впадает в Гульчинку: узкое ущелье, на пригорке площадка. Тут стояли мургабцы, когда мы подъехали к ним, и басмачи их хотели расстреливать. Подробно исследую площадку. Может быть, остался какой-нибудь след, хоть стреляная гильза? Через Талдык ко мне переправляются Давило и Хабаков. Рыщем вместе. Я оглядываюсь, рассматриваю тропу, по которой мургабцев увели наверх. Вот большая скала, деревья... А что это такое? Из-за скалы торчат две головы. Там кто-то сидит. Вглядываюсь... Да, вооруженные. Торчат винтовки, и поодаль видна морда лошади. Это совершенно для меня неожиданно. Подзываю Хабакова и Данилу. -- Видите? Да, видят. Может быть, это какие-нибудь красноармейцы? Но откуда им быть здесь, да и зачем им прятаться от нас за камнем?.. С оружием наготове, горячим коней, едем к скале, окликаем тех... Головы исчезают, мелькнул ствол ружья... Только басмачи могут скрываться от нас. Басмачи? Неужели? Но кто б это ни был, надо предупредить. Все трое мы скачем назад через Талдык к стоящему здесь Андрееву, коротко совещаемся и карьером разъезжаемся в стороны: Андреев, Хабаков и Данило--вдогонку экспедиции, чтобы предупредить ее, а я--вниз по Талдыку, навстречу отряду. Скачу километра два-три, вижу колонну, впереди два дозора. Предупреждаю дозоры, подъезжаю к Перцатти. --Михаил Петрович! Нужно осмотреть ущелье. Мы сейчас заметили там двух вооруженных. Думали--наши красноармейцы, но они скрылись, когда мы окликнули их. Вылетаем вперед: я, помкомвзвода, Перцатти. За нами нахлестывают вьючных лошадей красноармейцы. Обыскиваем ущелье -- никого. И вдруг, из ущелья, навстречу нам выезжает отряд пограничников. Узнают меня. Командир взвода радостно здоровается со мной. -- Это ваши там были? -- Да, наши. Дозор. -- Чего ж не откликнулись? Смеется. -- Не распознали толком. Пограничники возвращаются на заставу. У них только что была стычка с Боабеком. Двенадцать басмачей взято в плен. Сам Боабек с семью басмачами скрылся. Бежал в арчу и исчез. -- А где же пленные? -- Едут с нашими сзади... Оставайтесь, посмотрите... Но нам некогда оставаться. Прошу командира взвода пройти еще раз по всем местам, где может быть тело Бойе, указываю эти места. Он дает задание пограничникам, и они берутся за дело, рассыпаются по террасам и по ущелью, медленно удаляясь от нас. Отряд Перцатти ушел вперед. Я и Перцатти, вдвоем, опять рыщем по кустам и всюду. Нахожу белую кость, но она верблюжья. Нахожу большую серую тряпку, в клеточку, подробно исследую ее, но она не от одежды Боqе. Поиски тщетны. Обыскано все. Едем рысью вдогонку отряду, останавливаемся, спешиваемся, пьем воду, жуем галеты, едем рысью опять, медленно догоняя отряд. Тропа, подъем, впереди--перевал, к перевалу .тянется частокол телеграфных столбов. Едва догнал отряд, вижу: с перевала вниз к нам бешеным карьером несется всадник. Это--Хабаков. Подлетает к нам, бледный, взволнованный, осаживает коня, задыхается. -- Меня послали... потому, что я без оружия... там басмачи... идет перестрелка... -- Где? Где? Далеко? -- Там... вон... за четыре столба... Дайте наган. Столбов до перевала штук двадцать, но Хабакову сейчас не до точного счета. Ему дают наган, он поворачивает коня, хлещет его, конь не идет. Хабаков спешивается, тянет его за повод. Короткими приказаниями Перцатти приводит колонну в боевой порядок, просит у меня лошадь для пулеметчика. Пересаживаюсь на вьючную лошадь. Перцатти, пулеметчик и два помкомвзвода вылетают вперед и быстро исчезают за перевалом. Отряд на вьюках движется ускоренным шагом, но только шагом -- на этот подъем и пешком невозможно взбежать. На перевале мы видим смешавшихся вьючных лошадей и всю группу экспедиции. Тишина. Ни выстрелов, ни басмачей. В чем дело? Дело, оказывается, уже кончено. С перевала вниз, на другой стороне реки, на террасе, экспедиция заметила восьмерых басмачей. Увидев экспедицию, басмачи бросились наутек. Их обстреляли Юдин и сотрудники экспедиции--Маслов и Жерденко. Дали одиннадцать выстрелов, все безрезультатно. Басмачи скрылись в том самом ущелье реки Ак-Таш, по которому 22 мая меня и Юдина увозили в плен. Когда Перцатти, пулеметчик и помкомвзвода подоспели сюда, басмачи уже исчезли из виду. За ними погнались и ищут их. -- Вон, видите, на склоне около арчи черные точки? Это они! Перцатти и другие вернулись ни с чем, раздосадованные и злые. Разве поймаешь беглецов в этой арче? Басмачи канули в нее бесследно. Попытки искать их теперь были бы бессмысленными. -- Эх!.. Такой случай--и прозевать!