и в горячем сердце! Он замолчал и нервным движением провел рукой по лицу. -- Русский флот всегда стоял в первых рядах революции. Имена моряков вписаны на почетном месте в книгу великой борьбы с царизмом. Так пусть же и теперь -- в день величайшей из революций -- моряки будут мощным авангардом пролетариата! "Перед вами -- Зимний дворец, последнее прибежище керенщины, последняя опора врагов народа. Ваша боевая задача -- атаковать дворец. Ваши братья -- солдаты и красногвардейцы выполнили свой долг, передав сегодня ночью в руки Военно-Революционного Комитета все правительственные здания, банки, телеграфы, вокзалы. Очередь за вами... Они ждут вас на баррикадах..." Кривенко, не дослушав речи человека в очках, побежал обратно в штаб. Поднимаясь по лестнице он несколько раз всхрапнул басом -- с некоторой натяжкой, это можно было принять за смех. -- Ты слышал, чорт побери? -- весело закричал он, увидев мичмана, -- давай сюда приказ! Мичман потряс перед его лицом только что полученной телефонограммой. -- Распоряжение Комитета -- ждать! 3 Прапорщик Миллер медленно спустился по лестнице, на Дворцовую площадь. На несколько минут он задержался на лестнице, придерживая рукой звякнувшую о ступени шашку. В двадцати шагах от дворца юнкера строили баррикады. Они выносили со двора длинные бревна и нагромождали их у главного входа; они работали молча, несколько ударниц из женского батальона неловко и торопливо помогали им. Винтовки с примкнутыми штыками были прислонены к отлогим перилам лестницы. Работа велась с утра -- длинные штабеля дров тянулись уже вдоль всего фасада и закрывали все входы в Зимний. В баррикадах были искусно размещены пулеметы -- подступы вливающихся на Дворцовую площадь улиц были в сфере их огня. Прапорщик с видимой досадой отвернулся от работающих юнкеров и обойдя штабеля, вышел на площадь. Огромный полукруг правительственных зданий казался покинутым -- он встретил на площади только одного человека: высокого роста старик в изодранном полушубке стоял возле дворцовой решетки, что-то яростно бормоча и с сумасшедшей напряженностью всматриваясь в ярко-освещенные окна Зимнего. Несмотря на холод, полушубок его был расстегнут и видна была старческая худая грудь, поросшая седыми волосами; к картузу его был приколот красный лоскут. Прапорщик перешел через дорогу. На углу Невского голубоватым шаром горел фонарь; вокруг него была светлая пустота и в этой пустоте изредка мелькали тени. Фонарь горел на демаркационной линии правительственных войск. Каждый, кто в шесть часов вечера остановился бы у решетки Александровского сада, увидел бы, что направо и налево от этого фонаря неподвижно чернели колонны вооруженных людей, а в двух или трех кварталах от него, вдоль по Невскому шли трамваи, сверкали витрины магазинов и электрические вывески кино. Город жил как обычно, стараясь, насколько это было возможно, не замечать революции, отмечая в своем календаре только повышение цен и понижение температуры. На другой стороне улицы стоял пикет. Солдаты курили самокрутки и негромко разговаривали о событиях сегодняшнего дня. Прапорщик услышал только одну фразу, произнесенную громче других: "Кронштадтцы здесь!" Он пошел вдоль решетки Зимнего, по направлению к Дворцовому мосту. Три юнкера встретились ему по дороге; они шли не торопясь, как на прогулке, небрежно заложив винтовки под руку. Один из них остановился и двинулся было к прапорщику, как-будто желая предупредить его о чем-то, но вдруг ускорил шаги и побежал, догоняя своих товарищей. Прапорщик дошел до конца решетки и остановился, настойчиво вглядываясь в темноту: ему показалось, что какие-то тени проскользнули мимо него, наперерез Дворцового моста. Он нащупал в кармане револьвер и сделал еще несколько шагов вперед: на этот раз совсем близко от него, пригнувшись, держа винтовки наперевес, пробежали и скрылись в тени, отбрасываемой дворцом, четыре матроса. -- Да здесь же с самого утра стояли наши!.. Ведь если они со стороны набережной обойдут дворец... Он повернулся и опрометью бросился обратно на площадь. -- Стало-быть, на нас с двух... нет, с трех сторон наступают... Придерживая путающуюся между ногами шашку, он добежал до крайней баррикады. Мельком