ась. Он приезжал к Вале, плакал и страшно накричал на него, когда Валя в шутку привел ему подобный пример отвергнутой любви среди обезьян шимпанзе. Словом, он занимал так много места в моей жизни, что, в конце концов, у меня началась какая-то болезнь: стоило мне закрыть глаза, как он мигом появлялся передо мной в новом сером пальто и в мягкой шляпе, которую он стал носить ради меня, - он сам однажды сказал мне об этом. Конечно, это была очень странная мысль - идти к Ромашову и отобрать те бумаги, которые передал ему Вышимирский. Это была жестокая мысль - идти к нему после всех его писем и цветов, которые я отсылала. Но чем больше я думала, тем все больше мне нравилась эта мысль. Я представляла себе, как я войду и он растеряется и долго будет смотреть на меня, не говоря ни слова, как он потом побледнеет, бросится по коридору и распахнет дверь в свою комнату, а я скажу хладнокровно: - Миша, я пришла к вам по делу. Интересно, что все это произошло именно так, как я себе представляла. Он был в теплой голубой пижаме, должно быть только что из ванны, и еще не успел причесаться - мокрые желтые волосы свисали на лоб. Он побледнел и стоял молча, пока я снимала жакетку. Потом бросился ко мне: - Катя! - Миша, я пришла к вам по делу, - сказала я хладнокровно. - Вы оденьтесь, причешитесь. Где мне подождать? - Да, конечно, пожалуйста... Он побежал по коридору и распахнул дверь в свою комнату. - Вот сюда. Извините... - Напротив, вы меня извините. В прошлом году мы были у него в гостях втроем: Николай Антоныч, бабушка и я, и бабушка, между прочим, весь вечер намекала, что он взял у нее сорок рублей и не отдал. Мне и тогда понравилась его комната, но сейчас, когда я вошла, она была особенно хороша. Она была очень приятно покрашена: стены светло-серые, а двери и стенной шкаф - еще немного светлее. Мебель была мягкая и удобная, и вообще все устроено удобно и красиво. Из окна была видна Собачья Площадка - мое любимое место в Москве. Почему-то я с детства всегда любила Собачью Площадку - и этот маленький памятник погибшим собакам, и все переулки, которые на нее выходили... - Миша, - сказала я, когда он вернулся, причесанный, надушенный и в новом синем костюме, который я еще не видала, - я пришла, чтобы ответить на все ваши письма. Что за ерунду вы пишете, что я буду раскаиваться, если не выйду за вас замуж! Вообще это мальчишество - писать мне каждый день, когда вы знаете, что я даже не читаю ваших писем. Вы прекрасно знаете, что я никогда не собиралась за вас, и нечего писать, что я вас обманула. Это было немного страшно - смотреть, как меняется у него лицо. Он вошел с нетерпеливым, радостным выражением, как бы надеясь и не веря себе, - а теперь, с каждым моим словом, надежда исчезала и лицо мертвело, мертвело, 0н отвернулся и смотрел в пол. - Долго объяснять, почему я прежде позволяла говорить об этом. Тут было много причин. Но ведь вы же умный человек! Вы никогда не обманывались в том, что я вас не любила. - А с ним ты будешь несчастна! - Почему вы говорите мне "ты"? - спросила я холодно. - Я сейчас же уйду. - А с ним ты будешь несчастна, - повторил Ромашов. У него дрожали колени, он несколько раз как-то странно прикрывал глаза, и я вспомнила, как Саня рассказывал, что он спит с открытыми глазами. - Я убью себя и вас, - наконец прошептал он. - Если вы убьете себя, это будет просто прекрасно, - сказала я очень спокойно. - Я не хотела с вами ссориться, но если на то пошло, какое право вы имеете говорить подобные вещи? Вы затеяли интригу, как будто в наше время на девушках женятся с помощью каких-то идиотских интриг! Вы человек без всякого достоинства, потому что иначе вы не стали бы каждый день ходить за мной по пятам, как собака. Вообще вы должны слушать меня и молчать, потому что все, что вы скажете, я отлично знаю. А теперь вот что: что это за бумаги, которые вы взяли у Вышимирского? - Какие бумаги? - Миша, не притворяйтесь, вы отлично знаете, о чем я говорю. Это те самые бумаги, которыми вы пугали Николая Антоныча, что он прежде был биржевой делец, а потом предлагали Сане, чтобы он отказался от меня и уехал. Дайте их сюда сейчас же, слышите! Сию же минуту! Он несколько раз закрыл глаза и вздохнул. Потом хотел встать на колени. Но я очень громко сказала: - Миша, не смейте, вы слышите! И он удержался, только стиснул зубы, и у него стало такое безнадежное лицо, что у меня невольно защемило сердце. Не то, что мне было жаль его! Но у меня было такое чувство, как будто я все-таки виновата, что он так мучается и не может даже заставить себя сказать ни слова. Мне было бы легче, если бы он стал ругать меня. Но он молчал и молчал. - Миша, - снова сказала я, начиная волноваться, - поймите, что вам теперь совершенно не нужны эти бумаги. Все равно ничего нельзя изменить, а между тем мне стыдно, что я почти ничего