--ругался Перцатти. -- Если бы впереди был отряд, а не экспедиция, ни за что не упустили бы. Дозор заметил бы их, и мы бы себя не обнаружили... Перцатти еще раньше посылал вдогонку экспедиции верхового с приказанием остановиться и ждать отряда. Экспедиция не остановилась. Как бы то ни было, Боабек--ибо это, несомненно, был он -- ускользнул. Теперь через Алайскую долину он переберется в Кашгарию. Урок подействовал. Дальше ехали в порядке: дозоры, экспедиция вместе с отрядом, караван. К вечеру пришли в Ак-Босогу и стали здесь лагерем. К лагерю подъехал Джирон, жал руки мне и Юдину и сообщил, что все, оставленное ему нами утром 22 мая, цело: и фураж, и мука, и котел, и все остальное. В этот день мы угостили Джирона хорошим ужином. 3 Боабек нагл. Ночью были тревога и выстрелы с на шей стороны по двум появившимся всадникам, утром обнаружилась пропажа шести лошадей экспедиции. День ушел на их поиски. Вечером люди, разосланные нами во все закоулки, нашли лошадей, две из них хромали-- в ноги им были вбиты гвозди. Позже мы получили донесение с заставы о том, что Боабек с семью басмачами сбежал и направляется в Алай, а Перцатти и я писали донесение заставе о том, что видели Боабека. Утром на следующий день мы двинулись дальше, чтобы взять Алайский хребет. Мы рубили и навьючивали на лошадей арчу, потому что дальше за месяц пути мы не встретим ни одного дерева. Весь день лил наводящий уныние дождь, были град и снег; мы взяли перевал под дождем, мы промерзли и промокли, как говорится, до костей. Я ехал, шатаясь в седле, температура у меня была тридцать девять градусов, потому что накануне ночью, скинув с себя во сне одеяло, я спал на морозе голый. Высота перевала была 3680 метров, за ним открылась Алайокай долина, а за ней--высочайшие снега Заалайского Хребта, пик Ленина, высота которого -- 7134 метра. Алайская долина сейчас зеленела сочной травой. Июнь победил снега. Дикая белая долина обернулась нарядным джайляу--богатейшим--на сто тридцать километров в длину, на тридцать в ширину пастбищем. Армия баранов, овец, яков, лошадей нарушила горную тишину, но тишину нарушил еще и дождь, -- такой, словно каждый из нас продвигался под отвернутым краном водопровода. Туча стояла над нами, как гигантское черное блюдце, мы были под центром его, и сквозь пелену дождя мы видели солнечные горы--Заалайский хребет, над которым стояло бледно-синее небо, и яркую даль залитой солнечными лучами долины. Мы--под тяжким темным дождем, а рядом--яркий солнечный мир, и эти снега, напоенные светом снега, не тронутые человеком, вечные снега! Из дождя, из водной тьмы к нам подъехали всадники. Они вынырнули, как тусклые призраки, и первым из них был Тахтарбай,--да, Тахтарбай, брат курбаши Закирбая, который смирился и решил, что больше он не басмач. Он приехал, чтобы приветствовать нас. Это была большая наша победа. Мы поняли, что, если сам брат курбаши не боится отряда и едет, улыбаясь, навстречу ему, значит, велико доверие к советской власти, значит, Тахтарбай уверен, что коль кызыласкеры обещали нс трогать тех, кто сложил оружие, они действительно так и поступят. Мы постарались дипломатические наши улыбки сделать максимально дружественными, мы вежливо поздоровались с Тахтарбаем и пригласили его в гости в наш лагерь. Вторым всадником был Умраллы. Переезжаем вброд Кызыл-Су. Ее название в переводе значит-- красная вода, и вода Кызыл-Су действительно красная, потому что насыщена размытыми ею красными глинами верховьев Алайской долины. .В конце этого года, уже возвращаясь с Памира в столицу республики, я увидел эту реку километрах в двухстах отсюда, там, где она носит уже не киргизское название Кызыл-Су, а таджикское--Сурх-Об, что в переводе значит то же самое: красная вода. Еще ниже, в пределах срединного Таджикистана, эта река, уже кофейно-коричневая, шумная и многоводная, называется рекой Вахш, знаменитой строительством ряда гидроэлектрических станций и десятками тысяч гектаров прежде пустынной, а теперь орошенной земли, на которой возникают десятки хлопководческих колхозов. Покинув навсегда горы, широко разлившись по субтропическим низменностям Южного Таджикистана, подойдя вплотную к Афганистану, эта река вливается в Пяндж, который, начиная оттуда, получает название Аму-Дарьи. Только здесь, в Алайской долине, реку Кызыл-Су--Сурх-Об--Вахш можно перейти вброд. Сразу за рекой мы становимся лагерем. Глава пятнадцатая В АЛАЙСКОЙ ДОЛИНЕ 1 На сто тридцать километров в длину между двух огромных горных хребтов тянется полоса Алайской долины. В июне кончается период Дождей. Травы в метр высотой поднимаются беленые, сочные и густые. Цветут эдельвейсы, тюльпаны, типчак, первоцвет и ирис. Кузнечики нагибают серебристые метелки сочного ковыля. Снуют полевые мыши среди диких кустов эфедры. Пронзительно пахнет полынь. Кажется, даже ветер цепляется в зарослях облепихи, чии, тамариска... И в тысячу голосов верещат сурки, вставая на задние лайки у своих норок, удивленно разглядывая прохожих. Сурки--рыжие, жирные, ленивые, они еще не боятся человека, они еще мнят себя хозяевами этой страны. Люди в Алайской долине кажутся удивительно маленькими. Это оттого, что над волнистой зеленой степью долины гигантским