Дмитрий Липскеров. Пальцы для Керолайн --------------------------------------------------------------- Все права принадлежат Дмитрию Липскерову Страница автора http://www.lipskerov.ru Ў http://www.lipskerov.ru Адрес электронной почты dmitri@lipskerov.ru Для некоммерческого использования. Конкурс литературных критиков - первый приз 100 долларов.Ў http://www.lipskerov.ru/concurs/index.shtml --------------------------------------------------------------- Веронике Боднарек Повесть "Палец - это конечный член руки и ноги человека и пальчатых животных, не исключая птиц и гадов..." Я специально заглянул в словарь Даля, боясь, что сам дам неточное, расплывчатое определение предмета, вынесенного мною в заглавие будущих записей. Даль же наиболее лаконичен в своих формулировках, обратно человек, привыкший к литературной деятельности, чуждый цветистости форм и этим привлекший меня к своим толкованиям тех или иных слов. Ходит, как пальцы растерявши... Я не писатель... Мои записи, вполне вероятно, будут носить не литературный, а гормональный характер... Девять лет назад я окончил психологический факультет и в дальнейшем специализировался на психоанализе сексуальных расстройств как мужчин, так и женщин. Тем не менее, мне кажется, любой человек, садящийся за письменный стол и берущий ручку, непременно хочет испытать все те чувства, которые ощущает писатель в процессе создания пусть не совершенного, но литературного произведения. Момент вдохновения - самое крайнее из всех возбуждений, потому редко приходящее к человеку, несмотря на все стимуляции входа в это состояние. Нетрезвый поэт-импотент, пожалуй, счастливее в своем вдохновении, нежели Дон Жуан - в самом остром сексуальном возбуждении... Подай палец, а за руку сам ухвачу!.. Хорошим врачом станет тот, кто сам перенес тяжелую болезнь или наблюдал за ее губительным процессом у близкого человека... Великий специалист в медицине тот, кто в данный момент болен той болезнью, от которой лечит своего пациента... Садясь за свои записи, я, как и всякий обычный человек, рассчитываю на их прочтение и надеюсь на сколько-нибудь вдохновения, которое даст возможность вызвать у читателя интерес... Мой старший брат, едва ему исполнилось два года, катаясь на дворовой карусели, сунул в понравившуюся ему дырочку свой розовый пальчик, и тот, оторванный ржавыми шестеренками, остался лежать во внутренностях механизма, искалечившего мальчику руку. Старая бабушка подхватила ребенка и отвезла в больницу, где ему отрезали лоскуты кожи и сделали вместо пальца крохотную синюю культю... Само по себе это событие, безусловно, драматично, но вряд ли я стал бы возвращаться к нему по прошествии тридцати с лишним лет... Мой средний брат на три года моложе старшего. В свой четвертый день рождения, когда взрослые ушли из кухни, он приставил электрический нож к указательному пальцу и нажал кнопку. Глупый ребенок в шоковом изумлении смотрел на отрезанные фаланги, отлетевшие в тесто для будущего пирога, смотрел, как те на глазах бледнеют, окрашивая месиво в красный цвет... В тот день рождения праздничного пирога не было... И об этом событии я вряд ли вспомнил бы... С тех пор оба мои брата раз в три-четыре года при странных обстоятельствах теряли по пальцу... К моменту начала моих записей у старшего брата на правой руке остались лишь большой палец и мизинец; на левой - безымянный, мизинец и большой. У среднего на правой - указательный и средний - на левой не хватало только большого. Пожалуй, эти обстоятельства и совпадения заставили меня в зрелом возрасте задуматься о том, почему же на моих руках все пальцы целы... ОТЕЦ Мой отец по национальности еврей. Самый настоящий еврей, хотя и не религиозный в ортодоксальном смысле этого слова... Отец часто рассказывал, что его предки, а следовательно, и он сам, вышли из какого-то племени, существовавшего до Рождества Христова и исповедовавшего жизнь без женщин. Весь смысл существования этого племени заключался в изучении священных писаний... Моя мать, русская женщина, наивно спрашивала: как же в таком случае племя могло воспроизводиться и откуда появился мой отец? Иосиф, так звали моего отца, на этот вопрос всегда прищуривался и отвечал: "На то она и древность, чтобы тайны хранить". Эта фраза у него получалась с таким глубинным смыслом, с такой действительно тайной интонацией, что дальнейшие вопросы отпадали сами собой... Подруги жены, тоже русские, из сердобольности предупреждали о приближающихся еврейских погромах, советовали отцу снять с груди огромный могендовид или хотя бы спрятать его под рубаху от греха подальше... Отец в таких случаях пускался в разглагольствования об антисемитизме, утверждал, что происходит он от Иуды, незаслуженно оболганного неумными людьми. На самом деле Иуда велик, как личность фигура он не меньше, чем Христос, и приводил доказательства. - Иисус. - начинал