не знаю о моем отце, в то время как о нем уже пишут во всех газетах. Они мне нужны - лично мне и никому другому. Не знаю, что ему почудилось, когда я сказала "нужны лично мне", но у него вдруг стали бешеные глаза, он закинул голову и легко прошелся по комнате. Он подумал о Сане. - Ничего не дам, - грубо сказал он. - Нет, дадите! Если вы не дадите, я буду думать, что это снова ложь - то, что вы мне писали. Он вдруг вышел, и я осталась одна. Было очень тихо, только с улицы доносились детские голоса да осторожно раза два прогудела машина. Это было неприятно, что он ушел и не возвращался так долго. А вдруг он в самом деле сделал что-нибудь над собой! У меня похолодело сердце, я вышла в коридор и стали слушать. Ничего - только где-то льется и льется вода. - Миша! Дверь в ванную комнату была приоткрыта, я заглянула и увидела, что он стоит, наклонившись над ванной. Я не сразу поняла, что с ним, - в комнате было полутемно, он не зажег света. - Я сейчас приду, - внятно сказал он, не оборачиваясь. Он стоял, согнувшись в три погибели, держа голову под краном; вода лилась на его лицо и на плечи, и новый костюм был уже совершенно мокрым. - Что вы делаете? Вы сошли с ума! - Идите, я сейчас приду, - сердито повторил он. Через несколько минут он действительно пришел без воротничка, с красными глазами - и принес четыре обыкновенные синие тетради. - Вот они, - сказал он, - никаких бумаг у меня больше нет. Возьмите. Возможно, что это снова была неправда, потому что я наудачу открыла одну тетрадь и там оказалось что-то печатное - точно вырванная из книги страница, - но теперь с ним больше нельзя было говорить, и я только поблагодарила очень вежливо: - Спасибо, Миша. Я вернулась домой, и прошло еще несколько часов, и прошел долгий вечер за чтением синих тетрадей, прежде чем я заставила себя забыть это лицо и как он вернулся в мокром костюме, похудевший и похожий на подбитую птицу. Глава третья. СЧАСТЛИВОГО ПЛАВАНИЯ И ДОСТИЖЕНИЙ! Передо мной лежали четыре толстые синие тетради - старые, то есть дореволюционные, потому что на обложках везде стояла фирма "Фридрих Кан". На первой странице первой тетради было написано великолепными буквами с тенями: "Чему свидетель в жизни был" и дата - 1916. Мемуары! Но дальше шли просто вырезки из старых газет, в том числе из таких, о которых я прежде никогда не слышала: "Биржевые ведомости", "Земщина", "Газета Копейка". Вырезки были наклеены вдоль, во всю длину столбцами, но кое-где и поперек, например: "Экспедиция Татаринова. Покупайте открытые письма! 1) Молебен перед отправлением. 2) Судно "Св. Мария" на рейде". Я быстро перелистала тетрадь до конца, потом вторую, третью. Никаких "бумаг", как в разговоре с Иваном Павловичем я поняла это слово, тут не было, а были только статьи и заметки об экспедиции из Петербурга во Владивосток вдоль берегов Сибири. Что же это были за статьи? Я начала читать их и не могла оторваться. Вся жизнь прежних лет открылась передо мной, и я читала с горьким чувством непоправимости и обиды. Непоправимости - потому что шхуна "Св. Мария" погибла прежде, чем вышла из порта, вот в чем я убедилась после чтения этих статей. И обиды - потому что я узнала теперь, как дерзко был обманут отец и как повредили ему доверчивость и прямота души. Вот как описывал какой-то "очевидец" отплытие "Св. Марии": "...Бедно украшены флагами мачты уходящей в далекий путь шхуны. Приближается час отъезда. Последняя молитва "о плавающих и путешествующих", последние напутственные речи... И вот медленно отчаливает "Св. Мария", все дальше берег, уже дома и люди слились в одну пеструю полоску. Торжественный момент! С землей, с родиной порвалась последняя связь. Но грустно было нам и стыдно за эти бедные проводы, за равнодушные лица, на которых было написано лишь любопытство... Наступил вечер. "Св. Мария" остановилась у устья Двины. Провожающие выпили по бокалу шампанского за успех экспедиции. Еще одно крепкое рукопожатие, еще одно объятие - и нужно переходить на "Лебедин", чтобы возвращаться в город. И вот женщины стоят на борту маленького парохода и машут, машут... вытирают слезы и снова машут. Еще доносится нервный лай собак с удаляющейся шхуны. Все мельче она, и вот, наконец, превратилась в маленькую точку на темнеющем вечернем горизонте... Что ждет вас впереди, смелые люди?" И вот ушла в далекое плавание шхуна, архангельский маяк послал ей вслед прощальный сигнал: "Счастливого плавания и достижений", и что же началось на берегу, боже мой! Какие грязные ссоры между торговцами, снаряжавшими шхуну, какие суды и аукционы - часть снаряжения и продовольствия пришлось оставить на берегу, и все это было продано с аукциона. И обвинения - в чем только не обвиняли моего отца! Не проходит и недели после отплытия шхуны, как его обвиняют в том, что он не застраховал ни себя, ни людей; в