барьером, колоссальным фасадом Памира высится Заалайский хребет--ослепительно белый, недоступный, волнующий, похожий на сновидение. От края до края, от солнечного восхода до солнечного заката тянется цепь непомерных гор, обвешанных ледниками, фирнами. Облака над ними прорваны острыми зубьями, скал. Водораздельные гребни: фантастический мир отвесных -- черное с белым -- сечений. Какие неожиданности встретят исследователей на этих ледниковых высотах? Любая из гор хребта, будь он где-либо в Европе, была бы уже описана во всех учебниках, облеплена рекламами молочных и шоколадных фирм, какими-нибудь "Тоблером" и "Нестле", усыпавшими своими кричащими надписями исхоженные вдоль и поперек Альпы. А здесь, чуть в сторону от известных путей, начинается неведомое, потому что здесь совсем иные масштабы, потому что здесь еще бесконечно многое надо сделать. Первым идет географ. За ним в неисследованную область вступает топограф, геолог, ботаник, зоолог, метеоролог, вступают ученые различных специальностей. За ними приходят строители и меняют первозданный облик еще недавно никому не известного края. Так расширяется мир. У нас, на советской земле, это происходит в кратчайшие сроки. И когда я всматриваюсь в безлюдную даль Алайской долины, я хорошо представляю себе ее близкое будущее. Нет лучше пастбищ, чем в Алайской долине. Она может прокормить полтора миллиона овец. Не кочевые хозяйства киргизов-единоличников, а колхозы и огромные, оснащенные превосходной техникой совхозы решат, задачу создания здесь крупнейшей животноводческой базы. Всю Среднюю Азию обеспечит Алайская долина своим великолепным скотом. Алайская долина прославится потому, что таких великолепных альпийских пастбищ в мире не так уж много. Здесь будут молочные фермы, каких еще нигде не бывало. У подножий гигантских хребтов возникнут всесоюзного значения санатории для легочных больных, для малокровных, для всех, кто нуждается в целительном горном воздухе Алая; и гостиницы, и здравницы, и дома отдыха, и туристские базы, с которых молодежь всего Союза Советов будет штурмовать высочайшие снеговые вершины Памира. Вдоль и поперек по Алаю лягут, как стрелы, автомобильные шоссе. Ипподромы и аэродромы Алая будут безупречно ровными и очень просторными. Лошади, вскормленные в Алае, станут гордостью наших коневодов--здесь будет первое показательное горное конезаводство. А киргизы Алая, образованные, обученные в высших учебных заведениях, сознательно и гордо ведя богатое хозяйство своего прославленного района, будут вспоминать, что их деды--кочевники, кутавшиеся в рваные халаты, боролись здесь за советскую власть и добились всего, о чем мечтали. В тридцатом году, когда после освобождения из плена я впервые попал в долину Алая, она еще была пуста, беспокойна, тревожна. Она была почти такой же, как тысячу лет назад... 2 Палатки. Утро. Мороз. Над Кашгарией поднимается солнце. Солнце жжет. Похрустывает трава, выпрямляясь, сбрасывая со стебельков тающий лед. Мы в тулупах и валенках. Через полчаса--мы в свитерах, еще через полчаса--в летних рубашках и парусиновых туфлях. Солнце жжет. Еще через час--мы в трусиках и босиком. Но солнечный жар нестерпим: еще десяток минут такой солнечной ванны, и тело покроется волдырями. Мы опять в летних рубашках. Но солнце прожигает рубашки. Мы натягиваем свитера. Солнце не пробивает их лучами, но в свитерах душно. Мы ищем тени, прячемся за палатками. Но в тени -- мороз. Ежусь и надеваю тулуп. Здесь--Арктика. В четырех шагах, на траве, под жгучими солнечными лучами--экватор. В тридцати километрах, над плоской травянистой равниной -- самый .белый блеска мире--Заалайский хребет. Ни человеком, ни птицей, никем не тронутые снега. Они--впереди. Неужели мы будем за ними? Дневка. Сегодня мы не тронемся с места. Недалеко от палаток--прямоугольная яма, вокруг нее--пустые консервные банки. Здесь в 1928 году был лагерь Памирской экспедиции Академии наук. Яма была вырыта для лошадей. Она заменяла конюшню. К нам стекаются всадники -- кочевые киргизы. Раньше других приехали Тахтарбай с сыном и Умраллы. Вот еще знакомые лица. Тахтарбай навез угощений: кумыс--лучший в мире алайский кумыс, катлама--тончайшая слойка, жаренная на сале, эпке... О, эпке -- это изысканное угощение. Чтобы приготовить его, из зарезанного барана вынимают легкие вместе с горлом, промывают их в воде, а когда сойдет кровь, через горло наполняют их ячьим молоком, так, чтобы они сильно раздулись; затем погружают этот мешок в большой чугунный котел, наполненный таким же молоком, и варят легкие, пока все "внешнее" и все "внутреннее" молоко не вварится в них. Нет еды нежней и сочнее эпке! Тахтарбай ничего не жалеет для нас... Только бы мы поверили в его лучшие чувства! Ничего, Тахтарбай, довольно пока и того, что ты уже не активный басмач, что выбита почва из-под твоих ног, а кто поверит в чистоту твоего байского сердца?! 