Иосиф. - человек, конечно, незаурядный, персона, заслуживающая уважения, пусть даже поклонения... Иуда же велик в своем поступке, поскольку знал о его кажущейся низменности, но все же совершил его, обрекши себя на вечный позор... - Бог, - продолжал отец, - очень просил Иуду о совершении предательства, дабы дать Человеку самого великого страдальца. На самом же деле самый великий страдалец, конечно, - Иуда, истинно заслуживающий всеобщего уважения и поклонения... И как самый веский аргумент отец приводил тот факт, что Иуда по профессии был менялой, и тридцать тетрадрахм для него не деньги, а так, тьфу!.. Тетрадрахмы - пароль для его святости!.. Потом отец добавлял, что это мысль даже не его, а какого-то умного человека и что он где-то ее прочел, а потому она бесспорна... Подруги жены не противоречили Иосифу, и отец обычно на том и успокаивался, говоря напоследок, что никаких погромов он не боится. А как-то раз после очередного разговора вырезал из медной таблички могендовид, вычеканил на нем номер квартиры и прибил к двери, очень при этом радуясь своему поступку. "Но иногда отец менял свои убеждения. Случилось это и с отношением к Иуде. Тем же самым жениным подругам, забыв о давних своих рассказах, он втолковывал, что Иуда - самый что ни на есть предатель, искушенный Сатаной и польстившийся на тридцать грязно пахнущих сребреников... Потом он вдруг пугался погрома, убеждая, что начнут именно с него, сдирал с двери шестиконечную звезду и запускал с балкона бумерангом... Впрочем, могендовид с шеи он не снимал никогда, даже когда спал и мылся. Мое первое воспоминание об отце относится к раннему детству и связано оно с пареньем ног... Отец часто простужался, особенно осенью, обычно целый день хлюпал носом, а поздним вечером, когда я уже должен был спать, просил жену принести ему крутого кипятка. Он раздевался, оставаясь в одних трусах с растянутой мотней, садился в кресло и опускал в эмалированное ведро свои ноги. Ноги были ужасно кривые, очень белые, с редкими черными волосками, и мне казалось, что дотронься я до них, будет ощущение, как от прикосновения к бумаге. Иосиф брал со стола заранее заготовленную пачку горчицы и высыпал две трети в ведро, бултыхал ногами, перемешивая содержимое... Мать доставала теплый плед, закутывала отца и садилась рядом с ведром на корточки. Она поплескивала на колени Иосифу горячей водой, он потел и от разливающейся по телу истомы возбуждался. Глаза его становились меньше, и все тело как-то сужалось, он начинал гладить мокрые руки матери, раздвигал свои бедра, усаживал мать на ручку кресла, запускал пальцы ей под халат, находя самое нежное женское место, и издавал стон... Мне было интересно смотреть на это из своей детской кровати, но волны горячего воздуха, насыщенного испарениями горчицы, разъедали мои глаза, и я их закрывал, прислушиваясь к звукам, издаваемым родителями... Лишь много лет спустя я понял, что отец был очень силен как мужчина, что природа щедро наделила его мужскими соками, забрав взамен внешнюю привлекательность. И уж если соки начинали бурлить, то бурлили они до утра... В молодости отец был авантюристом. Когда еще не было ни меня, ни моих братьев, когда Иосиф был холост и проживал со своей матерью, в его кудрявую голову пришла первая мысль нарождающегося авантюриста. Он выкрал из тайника своей родительницы все золото и бриллианты, доставшиеся ей в наследство, и исчез. Сел в поезд и через сутки вышел в южном городе, где имелся большой международный порт. Ему понадобилась неделя на то, чтобы устроиться поваром на судно, отходящее в Индию. Он выправил себе паспорт моряка, "расплатившись за него золотыми серьгами, подкупил капитана ажурной браслеткой, чтоб тот не очень замечал изъяны в его кулинарном искусстве, и уже через десять дней качался вместе с кораблем на волнах нейтральных вод... Отец плохо представлял себе, что будет делать в Индии. Языками он не владел, об Индии знал лишь понаслышке, и каким делом можно там заняться, понятия не имел... Попросту говоря, при первом же увольнении он хотел скрыться в Бомбее и уже никогда не возвращаться на корабль. Общаясь с моряками, Иосиф понял, что ни в каком золоте, ни в каких бриллиантах Индия не нуждается - своих навалом. В дефиците только электроприборы, и ничего другого. Отец при этом известии не раскис, а принялся разнюхивать, кто из моряков и что везет на продажу... Вскоре он вызнал, что помощник капитана нелегально вывозит сотню электрических чайников и десятка два пылесосов, забив ими один из трюмных отсеков. Путем грубого шантажа отец вынудил помощника уступить ему за бесценок всю контрабанду и на пятнадцатый день с начала плавания появился с кофром крайнего дефицита в Бомбее, встретившем авантюриста сезоном летних дождей. Первую ночь, завывающую штормовым ветром, ему пришлось провести возле французского корабля, прикорнув на своем кофре