том, что он отплыл на три недели позже, чем этого требуют условия полярного плавания; в том, что он не дождался радиотелеграфиста. Его обвиняют в легкомыслии, в неумелом подборе команды, среди которой "нет ни одного лица, умеющего справляться с парусами". Над ним смеются, утверждают, что "в этой глупой авантюре, как в капле воды, отразилась наша современная напыщенная, бестолковая жизнь". Через несколько дней после ухода "Св. Марии" в Карском море разразился жестокий шторм, и тотчас же распространились слухи о гибели экспедиции у берегов Новой Земли. "Кто виноват?", "Судьба "Св. Марии", "Где искать Татаринова?" - первое страшное впечатление детства вспомнилось мне при чтении этих статей: мама вдруг быстро входит в мою маленькую комнатку в Энске с газетой в руках, в своем чудном черном шуршащем платье, и не видит меня, хотя я говорю ей что-то и соскакиваю с кроватки и бегу к ней босиком, в одной рубашке. Пол холодный, но она не велит мне идти назад в кроватку и не поднимает с полу, а все стоит у окна с газетой в руках. Я тоже стараюсь дотянуться до окна, но вижу только наш садик, весь в мокрых осенних листьях клена, и мокрые дорожки и лужи, по которым еще шлепают последние крупные капли дождя. "Мама, зачем ты смотришь?" Она молчит, я снова спрашиваю, и мне хочется к ней на руки, потому что становится страшно, что она все молчит. "Мама!" Я начинаю реветь, и тогда она оборачивается и наклоняется, чтобы поднять меня, но что-то делается с нею, и она садится на пол, потом ложится и тихонько лежит, вытянувшись на полу, в своем чудном черном шуршащем платье. И вдруг безумный, бессознательный страх охватывает меня, я кричу и слышу только, как я ужасно кричу, и бьюсь обо что-то руками и ногами, и слышу испуганный мамин голос, и снова кричу и не могу остановиться. Потом я сплю и слышу сквозь сон, как бабушка разговаривает с мамой, как мама говорит: - Она меня испугалась. Но я молчу и притворяюсь, что сплю, потому что это все-таки мама и, потому что она говорит и плачет, как мама... Только теперь, читая эти статьи, я поняла, что это было. Но слухи оказались ложными, и через телеграфную экспедицию на Югорском Шаре капитан Татаринов прислал "сердечный привет и наилучшие благопожелания всем жертвователям и лицам, сочувствующим делу экспедиции". Это письмо было напечатано в виде факсимиле, и над ним папин незнакомый портрет - в морской форме, в кителе с белыми погонами: изящный офицер со старомодно поднятыми кверху усами. Недаром послал он "благопожелания всем жертвователям": он надеялся, что сбор пожертвований даст возможность "Комитету по исследованию русских полярных стран" поддержать семьи экипажа. Об этом он писал в своем донесении, посланном через Югорскую экспедицию и напечатанном 16 июня в газете "Новое время": "Я убежден, что Комитет не оставит на произвол судьбы семейства тех, кто посвятил свою жизнь общему национальному делу". Напрасная надежда! В той же газете, от 27 июня, я прочла отчет о заседании Комитета: "По словам секретаря Комитета Н.А.Татаринова, новая подписка дала совершенно ничтожные результаты. Равным образом не дали ожидаемых прибылей и многие другие способы, как устройство увеселительных развлечений и т.п. Таким образом, Комитет лишен возможности оказать семьям экипажа предполагаемую помощь в 1000 рублей, собираемую путем доброхотных даяний". Странно и дико было мне читать об этих "доброхотных даяниях"... Может быть, и мы с мамой жили, как нищие, на эту милостыню, собираемую путем "доброхотных даяний"? Но все это только мелькнуло у меня в голове, и я не стала особенно раздумывать над обидами, которым было почти столько же лет, сколько и мне. Другое остановило и поразило меня в старых газетах: в один голос они утверждали, что шхуну "Св. Мария" ждет неизбежная гибель. Иные рассчитывали с карандашом в руках, что она едва дойдет до Новой Земли. Другие предполагали, что она будет затерта первыми же льдами и погибнет несколько позже, пройдя вдоль Земли Франца-Иосифа в качестве "пленника полярного моря". В том, что она не пройдет Северным морским путем в одну ли, в две ли, в три ли навигации, безразлично, - не сомневался никто. Только какой-то поэт напечатал в архангельской газете стихи: "И.Л.Татаринову", по которым можно было судить, что он держался иного мнения: Он здоров! Хранит его судьбина! Его энергия и риск Полярный разомкнули диск, И отступает спаянная льдина... Я много знала и прежде. В письме, которое Саня нашел в Энске, отец писал, что "из шестидесяти собак большую часть еще на Новой Земле пришлось застрелить. В записке, которую Саня составил со слов Вышимирского говорилось о гнилой одежде, о бракованном шоколаде. В газете "Архангельск" я прочитала письмо купца Е.В.