Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в четырех томах. Том четвертый".
   М., "Художественная литература", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 5 July 2002
   -----------------------------------------------------------------------



   Она  проходила  мимо  нашего  села  и  называлась  столбовой   дорогой,
большаком, Касимовским трактом, Крымкой, Владимиркой,  Муромской  дорогой.
По ней возили пшеницу и рожь с юга  на  Меленки,  Муром,  Павлове;  по  ее
широкому,  обвалованному  от  полей  прогону  гнали  скот  из  Тамбова  на
Егорьевск, на Москву. Шли по  ней  странники,  нищие,  богомолки.  По  ней
уезжали на заработки, в одну сторону - до Москвы, до Питера, в другую - на
Оку, на Волгу, на Каспий.

   На Муромской дорожке стояли три сосны,
   Со мной прощался милый до будущей весны...

   По ней гуляли отчаянные головы с топором за  поясом  да  с  кистенем  в
кармане, поджидали в темном месте богатых гостей.

   Едут с товарами в путь из Касимова
   Муромским лесом купцы...

   Это все про нее поется. Грабили да убивали в распадках  да  в  оврагах,
возле узких мостков - особенность повадок русских разбойников, подмеченная
еще Тургеневым. Я и сам давным-давно, подростком, проходил частенько  мимо
таких мосточков в чистом поле, - тут вот ветеринар был  застрелен,  а  там
барин убит молотком по голове. И передавалось это из уст в уста так живо и
подробно,  будто  бы  случилось  все  только  вчера.  "Запутались  кони  в
веревках. Почуяли неладное, забились, заржали.  И  он,  барин-то,  видать,
почуял конец решающий, застонал, заухал, как леший. Коней они  выпростали,
не тронули. А барина молотком  по  голове.  Заодно  и  кучера  прикончили.
Плакал кучер-то, на коленях елозил, умолял. Что я вам, говорит, сделал? За
что вы душу губите? Они ему - чудак человек, душу мы твою не тронем. Она в
рай пойдет, потому как сам ты невиновен, а пропадешь за компанию".  Многое
что делалось на Руси за компанию да на артели.
   От Касимова дорога разветвлялась: налево шла на  Туму  и  на  Владимир,
направо же -  в  Муром,  Павлово,  Нижний,  Саратов,  Самару.  На  широкие
волжские  плесы,  в  бескрайние  степи,  на  вольную   волюшку.   По   ней
возвращались по осени бурлаки,  в  сапогах  да  в  пушистых  малахаях  шли
удоволенные, хмельные.  "А  мы,  ребятишки,  гурьбой  за  ними,  ловим  за
разноцветные шарфы, по  домам  зазываем:  дяденька,  остановитесь  у  нас!
Горница просторная, лежанка возле  грубки,  брага  есть",  -  рассказывала
тетка моя, теперь уж покойная. Ах, дорога, дорога! Сколько по тебе  прошло
и проехало люду всякого роду-племени в ту страну, откуда уж никто  никогда
не возвращался?
   Шли по ней обритые арестанты в тюремных армяках, гремя  кандалами,  шли
этапом от ночлега до ночлега, то есть от тюрьмы до тюрьмы - Шацк,  Сасово,
Нестерове, Касимов... Эти тюрьмы  еще  стоят  вдоль  дороги  -  громоздкие
побеленные  каменные  кубы   с   квадратными   черными   прорубями   окон.
Нестеровскую тюрьму после упразднения  этапа  еще  в  прошлом  веке  купил
помещик Воейков и перестроил в спиртзавод. С той поры эта бывшая тюрьма  и
площадь вокруг нее стали бойким местом, соблазном для  окрестных  мужиков:
возили сюда картошку и свеклу, рожь и даже просо,  увозили  потихоньку  от
баб, продавали по  дешевке  и  тут  же  пропивали  выручку.  А  лет  через
тридцать, через сорок сюда же шоферы-леваки привозили колхозную картошку и
тоже пропивали. Помню, как в шестьдесят первом году в Юрьеве на  заседании
правления колхоза отчитывали одного орла;  он  стоял  у  дверного  косяка,
свесив голову,  держал  в  руках  шапку,  пощипывал  мерлушку  и  скатывал
шарики...
   - Ты с какой целью отвез колхозную  картошку  на  спиртзавод?  С  целью
воровства?