с будущим благосостоянием. Он вымок до нитки, хотел жрать, как тысяча грязных индийских детей, но присутствия духа не терял. К утру французский моряк подал ему булочку с джемом и французский флажок. Иосиф булочку съел, вставил флажок в пупок бронзовому будде и потащил свой кофр к выходу из порта, решив к вечеру непременно стать раджой. К вечеру раджой он не стал. но мог считать себя вполне состоятельным человеком. За десять процентов от будущей выручки отец снял прилавок в магазине на окраине города и уже к полудню реализовал весь товар. Сидя в рикше и блаженно поглаживая полный карман денег, он высматривал подобающий своим вкусам дом, в котором можно арендовать квартиру... Впрочем, с рикшей он попытался расплатиться советскими рублями и милостиво сунул старику трешку. Тот долго рассматривал ее, нюхал, даже на вкус попробовал бумагу, а потом неожиданно для отца завопил на всю улицу на санскрите и принялся хватать Иосифа за руки, пока тот не выудил из кармана местную монетку и не бросил ее под ноги старику. Однако советские деньги отец забрал обратно и напоследок дал рикше хорошего пинка под зад... Иосиф снял квартиру в центре Бомбея, арендовал себе место на базаре и стал каждую неделю встречать в порту советские корабли. Он скупал все электроприборы, которые нелегально вывозили моряки, а потом сбывал их на базаре, приобретая взамен дешевое в Индии золото и бриллианты... "Не век с индусами жить!" Вскоре Иосиф мог считать себя очень богатым. Он роскошно обставил квартиру, ужинал в изысканных ресторанах, но и тосковал отчаянно, как могут тосковать только русские евреи. Причин своей тоски отец не понимал. Сколько ни анализировал их - никакого путного объяснения найти не мог... Он уже было подумал, что это та самая тоска по родине, о которой он столько наслушался по радио, и вдруг, внезапно расщедрившись, стал больше платить русским морякам за контрабанду. Он дошел даже до того, что с верным человеком переправил своей матери целую кучу золота, гораздо большую, нежели стащил, и написал ей письмо, в котором, рыдая, просил о прощении... Но тоска не проходила... Отец худел не радовался бойкой торговле и уже подумывал о возвращении на родину "блудным сыном", как вдруг солнечным утром, когда жара еще не убила благоухания цветов, а птицы не сомлели в прохладной синеве, Иосиф увидел на базаре женщину... Вот в чем природа его тоски, вот оно, то самое, чего ему не хватало в этой благословенной стране! - Даже самый жадный еврей должен любить! - воскликнул отец, пораженный красотой женщины. - И я люблю! Через минуту он уже отдавал женщине за бесценок электрический чайник и кофемолку, норовя как бы случайно прикоснуться к ее длинным смуглым пальцам, сплошь унизанным тонкими серебряными колечками, и весь трепетал, если прикосновение удавалось. Женщина же отдергивала руки, как будто до нее дотрагивался прокаженный, и торопилась скорее уйти... Иосиф, наоборот, тянул резину, тщательно заворачивая части чайника и кофемолки в разные бумажки, и все смотрел из-под жидких бровей на ямочку между грудей прекрасной покупательницы, обнимал взглядом тонкую, словно бутылочное горлышко, талию и желал целовать коричневое пятнышко на ее высоком и таком прекрасном лбу. Незнакомка сложила покупки в корзинку, бросила на прилавок деньги и пошла с базара прочь, Иосиф, несчастный, словно ребенок, которому только что подарили и тотчас отобрали чудесную игрушку, густо заплакал. Не скрывая слез, от обиды он двинул каблуком по новенькому пылесосу, и затем обессиленный рухнул на прилавок, весь содрогаясь от рыданий... Женщина исчезла, словно мечта, и отец затосковал еще сильнее. Теперь он уже понимал природу своей тоски, а оттого проклинал свою мамашу, на которую свалилась куча золота, присланная сыном-путешественником, когда тот был не в себе, спутав тоску по женщине с тоской по родине! Отец материл судьбу, отнявшую у него любовь, и за это отыгрывался на моряках, скупая за мизер контрабанду. Если же они отказывались продавать, Иосиф грозил, что немедленно отправится в посольство, скажет кому надо, и плавание для этих моряков будет последним... Так прошел еще один месяц, полный одиночества и страдании. Как-то отец сидел за прилавком, жутко злой оттого, что люди шарахаются от непомерно высоких цен на его товар, мечтал о станковом пулемете и о длинной стене, к которой можно поставить всех жадюг покупателей, расстреливая их сотнями. Он отчетливо представлял нагромождение трупов, залитых кровью, и вдруг пугался своих мыслей. "Наверное, так убивали евреев в гетто, - размышлял он. - Сотнями... Каждый хочет стать палачом того, кого ненавидит". После этого отец в своих фантазиях миловал покупателей, но цену на товар все же не сбавлял... Дело двигалось к полудню. Жара разогнала всех мух, и базар почти опустел. Отец засыпал, клевал носом и вдруг, словно во сне, в раскаленном, дрожащем