Демидова, который указывал, что "засолка мяса и приготовление готового платья не являются его специальностью" и что "в данном случае он был только комиссионером. При всем этом, имея свое большое торговое дело, он не мог, конечно, смотреть за каждым куском мяса и рыбы, положенным в бочку. Все время получались такие телеграммы от капитана Татаринова: "Остановите заготовку - денег нет". Или: "Продайте заготовленное - денег нет". И так далее. Зачем же было снаряжать экспедицию, когда не было денег?.. Если что и оказалось худое при таком спешном деле, так виновных в этом искать надо бы не среди местных коммерсантов, а где-либо выше..." Но я не знала - и Саня не знал, и я не понимаю, почему мама никогда не говорила об этом, - что "за три дня до выхода "Св. Марии" в фор-трюме, в обеих сторонах его баргоута, под второй палубой, значительно ниже ватерлинии, обнаружены опасные для плавания вырезы борта вместе со шпангоутами, вплоть до наружной обшивки со следами топора и пилы. Дыры эти, обмеренные и сфотографированные, оказались: самая большая шириной в 12 дюймов и длиной в 2 фута и 4 дюйма, а другие немногим меньше. Происхождение этих дыр, весьма загадочное, заставляет, однако, вспомнить о том, что в случае гибели судна новый владелец его получил бы соответствующую страховку". Конечно, не нужны были новые подтверждения, что отец погиб и никогда не вернется. Он не мог не погибнуть. Был послан на безусловную, верную смерть и погиб. Глава четвертая. МЫ ПЬЕМ ЗА САНЮ Я уже говорила, что у меня было очень много работы в то лето, между прочим еще и потому, что моя помощница, студентка третьего курса, оказалась очень тупой, и приходилось не только делать все за нее, но еще и утешать ее, потому что она огорчалась, что она такая тупая. Сама я тоже многого не могла понять и каждые два-три дня бегала к моей старенькой профессорше, которая называла меня "деточкой" и все беспокоилась, что я похудела. И действительно, я очень похудела и побледнела, потому что никогда еще, кажется, столько не думала и не волновалась. Я волновалась, читая статьи; волновалась, когда опаздывали письма от Сани; волновалась, потому что бабушка сердилась на меня и даже одно время перестала ходить. Кроме того, я еще волновалась из-за Вали и Киры. Все у них было очень хорошо - они по-прежнему сидели в своей кухне и шептались, а потом пили чай с серьезными, счастливыми, глупыми лицами; но однажды шепот вдруг прекратился, и, немного помолчав, они стали кричать друг на друга. Я испугалась и тоже стала кричать, но в это время Валя вышел, весь красный, и полез в стенной шкаф, очевидно спутав его с входной дверью. Я подала ему шляпу и робко спросила, что случилось, но он ответил: - Спросите у вашей подруги, что случилось. Не помню, когда я в последний раз видела, что Кира плачет. Кажется, в пятом классе, из-за "неуда" по черчению. Теперь она снова плакала и, как маленькая, вытирала глаза руками. - Кира, что случилось? - Ничего не случилось. Мы решили записаться, а он не хочет переезжать, вот и все. - Из-за меня? Потому что тесно? - Ничего не из-за тебя. Он говорит, что я сама должна догадаться. А я, честное слово, не могу. Он хочет, чтобы я к нему переехала. А я не хочу. Мне там нужно будет готовить и все, а когда мне готовить? Вообще здесь все есть и посуда, и скатерти, белье, все. - И мама. - Ну да, и мама. Мы проговорили весь вечер, а ночью Кира пришла и сказала, что догадалась - просто он ее больше не любит. До семи утра я доказывала, что Валя ее любит и что так не волнуются, когда не любят. Не знаю, убедила ли я Киру, но только она вдруг сказала, "что она прекрасно знает, что он хороший, а она плохая и что она напишет ему письмо, что она его не стоит и что он ее не любит, потому что считает, что она дура". - Только, прежде чем отослать, покажи мне, ладно? - сказала я сонным голосом, и последнее, что я еще видела, засыпая, - это была Кира, которая в одной рубашке сидела за столом и писала, писала... Наутро мы с ней разорвали ерунду, которую она сочинила, и я отправилась к Вале. Он работал в Зоопарке, и я вспомнила, как мы однажды были у него с Саней и как он показывал нам своих грызунов. Теперь и дома этого уже не было, а стоял красивый белый павильон с колоннами, и Вале не нужно было уверять сторожа, что он - сотрудник лаборатории экспериментальной биологии. Но в этом красивом белом павильоне совершенно так же пахло мышами, и Валя был такой же - только в белом халате и небритый. Мне стало смешно, потому что ночью Кира сказала, что он теперь перестанет бриться. Он усадил меня и сам уныло сел. - Валя, во-первых, имей в виду, что я пришла по собственной инициативе, - начала я сердито. - Так что ты не думай, пожалуйста, что Кира меня прислала. Он сказал дрогнувшим голосом: "Да?", и мне стало жаль его. Но я продолжала строго: - Если у тебя есть серьезные причины остаться у себя, хотя на Сивцевом вам будет в тысячу раз удобнее, ты должен ей сказать, и