й Бодлера на Николая Степановича... - именно в рассуждении черновика "Канцоны" ("И совсем не в мире мы, а где-то..."). АА сегодня получила открытку от Кан, где та пишет, что, вероятно, в письме дала неправильно No своего телефона, а потому - повторяет его. У нее сильное желание, по-видимому, чтоб АА позвонила ей... АА сказала, что поручит Пунину (так как, фактически, у нее телефона нет) позвонить Кан и передать привет от нее... Я заговорил о здоровье АА... В ответ она рассказала мне, что однажды Николай Степанович вместе с ней был в аптеке и получал для себя лекарство. Рецепт был написан на другое имя. На вопрос АА Николай Степанович ответил: "Болеть - это такое безобразие, что даже фамилия не должна в нем участвовать"... Что он не хочет порочить фамилии, надписывая ее в рецептах. 6.11.1925. Пятница В 4 часа вечера мне звонила АА. Спрашивала нет ли чего-нибудь нового. А на мой вопрос, что мне делать сегодня, ответила, что сегодня, кажется, меня согласен принять В. К. Шилейко. "Когда именно?" Сказала - позвонит. В 6 часов мне позвонил Пунин, просил прийти сейчас же, сказал, что АА "заливается краской стыда", но просит меня исполнить ее поручение. Зашел в Ш. д. К Пуниным приехали родственники, квартира переполнена ими, они пируют и пьют водку. АА загнана в кабинет. АА сказала о Шилейко - к нему можно прийти, "когда он будет пить чай", а чай он пьет обычно в десять - половине одиннадцатого. От АА я направился в Союз поэтов. Ничего примечательного. Гнусно, как всегда. Но под конец явился Н. Тихонов. Я обрадовался ему, поговорили. Условились, что он зайдет ко мне с Е. Г. Полонской, которая присутствовала при разговоре. Из Союза поэтов я вышел с Полонской. Она - домой, а я - к Шилейко. Сидел за бумагами. Скоро дописал "до точки". Вылез ко мне - в столовую. Зажег примус, наливал крепкий зеленый чай... Ходил по комнате, диктовал... За справками и за иллюстрациями лазил в книги, которые для этого отыскивал в груде других. В таком занятии мы досидели до 12 часов ночи. Я собрался уходить, но Шилейко предложил остаться еще, так как с минуты на минуту должна прийти "Анечка". Через несколько минут она действительно пришла, открыв незапертую дверь. Вошла в столовую. Поздоровалась с В. К. Шилейко - он поцеловал ей руку, а она прикоснулась губами к его лбу. Медленным, дребезжащим голосом Шилейко произнес: "Может быть, ты вернешься назад?!" и показал глазами на Тапа. АА, еще не отдышавшаяся от ходьбы и подъема по лестнице, взяла Тапа и вышла. Через 10 минут вернулась. Села к столу против меня. Шубу сначала сняла, потом опять накинула на плечи (в комнате, хоть и топленной, холодно). Шилейко налил всем чаю. Я ставил ему вопросы - иногда глупые, потому что просто хотел возбудить как-нибудь его ассоциации... Он рассказывал о "Всемирной литературе", о голоде, холоде, о быте 18 - 20 годов. АА также принимала участие в этом рассказывании. Я сидел, слушал. Уже не записывал... В час ночи я попрощался и ушел. 7.11.1925. Суббота День Октябрьских торжеств. Мокро, грязно. Талый снег измят и испачкан. Военные оркестры, манифестации. В 12 часов я пошел к Султановой-Литковой. Она еще не оделась, и я пошел бродить на улицу. Дошел до Дворцовой площади. Под ангелом - трибуна, громадными буквами: "Р. К. П." В час вернулся к Дому ученых. Султанова вспоминала плохо, но все же вспоминала... День провел дома. А в 6 часов мне позвонил Пунин, спросил, буду ли я дома, и сказал, что часов в семь ко мне собирается АА. Я обрадовался, стал приводить комнату в порядок. В половине восьмого АА вошла... Наклонилась у печки, снимала калоши. Из кабинета вышел папа. Я сказал АА, не заметившей его (он подошел сзади): "Мой отец, АА...". АА резко выпрямилась и повернулась к нему. Он поцеловал руку, сказал: "Так много о Вас слышал, и не удавалось Вас увидеть...". АА не нашла в первую минуту, что ответить на эту неудачную фразу... но потом твердым и эластичным голосом сказала несколько общих фраз об отвратительной погоде. Я проводил АА к себе в комнату. АА села в кресло к столу. Стал ей читать воспоминания Султановой и Шилейко. В это время вошла мама с подносом - чай, коньяк, печенье, шоколад... Поставила на стол. АА также выпрямилась во весь рост... Пожали друг другу руки и несколько секунд стояли друг против друга, обмениваясь обычными в таких случаях фразами. Мама ушла, и больше уже никто нас не тревожил в течение всего вечера. ...