   - Нет... Отвез просто так, без цели.
   По этой дороге привозили к нам на базар из глухой лесной стороны всякую
всячину: кадки и самопряхи, донца, воробы, ступы, пехтели,  лапти,  онучи,
мед, пеньку, веревки, дуги расписные, колеса окованные, телеги на железном
ходу, шостинские телеги!  А  то  касимовские  сани,  подсанки,  саночки  с
расписным задником, с гнутыми копылами, с подрезами. Садись и лети хоть  в
Москву, хоть катай до самой Сибири - на любом ухабе не опрокинутся.
   Помню, в тридцать пятом году на подворье нашем  тумская  артель  тесала
сани. Не только что подворье - весь сад был  заставлен  штабелями  гнутого
дубового полоза. "Батюшки мои! - удивлялась мать. - Экая сила! Тут на пять
лет тесать, не перетесать". - "Эх, кума! - весело отзывался  старшой,  дед
Иван. - Быка не успеем съесть, как все сани разлетятся".
   По четыре, по пять саней в день  слаживали.  А  было  всей  артели  два
мужика и два подростка: Ванька да Спиряк. Спали ребята вместе  с  нами  на
печи, мужики - на полатях. Длинными осенними вечерами Ванька любил  сказки
рассказывать все про охотника да про волшебника:
   -  Настрелял  он  гусей  да  уток  столько,  что  всю  светелку   забил
пуховиками. И говорит  своей  жене  Марье  Красной  Ягоде:  "Спи  хоть  на
кровати, хоть прямо на полу - везде мягко будет".  Ушел  он  за  тридевять
земель в тридевятое царство - перо Жар-птицы искать, а  к  ней  подмулился
волшебник-чародей...
   - Баба, она что лошадь. За ней  глаз  нужен.  Дай  ей  волю  -  поперек
борозды пойдет. Всю тебе картину распишет, - отзывался с полатей дед Иван.
   Дед, потому что бороду носил, поддевку да лапти. А так - мужик мужиком,
не более пятидесяти лет. Тихон был помоложе, брился, носил пиджак, сапоги,
на фабричного смахивал, но лицом темен, хмур. Слова  из  него  клещами  не
вытянешь.
   Однажды мать вышла  на  заднее  крыльцо  позвать  мастеров  на  обед  и
удивилась:
   - Гляди-ко! Да вы до обеда четверо саней вытесали. Эдак вы  и  до  зимы
управитесь.
   Наутро Тихон не встал с полатей, лежал кряхтел, охал и матерился:
   - Поясница отнялась... Сглазила меня баба, туды ее растуды...
   - Да что ты,  Христос  с  тобой!  Чтоб  сглазить,  черный  глаз  нужен,
тяжелый. А у меня не токмо что глаз, рука легкая. Случается курице  голову
отсечь - час трепыхается. А ты - глаз дурной. Что ты, Христос с тобой?!
   - Нет, сглазила. Умывай меня!
   Пришлось умывать... "А чтоб тебя скосоротило!" Так  мало  того,  ведите
ему бабку, пусть банки ставит, пятки керосином смазывает да отчитывает.
   Приходила бабка Катя Кирдашина... И банки ставили,  и  пятки  керосином
смазывали, и в спальную уложили его, на хозяйскую кровать,  на  перину.  И
доктора вызывали. Пришел Семен Терентьевич, осмотрел. Радикулит,  говорит.
Не надо в одной рубахе на ветру работать. А тот все свое - сглаз, туды  ее
растуды! Так и уехал в свою Туму, не простив этого "сглаза".
   Тумак, он тумак и есть. Сказано - глухая сторона. Лешаки да разбойники.
   Давно меня влекло в  ту  сторону,  где  когда-то  разбойники  водились.
"Проедешь от Тумы до Окатова  -  доедешь  до  Саратова",  -  говаривали  в
старину про те места.
   "Тума железная, а люди в ней каменные" - это Куприным  записано.  Бывал
он там, жил в барском доме в Ветчанах, описывал окрестные столетние  боры,
местное население, которое "говорит непонятным для нас певучим цокающим  и
гокающим  языком  и  смотрит  на  нас  исподлобья,  пристально,  угрюмо  и
бесцеремонно".