баста. А не требовать, чтобы она сама догадалась. Он помолчал. - Понимаешь, в чем дело... я не могу переехать на Сивцев-Вражек, хотя, конечно, я не отрицаю, что это было бы просто прекрасно, Там, можно устроить что-то вроде кабинета и спальни, особенно если перегородку перенести, а где сейчас чулан - устроить маленькую лабораторию. Но это невозможно. - Почему? - Потому что... Послушай, а тебя она не заговаривает? - вдруг с отчаянием спросил он. - Кто? - Кирина мама. Я так и покатилась со смеху. - Да, тебе смешно, - говорил Валя, - конечно, тебе смешно. А я не могу. У меня начинается тошнота и слабость. Один раз спрашивает: "Почему ты такой бледный?" Я ей чуть не сказал... И все про какую-то Варвару Рабинович, будь она неладна... Нет, не перееду. - Вот что, Валя, - сказала я серьезно, - уж не знаю, кто у вас там кого заговаривает, но ты, во всяком случае, ведешь себя по отношению к Кире очень глупо. Она плакала и не спала сегодня всю ночь, и вообще ты должен сразу же поехать к ней и объяснить, в чем дело. У него стало несчастное лицо, и несколько раз он взволнованно прошелся по комнате. - Не поеду! - Валя! Он упрямо молчал. "Ого, вот ты какой!" - подумала я с уважением. - Тогда и не лезьте больше ко мне, и черт с вами! - сказала я сердито и хотела уйти, но он не пустил, и мы еще два часа говорили о том, как бы устроить, чтобы Кирина мама не говорила так много... Это было не особенно удобно, но я все-таки рассказала Кире, в чем дело. Она очень удивилась, а потом сказала, что мама каждый день жалуется, что Валя ее заговаривает, и однажды даже лежала после его ухода с мокрой тряпкой на лбу и говорила, что больше не может слышать о гибридах чернобурых лисиц и что Кира сумасшедшая, если выйдет замуж за человека, который никому не дает открыть рта, а сам говорит и говорит, как какой-то громкоговоритель. Она мигом собралась и поехала к Вале, - хотя я сказала, что на ее месте никогда бы первая не поехала, - и вечером они уже снова сидели в "собственно кухне" и шептались. Они решили попробовать все-таки устроиться на Сивцевом-Вражке. Это был прекрасный вечер - лучший из тех, что я провела без Сани. Накануне я получила от него письмо - большое и очень хорошее, в котором он писал, между прочим, что много читает и стал заниматься английским языком. Я вспомнила, как он удивился, узнав, что я довольно свободно читаю по-английски, и как покраснел, когда при нем однажды заговорили о композиторе Шостаковиче и оказалось, что он прежде никогда даже не слышал этой фамилии. Вообще это было чудное письмо, от которого у меня стало весело и спокойно на душе. Тайком от "молодых" мы с Александрой Дмитриевной приготовили великолепный ужин с вином, и хотя любимый Валин салат с омарами мы посолили по очереди - сперва я, потом Александра Дмитриевна, - все-таки он был съеден в одну минуту, потому что оказалось, что Валя со вчерашнего дня не только не брился, но и ничего не ел. Мы выпили за Санино здоровье, потом за его удачу во всех делах. - В его больших делах, - сказал Валя, - потому что я уверен, что в его жизни будут большие дела. Потом он рассказал, как в двадцать пятом году он работал в бюро юных натуралистов при Московском комитете комсомола, и как однажды уговорил Саню поехать на экскурсию в Серебряный Бор, и как Саня долго старался понять, почему это интересно, а потом вдруг стал говорить цитатами, и все поразились, какая у него необыкновенная память. Он процитировал: Бороться, бороться, пока не покинет надежда, - Что может быть в жизни прекрасней подобной игры? и сказал, что ловить полевых мышей - это не его стихия. Александре Дмитриевне хотелось тоже что-нибудь рассказать, и мы с Кирой боялись, что она опять заговорит о Варваре Рабинович. Но обошлось - она только прочитала нам несколько стихотворений и сказала, что у нее на стихи тоже необыкновенная память. Так мы сидели и выпивали, и был уже двенадцатый час, когда кто-то позвонил, и Александра Дмитриевна, которая в эту минуту показывала нам, как нужно брать голос "в маску", сказала, что это дворник за мусором. Я побежала на кухню и так - с ведром в руке - и открыла дверь. Но это был не дворник. Это был Ромашов, который молча быстро отступил, когда я открыла дверь, и снял шляпу. - У меня срочное дело, и оно касается вас, поэтому я решился придти так поздно. Он сказал это очень серьезно, и я сразу поверила, что дело срочное и что оно касается меня. Я поверила, потому что он был совершенно спокоен. - Пожалуйста, зайдите. Мы так и стояли друг против друга - он со шляпой, а я с помойным ведром в руке. Потом я спохватилась и сунула ведро между дверей. - Боюсь, это не совсем удобно, - вежливо сказал он: - у вас, кажется, гости? - Нет. - А можно здесь, на лестнице? Или спустимся вниз, на бульвар. Мне нужно сообщить вам... - Одну минуту, - сказала я быстро. Александра