АА просила дать ей "Огненный столп". Разговор о стихах Николая Степановича и о влиянии Бодлера на стихи из "Огненного столпа". Я прочитал ей первый вариант "Леопарда"; АА заметила, что Николай Степанович хорошо сделал, сократив это стихотворение, что в сокращенном виде оно страшнее, потому что нет ненужных отвлечений и подробностей, вроде: "Раб бежавший возвратился / И поправился твой мул...". Я дал АА листок с названиями ненаписанных (или пропавших) стихотворений Николая Степановича, все его списки и планы периода "Огненного столпа". АА долго их штудировала, сопоставляла, устанавливала последовательность написания стихотворений, чтобы уловить момент максимального - во времени - сближения Николая Степановича с Бодлером. Ей это удалось. "Канцона" и "Заблудившийся трамвай" стоят рядом всюду. По-видимому, это есть разыскиваемая точка. Ее порадовала эта находка... АА сидела в кресле, подложив под себя ногу, так что носок туфли едва виднелся... Мысль ее работала быстро, с каким-то внутренним энтузиазмом... Она просила меня дать ей то одно, то другое, так что я не успевал и путался в материалах по Николаю Степановичу. Не прерывая разговора и отказавшись от второй чашки чаю, АА встала, подошла к печке и прислонилась к ней спиной, выпрямившись во весь рост. На ярко белом, блестящем белизною фоне - еще стройнее, еще изящней казалась ее фигура в черном шелковом новом платье... Руки за спиной она приложила к жарко натопленной печке. Чувствовалось, что АА радуется теплу - так непривычному для нее... Она даже заметила мне, что в комнате очень тепло. Разговаривая, АА приучала взгляд к комнате... Смотрела быстрыми скользящими взглядами на портреты и картины, висящие по стенам, на книжный шкаф, на все "убранство" комнаты. Разговаривая, смотрела проницательным взглядом прямо перед собой - немного закидывая голову назад и прикасаясь затылком к печке. Села опять к столу, разбирала опять материалы... Подчеркнула некоторые строчки в моем "Огненном столпе". Это - те, в которых сказывается влияние Бодлера. Много говорила о "Заблудившемся трамвае". АА не считает его лучшим, вообще не причисляет его к лучшим стихотворениям Николая Степановича. Считает его попыткой, вполне оправданной и понятной, но не удавшейся. И, конечно, оно биографическое. Больше даже, чем все другие... "Через Неву, через Нил и Сену..." - все три названия выбраны из знакомых ему в его жизни. Про строфу: "В красной рубашке..." и т. д. АА вскользь говорит: "Вот здесь смерть... А здесь - уже слабое воспоминание", - и АА указала на следующую строфу. "Голос и тело". Строку "Только оттуда бьющий свет..." АА подчеркнула, упомянув, что есть то же самое у Блока. Отчеркнула слева строки "И сразу ветер...". АА: "Это смерть". И перелистав несколько страниц, заметила, что у Николая Степановича не однажды в "Огненном столпе" смерть является в виде ветра. "И повеет с неба ветер странный". И там - как и здесь, рядом: здесь - "Зоологический сад планет", там - "Это Млечный путь расцвел нежданно / Садом ослепительных планет"... Потом вспомнила слова Куниной о том, что три последние строфы - члены девиза: "Mon roi, mon Dieu, ma dame"; сказала, что Кунина, конечно, этого знать не могла, потому что стихотворение написано, во всяком случае, после 18 года, но что доля правды в ее словах есть... И читая последнюю строфу, АА сказала: "И этот трудный голос свидетельствует о болезни сердца, о сдавленности дыхания человека, сжатого жизнью, каким был Николай Степанович в последние годы". (Это только приблизительные слова, мои слова.) Я спросил АА - какое же стихотворение Николая Степановича, по ее мнению, лучшее в "Огненном столпе"? АА ответила, что очень любит третье стихотворение "Души и тела" - стихотворение "подлинно высокое"... И заметила о том, как характерно для Николая Степановича последних лет это разделение души и тела... Тело, которое предается земной любви, тело с горячей кровью - и враждующая с телом душа. Заговорила о Бодлере. Я дал ей список переводов Бодлера, Николаем Степановичем не разысканных. АА перечитала его, сказала, что особенное значение она придает тому, что Николай Степанович перевел стихотворение "Bndiction", влияние которого сказывается, по крайней мере, на трех стихотворениях Николая Степановича ("Память", "Канцона", "Заблудившийся трамвай"). Обратила мое внимание на то, что Николай Степанович не перевел ни одного из экзотических стихотворений Бодлера, что доказывает, что экзотика Бодлера в эти годы не трогала Николая Степановича. Я говорю АА, что ей не следует ограничиваться такими изысканиями - только для себя. Что она должна, во всяком случае, написать хоть конспект статьи, если не самую статью. "Не ограничивайтесь одним сравнением схожих мест у Бодлера и у Николая Степановича". АА на это возразила: "Я не для того и делаю это. Это было бы слишком неинтересно. Такое сравнение каждый может в течение двух часов сделать!.." АА опять поднялась от стола. Подошла к печке. Стала, как прежде. Так продолжала разговор. Рассказала между прочим о том, в 1914 году, когда они уже совсем близки не были, как Николай Степанович высказал ей свое сожаление, узнав, что старый дом Шухардиной в Царском Селе - тот дом, где АА жила, - разрушают, чтоб на его месте построить новый. Этот дом когда-то был на окраине Царского Села; в