   Однажды в начале шестидесятых годов случилось мне ехать  на  электричке
из Москвы в Рязань. В вагонном тамбуре я наткнулся на груду мешков,  возле
которых стояли трое мужиков и бойко отбивали нападение кондуктора:
   - Да ничего твому вагону не сделается.
   - Ничаво, ничаво... - передразнивал их молодой щеголеватый кондуктор. -
Одного мусору после вас останется ворох.
   - Веник дашь, сами и заметем. Делов-то, тьфу!
   - А ты не плюйся.
   - Это я к примеру.
   Пассажиры были в стеганках, ватных брюках и в валенках. Лица  давно  не
мытые, усталые, но довольные, радостные.
   - Чего везете? - спросил я.
   - Пашано, - ответил тот, что был постарше.
   - Куда?
   - Домой, в Тумский район.
   - Неужто в Москву за пшеном ездили?
   - Да мы попутно. Из лесу едем, домой на побывку. В отходе мы.  Нас  тут
целая артель.
   Мы разговорились. Работали они на лесозаготовках где-то  в  Костромской
области. Чем  дольше  я  разговаривал  с  ними,  тем  все  более  и  более
удивлялся. Колхоз у них большой, одних мужиков более  трехсот  человек.  С
осени большинство колхозников отправлялись в  отхожий  промысел  до  июня.
Работали, кто где устроится: и на стройках, и в  лесу,  и  где  бог  даст.
Приезжали домой на праздники да на уборочный сезон.
   - А почему не занимаетесь этим промыслом у себя дома? - спросил я. -  И
лес есть, и мастера.
   - Дома-то запрещают.
   Была та самая пора, когда считалось - все  беды  в  сельском  хозяйстве
происходят от нерадивости крестьян. То бишь эти колхозники  да  совхозники
все больше на сторону глядят, промыслом занимаются; да  своими  огородами,
да личным скотом. А вот как сведем у них этих коров да поросят, да огороды
отберем, да промыслы всякие  отберем,  так  волей-неволей  будут  смотреть
крестьяне только в землю, кормиться от земли -  то  есть  лучше  будут  ее
обрабатывать,  стало  быть,  больше  давать  государству  продуктов.   Все
казалось вполне логичным. Но элементарная логика для земли - вещь лукавая.
Сельское хозяйство не семинария, здесь универсальную логическую фигуру  не
подберешь. Словом, промысел отбирали у колхозов для  того,  чтобы  поднять
культуру  земледелия,  но  на  самом  деле  урожаи   понизились,   настала
бескормица, скот отощал, колхозники уходили на сторону.  Потом  попытаются
поправить дело распашкой лугов да клеверов да кукурузу двинут на это самое
травополье. Но это потом...
   А в ту пору я впервые добрался до  Тумы.  Село  как  село:  однообразно
длинная улица вдоль шоссе, эдак километра на три с гаком, дома деревянные,
большей частью старые; магазины размещены то в старых лавках, то в длинных
кирпичных пакгаузах - бывших торговых складах; и клуб похож  на  такой  же
длинный красный пакгауз. Церковь огромная, с белыми пилястрами, с  высокой
трехступенчатой колокольней, с  хорошо  сохранившейся  наружной  росписью.
Изредка попадаются забавные дома с чешуйчатой кровлей, с резными коньками,
с крыльями, с фигурными окнами. Посреди села огромный, в несколько звеньев
двухэтажный  дом  под  зеленой  крышей  с  резными  наличниками  -  старая
гостиница. Новых кирпичных домов мало - раз-два, и обчелся.  Некоторые  из
них двухэтажные из силикатного кирпича: райком да жилые дома для служащих.
Что еще? Рынок посреди села, напротив железнодорожной станции; сопение  да
гугуканье тепловозов на путях, да высоченная труба кирпичного завода,  как
божий перст, грозит небу.
   Остановился ночевать у  первого  секретаря  райкома  Василия  Ивановича
Мелешкина.  Он  был  женат  на  Дусе  Демидовой,  моей  однокласснице   по
потапьевской десятилетке. Потому и пригласил.
   Жили они в бывшем поповом доме на каменном фундаменте из красного лесу.