Дмитриевна звала меня. Я прикрыла дверь и пошла к ней навстречу. - Кто там? - Александра Дмитриевна, я сейчас вернусь, - сказала я быстро. - Или вот что... Пускай Валя через четверть часа спустится за мной. Я буду на бульваре. Она еще говорила что-то, но я уже выбежала и захлопнула двери. Вечер был прохладный, а я - в одном платье, и Ромашов на лестнице сказал: "Вы простудитесь". Должно быть, ему хотелось предложить мне свое пальто - и он даже снял его и нес на руке, а потом, когда мы сидели, положил на скамейку, - но не решился. Впрочем, мне было не холодно. У меня горело лицо от вина, и я волновалась. Я чувствовала, что этот приход неспроста. На бульваре было тихо и пусто, только, опираясь на палки, сидели старики - по старику на скамейку - от памятника Гоголю до самого забора, за которым строили станцию "Дворец Советов". - Катя, вот о чем я хотел сказать вам, - осторожно начал Ромашов. - Я знаю, как важно для вас, чтобы экспедиция состоялась. И для... Он запнулся, потом продолжал легко: - И для Сани. Я не думаю, что это фактически важно, то есть что это может что-то переменить в жизни, например, вашего дядюшки, которого это очень пугает. Но дело касается вас и поэтому не может быть для меня безразлично. Он сказал это очень просто. - Я пришел, чтобы предупредить вас. - О чем? - О том, что экспедиция не состоится. - Неправда! Мне звонил Ч. - Только что решили, что посылать не стоит, - спокойно возразил Ромашов. - Кто решил? И откуда вы знаете? Он отвернулся, потом взглянул на меня улыбаясь. - Не знаю, как и сказать. Снова оказываюсь подлецом, как вы меня назвали. - Как угодно. Я боялась, что он встанет и уйдет - настолько он был спокоен и уверен в себе и не похож на прежнего Ромашова. Но он не ушел. - Николай Антонович сказал мне, что заместитель начальника Главсевморпути доложил о проекте экспедиции и сам же и высказался против. Он считает, что не дело Главсевморпути заниматься розысками капитанов, исчезнувших более двадцати лет тому назад. Но, по-моему... - Ромашов запнулся: должно быть, ему стало жарко, потому что он снял шляпу и положил ее на колени, - это не его мнение. - Чье же это мнение? - Николая Антоновича, - быстро сказал Ромашов. - Он знаком с этим заместителем, и тот считает его великим знатоком истории Арктики. Впрочем, с кем же еще и посоветоваться о розысках капитана Татаринова, как не с Николаем Антоновичем? Ведь он снаряжал экспедицию и потом писал о ней. Он член Географического общества - и весьма почтенный. Я была так взволнована, что не подумала в эту минуту ни о том, почему Николай Антонович так хлопочет, чтобы розыски провалились, ни о том, что же заставило Ромашова снова выдать его. Я была оскорблена - не только за отца, но и за Саню. - Как его фамилия? - Чья? - Этого человека, который говорит, что не стоит разыскивать исчезнувших капитанов. Ромашов назвал фамилию. - С Николаем Антоновичем я, разумеется, не стану объясняться, - продолжала я, чувствуя, что у меня ноздри раздуваются, и стараюсь успокоиться. - Мы с ним объяснились раз навсегда. Но в Главсевморпути я кое-что расскажу о нем. У Сани не было времени, чтобы разделаться с ним, или он пожалел, не знаю... Да полно, правда ли это? - вдруг сказала я, взглянув на Ромашова и подумав, что ведь это же он, - он, который любит меня и, должно быть, только и мечтает, как бы вернее погубить Саню! - Зачем я стану говорить неправду? - равнодушно возразил Ромашов. - Да вы узнаете! Вам тоже скажут... Конечно, нужно пойти туда и все объяснить. Но вы... не говорите, от кого вы об этом узнали. Или, впрочем, скажите, мне все равно, - надменно прибавил он, - только это может стать известно Николаю Антоновичу, и тогда мне не удастся больше обмануть его, как сегодня. Николай Антонович был обманут ради меня - вот что он хотел сказать этой фразой. Он смотрел на меня и ждал. - Я не просила вас никого обманывать, хотя, по-моему, нечего стыдиться, что вы решились (я чуть не сказала: "первый раз в жизни") поступить честно и помочь мне. Я не знаю, как вы теперь относитесь к Николаю Антоновичу. - С презрением. - Ладно, это ваше дело. - Я поднялась, потому что мне стало очень противно. - Во всяком случае, спасибо, Миша. И до свидания... У Сивцева-Вражка я встретила всех троих: Александру Дмитриевну, Киру и Валю. Они бежали взволнованные, и Александра Дмитриевна говорила что-то: "Господи, да откуда же я знаю? Только сказала, что если я через десять минут не вернусь..." Трамвай остановился как раз между нами, и, когда он прошел, все трое ринулись на бульвар с воинственным видом. - Стоп! - Да вот же она! Александра Дмитриевна! Она здесь! Катя, что случилось? - А вино допили? - спросила я очень серьезно. - Если допили, нужно еще купить... Мне хочется еще раз выпить за Саню. Глава пятая. ЗДЕСЬ НАПИСАНО: "ШХУНА "СВ. МАРИЯ" Начальником