нем останавливались приезжающие, пока меняли их почтовых лошадей. Он служил для надобностей почтовой станции. Николай Степанович тогда дал АА почувствовать, что и он иногда любит старое. И АА вспоминает, с каким чувством Николай Степанович говорил об этом доме, с чувством и с грустью. Николай Степанович любил его, как только он умел любить дом, квартиру - как живого человека, интимно, как друга. И АА высказывает предположение, что строки в "Заблудившемся трамвае" ("А в переулке - забор дощатый... " и т. д.) говорят именно об этом доме. Именно так Николай Степанович напоминал его, и он называет все его приметы... АА же прибавляет, что это - ее предположение, не более как предположение, но что внутренне - она почти убеждена в этом. Она почти знает, что другого дома в воспоминаниях Николая Степановича не было, что только к этому он относился с такой любовью. Николай Степанович сказал: "Я понял, что можно жалеть старое...". Я просил АА рассказать о пребывании ее и Николая Степановича в Париже в 1910 году. АА стала рассказывать подробно - о выставках, о музеях, о знакомых, которых они видели, о кафе, о книгах, которые Николай Степанович покупал там (целый ящик книг он отправил в Россию - там были все новые французские поэты, был Маринетти, тогда появившийся на сцене, и другие). Бывал у них Шюзвиль, Николай Степанович бывал у него. АА у Шюзвиля не была - он был учителем в какой-то иезуитской коллегии, жил там, и женщинам входить туда было неудобно. О 1910 годе АА рассказывала легко и плавно. Сказала, что о 1912 годе - о путешествии в Италию - она не могла бы рассказать так плавно. Задумалась на несколько секунд. "Не знаю почему... Должно быть, мы уже не так близки были друг другу. Я, вероятно, дальше от Николая Степановича была..." Разговор перекинулся на тему о чопорности и торжественности Николая Степановича. АА утверждает, что он совершенно не был таким на самом деле. Говорит, что до замужества она, пожалуй, тоже так думала. Но она была приятно удивлена, когда после замужества увидела действительный облик Николая Степановича - его необычайную простоту, его "детскость" (мое выражение), его любовь к самым непринужденным играм; АА, улыбнувшись, вспомнила такой случай: Однажды, в 1910 году, в Париже, она увидела бегущую за кем-то толпу, и в ней - Николая Степановича. Когда она спросила его, зачем и он бежал, он ответил ей, что ему было по пути и так - скорее, поэтому он и побежал вместе с толпой. И АА добавила: "Вы понимаете, что такой образ Николая Степановича - бегущего за толпой ради развлечения - немножко не согласуется с представлением о монокле, о цилиндре и о чопорности - с тем образом, какой остался в памяти мало знавших его людей..." Так в разговорах о Николае Степановиче и о работе прошел вечер. Около 10 часов АА попросила меня позвонить Пунину и спросить, кончилось ли у него заседание? Я исполнил ее просьбу. Подошла А. Е. Пунина и сказала, что еще не кончилось, и обещала позвонить, когда заседание кончится. Минут через 10 Пунин позвонил. АА поговорила с ним, сказала, что придет минут через 10. Но еще около получаса оставалась у меня, продолжая разговаривать. Межу прочим, имея в виду вчерашний разговор с М. Фроманом (он - секретарь Союза поэтов), я сказал АА, что ее хотят пригласить выступать на вечере, устраиваемом в пользу Союза поэтов. АА сказала очень тихо, что она не будет выступать... Во-первых, она себя не настолько хорошо чувствует, чтобы выступать, а во-вторых, потому что - да это я и знаю - она вообще считает, что не дело поэта читать стихи на вечерах... Она и раньше всегда так думала и говорила, а теперь окончательно утвердилась в этом решении, и больше никогда выступать не будет. Я пытался убедить АА в противоположном, но не мог, ясно сознавая, что ей действительно сейчас выступать не нужно. АА добавила: "Есть люди, ищущие славы. А есть и такие, которые ищут забвения. Вы сами должны понять, к чему я могу стремиться сейчас". ...АА собралась уходить. Я сложил все мои материалы, и АА ждала меня. Вышли на улицу. Очень скользко сегодня. Я предложил АА руку. "Не стоит на трамвае ехать, здесь ведь недалеко..." Я ответил: "Не стоит. Пойдемте пешком". Шли - говорили о Шилейко. Потом я спросил ее о моих родителях. АА, улыбнувшись, заметила, что, вероятно, ее за крокодила приняли - вышли на нее посмотреть. Спускались с Симеоновского моста - ледяная дорожка... АА шаловливо - а вернее, по необходимости - скользнула по ней... Проходили по Симеоновской... В витрине, там, где прежде были выставлены косметические принадлежности - теперь бутылки: вино, водка... "Господи!.. И здесь бутылки..." АА рассказала, что когда она возвращается по вечерам в 31-м номере домой, трамвай всегда полон пьяными и запах алкоголя просто невыносим... Дошли до Литейного, прошли в Шереметевский дом... Я поднялся с АА, ждал ее в передней. Она вынесла мне две книжки - "Маленькие поэмы в прозе" Бодлера и статью Т. Готье о Бодлере. Показала, на что обратить внимание, дала их мне. Я попрощался, ушел. Было около 11 часов вечера. 