3 Кочевники сидят вокруг палаток. Здесь баи и бедняки. Здесь мирные скотоводы и бывшие басмачи. Как различить их по лицам? Вот о тех, кто очень толст и очень важен, я еще могу догадаться. Тахтарбай прижимает к сердцу ладонь. Тахтарбай глядит на меня умильно. Жалуется, объясняет, что он больной, клонит голову набок. Толстым пальцем тычет в жирные складки шеи. Я, наконец, понимаю, я щупаю ему шею... А, вот в чем дело!.. Я достаю йод и смазываю распухшие гланды Тахтарбая. Я с отвращением делаю это. Перцатти стоит рядом, смеется... Что же... Пора! Начнем, что ли? Пора проводить беседу... Кочевники расположились кружком. Сидят, стоят, полулежат на траве. Круг замыкают Перцатти, Юдин, помкомвзвода Ильин. За ними--я, все сотрудники экспедиции, несколько красноармейцев. Перцатти сидит по-киргизски. Говорит горячо, с пафосом, заломив на затылок шлем. Перцатти говорит по-русски. Ильин переводит. Кочевники в халатах, в малахаях, в круглых бараньих шапках. Теперь все сидят, раздвинув колени, на собственных пятках. Слушают молча и очень внимательно... -- ...Совьет окумат--советская власть ни с кем воевать не хочет. Совьет окумат считает своими друзьями всех, кто мирно трудится. Советские люди поднимают оружие только в том случае, если пролита кровь, и только в целях самозащиты... Вот, товарищи и друзья! Вы собрались сюда. Среди вас, может быть, есть бывшие басмачи. Мы не хотим знать--кто именно, мы не спрашиваем вас о них. Зачем?.. Они поняли свои ошибки, они хотят мира. Хвала им. Мы хотим мира. Пусть живут и работают, пусть пасут стада и занимаются земледелием, пусть не боятся нас. "Красные солдаты"--красноармейцы--друзья всех трудящихся. Они помогают трудящимся. Вот спросите наших караванщиков-узбеков, не сейчас, потом спросите. Они расскажут вам, как красноармейцы помогают их отцам и братьям--скотоводам и земледельцам--там, в их родных кишлаках, всюду, где живут с ними бок о бок... Товарищ Ильин, переведи! Ильин переводит; все внимательно, его слушают. Теперь лица уже не кажутся мне одинаковыми, я вижу разные глаза: вот эти радостные, веселые, они жадно ловят каждое переводимое слово-- молодой киргиз, волнуясь, мнет на коленях свой малахай. Ну да, конечно, он думает заодно с нами, он сам бы сказал все это, если бы слова эти раньше пришли ему на ум. А вот другие глаза: воспаленные, подозрительные. Они пусты и утомлены. Они глубоко вошли в рыхлое лицо, как изюмины, вдавленные в мягкое тесто. Они скрытно прищурены. Конечно, это глаза басмача. Вот и по богатой одежде видно. Это бай. Он покачивает головой сверху вниз, он повторяет: "Хоп... хоп... хоп..." О, во всех случаях жизни, что бы ни говорили ему, он скажет: "хоп". Нет в мире утверждения, с которым он не согласился бы. "Хоп"-- а мысль его идет своими скрытыми извилистыми путями. Может быть, он полон ненависти. К своим соседям-сородичам, которых никакими посулами, никакой угрозой уже не вызовешь на разбой? Хотя бы, например, к тому, который вон сейчас вскочил на ноги и отвечает Ильину с жаром, с настоящим волнением, рассказывая, как вел он в Фергану стадо баранов и как несколько часов подряд встречные красноармейцы помогали ему на бурной реке. Бараны тонули, красноармейцы развьючили одну из своих транспортных лошадей и снятым с вьюка арканом вязали баранов, по трое вместе, и тянули и протаскивали их сквозь течение... -- Чужие красноармейцы, совсем незнакомые... Э... э... да... так было... Хорошо помогали... Правду говорит товарищ начальник. И я смотрю на его соседа, который сейчас встретился с Тахтарбаем взглядом и плюнул на землю. Перцатти говорит с подъемом. Сидящий претив него--тот, рыхлый, о котором я подумал, что он бай,-- слушает, слушает, клонится вперед; ему лень, он внезапно разевает рот и громогласным, протяжным зевком перекрывает голос Перцатти. Зевок, а за ним другой, еще громче, хриплее и раздражительней. И от этого зевка -- мгновенное, чуть заметное замешательство Перцатти. Но никто не смеется, никто не обернулся на этот зевок. Он не замечен кочевниками. Перцатти говорит дальше: -- Советская власть не будет мстить никому за все происшедшее. Советская власть не хочет войны. Если бы она хотела войны, она прислала бы сюда хоть тысячу, хоть десять тысяч аскеров, орудия, пулеметы, аэропланы. Но она не делает этого, ни одного отряда она не присылает сюда, и мы не сюда пришли, мы идем мимо, завтра уйдем, и, видите, мы никого не трогаем здесь. Вы, присутствующие здесь, должны это объяснить всем своим родственникам и знакомым, разнесите эту весть по глухим ущельям: узункулак--длинные уши,--у вас есть свой телеграф. Передайте тем, кто был басмачом, кто грабил,--пусть вернут награбленное в Гульчу. Возвращающих награбленное мы арестовывать не будем, пусть не боятся, мы никого не хотим наказывать, мы знаем, что они заблуждались. Донесите