взглянув на площадь, он завернул было за угол, но тотчас же возвратился. С того времени, как он проходил здесь, направляясь в сторону Дворцового моста -- на площади что-то переменилось. Он стоял несколько секунд неподвижно, переводя взгляд с одной части площади на другую и вдруг заметил, что перед самыми баррикадами, выдвинувшись далеко на площадь со стороны Александровского сада -- стоит какая-то воинская часть. "Юнкера выдвинули авангард..." -- подумал он и прошел мимо. Однако же, не дойдя до входа несколько шагов, он возвратился. Незнакомая воинская часть не была юнкерским авангардом -- на солдатах не было ни юнкерских погон, ни нашивок ударного батальона -- среди них было больше штатских пальто, чем военных шинелей. -- Да ведь это... Он с бешенством схватил за плечо юнкера, стоявшего на часах у входа в сад. -- Что это за войска? Юнкер с испугом отступил назад, но, вглядевшись в офицера, ответил спокойно: -- Это? Не знаю... -- Да ведь они же здесь, перед дворцом, на площади! -- в исступлении закричал прапорщик, -- они сейчас сюда войдут... Почему не стреляют? Почему... -- Это меня не касается, господин прапорщик, -- холодно отвечал юнкер, совершенно оправившись, -- об этом я предложил бы вам осведомиться у начальника сводного отряда. -- Так доложите об этом немедленно начальнику отряда, а кстати сообщите ему, что дворец со всех сторон окружают. Нужно полагать, что и это вашему командованию неизвестно! Он прошел в сад; в саду маячил при свете, падавшем из окон дворца, фонтан; на затоптанных клумбах стояли и сидели юнкера и казаки. В огромной прихожей Салтыковского подъезда, прапорщик встретил несколько офицеров, собравшихся вокруг овального стола; одни курили, другие, при свете канделябров, рассматривали висевшие на стенах картины. Прапорщик подошел к одному из них, ходившему по комнате с заложенными за спину руками. -- Не знаете ли, где кабинет начальника обороны? Офицер поднял голову, рассеянно посмотрел в лицо Миллера взглядом человека, которого разбудили, но который еще не пришел в себя, резко ответил: "не знаю", -- и снова принялся, щуря глаза, ходить туда и назад по комнате. -- Такой и должности нет, начальник обороны, -- весело сказал другой офицер, подходя к Миллеру ближе -- вам, должно быть, начальника штаба... -- Все равно, хоть начальника штаба... -- Позвольте-ка! -- вдруг удивился офицер, -- а кто ж это теперь начальник штаба? Багратуни, кажется, еще утром отказался. Первый офицер остановился и с неожиданным вниманием оглядел Миллера с головы до ног. -- Вам не мешало бы знать, -- хмуро заметил он, -- что начальника штаба следует искать в штабе Петроградского военного округа, а не в Зимнем дворце, являющемся местопребыванием Временного правительства. Миллер махнул рукой и, не дослушав хмурого офицера, выбежал из прихожей. Поднимаясь по лестнице, вся клетка которой по стенам была убрана гобеленами, он наткнулся на юнкера, стоявшего на часах, и от него узнал, наконец, что начальник всех вооруженных сил столицы Кишкин только-что вернулся из штаба и прошел в комнату, где заседает Временное правительство. -- Где заседает Временное правительство? -- Право не знаю, -- вежливо ответил юнкер, -- до сих пор правительство заседало в малахитовом зале, а теперь перешло куда-то во внутренние покои. У Миллера вдруг передернулось лицо -- он побледнел и схватился рукой за стену. Юнкер подскочил к нему -- он отстранился и молча пошел по длинному сумрачному коридору. -- Внутренние покои? Какие внутренние покои? Обстрела боятся, что ли? Матросы на набережной... Если бы эти офицеры там, в дежурной комнате узнали об этом, так, пожалуй, тотчас же вызвали бы начальника обороны... Или начальника штаба?.. Или нет... как его юнкер назвал? Ах, да! Начальник всех вооруженных сил столицы... А, быть-может, они все это знают отлично? Ведь нельзя же, в самом деле, не заметить эту толпу на площади... Что-то не то... Пустота... -- вдруг вспомнил он пьяного капитана. Он шел все дальше и дальше, проходя одну комнату за другой, не замечая недоумевающих взглядов юнкеров, солдат, каких-то штатских с нерусскими лицами -- всех, кто попадался навстречу. Наконец, он остановился в одной из внутренних комнат дворца, неподалеку