8.11.1925 Днем был у М. К. Грюнвальд, чтобы получить ее воспоминания о Николае Степановиче. Она очень плохо помнит и почти ничего не рассказала. Пришел от нее с позорной зубной болью. Позвонил А. Е. Пуниной, поздравил ее с днем рождения Иринки, сказал, что не приду, не совсем здоров. Часа через полтора мне позвонила АА - узнать в чем дело. Подняла к телефонной трубке Иринку, и та пролепетала мне что-то в телефон. Потом я рассказал АА о моем визите к Грюнвальд. "Спокойной ночи..." - "Спокойной ночи, АА". 9.11.1925. Понедельник В 10 часов вечера мне звонил Пунин. Сказал, что АА дома - в Мр. дв., у него не была сегодня, потому что опять больна. Присылала к нему Маню. Но - завтра собирается прийти. 10.11.1925. Вторник Утром я звонил Пунину. Спрашивал - не зайти ли мне к АА... В два часа он мне по телефону сказал: "Я придумал предлог, чтобы Вам зайти к АА: скажите ей, что я нашел композицию Марата и Кордэ работы Давида, что она находится у меня, и АА может ее видеть, если придет". Сказал, что В. К. Шилейко сегодня уезжает в Москву. Я пошел к АА. Открыла мне дверь - она. Но я в первую секунду даже не узнал ее: на ней был белый свитер, поверх него какая-то толстая кацавейка, безобразившая фигуру. И все-таки ей в этом одеянии холодно: такой холод в квартире! А на улице только 1-2° мороза. Прошла в комнату, закрыла дверь к Шилейко, и я вошел, не раздеваясь. Сел к столу. На столе разложены книги, записки - вся работа по Николаю Степановичу. АА перед моим приходом работала. Прочитал ей бессвязные воспоминания Грюнвальд и ушел. В большой комнате лаял Шилейко. В маленькой - лаял Тап, и в кухне ворошилась Маня... Вечером я был у С. Г. Каплун. Та рассказывала свои воспоминания о Николае Степановиче. Едва пришел домой, мне позвонила АА. Я ей рассказал содержание воспоминаний Каплун. Шилейко, озорничая, произносит эпиграммы на всех, главным образом, на Голлербаха, которого терпеть не может. Одна-две из его собрания эпиграмм - относятся к АА. АА и Шилейко для Тапа сочинили шуточную азбуку - по две строки на каждую букву. 11.11.1925 В 6 часов вечера - я у АА в Ш. д. Она спала в кабинете. Я поиграл несколько минут с Иринкой, а потом пошел ее будить. Зажег свет, АА лежала на диване под одеялом, под шубой: в комнате холодно. Стал ей рассказывать о воспоминаниях С. Г. Каплун. По поводу упоминаемых там миниатюр зашел разговор о персидских миниатюрах... АА и тут нашла повод острить, так что вошедший Пунин стал ее вразумлять: "Какую еще нужно революцию, чтоб Вы перестали острить?!". АА вскочила с дивана, подошла к столу, просила Пунина показать мне фотографии персидских миниатюр. Рассматривали; АА: "Они не красивы, но они замечательны" (подчеркнув последнее слово). Вспомнила в разговоре об Н. С. вечер Блока в Малом театре в 21 году, когда Чуковский читал доклад о Блоке. Блок, только что вернувшийся из Москвы, был совсем уже болен, выглядел очень плохо... Но театр был переполнен, и публика с исключительным энтузиазмом приветствовала Блока. АА шутила по поводу "девушек", удивлявшихся в 1921 году воспитанности Николая Степановича. "Они никогда не видели вежливых людей! И до сих пор они удивляются Лозинскому: им странной кажется его воспитанность. Они недоумевают: что он, нарочно такой? неужели нарочно так держится?!". АА говорила о Бодлере. О том, как много она еще нашла. Даже огорчилась за Николая Степановича. Мы спорили... Я спросил: "Ну, а что Шилейко говорит?". АА: "Он? Он называет меня "le grand procurateur"... Вы ведь знаете, он не любит стихов Гумилева..." О Давиде говорили. Пунин "из шика" собирает библиографию по Давиду. Была у Замятина. Читала статью о пролетарских поэтах с интересным окончанием. 12.11.1925 Сегодня не была в Шер. доме. В 7 1/2 пришел к ней в Мр. дв. Она в фуфайке, чувствует себя плохо - лежала. Призналась, что не совсем здорова. Сели к столу. Шилейко не было дома. Я думал, что он уехал в Москву, спросил. Ответила: "Нет!.. Не уехал и совсем не собирается ехать!" На столе - работа по Н. Г. - книги, листки с записями. Все время говорили о работе. Читала мне переводы Анненского (из "Тихих песен"), читала вслух Бодлера. Сравнивала со стихами Н. Г. и посвящала меня в свои изыскания. Несколько мест у Бодлера, схожих с другими поэтами. АА их не записала: "Я Бодлером занимаюсь..." (т. е. - а не другими). "Тихие песни". Анненский. Блок. Двойник и дом Шухардиной. "Заблуд. Трамвай". Мериме и Анненский, "так любит мать и лишь больных детей". Рабле - поющие бутылки. Прочла все переводы Анненского. Прочла всего Готье, Леконта де Лилля, Виньи и др. "Fleurs du mal". Парижские картинки - нет ничего. Викерман, Старая медаль, Блок, Гумилев, перефразировка. Это