мареве увидел любимые черты незнакомки, направлявшейся прямо к его прилавку. Сон мигом растворился с жарой, отец расплылся в глупой улыбке и, словно приказчик, стал в поклоне, ожидая предмет своего обожания. Незнакомка торопливо подошла к прилавку, достала из корзинки чайник и плавно опустила его на прилавок... Отцу никак не удавалось совладать с идиотской улыбкой. Он восторженными глазами смотрел на женщину, а та что-то лепетала, взмахивая полными руками и указывая на чайник, пока Иосиф не уловил смысла ее слов... чайник оказался бракованным и сгорел салютом на второй день. Женщина же живет в деревне, далеко от города, и ей слишком накладно так часто ездить в Бомбей, тем более из-за какого-то чайника... Отец в душе возблагодарил страну, предприятие, директора и всех, кто был причастен к изготовлению ставшего столь милым сердцу предмета быта. А незнакомке со всей своей змеиной хитростью сказал, что чайников теперь уже нету (хотя ими был забит весь склад), что ожидает он их лишь на будущей неделе, и если ей дорого еще раз приезжать в Бомбей, он сам привезет ей новый чайник, так как фирма в таких случаях берет все расходы на себя... Иосиф выудил листок бумаги и подвинул его незнакомке, чтобы та написала адрес деревни, в которой живет. После этого он еще раз заверил, что никакого обмана не будет, и чайник будет доставлен ей сразу же по получении новой партии. Отец плюнул на торговлю, опечатал склад с товарами и в каком-то животном исступлении стал готовиться к поездке... Первым делом он сбрил бороду, клочками росшую на его остром подбородке, помчался к парикмахеру и подстригся под Раджа Капура. Затем купил роскошный костюм, обошедшийся ему в треть месячного дохода, и напоследок посетил баню, где в его костлявую спину втерли доброе ведро всяких благовоний... Облаченный во все белое, пахнущий, словно храм после праздника, похожий на нефтяного магната, он зашел в магазин, торгующий автомобилями, и купил черный, надраенный до блеска "кадиллак" выпуска сорок девятого года... Погрузив в машину новенький чайник, забив салон всевозможными подарками и канистрами с самым дешевым бензином, Иосиф отправился в путь, в конце которого сиял свет глаз его возлюбленной... Пять дней он ехал, двести литров бензина израсходовал, недоедал в пути, стремясь скорее добраться до предмета своего обожания, и на шестые сутки въехал на родину своей любви... Гордо сидящий в открытом автомобиле, задрав горбатый нос выше горизонта, игнорирующий визги голодранцев, он был похож на Иранского шаха в первый год своего изгнания. Его прямой взгляд, сжатые губы - все говорило о твердом намерении раздавить каждого, кто встанет на пути его страсти... Возлюбленная встретила Иосифа возле своего крохотного дома, в застиранном сари, и в первый момент, конечно, не узнала его, очень гордого своим перевоплощением... Она держала в руках тяпку и с удивлением рассматривала незнакомца, подъезжающего на шикарном автомобиле к ее дому... Когда же он назвался, смущенно пожимая женщине руку, она с еще большим удивлением воззрилась на него, словно отец был сборщиком налогов, и оба они родили неловкую паузу... Иосиф спохватился и стал вытаскивать из автомобиля подарки. Первым делом он, естественно, вручил женщине чайник, приговаривая, что его фирма слово держит; затем извлек сервиз на двенадцать персон с гравюрами любовных поз XVII века, а на категорический отказ женщины сказал: "Это еще не все. Лучше отказываться от последнего!.." И стал доставать из машины всякое... Кастрюльки, кашемировые платки, ложки, вилки, вентилятор и даже двадцатикратный бинокль - он складывал все у ног женщины, приговаривая, что это за причиненные ей неприятности с чайником. Что у него уж такая прехорошая фирма, которая марку держит и дорожит клиентами... Напоследок он вытащил из кармана жемчужное ожерелье и, робея, протянул своей возлюбленной... Женщина улыбнулась и сказала: - Вы говорили, что я могу отказаться от последнего... - Это не последнее, - смущенно ответил Иосиф. - Что же, есть еще что-то? -- Последнее - это я сам, - скромно сказал "иранский шах" и, покраснев, развел руками... Женщина с минуту смотрела на Иосифа, потом вдруг фыркнула и засмеялась, да так звонко и заразительно, что отец понял: за обладание ею он отдаст все государство Израилево вместе с Палестинами в придачу, а заодно и все свои чайники... Он был приглашен в дом и посажен на стул, накормлен и развлечен беседой. Женщину звали Индирой. Ей исполнилось двадцать пять лет, она не была замужем и имела трех братьев, которые уже целую неделю находились в лесу и с помощью слонов валили деревья. Родители ее давно умерли, она привыкла жить одна, так как братья, хоть и живут в этой же деревне, но уже переженились. Иосиф тоже рассказывал о себе. Врал, конечно, много, подогретый терпким вином, но и правду не обходил стороной... После, совсем уже