от той комнаты, в которой он поутру представлялся коменданту дворца. Он обвел комнату глазами, направился к дивану, врезанному в глубокую, дубовую нишу, и растянулся, подбросив руки под голову. Короткий размеренный голос читал что-то за деревянной стеною. Слова были легкие, незвучные, пролетавшие мимо сознания, перед глазами стояли неподвижными черными мухами пулеметы, отраженные в стекле, сквозь строй николаевских гвардейцев. Наконец, дважды повторенное упоминанье о Военно-Революционном Комитете заставило его прислушаться. Тогда с удивительной ясностью вспыхнуло в памяти все, что только-что было прочтено за стеною: "Военно-Революционный Комитет предлагает вам в течение 20 минут с момента вручения настоящего ультиматума прекратить боевые действия, сдать все имеющееся у вас оружие и передать здание Зимнего дворца в распоряжение Военно-Революционного Комитета". -- Так вот где Временное правительство заседает... -- устало подумал прапорщик. "... В случае отказа или неполучения на настоящий ультиматум требуемого ответа, по прошествии указанного срока артиллерией Петропавловской крепости и крейсером "Аврора" будет открыт огонь" -- закончил голос. И прибавил: -- Прошло уже полчаса, как я получил эту бумажку. -- Подобный случай был в 1871 году во Франции, -- грустно сказал кто-то над самым ухом прапорщика; должно-быть, обладатель грустного голоса и любитель аналогий сидел с другой стороны дубовой ниши. -- Мы не можем отдать приказ к сдаче Зимнего, -- взволнованно заговорил другой голос, -- у нас нет точных сведений о том, каковы силы большевиков. Кто может поручиться за то, что это не простая угроза? Быть-может, этот ультиматум указывает даже на их бессилие? Неужели мы уступим угрозе, когда успех большевиков еще далеко не обеспечен когда... -- А кстати, Александр Антонович, что грозит дворцу, если "Аврора" откроет огонь? -- спросил, перебивая, человек, читавший ультиматум. После нескольких секунд ожидания другой голос, принадлежавший без всякого сомнения старику и, по всей вероятности, военному, ответил: -- Он будет обращен в кучу развалин. У нее башни выше мостов. Может уничтожить дворец, не повредив ни одного здания. Зимний расположен для этого удобно. Прицел хороший. -- Как раз подобный случай был в 1871 году, во Франции, -- вздыхая, произнес грустный голос. -- Уступить мы можем только насилию! Но не нужно упускать из виду, что с одной стороны соотношение военных сил, с другой стороны общественное политическое поведение всех тех революционных организаций, которые в своей совокупности одни могут авторитетно и для нас обязательно решить вопрос об организации верховной власти -- таково, что мы предоставлены самим себе -- сказал солидный голос, судя по тембру принадлежавший, по меньшей мере, министру внутренних дел, -- с одной стороны мы совершенно изолированы фактически, с другой стороны никто, как кажется самые большевики, не станут опровергать того, что мы наделены всей полнотой власти юридически. Мы должны показать, что наше сопротивление не есть только стремление сохранить власть, мы не хотим бесцельного кровопролития... -- Это они так, ультиматум о сдаче обсуждают! -- с ужасом подумал прапорщик, -- а покамест... -- Так значит, Андрей Иванович, что же вы предлагаете ответить на эту бумагу? -- спросил человек, читавший ультиматум. -- Я предлагаю совсем не отвечать на это странное требование... "Странное требование!" -- усмехнувшись, подумал прапорщик. -- Это -- единственное средство сохранить достоинство носителей народных полномочий, -- уверенно сказал тот же солидный голос. -- Все это очень хорошо, разумеется, насчет народных полномочий -- медленно сказал военный, только что известивший Временное правительство о разрушительной силе снарядов "Авроры", -- а покамест мы обсуждаем ультиматум, большевики, нужно полагать, занимают Главный штаб. Юнкер в изодранной гимнастерке с винтовкой в руке пробежал мимо Миллера, где-то за углом, в глубине коридора распахнул двери в комнату заседаний Временного правительства и вытянулся на пороге, поднеся руку к козырьку: -- Генерал-квартирмейстер Параделов просит известить Временное правительство, что Главный штаб занят большевистскими войсками! 