тоже общее место?! Друг, Надсон. Разговор с душой - довольно обычно, но у Бодлера - это особенно остро. Скоро пришел Шилейко. Сел в большой комнате к столу - заниматься. Я попрощался и ушел. 14.11.1925 Я у К. И. Чуковского. Я переписывал... Он отрывался от своей работы, давал пояснения. Рассказал такой случай: "Николай Степанович должен был редактировать собрание сочинений А. К. Толстого... Гумилев, большой поэт, был в то же время совершенно неспособен к прозе, в частности, к какой бы то ни было историко-литературной работе. Я не знаю ни одного поэта, кроме, впрочем, Анны Ахматовой, который был бы более неспособен к такой работе". (При упоминании об Ахматовой я едва сдержал улыбку. Чуковский, вероятно, ничего не знает о работе АА по Пушкину, по Н. С.!) "Когда собрание было им проредактировано, он дал его мне на просмотр"... Дальше Чуковский рассказал, как ужасно оно было отредактировано. Некоторые стихотворения были помечены датой немыслимой, потому что Толстой за два года до этих дат умер. Чуковский говорит, что все ошибки такие он исправил и при встрече сказал о них Николаю Степановичу.... Тот сделал сердитое лицо и сказал: "Да... Я очень плохой прозаик... Но я в тысячу раз лучше Вас пишу стихи!". Оба рассмеялись, а потом Николай Степанович благодарил Чуковского за "спасение". Из других рассказов Чуковского выяснилось, что Николай Степанович недолюбливал Н. Лернера, относился к нему скептически. Я польстил Чуковскому, сказав, что его сообщения будут мне очень ценны, потому что самыми близкими Николаю Степановичу людьми в последние годы были Лозинский и он. Чуковский честно ответил: "Я нисколько не претендую на какую бы то ни было близость или дружбу с Николаем Степановичем... Нет... Это было бы совершенно неверно... Наши встречи были чисто "физические"... Мне очень много приходилось с ним встречаться и разговаривать, много ходили вместе. Но это и все...". Я просидел у Чуковского часа три, делая выписки из "Чукоккалы". К нему пришел Ю. Тынянов, потом Чуковский обедал (предлагал и мне), потом встал, оделся и пошел в столовую разговаривать и пить чай. К нему забегали дети - его и чужая девочка. Тогда он орал благим матом, потрясая стены и окна, орал, желая походить на ребенка, но походя на быка. Пел, декламировал, кричал - дурачась. В квартире стоял звон, гам, шум; бегали, смеялись и пищали дети, раздавались телефонные звонки, входили и уходили жена, горничная и прочие, и все покрывал верблюжий рев Чуковского. Впечатление сумбура! Жена его была очень неприятно удивлена тем, что он дал мне "все" (!) выписать из "Чукоккалы": "Неужели он Вам все дал?!" - и потом ушла в столовую и я слышал еще ее голос: она говорила Тынянову, кажется: "Неужели он ему все дает?!"... Она, видимо, хочет приберечь все это для своих детей! Я пришел домой. В половине седьмого мне позвонила АА и я ей рассказал свое впечатление от Чуковского. АА пригласила меня к себе. И в 7 часов я был у нее в Ш. д. Пунин работал в спальне, я сидел с АА в кабинете - она за столом в кресле, а я на стуле сбоку, против нее. АА читала все, что я выписал из Чукоккалы. Говорили. АА была обрадована отношением Чуковского... она воздала ему должное (правда, только должное. АА его не слишком любит, имея в виду всю литературную карьеру и все его многочисленные недостатки). Но на мою просьбу рассказать о них подробнее, АА сказала, что это никому пользы никакой не принесет, и что рассказывать о недостатках человека - не большая заслуга. Улыбнулась, услышав о мнении Чуковского по поводу ее "полной и исключительной неспособности к историко-литературной работе". Рассказала, на чем основано такое его мнение. Когда-то несколько лет тому назад, ей поручили редактировать Некрасова для народного издания. Она с этим не торопилась, а Чуковский, узнав и испугавшись, что у него отняли что-то ему принадлежащее (как же - ведь Некрасов!) стал хлопотать, чтоб эту работу передали ему. Бегал к Щеголеву, к другим... Работа была передана ему. А тут АА уже не могла не сострить (правда, с какой-то виновато-конфузливой дерзостью): "Из этой работы ничего не вышло, кроме того, что Чуковский получил за нее деньги". О Чуковском АА вспоминала еще: В 21 году Чуковский приходил к ней и просил стихи для "Литературной газеты"... Она не могла дать ничего. Во-первых, была в очень плохом душевном состоянии ("была злая"), во-вторых, действительно, у нее не было стихов ("физически" не было). Как-то после этого случая встретившись с ней у Наппельбаумов, Чуковский встал в позу - величественную и героическую - и сказал ей: "Вы ничего не дали для "Литературной газеты"! Это Вам припомнится!". АА с усмешкой добавила: "Подумайте, какая трусость с моей стороны! Я не дала стихов в т а к о е издание!". О Чуковском АА говорила еще, что он действительно справедливо поступал в отношении к Николаю Степановичу - так, он, как и она, не дал ничего в журнал, в котором печаталась статья Блока "Без божества, без вдохновенья"; АА знает, что Чуковский возмущался печатанию этой статьи и уговаривал ее не печатать. АА вполне верит словам Чуковского, что он уговорил Блока выкинуть из этой статьи места наиболее обидные для Николая Степановича. В альбоме Чукоккала вклеена вырезка из газеты: ГАТИРАПАК литературно-художественный кружок в среду 8 марта в 9.30 - 34-е очередное собрание вечер АННЫ АХМАТОВОЙ поэты Познер и Струве прочтут стихи из книги Ахматовой Вход 50 сант. (участ. в расходах) Помета рукой Чуковского: "1922". В альбоме "Чукоккала" имеется только один автограф АА. На стр. 239 написано стихотворение: "Чем хуже этот век предшествующих... Разве..." Под стихотворением подпись АА и дата - 11 янв. 1920 г. Исчерпав тему о Чуковском, АА перешла опять к теме о Николае Степановиче в связи с какой-то статьей, в которой говорится о том, что Николай Степанович обращался к меценатам. Николай Степанович никогда не имел дела с меценатами, и никогда к ним не обращался: "Путь конквистадоров" он издал на свои деньги (см. воспоминания матери - А. И. Гумилевой), "Сириус" - тоже на последние свои; "Романтические цветы" - на свои. "Жемчуга" взял "Скорпион" - даром. (Николай Степанович ничего не получил за Жемчуга".) "Чужое небо" издавал сам. За "Эмали и камеи" - он получил 300 рублей, проработав над ними год. "Колчан" - сам. АА помнит, как было с "Колчаном". Кожебаткин (издатель "Альциона" - Москва) приехал в Царское Село к ней просить у нее сборник. Это было зимой 15 - 16 (вернее, осенью 15 г.). В это время выходило третье или четвертое (кажется, третье) издание "Четок". АА сказала ему, что всегда предпочитает издавать сама, и кроме того, у нее нет материала на сборник ("Белая стая" еще не была готова). Во время разговора Николай Степанович спустился из своей находившейся во втором этаже комнаты к ней. Кожебаткин предложил взять у него "Колчан" (об издании которого Николай Степанович уже начал хлопотать). Николай Степанович согласился и предложил ему издать также "Горный ключ" Лозинского, "Облака" Г. Адамовича и книгу К. Иванова (АА, кажется, назвала - "Горница". Не помню). Кожебаткин для видимости согласился. А потом рассказывал всюду, что Гумилев подсовывает ему разных не известных в Москве авторов... Из этого видно, что Николай Степанович хлопотал о том же Г. Иванове, который его бесчестит сейчас. Да надо только вспомнить, что говорят в своих воспоминаниях и С. Ауслендер, и другие - все они рассказывают, как Николай Степанович всегда выдвигал молодых. Потом - издатели (а издатели, как известно, не меценаты: известно, как они стараются выжать все соки): Михайлов, издавший пять книг, Вольфсон, Блох - которому Николай Степанович продал книги за мешок картошки. Уже осенью 18 года, то есть получив деньги от Михайлова за пять книг, Николай Степанович голодал, не имея ни гроша, - велики же, значит, были эти деньги! АА позвала из соседней комнаты Пунина. Просительно посмотрела на него, протянула ему руку, перебирая быстро тонкими пальцами... Сказала "детским" голосом: "Я хочу "домку" идти! Можно?" Смотрела на него с просьбой и с улыбкой. Шутила, Пунин задержал ее пальцы своей рукой... Помолчал, придумывая, что ответить. Потом, пытаясь шутливой интонацией скрыть недовольство, сказал: "Уж не знаю... Что Вам на это ответить... Можно или нельзя... - и совсем недовольный отошел, стал перебирать листочки с другой стороны стола: - "А зачем Вы хотите уйти?" АА стала ему объяснять, что не хочет мешать ему работать, что ему ведь штук пять статей надо написать сегодня... Пунин, не ответив определенно, ушел в спальню. Я сделал жест, показывающий, что хочу уходить. АА дотронулась рукой до моих колен... "Подождите..." Встала, пошла в спальню. Говорили они тихо. Пробивались сердитые интонации Пунина. АА с видом побежденной вернулась, села в кресло. Я понял, что Пунин настоял на том, чтобы она не уходила. Попрощался. Встал. Я интуитивно угадал: через полтора часа по моем возвращении домой раздался звонок. Предлог был: "Перепишите мне планы стихов... Это только одна страничка..." - "Сейчас?" - "Нет, когда Вам это будет удобно". - "Вы пойдете домой?" - "Да". 