Главсевморпути был в те годы известный полярный деятель, имя которого нетрудно найти на любой карте русской Арктики. Вероятно, попасть к нему было не так просто. Но Ч. позвонил, и я была принята в тот же день. Правда, пришлось подождать, но это было даже интересно, так как в приемной сидели моряки и летчики, только что вернувшиеся из Заполярья. Один был похож немного на Саню, я невольно несколько раз взглянула на него и прислушалась к тому, что он говорил. Но он, должно быть, понял меня иначе, потому что приосанился и глупо улыбнулся. Потом они ушли, и я еще долго сидела и сердилась на себя за тоску, которая нет-нет, да и подступала к сердцу... Я очень хорошо помню свой разговор с начальником Главсевморпути, потому что в письме, которое в тот же вечер отправила Сане, повторила его слово в слово. Сперва я волновалась и чувствовала, что бледна, но только что он спросил низким, вежливым голосом: "Чем могу служить?", как все мое волнение пропало. Потом оно вернулось, но это было уже другое, азартное волнение, от которого не помнишь себя и становится холодно и приятно. - Летчик Григорьев представил вам проект поисковой экспедиции, - начала я, - и сперва было решено, что она состоится. Но вчера... Он внимательно слушал меня. Он был так удивительно похож на свой портрет, тысячу раз печатавшийся в газетах и журналах, что у меня было странное чувство, как будто я разговариваю не с ним самим, а с его портретом. - Нет, - возразил он, когда я спросила, думает ли и он, что не стоит заниматься розысками пропавших капитанов, - но мы внимательно взвесили все "за" и "против" и решили, что подобные поиски заранее обречены на неудачу. В самом деле: во-первых, места, указанные в проекте, более или менее изучены за последние годы, и, однако, до сих пор не было обнаружено никаких следов экспедиции "Святой Марии"; во-вторых, от Северной Земли до устья Пясины более тысячи километров, и организовать поиски на таком расстоянии - это очень сложная задача. Наконец - и это самое главное - у меня нет уверенности, что экспедицию вашего отца следует искать именно в этом районе. - Нет никаких сомнений, что именно в этом, - возразила я энергично. - Почему? - Потому что... - Я вдруг забыла все доказательства, хотя еще в приемной повторила их еще раз и даже сосчитала на пальцах. - Потому что... Он смотрел на меня и ждал. У него были совершенно светлые глаза, а борода черная, и он хладнокровно смотрел на меня и ждал. Это была страшная минута. - Во-первых, это видно по дневникам штурмана, - сказала я немного дрожащим голосом. - Помните, он приводит слова отца: "Если безнадежные обстоятельства заставят меня покинуть корабль, я пойду к земле, которую мы открыли". Во-вторых... - И я вынула из портфеля фотографии, которые оставил мне Саня. - Вот взгляните... Здесь написано - "Шхуна "Святая Мария". Этот багор найден на Таймыре. - Положим. Но почему не допустить, что он принадлежал партии штурмана, который двумя месяцами раньше оставил шхуну? - Потому что штурман... Где у вас карта? - спросила я, хотя огромная карта Арктики висела над письменным столом и я все время смотрела на нее, но, должно быть, не видела от волнения. - Он шел по дрейфующему льду и совсем в другом направлении. Можно? Я взяла указку и влезла на стул, потому что с полу мне было не достать до мыса Флора. - Вот как он шел. Он вернулся в Архангельск с экспедицией лейтенанта Седова. Но пойдем дальше, - продолжала я, чувствуя, что мне становится холодно и что я снова бледнею, но теперь уже от воодушевления. - Вы говорите, что от Северной Земли до устья Пясины - изученные места и странно, что до сих пор никто не наткнулся на следы экспедиции хотя бы случайно. А Русанов? Сколько лет прошло до тех пор, как были найдены остатки его снаряжения? И где же? В тех местах, куда ходили суда и тысячу раз бывали люди. А этот матрос Амундсена, которого нашли на Диксоне в трех километрах от станции? Я тогда не знала, что могила этого матроса (его звали Тиссен) находится у портовой столовой и что каждый, кто после обеда отправляется на полярную станцию, проходит тот путь, который оставалось пройти Тиссену, то есть путь от жизни до смерти. - Нет, дело не в том, что это изученные места, а в том, что отца никогда не искали. Вот его путь: от 79 градуса 35 минут широты между 86-м и 87-м меридианами к Русским островам, архипелагу Норденшельда. Потом, вероятно после долгих блужданий, от мыса Стерлегова к устью Пясины. Здесь старый ненец нашел лодку, поставленную на нарты. Потом к Енисею, потому что Енисей - это была единственная надежда встретить людей и помощь. Я соскочила со стула. Он гладил бороду и смотрел на меня - кажется, с любопытством. - Вы так уверены? - Да. Не может быть иначе. Что же предлагает Григорьев? Ледокольный пароход "Пахтусов" направляется к Северной Земле для научных