4 ... по прошествии двадцати минут с момента вручения настоящего ультиматума артиллерией Петропавловской крепости... Крышка часов щелкнула и отвалилась: часы показывали двенадцать минут седьмого -- до истечения указанного срока оставалось восемь минут. Комиссар сунул часы в карман и вытащил кисет с табаком и трубку. -- А ведь, должно-быть, не один я сейчас считаю минуты... еще семь... шесть... пять минут и... -- Товарищ Лобачев, крепостная рота отказывается стрелять! Комиссар вскочил, сделал шаг вперед, вспылил было, но сдержался и спросил, не повышая голоса. -- Почему? -- Говорят: орудия заржавлены... Говорят, пускай сам комиссар из таких орудий стреляет! Трехдюймовые орудия, которыми надлежало штурмовать Зимний дворец, были найдены на дворе арсенала и еще утром вытащены в "лагери". "Лагерями" называлось небольшое пространство между крепостной стеною и обводным каналом Невы, когда-то служившее для лагерного расположения частей гарнизона, а теперь превратившееся в место для свалки мусора. Не было возможности выбрать иную позицию -- ни втащить орудия вверх на крепостные стены, ни оставить их за стенами. Слишком близка была цель -- Зимний можно было расстреливать только прямой наводкой. С наступлением темноты эти орудия были выдвинуты из-за куч мусора на заранее выбранные места у самого берега Невы. Снаряды частью нашлись в арсеналах, частью были присланы с Выборгской стороны из склада огнеприпасов, -- все было готово к тому, чтобы в условленный час начать бомбардировку Зимнего, подавая тем самым знак к всеобщему штурму -- и теперь, когда этот условленный час пришел, когда через четыре минуты Военно-Революционный Комитет прикажет открыть огонь, теперь... -- Товарищ Павлов, я иду к орудиям. Вы замените меня до моего возвращения. Тусклые блики фонарей дрожат в темной зыби Невы; октябрьский вечер легким дыханьем дождя оседает на лицо и руки. Через Троицкий мост с резким звоном тянутся игрушечные трамваи, лепятся к перилам кукольные фигурки прохожих. Комиссар выбрался, наконец, за крепостную стену. Среди огромных куч мусора, в свете ручного фонаря казавшихся безобразной декорацией -- стояли орудия. В десяти шагах от них несколько артиллеристов жались к стволам огромных оголенных ветел. Один из них вышел вперед: -- Товарищ комиссар?.. Ручной фонарь направляется навстречу артиллеристу и свет его на одно мгновенье задерживается на офицерских погонах. -- В чем дело, поручик? Почему артиллеристы отказываются стрелять? -- Артиллеристы не отказываются стрелять... Поручик держит голову прямо и смотрит в лицо Лобачева немигающими глазами. -- Артиллеристы не отказываются стрелять, в случае если им будут предоставлены исправные орудия. Эти орудия -- неисправны. При первом выстреле их разорвет. Они -- проржавели, в компрессорах нет ни капли масла. Комиссар внезапным движением наводит свой фонарь прямо в лицо офицера. Сухое, гладко выбритое лицо спокойно, брови слегка приподняты, глаза смотрят не мигая, только зрачки сузились под ярким светом; да и что там рассмотришь в этих пустых глазах, спасает ли этот вылощенный человек свою шкуру, надеется ли на то, что эти сумасшедшие большевики проиграют игру? И уж во всяком случае не узнать, ни за что не узнать, по этим глазам, есть ли в самом деле в компрессорах масло и проржавели ли в самом деле орудия, первые орудия революции, которыми во что бы то ни стало нужно подать условный знак к атаке, которыми во что бы то ни стало нужно сломить сопротивление "армии, верной Временному правительству"? -- Я вам не верю. Поручик пожимает плечами. -- Как вам угодно! Впрочем вы в этом можете удостовериться сами! -- Вызовите сюда фейерверкера. Фейерверкер, неуклюжий, широкий солдат в темноте возится возле орудий; его зовут; переваливаясь на коротких ногах он идет к комиссару. -- Какие неисправности в орудиях? Фейерверкер молчит. -- Какие неисправности в орудиях? -- Из их давно не стреляно, -- говорит, нахмурившись, фейерверкер. Заржавели. И в компрессорах... -- Что? -- В компрессорах -- пусто. Масла нет. Комиссар молчит; немного погодя, он подходит к артиллеристам ближе и говорит глухо: -- Сейчас я пришлю своего помощника для обследования орудий. В случае, если они