16.11.1925. Понедельник Днем я звонил 212-40. Ответила Аннушка и сказала, что АА не придет сегодня до вечера. Вечером я пошел к Куниной, с которой уговорился по телефону. Кунина меня обманула. Ее не оказалось дома. Я вернулся к себе. Узнал: АА только что мне звонила. Позвонил, и направился в Шер. дом. Пунин был дома. Сидел на диване и просматривал какую-то французскую монографию. АА сегодня оживлена и очень интересна. Объяснила мне, что целый день пролежала и только что встала, пришла сюда. "Почему лежали? Плохо чувствовали себя?" - "Просто не могла встать - и пролежала". Этим АА и объясняет свою оживленность. А я, напротив, сегодня хмур и чем-то недоволен. АА продиктовала мне (по моей вчерашней просьбе) вопросы. Как Браудо редактировал переводы во "Всемирной литературе"... Что хотел сделать Шилейко, и что ему сказала на это АА... Сегодня - в черном шелковом платье и на левом плече - большой белый платок. Стал читать стихотворение "Странник идет", но был прерван: "Я знаю это стихотворение. Дальше будет: "Вечером лампу зажгут в коридоре". Это нехорошее стихотворение. Читайте", - и я прочел его до конца. Откуда знает это стихотворение - не помнит. Другое стихотворение "Слепой", также известное, было выслушано без замечаний. Был - недолго - в Мр. дв. Рассказывал о посещении меня О. Мочаловой, дурой-бабой, приехавшей из Москвы на два дня, со мной почти не знакомой, и явившейся ко мне, чтоб я непременно познакомил ее с Сологубом, Ахматовой и Пястом (!). Мне едва удалось отговорить Мочалову от похода к АА. ("А это сегодня было бы особенно неудачно: я плохо чувствовала себя".) После прихода Пунина я ушел из Мр. дв. 17.11.1925. Вторник В 11 часов утра я зашел к АА в Шер. дом. Она еще на вставала - лежала на диване в кабинете. Зашел я для того, чтобы исполнить ее просьбу: за прислугу, Маню, ей нужно уплатить два рубля страховки (с жалованья 16 рублей - с 1 октября по 1 ноября). Взял нужные бумаги. Пунин еще не был одет, когда я пришел. Оделся, вышел в кабинет. Стали искать "Мифку", в которой были эти бумаги. "Мифка" долго не отыскивалась. Нашли ее в ногах у АА на диване. Только нашли - опять исчезла. АА с виновато-кокетливым видом искала ее. Я собрался уходить - АА протянула мне руку и жалобным голосом протяжно сказала: "Благодарю Вас, душенька"... Мы расхохотались, я сказал: "Вы всегда такая - испортит человеку жизнь, а потом жалобным тоном говорит!" Шутили, АА в хорошем настроении была. Вечером, в половине седьмого, я опять пришел к АА. Со взносом ничего не вышло - разные формальности требуются, нужно расчетную книжку В. К. Шилейко, а он не дает ее, да Маня и не на него записана, а на АА. Вечером Пунин проявлял фотографию - он сегодня при свете магния сфотографировал всех находящихся в квартире за обедом (АА, троих детей, А. Е. Пунину, ее брата с женой). Я принес купленную мной сегодня книгу "Les fleurs du mal". Читала их, сидя за письменным столом. Читала много стихотворений - вслух и переводя те места, которые были мне непонятны. Читала "Bndiction" - 12 и 13 строфы, сравнивала со стихотворением Николая Степановича ("У цыган"): "Correspondances" (первая и вторая строки "У цыган"). "А Thodore de Banville"; "Un fantme" (7-8 стр. - "Крест"), "Toute entire", "XLIII", "Le flambeau vivant" ("Я сам над собой насмеялся"); "Rversibilit" ("Подражание персидскому" - композиция, план); "L'autre spirituelle"; "L'invitation au voyage"; "Moesta et errafunda" ("Сентиментальное путешествие") и другие. Я пошутил, что если в ее стихах так же порыться, то и в них можно найти что-нибудь общее с Бодлером. АА стала протестовать, сказала, что она очень хорошо помнит свои стихи и что есть только одно место, точно соответствующее ее строке: "Двадцать первое. Ночь. Понедельник". - Это: "Vendredi treize nous avons". Но - и АА, улыбнувшись, сказала: "Вот вам крест, клянусь, что это простое совпадение...". Читали, разбирали, говорили, Пунин принес негатив, рассматривали... Потом Пунин притащил аппарат и магний в кабинет и фотографировал на диване детей... Я ушел в половине десятого вечера. 19.11.1925. Четверг Сегодня день моего ангела. Я пригласил к себе АА и Пунина. АА, пообедав в Ш. д., ушла в Мр. дв., и была там до вечера. А вечером - в начале одиннадцатого пришла ко мне. Пунин пришел на несколько минут позднее (прямо с лекции из Инст. истории искусств). АА вошла, поздравила меня и дала мне подарок - переплетенную в шелк, старую любимую книжку, которую она годами хранила у себя - книжку стихотворений Дельвига. Я раскрыл книжку и прочел надпись: "Милому Павлу Николаевичу Лукницкому в день его Ангела. 19 ноября 1925 г. Мраморный дворец". АА поздоровалась с моей мамой (больше никого дома не было) и прошла в мою комнату. АА была в новом черном шелковом платье. Белый платок на одном плече. Белые шелковые чулки и черные туфли - все единственное у АА... Я показал АА "Красную газету" со стихами Ал. Блока и со статьей Горького о Блоке. АА прочла стихи: "Это все те же..." (из стихотворений ранних лет Блока). Про статью Горького сказала, что она уже читала ее в заграничном журнале. АА сказала, что Блок в последние дни перед смертью говорил о своей нелюбви к Горькому. Вчера у Шилейки были его гости, пили до пяти утра, и АА пришлось быть с ними, так как нельзя же лечь спать при посторонних. Сегодня приходили к АА из б. Женского медицинского института приглашать на вечер, устраиваемый 29-го. АА с улыбкой: - Прислали студента, который по всем признакам был выбран