эту весть и до курбаши Боабека, пусть он сдастся добровольно. Если сдастся-- он будет наказан, но останется жив, а потом своим трудом может заслужить прощение. Если не сдастся -- все равно будет пойман, и тогда его никто не простит! В середине речи Перцатти к нам подъехал какой-то дородный, высокомерный старик. Некоторые из сидевших вокруг бросились снимать его с лошади, почтительно очистили ему место. Другие оглядели его враждебно и ни одним жестом не выразили почтения ему. Киргиз, рассказывавший о переправе баранов, сомкнул губы и задвигал скулами, а в глазах его вспыхнула ненависть. Роль переводчика перешла к Юдину. Юдин лучше говорил по-киргизски, и слушатели лучше воспринимали его быстрые, короткие фразы с большими паузами между ними,--негромкий, спокойный разговор со смешками, шуточками и живыми примерами. С разрешения Перцатти, Юдин говорил многое от себя... А когда беседа окончилась и я пошел с Перцатти в его военную палатку писать донесение в Суфи-Курган и написал только первые строки: "Срочно. Секретно. Нач. заставы тов. Любченко. Разъяснительная беседа с кочевниками и бывшими басмачами проведена. Настроение большинства благоприятное нам..."--в палатку вошел молодой киргиз. ---- Что скажешь? -- обернулся к нему Перцатти. Киргиз улыбнулся, тронул Перцатти за рукав и полушепотом заговорил: -- Мой кичик урусча знат... Сичас прихадыл мая брат, говорил Боабек мист знат, хатэл Боабек Кашгар сторона хадыл. Давай мэн пойдет, показал будыт. Твая десать аскер давай, ходил бирал Боабек... Сичас нада хадыл... -- Что, что такое?..--силился понять Перцатти.-- А ну-ка, Ванек,--обратился он к красноармейцу, чинившему в палатке штаны, -- кликни Юдина или Ильина... Юдин и Ильин пришли одновременно. Они подробно расспросили киргиза. Совещание продолжалось минуты две. Решили: Перцатти с девятью красноармейцами немедленно отправляется на южную сторону Алайской долины, чтобы устроить там засаду Боабеку, пробирающемуся в Кашгар. Боабек должен пройти через урочище Бордоба. Киргиз, сообщивший нам о Боабеке, поедет с Перцатти проводником и укажет лучшие для засады места. Экспедиция предоставит Перцатти недостающие седла. Донесение мое Любченке стало значительней и полней. Перцатти с девятью красноармейцами уезжает. Встретимся в Бордобе, куда все мы двинемся завтра. Перед вечером приехал всадник из Ак-Босоги и сообщил нам, что его родственниками найден труп Бойе и доставлен в Суфи-Курган. Никаких подробностей он не знает. Видимо, эти люди знали о местонахождении трупа и раньше, но молчали, боясь мести Боабека. И "нашли" они его теперь потому, что Боабек бежал. Вечер. Почти полная луна. Хорошая видимость. Заалайский хребет мерцает зеленым светом снегов. На всякий случай в лагере усиленная охрана. Выставлено восемь часовых. Ложимся спать одетыми и сообщаем друг другу пароль: "Пуля". Кто знает, что может взбрести в голову тем баям, которые приезжали сегодня к нам в гости! На следующий день в Бордобе мы встретились с Перцатти и его девяткой. В засаде они мерзли, "как никогда в жизни", всю ночь. Боабек здесь не проходил. Позже мы узнали, что он как-то разнюхал о наших намерениях и укрылся в заалайских снегах. Впоследствии китайское население выгнало Боабека за пределы Кашгарии. Не найдя ни в ком опоры, не встретив ни одного кочевника, который захотел бы его укрыть, Боабек один, на измученной кляче, приехал на погранзаставу и сдался. Мы узнали об этом, вернувшись с Памира. ПОСЛЕСЛОВИЕ В тридцатом году мы выполнили все то, что было поручено нашей маленькой экспедиции. Изучили месторождения полезных ископаемых в Аличурской долине на Восточном, Памире. Проделали все назначенные нам маршруты, необходимые для составления геологической карты. Сверх плана мы посетили неисследованный район; Бадом-Дары на Южном Памире и сделали там, в диких горах, интересные открытия. В работе памирских экспедиций мне пришлось участвовать и в следующие годы... Все, что случилось со мной в тридцатом году, все, описанию чего я посвятил эту повесть, отошло далеко в историю. Тот путь, который с такими приключениями я проделывал, стал теперь широкой проезжей дорогой, по которой ежедневно движутся сотни автомобилей. В тех ущельях, где я находился в плену, выросли благоустроенные поселки, -- там дети служащих и рабочих чувствуют себя, как на курорте. На том самом месте, где нас обстреливала банда басмачей, высится сейчас крепкий деревянный мост через реку Гульчинку--никому уже не надо переезжать через нее вброд. И десятки других мостов перекинулись через реки. Вдоль дороги стоят дома, хлебопекарни, амбулатории, кооперативы. И уже не басмачи гоняют свой скот по горам, а знатные люди колхозов. Грамотные, веселые, в чистых одеждах, киргизки доят коров, яков и овец. Сбылось все, о чем я мечтал, когда, вернувшись с Памира в Ленинград, в том же году писал эту повесть. Настоящий мир вошел радостью в сердца живущих на Алае и Памире, образованных, культурных людей. И о том, что здесь было прежде, молодежь может узнать только из рассказов стариков да из книг, какие читает, учась в средних школах и вузах. 