размягченный, он вдруг завыл еврейскую песню, петую ему когда-то бабкой, и обнаружил в себе голос - не сильный, но очень приятный душе... Индира слушала, и в глазах ее была мягкость, в пальцах, перебирающих жемчужное ожерелье, - нежность, а в бедрах - сладость... Иосиф закончил песню, хотел было еще спеть, но понял, что слов больше никаких не знает, да и в глазах Индиры было что-то такое новое, отчего свело икры, обдало жаром низ живота и напряглось стыдное... Он задрожал всем телом, стараясь прикрыть руками свой камень, но легче было закрыть солнце монетой, чем мужественность Иосифа - ладонью... И тогда Индира сказала: - Не борись с телом. Ты борешься с собой... Познай тело - и ты познаешь себя... После этих слов все завертелось перед глазами Иосифа. Миг стал раем, и рай был долог... Он ласкал эти длинные, смуглые пальцы; как птица, пытался склюнуть с груди соски, как будто это были ягоды рябины, и пил из самого нежного, боясь, что кончится этот сок и останется он, мучимый жаждой, останется навсегда один. Через месяц Иосиф был женатым человеком. Он съездил в Бомбей, перевел все свое имущество в наличность и перебрался в дом Индиры. Днем он занимался постройкой достойного жилища для своей богини, а ночью черпал бездонным ковшом всю сладость "стхиты"(, всю остроту "переплетенного узла"*, и плакал в наслаждении, как ребенок, и выл в экстазе, как шакал...- В одну из таких "камасутровских" ночей затяжелела Индира моим старшим братом, который родился поздним вечером в конце жаркой зимы и был назван в честь Бога Шивы. И распустилось счастье Иосифа полным цветом. Стал он полнокровным мужчиной и мог строить планы дольше своей жизни, надеясь, что его семя будет брошено через века и даст всходы правнуками и праправнуками. - Живуче племя Израилево! - приговаривал он. - Хоть и смешанное с кришнаитами, но все равно поступь видна!.. Иосиф разглядывал маленького Шиву и в крошечном носике ребенка угадывал свой будущий горбатый клюв... Как он радовался тогда... Бежал вприпрыжку в поле и кричал Индире во весь голос: "Мой ребенок, мой!" Жена улыбалась, гладила его влажной рукой по щеке, потом вдруг спохватывалась, вспомнив, что Шива остался один, и гнала Иосифа обратно в дом. Прошел год... Днем Иосиф обычно что-то делал по дому, а Индира работала в поле, на чайных плантациях... В один из таких дней, когда маленький Шива спал в своей кроватке, а Иосиф строгал какую-то деревяшку, до его ушей донеслись тревожные крики. Он выглянул с террасы и увидел сквозь пыль бегущих с поля женщин. - Бешеный тигр!.. - донеслось до его ушей. - Бешеный тигр! И тут Иосиф почувствовал неладное. Так защемило в его сердце, так вдруг стало плохо всему телу, что ноги подломились у него и прядь волос стала седая... Он заскулил, как убиваемая собака, закрутился на одном месте и, уже чувствуя, уже зная, что нет его Индиры, упал на землю и почти умер... Хоронил отец Индиру сам. Сам прибирал изувеченное тело, целуя поникшие ягоды рябины, сам одевал ее в свадебное сари, сам закапывал гроб... Отдав Шиву шурину, запершись один в пустом доме, он плакал семь дней. На восьмой уехал на "кадиллаке" в Бомбей, а на пятнадцатый вернулся весь осунувшийся, но с великолепным крупнокалиберным ружьем за плечами. Ранним утром, когда деревня еще спала, с мешком провизии и с ружьем наперевес Иосиф ушел в джунгли... Две недели о нем не было ни слуху, ни духу, и когда все подумали, что он СГИНУЛ бесследно в непроходимых чащах, разодранный дикими зверями, отец вдруг появился... Отощавший, заросший наполовину седыми космами, с запекшимися на лице и руках ранами, он шел через деревню, неся на плечах шкуру убитого тигра, и не было в его облике ничего от героя... Еще с месяц пожил Иосиф в доме сгинувшей жены, затем собрал все необходимое, взял под мышку Шиву, передал ключи от дома братьям Индиры и укатил в Бомбей. Там, не мешкая, пришел в советское посольство и, покаявшись, попросил въездную визу на себя и ребенка... Люди не звери... Когда проклевывались почки на деревьях и вата между оконных рам пожухла, Иосиф с сыном вернулись на родину... Мать Иосифа, истосковавшаяся в одиночестве, в тот же миг простила своего непутевого сына и принялась холить и лелеять индийского внука, солнечным лучиком посланного на вечер ее жизни. Она учила Шиву русским словам, пела еврейские колыбельные и гуляла с ним утром и вечером" чтобы легкие внука привыкали к российскому климату. Вот в одну из таких прогулок мой брат Шива, катаясь на карусели, визжа от восторга, сунул палец в маленькую дырочку и оставил его там навсегда. ШИВА Маленького Шиву отдали в детский сад. Он еще носил длинную, до середины спины косу, был весь смугленький и этим привлекал внимание своих сверстников-карапузов. Те с удовольствием драли его за косичку и просили показать то, что у него спрятано в штанах. Шива не обижался, с простодушием снимал