потому, что он "самый красивый"! Это так видно было! Подумайте - какая у них прекрасная мысль: к Ахматовой надо присылать самого красивого! Я - со смехом: - Что ж, он был высокого роста и все такое? - Да, да, и высокого роста и вообще все, как полагается... И он говорил: "Мы надеемся, что Вы не откажетесь участвовать, ведь Вы у нас лежали весной"... (Прежде всего, АА лежала не у них, а в Рентгенологическом институте. Да и что это за манера приглашать!) АА смеется: "А если б я лежала в гробу, так меня пригласили бы читать в похоронном бюро?!". Пришел Пунин, мама возилась с примусом, пили чай, ужинали. Мама ушла на бал, и мы остались одни. Я притащил свои фотографии, чтобы похвастаться ими перед Пуниным, который очень гордится своими фотографическими способностями. Показывал их. АА приняла участие в рассматривании. Потом показал АА два моих замечательных документа - мандат Алгембы и удостоверение Управления Северных шоссейных дорог, выданное мне в 1918 г. АА заметила: "Храните, храните их!..". Мы перешли в мою комнату. АА и Пунин сели на диван. Я стал разбирать автографы Николая Степановича и дал АА автограф "Духовный странник", разобранный мной сегодня. АА не соглашалась с моим чтением одной и строчек ("Какие спели во слезах"), сказав, что правильно: "Какие сеяли в слезах"... Одно слово так и осталось неразобранным. Пунин долго вертел в руках листок, но и он не разобрал этого слова. Вино развеселило меня и Пунина и оживило АА. Поэтому и беседа стала более оживленной и более тонкой - всегдашний юмор АА, в последнее время как-то пропадающий, опять золотил края искусно выгнутых фраз. АА стала собираться уходить. Пунин уговаривал ее не идти в Мраморный дворец: "Я сейчас позвоню домой, там Вам приготовят постель... Это будет гораздо лучше...". Я присоединился к просьбам Пунина. "А вы за что воюете?" - рассмеялась АА... За то, чтобы Вам опять не пришлось сидеть до пяти утра". Но АА все же решила идти в Мраморный дворец. На прощанье я показал Пунину фотографии Николая Степановича. Он сел к столу сбоку, рассматривал их... Долго рассматривал группу в гимназии. АА и я склонились к нему, рассматривали тоже. В половине первого ночи АА и Пунин ушли. Я спустился по лестнице, вызвал дворника, чтобы он отпер ворота. Мама сегодня наговорила глупостей - о том, что у меня с сердцем бывает плохо, о том, что я пью; о том, что я работаю до пяти утра и не жалею сил. Все это - в большой доле несправедливое - вызвало у АА тревожные вопросы и, кажется, обеспокоило ее... Пунин рассказал, что юбилей Давида отменен... 20.11.1925. Пятница Около четырех часов дня АА позвонила мне. "Как вы себя чувствуете?" Я ответил, что как всегда, хорошо, а на мой вопрос об ее здоровье ответила уклончиво. Рассказала, что к ней сегодня с письмом от Паллады Богдановой-Бельской приходил ее муж (он ей не представился, а она его лично не знает, поэтому она с ним не говорила). Паллада в письме просит сообщить адрес Судейкиной... Письмо очень милое... Паллада пишет, что не приглашает АА к себе, потому что они очень бедны (!), и ее единственная радость - ребенок, который недавно родился. АА сказала, что теперь адрес Паллады известен, и я могу пойти к ней, когда она не будет так занята ребенком... На мой вопрос, когда мне прийти к АА, ответила, что только что пришла, никого дома нет, пока не знает, а позвонит вечером. Вечером я звонил Чуковскому, Каплун, Гитман, Срезневской, другим - все насчет собирания воспоминаний о Николае Степановиче, потом позвонил АА сказать ей о результатах этих разговоров. АА просила меня прийти в половине восьмого. Я захватил несколько стихотворений, захватил и те переводы Николая Степановича, которые взял обратно от Лозинского (ездил к нему сегодня утром) и направился к АА. В дверях столкнулся с уходящим заседать Пуниным... Прошел к АА в кабинет. Она лежала на диване... Очень плохо выглядит сегодня. Я спросил: "У вас жар сегодня?" - "Душенька, в этом ничего необычного нет, у меня каждый вечер повышенная температура. Вы же знаете". Но АА сегодня о ч е н ь плохо себя чувствует. Даже говорить ей трудно... Лицо горит нездоровым жаром. В глазах болезненный блеск... Я сел к дивану на стул. Аннушка принесла мне и АА чай и пироги, которые испекла сама (сегодня сын Аннушки, Женя, именинник). Пили чай молча... Прочитал АА заглавия принесенных мной переводов. - А Бодлера нет? - Нету, - ответил я. Заговорили о Николае Степановиче - об его взаимоотношениях с Блоком. Я спросил об основных причинах их вражды. АА сказала: "Блок не любил Николая Степановича, а как можно знать - почему? Была личная вражда, а что было в сердце Блока, знал только Блок и больше никто. Может быть, когда будут опубликованы дневники Блока, что-нибудь более определенное можно будет сказать". А по поводу отрывка из дневника Блока, напечатанного в "Красной газете", сказала, что там особенн