1931--1952 Ленинград Павел Лукницкий ЗА СИНИМ ПАМИРСКИМ КАМНЕМ ... Мы видим из сказанного, что азиатские месторождения лазурита имеют мировое значение... Ак. А. Е. Ферсман 1 Ляпис-лазурь, ляпис-лазули, лазурит, лазурик, лазурь, лазуревый камень, лазули - великолепный синий, непрозрачный минерал, встречающийся в природе в виде плотных, твердых и крайне мелкозернистых масс. Его глубокий синий тон гораздо красивее окраски всех других непрозрачных камней. Все приведенные выше названия этого минерала происходят от афганского и персидского названий: ляджевард, лазвурд, лазувард и ляджвурд. Современные шугнанцы на Памире называют его "ляджуар"... "Я, до безумия и до мученичества влюбленный в камни и в дикой Сибири совсем испортивший свой вкус, не в состоянии судить о прекрасном. Поэтому осмелюсь переслать целую партию синих камней моих для представления их высшему приговору". Так пишет известный исследователь Сибири Э. Лаксман о ляджуаре, открытом им в 1784 году. Марко Поло в XIII веке, описывая Бадахшан и рубиновые копи, говорил: "В этой стране, знайте, есть еще и другие горы, где есть камни, из которых добывается лазурь, лазурь--прекрасная, самая лучшая в свете, а камни, из которых она добывается, водятся в копях, как и другие камни". Академик А. Е. Ферсман в 1920 году говорит о ляджуаре афганского Бадахшана, что до начала XIX века он "обычно приходил из Бухары, Туркестана, Афганистана, Персии, Тибета, и под этими разнообразными и неясными обозначениями скрывался какой-то неведомый источник среднеазиатского камня. Только экспедиции начала XIX века пролила свет на эти месторождения". И далее, перечисляя имена участников экспедиций, академик А. Е. Ферсман пишет, что они "дали их описание и указали на точное их положение около Фиргаму, на юг от Джирма, в Бадахшане. По-видимому, это единственное месторождение, из которого Восток черпал свои лазоревые богатства, и все указания на Персию, Бухару, Памир и Индию, вероятно, должны быть отнесены к нему". В Европе--ни одного [Прим. авт.: Ибо указания на ляджуар, находимый в лаве Monte Somma близ Везувия, недостаточно проверены]. В Азии--два: афганское и прибайкальское. В Америке (в Чилийских Андах) -- третье. Три месторождения в мире! Но в Андах и в Прибайкалье ляджуар светлый и зеленоватый. Это плохой ляджуар. Он прекрасен и ценен, когда он синий, темно-синий--цвета индиго. Месторождение такого ляджуара в мире--одно; находится оно в Афганистане, считается монополией эмира и недоступно исследователям. 2 ...Значит, на Памире нет синего камня? Но русский человек, один из первых исследователей Шугнанского ханства, побывавший в нем в 1894 году, инженер А. Серебренников, в своем "Очерке Шугнана" пишет: "На реке Бадом-Дара добывали камень голубого цвета, по всей вероятности" ляпис-лазурь, носящий название по-таджикски "лядживоор". Об этом сохранились только лишь одни рассказы, и даже старики не знают о месте добывания этого минерала, давшего название одному из ущелий -- Лядживоор-Дара..." -- Что такое Лядживоор-Дара? Где она?--спросил я у местных жителей. -- Неправильно он написал!--ответили мне.--Надо говорить Ляджуар-Дара. Есть такая речка на Памире. Маленькая река в очень высоком ущелье. Никто не ходит туда! Я долго искал эту речку на картах и не нашел ее. Впрочем, на картах Памира в том, 1930 году было еще множество "белых пятен", не посещенных исследователями районов. Перенесемся воспоминанием в тридцатый год. Мы--на Памире, мы четвертый месяц блуждаем по его неизученным уголкам. С рассветом седлаем и вьючим лошадей, весь день, прожигаемые жестким солнцем, насквозь просвистываемые ледяными ветрами, едем по пустынным долинам, по каменным черным ущельям. Мы забыли, движется ли где-нибудь время, нам представляется, что оно остановилось. Вечерняя темнота выбирает нам место для лагеря, мы развьючиваем, расседлываем лошадей и валимся в сон, замерзая от снежных буранов. Спим по очереди, один из нас бродит с винтовкой, преодолевая усталость, вглядываясь в свистящую тьму. В ней могут быть волки, барсы, басмачи. Да, басмачи... В том, 1930 году империалисты сделали все от них зависевшее, чтоб попытаться помешать советской власти строить новую жизнь на Памире. Чужеземные военные базы в Читрале, в Гильгите, в Кашгаре направляли в далекий путь шпионов, принявших обличие мулл и купцов. Те шли с караванами через горы, везли во вьюках халаты из домотканой, крашенной луком маты, стюкованные чалмы, огромные джутовые капы, набитые хлопком. Не доходя до нашей, в ту пору еще почти неохраняемой, малоисследованной границы, караваны в каком-нибудь диком