окажутся исправными... Он замолчал на одно мгновенье: -- Расстреляю! Он повернулся и быстро пошел обратно. У самой крепостной стены его догнал поручик, начальник крепостной роты. -- Простите, товарищ комиссар... Лобачев, не замедляя шага, повернул к нему голову. -- Вы, может-быть, думаете, что я солгал... Даю вам честное слово офицера, что... Он едва поспевал за комиссаром. -- Что стрелять из этих орудий, в самом деле, крайне опасно! x x x Снова тусклые блики фонарей дрожат в темной зыби Невы, снова ветер, дождь и сумрачные громады зданий. Навстречу ему, размахивая рукой, в которой зажата записка, бежит какой-то солдат. -- Товарищ комиссар! -- В чем дело? -- Вас ждут... Вот записка. При четком свете фонаря Лобачев читает записку и стиснув челюсти рвет ее на мелкие клочки. -- Опять приказ... Но, чорт побери, ведь можно же начать бомбардировку с "Авроры"! -- Где Павлов? -- В дежурной комнате, товарищ комиссар! Лобачев бежит по лестнице, распахивает дверь в дежурную комнату и лицом к лицу сталкивается с человеком невысокого роста, в очках в распахнутом пальто и мягкой фетровой шляпе, сдвинутой на затылок. -- В чем дело, чорт возьми? Почему не открываете огонь. Из Смольного приказ за приказом, войска ждут, а вы... Лобачев, крепко сжимая челюсти, смотрит на человека в очках. Тот внезапно умолкает, сдвинув брови и тревожно вглядываясь в лицо комиссара. -- Вы больны? Если вы больны, так как же вы смеете браться за такое дело... Лобачев разжимает залитый свинцом рот. -- Я здоров. Не имею возможности открыть огонь, так как орудия, по словам артиллеристов, неисправны и стрельба из них сопряжена с опасностью для жизни. -- Ваши артиллеристы -- изменники! -- кричит человек в очках. -- Немедленно дайте знак из сигнальной пушки. -- Сигнальная пушка? -- вспыхивает в мозгу комиссара. -- В самом деле, как же так?.. Сигнальная пушка... -- Почему вы не вызвали артиллеристов с Морского полигона? -- Почему я не вызвал артиллеристов с Морского полигона? -- бессмысленно повторяет комиссар и, придя в себя, отвечает: -- Потому что четверть часа тому назад я еще не знал, что орудия неисправны. Человек в очках хватает его за руку и тащит к дверям. -- Идемте к орудиям! Он уже бежит по лестнице, выбегает на двор, дождь сразу захлестывает лицо; он поднимает воротник пальто, глубже надвигает шляпу. Комиссар едва поспевает за ним. Они идут в темных проулках, между гарнизонными зданиями; со стороны Зимнего слышатся редкие ружейные выстрелы, фонари слабо мерцают у крепостных стен. -- Товарищ Лобачев, где вы? Какой-то человек бежит за ними, проваливаясь в лужи, прыгая через выбоины. -- Я здесь. Что случилось? Человек падает в лужу, вскакивает, ругаясь по-матери, и кричит весело: -- Зимний сдался и наши там! Человек в очках с недоумением опускает голову и смотрит поверх очков. -- Зимний сдался? Навряд... Комиссар, дрожа от напряжения, хватает его за руку. Он отвечает на пожатие и, прислушиваясь к учащающейся стрельбе, говорит с сомнением, качая головой. -- Что-то не то... Однако ж едем туда... Посмотрим... Они возвращаются обратно в дежурную комнату. Высокий солдат, лицо его кажется знакомым комиссару, подходит к нему, едва только он появляется на пороге дежурной комнаты. -- Товарищ комиссар, -- говорит он и, по старой военной привычке, подносит руку к козырьку фуражки -- поручение выполнено. -- Какое поручение? -- пытается вспомнить комиссар. -- Ах да, это тот самокатчик... Я его посылал с ультиматумом в Зимний. -- Очень хорошо, товарищ, -- отвечает он. -- Временное правительство отказалось ответить на ультиматум... -- Временного правительства больше не существует. Зимний взят. -- Вы давно с Дворцовой площади? -- спрашивает самокатчика человек в очках. -- Не более, как минут тридцать... -- Ну как там? -- Да вот впервые от товарища Лобачева слышу, что Зимний сдался. Человек в очках быстро идет к дверям и еще раз оборачивается на пороге. -- Я еду. На всякий случай необходимо немедленно послать за артиллеристами с Морского полигона. На мостике, за крепостными воротами уже тарахтит автомобиль со слюдяными окошечками в парусиновом верхе. 5 Кривенко вернулся из штаба мрачный и почти не отвечал на расспросы красногвардейцев. Он