работ. Это гидрографическая экспедиция, верно? - Да. - Отлично. Дорогой он устраивает в нескольких местах базы для двух-трех поисковых партий. Григорьев считает, что нужны только две партии, по три человека в каждой. Мне кажется, что нужны три или моторный бот вместо третьей. Они пойдут мористой стороной прибрежных островов, а "Пахтусов" тем временем будет работать где-нибудь поблизости, так что от него можно будет почти не отрываться. Я остановилась, потому что начальник Главсевморпути засмеялся и встал. Он обошел стол и сел рядом со мною. - Да вы настоящая дочка капитана Татаринова, - весело сказал он. - Географ? - Геолог. - На котором курсе? Я отвечала, что давно уже окончила университет и уже два года, как работаю в Башкирском геологическом управлении. - У вас есть сестры, братья? - Нет, я одна. - А мать? - Умерла. Он деликатно помолчал некоторое время, потом вернулся к Саниному проекту. - Конечно, все это далеко не так просто, - задумчиво сказал он. - Но не невозможно... Моторный бот тут, конечно, ни при чем. А вот Григорьева, очевидно, придется вызвать. Где он? - В Заполярье. У меня сердце стало биться и биться, и зачем-то я еще раз сказала: - В Заполярье. Он лукаво посмотрел на меня. - Вот возьмем и вызовем, - с детским удовольствием повторил он, и я поняла, что Ч. рассказал ему обо мне и Сане. - Как вы полагаете, ведь он же нам тут необходим для решения этого вопроса? - Мне кажется, да, - сказала я смело. - Ну вот. Я был очень рад, - серьезно сказал он, вставая, - познакомиться с вами. Состоится ли экспедиция или нет, но это превосходно, что вы пришли ко мне и так энергично, горячо говорили. Глава шестая. У БАБУШКИ Я уже писала о том, что бабушка приходила ко мне каждый вечер. Она приходила надутая, важная и гордо разговаривала с Кириной мамой. Ей не нравилось, что я "живу у чужих людей", а дома - "чудная комната", и она боялась какой-то Доры Абрамовны, которая уже два раза "забегала и нюхала". - Уже и старость моя стала, - однажды сказала она мне со слезами, - а в таком одиночестве я еще не жила. Но вот однажды бабушка не пришла, а наутро позвонила и сказала, что у нее что-то стало с сердцем. Она рассердилась, когда я спросила, дома ли Николай Антонович. - Глупый вопрос, - сказала она строго. - А где же ему быть? Как ты, что ли? Хатки считать? Потом она сказала, что он ушел, и я живо собралась и поехала к ней. Она лежала на диване, покрывшись своею старенькой зеленой шубкой. Лавровишневые капли стояли на столике подле дивана - единственное лекарство, которое она признавала, и она только махнула рукой, когда я спросила о ее здоровье. - Чуть что, поклоны бьет, - сказала она сердито. - Сейчас видно, что в монашках жила. Религиозная. А я ее спрашиваю: "Тогда зачем служить?" И прогнала. Она прогнала домработницу, и это было очень плохо, потому что домработница была, хотя религиозная, но хорошая, и прежде бабушке даже нравилось, что она когда-то жила в монашках. - Бабушка, что же ты наделала? - сказала я. - Осталась больная и совершенно одна! Теперь я тебя к себе заберу. - Не поеду. Вот еще! Она наотрез отказалась раздеться и лечь в постель и сказала, что это - не сердце, а просто она вчера не готовила, а поела редьки с постным маслом, и это у нее - от редьки. - Если ты не ляжешь, я сейчас же уйду. - О! Напугала. Однако она разделась, кряхтя легла в постель и вдруг уснула... В маминой комнате всегда был почему-то сквозняк, когда открывали окна, и я, чтобы проветрить, открыла дверь в коридор. Потом зашла к себе, и как же неуютна и пуста показалась мне комната, в которой я прожила столько лет! Все стало даже лучше в ней после моего отъезда. Кровать была покрыта бабушкиным старинным кружевным покрывалом, занавески белые-пребелые и даже топорщились от крахмала, все чисто прибрано, и том энциклопедии, который я зачем-то читала перед отъездом, остался открытым на той же странице. Меня здесь ждали... На окне, среди старых школьных учебников, я нашла тетрадку с цитатами из любимых книг: "Странная вещь сердце человеческое вообще, а женское в особенности. Лермонтов". Это были чудные, смешные цитаты, и я прочитала их от первой до последней страницы. Как во сне - я была в гостях у какой-то знакомой девочки, которая так прекрасно думала обо всем и которой весь мир представлялся таким великолепным. "Мир - театр, люди - актеры. Шекспир". Мне показалось, что кто-то метнулся по коридору, когда с этой тетрадкой в руках я вышла из комнаты. Конечно, мне не пришло в голову, что это моя больная бабушка бегала по коридору в своей зеленой бархатной шубке, но кто-то бегал - и именно в зеленой шубке. И все-таки бабушка, потому что когда я вернулась, она, хотя по-прежнему лежала в постели, но видно было, что только что бухнулась и даже не успела покрыться. Это было очень смешно - так старательно она притворялас