ущелье, возле становища из полудюжины юрт, развьючивались... Мулла уезжал дальше со святейшими своими обязанностями, переезжал границу и встречался на нашем Памире с каким-либо родовым старейшиной в таком же диком ущелье, в такой же юрте... Здесь, сняв приклеенную белую бороду, престарелый мулла мог спокойно побрить свой молодой подбородок, обсудить с крупным баем -- родовым старейшиной все, Что ему было нужно, и, благословив мешочком с золотыми монетами старейшину, вернуться неведомой тропой к своему каравану, чтоб извлечь из тюков, капов и ягтанов привезенное им оружие. Спустя несколько дней новая банда басмачей появлялась на высотах Памира, лилась кровь мирных скотоводов, работников советской кооперации, фельдшеров, учителей и геологов... В тридцатом году мы, маленькая геологическая экспедиция, уже потеряли в перестрелке одного из наших товарищей. На Восточном Памире стычки, перестрелки, тревожные ночи стали неприятной, но неизбежной составной частью нашей научной работы. Мы скоро привыкли к этому. В том, тридцатом году русских людей, постоянно живущих на Памире, было еще очень немного. Почти все они хорошо знали друг друга. Я говорю: именно друг друга, ибо трудная, полная опасностей жизнь в малоисследованной высокогорной стране обычно приводила их к дружеским отношениям между собой. Вот одна из любопытных особенностей сложившихся там отношений: кроме подлинных фамилий, в ходу часто были и псевдонимы и прозвища,--русские, таджикские, шугнанские... Один из таких русских людей, Петр Михайлович Майский, ставший жителем и знатоком Памира, порой забывал свою настоящую фамилию. В зависимости от того, в каких горных районах--в Дарвазе, в Каратегине, в Мургабе ли, или в Бадахшане происходили встречи, друзья иногда звали его и Дымским, и Кашиным, и Маиска, а шугнанское прозвище "Дустдор-и-руси" так накрепко пристало к нему, что, например, в селениях Шугнана и Горана его иначе и не звали. Это было удобно, потому что за советскими работниками, особенно за коммунистами, следили, а случалось, на них и охотились вражеские лазутчики, подосланные тайными английскими резидентами. Мы знали, что за голову Петра Майского, умело и бесстрашно боровшегося с басмачами, английской разведкой было обещано десять тысяч рублей золотом или серебром. Он этим даже гордился, а местное население, очень его любившее, исподволь, так, что он даже не знал, охраняло его в горах от подбиравшихся к нему врагов, когда на коне или пешком он пробирался дикими козьими тропинками по своим делам вдвоем-втроем с друзьями или в излюбленном им одиночестве... Так вот, Дустдор-и-руси сказал нам, что на Памире, он слышал, есть ляджуар. И дал нам зыбкие сведения о том, в каких именно неисследованных горах надо искать месторождение этого полудрагоценного камня. Дустдор-и-руси (что в переводе значит "русский охотник-любитель"), коммунист, член тройки ББ (а ББ-- это "Борьба с басмачами"), был и этнографом, и партработником, и смелым охотником, отличным стрелком, которого на Памире знали все. Худощавый молодой человек лет двадцати пяти, со светлыми, застенчиво глядящими на людей глазами, в которых иногда отражалась густая синь памирского неба,--он встретился с нами в киргизской юрте на берегу Ак-Байтала, бешеной в летнее время реки -- можно три раза потонуть, прежде чем переправиться через нее. Он был в киргизском чапане и в малахае. Он разговаривал тихо, но, может быть веселей, чем всегда, потому что с двумя товарищами он ехал туда, где скрывалась банда басмачей, ехал, чтобы взять в плен ее главарей. Дустдор (как мы его называли для краткости, отбросив вторую часть его прозвища) смущенно улыбался, он не знал, что троим нападать на целую банду--очень смелое, почти безумное дело. Дустдор сказал, что на Памире, где-то в районе Хорога, у реки Шах-Дары есть ляджуар. Дустдор обещал через месяц вернуться в Хорог и -- если мы будем в Хороге--показать нам образчик, принесенный ему стариком шугнанцем, и сделать все, чтобы мы разыскали месторождение. Мы поверили смелому человеку в том, что он вернется живым, и в том, что на Памире есть ляджуар. Мы сказали себе: "Поедем в Хорог!" 3 После восточнопамирских каменных, мертвых пустынь, после четырехкилометровых высот перед нами--Афганистан. Знойные белые домики, статные тополи, арыки, шорох фруктовых садов. В глубоком ущелье, в устье Гунта, свивающего с Пянджем перекрученные, узловатые воды, уже не в мечтах, а в обыденной простоте -- шугнанскии город Хорог, столица Памира. Как на ладони, на маленькой площади держит он большой постамент, на котором лицом к Афганистану--бронзовый Ленин. Женщина выходит из сада и протягивает мне, оборванному всаднику, спелое яблоко. А па воротах крепости: "Добро пожаловать!"