брючки, обнаруживая, к всеобщему неудовольствию, то отличие, которое причисляло его к мальчикам. Воспитательницы частенько заставляли рассказывать о плоде манго. Шива, словарный запас которого не превышал и трехсот слов, добрый по своей природе, все же пытался дать приблизительное определение, указывая на небольшой кабачок и говоря, что манго зеленее и слаще, чем сахар. Когда Шиве пошел третий год, Иосиф, воспользовавшись дружбой с Китаем, в светлый праздник пересек советско-китайскую границу и смешался с миллиардом узкоглазых жителей. Шива остался жить с бабушкой, постепенно забывая отца. А о матери у него осталось лишь какое-то туманное ощущение, словно от растаявшей во рту конфеты... Через пять лет и Индия стала для него той сказочной страной, какой воспринимают ее его сверстники. Бабушка определила Шиву в школу и с этого момента стала стареть еще быстрее... Когда-то, лет пятнадцать назад, она выгнала из дома дедушку, не простив ему измены, а теперь попросила его вернуться обратно, чтобы в крайнем случае внук не остался сиротой. И дедушка вернулся, еще совсем крепкий и счастливый, что вновь обрел семью... Шива ходил в школу, с удовольствием постигая необходимые науки, был отличником, не прикладывая к этому особых усилий. Он был слишком хорошеньким, хоть и чернявеньким, поэтому одноклассники невзлюбили мальчика и часто бивали его в школьных туалетах, но он никогда не плакал, как бы больно ему ни было, никогда не защищался, а лишь улыбался в ответ, показывая крупные окровавленные зубы. Так шло время... Шива из начальных классов перебрался в средние, а затем и в старшие... Незаметно для бабушки и дедушки он вырос в красивого юношу... Бабушка благодарила Моисея за то, что нос внука совсем не похож на клюв ее сына, что он хоть и чуть крупноват, но ровен, словно тоненькая трость для мундштука кларнета... Единственно, что ее расстраивало, - это разбитые губы внука и синяки, такие же частые на его лице, как тучи на русском небе... Она сокрушалась, что внук растет слабым, не способным за себя постоять, а оттого жизнь его будет трудной и безрадостной... Бабушке и невдомек было, что Шива еще с пятого класса, говоря, что ходит учить уроки к приятелю, посещал квартиру старого китайца, отсидевшего в лагерях Сибири и втайне обучающего мальчика какой-то восточной борьбе... Тем более было странным, что он никогда не защищался от побоев, имея в руках столь мощное оружие. Просто улыбался в ответ на удары" и все... В глаза Шивы были влюблены все девочки в школе. И действительно, они были хороши." Прозрачные" чуть влажные и раскосые - они притягивали к себе девичьи губы: большие и печальные - манили к себе женщин постарше; нежные и сильные -- привлекали пожилых... В девятом классе в Шиву влюбилась молоденькая учительница истории, робкая и симпатичная девушка. Она была первая, с кем он стал спать, обнаружив в себе природное умение и изощренность, подаренные солнцем Индии. Не стеснительный в ласках, мощный в долгости, он доводил свою более старшую партнершу до исступления, равного помешательству, вытаскивал из нее эвериное, а после, когда она лежала бессильная, уходил легко, как будто и не было целой ночи, а было лишь так, прикосновение одно. Когда Шива с обезоруживающей улыбкой сказал учительнице, что больше не любит ее, что их совместные ночи кончились, она не выдержала и съела отраву... Впрочем, ее спасли, но тайное после этого стало явным... Подростки в классе стали бить его еще более жестоко, а девочки немного охладели, понимая, что птички они мелкие в сравнении с его размашистым крылом... Как-то утром все одноклассники Шивы обнаружили в своих почтовых ящиках некие бумажки, приглашающие их в этот день в спортзал, находящийся на отшибе города. Спортзал был славен тем, что в нем проходили тайные занятия борьбой каратэ и другими восточными единоборствами, а также контактные поединки тех спортсменов, которые хотели помериться умением... Попасть в этот зал было недостижимой мечтой каждого подростка, и поэтому все одноклассники, как один, явились к вечеру в спортзал. Сначала показывали рядовую тренировку, а затем появились взрослые каратисты, желающие показать свое искусство в поединке... Все они были в защитных шлемах и белых кимоно, лишь один - в черном. Впрочем, он всех и отлупил, играючи и просто, как будто в театральном бою... И каково было изумление подростков, когда победитель снял с себя маску и обнаружил под ней лицо Шивы с еще свежими синяками, оставленными их слабенькими кулачками... Каждый ушел домой подавленным, ожидая на следующий день расплаты... Но Шива не собирался мстить. Он со всеми приветливо здоровался и крупно улыбался... С тех пор синяки с лица Шивы сошли навсегда. Но на все заискивающие просьбы соучеников поспособствовать их устройству в секцию он отвечал вежливым отказом. В наследство от отца Шива получил некоторые черты