-- красный плакат, потому что известно здесь: в Хорог въезжают только победители долгих и трудных пространств. Начальник Памир-отряда товарищ Ф. Н. Стариков, тот человек, которому вверено спокойствие этой высокой страны, пожимает мне руку и, вынув из кармана большой двухбородый ключ, молча передает его мне. [Прим. авт.: Тот самый Ф. Н. Стариков, с которым, спустя двенадцать лет, в 1942 году, я, к полной своей неожиданности, встретился на Волховском фронте; он, в звании генерал-майора, принял командование 8-й армией, оборонявшей в Приладожье Ленинград. В 1944 году эта армия участвовала в штурме Нарвы, а затем под тем же командованием прошла славный путь наступления до полной победы над гитлеровской Германией.] -- От крепости?--улыбаюсь я. -- От моей квартиры,--серьезно отвечает мне Стариков.--Я живу один. Располагайтесь. Я вернусь домой после службы... В Хороге нам рассказали: "Есть ляджуар. Но горы, в которых находится он, -- заповедны. С далеких времен неприступная скала охраняет его. В годы владычества кызыл-башей -- "красных голов" приходили из южных ханств кафиры, "сиахпуши", что в буквальном переводе на русский язык означает "черная одежда". Приходили, чтобы добывать ляджуар. Но скала с ляджуаром отвесна. Веревок и лестниц не было, да и разве хватило бы их? Тогда сиахпуши потребовали, чтобы шугнанцы привели с Шах-Дары "духтар-и-норасид"--невинную девочку и "бача-и-ноборид"--необрезанного мальчика, а еще--от "замин-и-Бегимэ"--с земли женщины Бегимэ--принесли бы пшеничной муки. Есть кишлак Рэджис по Шах-Даре--вот там земля Бегимэ. Шугнанцы, мирный народ, исполнили требование. Сиахпуши заставили их принести еще "эздум-и-голь-хор"--дров из шиповника, разложили под скалою жертвенный костер, и молились своему богу, и кричали, и пели, и сожгли детей на костре. А потом резали скот и прикладывали мясо к скале. На такой высоте это место, что холод там вечно: кровь скота замерзала, и мясо примораживалось к скале. Но не хватило скота, и тогда сиахпуши--проклятие им!--стали резать людей, наших людей -- шугнанцев. И хватило людей, мясо примерзло, и по этой лестнице сиахпуши достигли наконец ляджуара. Но потом--ну, надоели они!--собрались наши дехкане и перерезали всех сиахпушей, и больше никто не пытался добывать ляджуар. Это--священное место, никто не знает его, а кто узнает--погибнет. Не надо его искать, не надо туда ходить. Только безумец может искать свою гибель". ...Дустдор вернулся в Хорог. И мы перебрались от Старикова в его маленький дом. Дустдор ничего не рассказывал нам о своей победе. 4 Дустдор показал нам образец ляджуара. Камень был синь и чудесен, словно вобрал в себя все небо Памира. Я положил его на ладонь, как холодное синее пламя, и задумчиво смотрел на него. ...В Индии, в древнем Иране жгли этот камень и растирали в тонкий, порошок. Смешивали порошок со смолой, воском и маслом, промывали, и тогда оседала краска тончайшей синей пылью. Лучшие художники покупали этот драгоценный ультрамарин, Ибн-Хаукал, Шехабеддин, Абулфеда, Тейфаши, Эдризи, Ибн-Батута--все старые писатели Востока говорят нам об этом. Но камень побеждает человека и живет второй жизнью-- и "Мадонна Литта" с грустью жалуется профессорам Эрмитажа, что синие цвета ее темнеют и блекнут, потому что в них выкристаллизовывается ляджуар... Скифы носили бусы из ляджуара. О хорошем ляджуаре Скифии говорят Теофраст и Плиний. Древний мир резал из ляджуара рельефы и выпуклые фигуры. Ляджуар был излюбленным и дорогим камнем Китая. Китай украшал им чаши, шкатулки, делал из него перстни, амулеты и статуэтки. В исторические времена из ляджуара изготовлялись шарики на головные уборы мандаринов как эмблема их власти. Синий цвет его ценился так высоко, что китайское искусство окрашивало в этот же цвет любимый китайцами камень агальматолит, чтобы он был похожим на ляджуар. Монгольские караваны, проходившие великую пустыню Гоби и Ургу, доставляли ляджуар в Кяхту. И, обменивая фунт ляджуара на фунт серебра, монголы рассказывали, что волны прибивают к берегу озера Далай-Нора куски этого камня. Почти вовсе до начала XIX века не знала употребления ляджуара Европа и очень высоко ценила его. Предметы из ляджуара насчитывались единицами. Что можно припомнить? Чашу Франциска I; стол, "блистающий драгоценными ляписами", который гости видели на свадьбе Марии Медичи и Генриха IV в 1600 году; четырнадцать предметов Людовика XIV: два кубка, три "гондолы", четыре чашки и вазы различной формы; и самый крупный кусок ляджуара -- поднос в девять с половиной дюймов--в коллекции Буало, в 1777 году. В XVIII веке ляджуар вытеснил золото. А в XIX веке, с открытием прибайкальского месторождения, ляджуаром занялись "императорские" гранильные фабрики Екатеринбурга и Петергофа. Тонкими пластинками ляджуара, составленными из отдельных маленьких кусочков, облицовывали они ящички и шкатулки, столовые часы и колонки для шкафов. Петергофская гранильная фабрика облицевала ляджуаром колонны Исаакиевск