авантюриста, но по природе был более тонким и умным, чем Иосиф. Он закончил школу и неожиданно для всех поступил в Институт международных отношений. Каким образом ему это удалось, было неизвестно. Но ходили слухи, что он одновременно влюбил в себя жену проректора и его юную дочь, обезумевшую до того, что пришлось прибегнуть к врачебной помощи. Престарелая матрона даже забеременела от него, чего с ней не было уже двадцать пять лет, а дочь, узнав об этом, пыталась застрелить мать из именного пистолета отца... Не дошли слухи лишь до самого проректора. Шива был единственным из студентов этого престижного института, кто до конца учебы не вступил в партию... В начале второго курса он подрабатывал на жизнь уроками каратэ, и как-то раз в спортивном зале к нему подошел огромного роста детина и предложил поехать в какое-то место... Шива сразу догадался, что верзила с тупой физиономией - телохранитель какого-то важного деятеля. Верзила был в хорошем костюме, имел машину с шофером, которая через час привезла их в красивый дом, где Шиву приветливо встретил пожилой человек с известным в дипломатическом мире лицом... Шива сначала решил, что его вербуют в телохранители, но все оказалось несколько иначе... Известный дипломат, на старости лет, сам решил постичь тайны восточного единоборства и предложил Шиве стать его наставником. Студент-международник согласился на это предложение с удовольствием, и впоследствии на тренировках частенько бивал престарелого ученика. Но делал он это с таким простодушием, с таким теплым солнцем глазах, с такой открытой улыбкой, что известный дипломат полюбил его, как любят позднорожденного ребенка. Через пять лет, как и полагается, Шива закончил институт, и с подачи своего ученика был назначен культурным атташе в Министерство иностранных дел. Первый год он никуда не выезжал, что нимало его не заботило. Шива использовал это время, изучая культурную жизнь столицы, и вскоре уже знал обо всех театральных и кинематографических событиях города. Не было премьеры, на которой он не бывал. Он знал все обо всех оперных и балетных спектаклях, обо всех выставках и шоу; его всюду принимали и всюду любили, как своего... С поры поступления в институт Шива уже никогда не использовал женщин в карьерных целях, хотя возможности были поистине фантастическими. В него были влюблены сотни. Сердце же Шивы еще не ведало любви, а потому было открыто для каждой. Оно могло найти нужное словечко и для тихой девушки-мышки, от прикосновения расцветающей бабочкой-однодневкой, и для ушка светской красавицы находило оно тот самый ключик, легко открывающий все тайные и соблазнительные дверки. Воспользовавшись ими, Шива закрывал их мягко и без стука... Вскоре молодой атташе получил однокомнатную квартирку на отшибе города и стал устраивать в ней "четверги", на которых любили собираться элита и простые смертные, вьющиеся "около"... На "четвергах" Шива узнавал все светские сплетни и новости, такие нужные в работе, а позже, когда все элитные и простые напивались до края и неожиданно гас в комнате свет, он слепо переплетался с множеством голых тел и отдавал свою энергию неизвестной счастливице... Через год Шива стал понемногу ездить в Европу. Он всем сердцем полюбил Старый свет и чувствовал себя на его землях как рыба в воде... Свободно владея тремя языками, одетый в купленный на все деньги костюм от "Армани", он легко входил в двери всех парадных подъездов. И не было таких "зарешеченных домов", таких шикарных офисов, в которые бы ему не удалось проникнуть. Не существовало ни одного твердокаменного мецената, от которого бы он не смог получить денег на свой очередной фантастический проект. Ему удавалось вывозит на Запад самые некоммерческие русские спектакли и выставки, и - чудо! - они превращались в доходные, принося посреднику пусть небольшие, но все же проценты прибыли, которые он все до копеечки тратил на новые костюмы... Шиве исполнилось двадцать пять лет, и его карьера, словно скоростной лифт небоскреба, стремительно взлетала вверх... Как-то душным летним вечером, задыхаясь в Парижском концертном зале, сердце Шивы неожиданно полюбило. Она была американской примой-балериной с милым французским именем Мишель. Шива был очарован ее великолепными, искусными ногами, маленькой белой грудкой и целиком бросил себя к ее твердому, как камень, животу... Мишель, годами привыкшая к поклонению, позволяла себя любить, впрочем, сама к этому не способная, и не из хищнических соображений, как бывает, а так, от природы... Она жалела Шиву и часто говорила, что ему нет смысла ее любить, что лучше поискать другую, с горячими бедрами и, может, тогда Шива и станет счастливым... Как бывает, от таких слов фитиль любви еще больше возгорается. Думая только о холодной Мишель, Шива плюнул на все дела, и клубочек его карьеры, вначале так удачно раскручивавшийся, стал быстро скатываться обратно. В довершение ко всему его вызвали в советское посольство, где объявили об окончании полномочий атташе по культуре и о скором возвращении на родину... Бывает так, что отчаяние переходит в решимость, либо сбрасывающую за край, либо лишь проводящую по нему. В отчаянии Шива решил купить Мишель... Не любовь, так деньги... Но их у него не было... Он занял под двойные проценты тысячу долларов, выдохнул страх и придвинулся к пропасти... Мокрым вечером, к шикарном костюме от Кардена, источающий тончайших запах французской парфюмерии, он вылез из такси, твердой походкой самоубийцы поднялся по лестнице парижского казино и, коротко оглядевшись, занял свободное место возле стола с зеленым сукном... Завсегдатаи, оглядев молодого человека, вдруг в общем порыве поняли, что за этим столом в скором времени произойдет самое интересное, и перекочевали поближе... Столько решимости было в бледном лице молодого человека, столько отчаяния угадывалось в его прекрасных глазах, что наблюдателей невольно охватил страх за него, за висящую на волоске жизнь, и они еще плотнее сомкнулись вокруг Шивы. Шива не спешил... Он внимательно смотрел на стол, следил за резвящимся шариком и, как все, отметил про себя, что черное выпадает уже девятый раз... - Ставки сделаны, господа!.. - услышал он безразличный голос, пока шарик вновь совершал свой бег, и дал всем богам клятву, что не пожалеет и пальца за свой выигрыш... И десятый раз выпало черное... Шива знал, что такое случается крайне редко, что цвет, словно заколдованный, может выходить и десять, даже по двадцати раз кряду... Он вытащил из кармана деньги и всю тысячу все-таки бросил на красное... Зал замер и стал с любопытством ожидать развязки... И нельзя сказать что ставка была очень крупной. Но опыт старых игроков подсказывал им, что эти деньги - единственное, чем располагает молодой человек, что именно сейчас произойдет главное, могущее решить, жить ТОМУ или нет... - Что вы делаете!.. - зашептал какой-то грязный старик в ухо Шиве. - Уже десять раз было черное!.. Не испытывайте судьбу!.. Ставьте скорее на черное!.. - Ставки сделаны!.- Ставки сделаны!.. - разнесся по залу голос, и шарик был брошен... Все завертелось в глазах Шивы. Красное смешалось с черным, все цифры слились в одну; он про себя шептал, то ли Богу, то ли дьяволу, или обоим сразу, что палец будет его жертвой, а им наградой; для зрителей же оставался спокойным и холодным... Шарик еще раз подпрыгнул, с трудом перевалился в соседнюю лунку и замер. - Тридцать два, красное, - возвестил крупье и стал разбрасывать выигрыши. Все вокруг облегченно вздохнули, а неприятный старикашка поздравил Шиву, пожав его плечо костлявыми пальцами. Шива поставил свою тысячу, и выигрыш вновь выпал на красное... Рулетка, треща, завертелась, и он снова шептал про себя: "Палец... Палец..." - Двойка, красное!.. Вокруг стола прошел легкий гул, а Шива, собрав выигрыш, целиком положил деньги на цифру "12". - Безумец! - услышал он... А какой-то нетрезвый, с женственными чертами повеса вытащил из кармана пистолет и предложил им воспользоваться. Шива несильно его оттолкнул, тот засмеялся и затем несколько раз нажал на курок, выстреливая из дула водяные фонтанчики. Повесу оттеснили за спины, и когда рулетка завертелась, тот вдруг притих, поднялся на цыпочки и стал следить за бегущим шариком. Шива уже ничего не шептал, просто стоял и смотрел, как будто безучастный к своей судьбе... На этот раз колесо вертелось дольше обычного, и когда оно наконец остановилось, зал еще целое мгновение был погружен в тишину... - Банк сорван, - так же бесстрастно объявил крупье. Он раздал все мелкие выигрыши и пригласил Шиву в главный зал, где ему выдали наличностью почти семьсот двадцать тысяч франков... Когда Шива шел к выходу, гомонящая толпа на мгновение успокоилась и какой-то голос крикнул: "Шампанского!" Не оглядываясь, он прошел мимо, спустился на первый этаж и на минуту зашел в мужскую комнату. Там вытащил из кармана маленький, остро отточенный нож, раскрыл лезвие, к холодному сиденью унитаза приложил указательный палец левой руки и одним движением его срезал. Затем спустил окровавленную воду, туго перевязал носовым платком обрубок и вышел из казино на мокрую улицу ночного Парижа. Он стремился к своей Мишель, еще не зная, что скажет ей, сам не испытывая радости, лишь горько сознавая, что пальцы на его руках стали той шагреневой кожей, которая будет исполнять желания и которая со временем, с исчезновением последнего пальца, может лишить Шиву жизни... Мишель приняла Шиву, и он безуспешно стал пытаться оживить ее холодные, словно у покойника, бедра... В посольство он, конечно, не явился и остался нелегально жить во Франции, отчаянно тоскуя, когда Мишель временами уезжала к себе в Америку... К тому же и деньги таяли на глазах, заставляя мозги Шивы лихорадочно работать, чтобы отыскать возможно