Хороший дом, особенно изнутри: потолки чистые, желтые -  ни  щелочки,  как
слитые, крашеные, шириной в полметра половицы, двери высокие двустворчатые
- филенки резные с наплывами, массивные бронзовые  ручки,  печи  кафельные
белоснежные с надраенными  бронзовыми  отдушниками  на  цепочках,  светлые
обширные окна. Красота!
   На столе грибки соленые да отварные, варенья разных сортов:  черничное,
брусничное, малиновое, моченые яблоки, помидоры свежие  и  розовое  свиное
сало толщиной в ладонь.
   И воспоминания, воспоминания до глубокой ночи.
   - Помнишь, как химик наш, Ашдваэс, грохнулся на льду с велосипеда?
   - А помнишь, как Питерсон (тоже прозвище учителя) уснул на плащанице  в
церкви? Вася, милый, вот  была  потеха.  Поехал  он  к  попу  в  гости  на
праздник. Зятем ему доводился. Напился, ушел в церковь и  завалился  спать
на плащанице. Тот забыл про него,  вечерню  пришел  служить,  а  этот  как
захрапит. Перепугал насмерть прихожан.  "Христос  воскрес!"  -  кричат.  И
томаром из церкви. В дверях передавились. Потом фельетон  был  в  районной
газете.
   - И что в итоге?
   - А ничего. Посмеялись да и позабыли.
   - А куда делся Ванька Козел?
   - Этого в райпотребсоюз перевели.
   - Что за Козел?
   - Да  директор  наш,  бывший.  Он  Леонардо  да  Винчи  звал  Леонардом
Давыдычем. Выдвиженец.
   Взрывы веселья сменялись печальным помином и снова смехом.
   - А где теперь Малек? Не слыхал?
   - Он же погиб.
   - Да, да... погиб... И Пиня погиб, и Сэр, и Натурщик...
   - Прозвища у вас были какие-то нелепые.
   - На то они и прозвища. И у него тоже  было  прозвище  -  граф  Можаев.
Ха-ха-ха! Маленький такой был, худенький, но важный.
   Дуся Демидова работала директором средней школы.  Рассказывая  о  своей
работе, вдруг погрустнела:
   - Счастливые вы. То в Москве живете, то в Рязани. А нас загнали в сырую
Туму, и торчи здесь.
   Под конец размечталась:
   - Вася, говорю, устрой так, чтобы в  Елатьму  нас  перевели.  Там  Ока,
пароходы, сады на высокой горе... Совсем другой свет.
   А я ей говорю:
   - Мы только из Елатьмы. Тоня Анохина... Шурку Анохина помнишь? Тюльку?
   - Ну как же? Тоже наш одноклассник и секретарь, - это мужу.
   Тот мотнул головой, знаю, мол.
   - Тоня Анохина также вот мечтает удрать из Елатьмы в Рязань.
   - Они избалованные. Им повезло. - Дуся помолчала. - Он в обком попал. А
нас куда только не кидали...
   В Елатьму Мелешкины так и не переселились, осели навсегда в Кадоме.  Да
и район в Елатьме закрыли. Делать там нечего.
   Как-то лет через пять встретил я их в поезде на Москву.
   - Не мечтаете больше о Елатьме? - спросил я Дусю.
   Только рукой махнула:
   - Отмечтали. Наша мечта в коротком платье бегает...
   С годами трезвее мы стали. А тогда верилось, что все-то откроется  нам,
все-то сбудется, как мечталось. Время было такое.
   На другой день в райкоме у нас с Мелешкиным был иной разговор:
   - Запрещают заниматься промыслом? - спросил я.
   - Запрещают, - ответил он и, помолчав, добавил:  -  А  мы  поддерживаем
промысел, помогаем налаживать его.
   - Почему?
   - Нельзя без него. Земля требует затрат,  капиталовложений.  А  где  их
взять? Вот промысел и дает эти средства.
   - А что у вас за промысел?
   -  Раньше  были  льнозаводы,  ткацкие  фабрики,  ватные,  дерматиновые,
деревообделочные цехи, щепу драли, финскую стружку. Но все это отобрали  у
колхозов. Оставили одни  рогожные  кули.  Вот  те  колхозы,  которые  ткут
рогожные кули, еще держатся. Остальные на брюхе лежат.
   Мелешкин вынул из стола несколько листов машинописного текста:
   - Это я выписал из энциклопедии  1902  года.  Смотрите,  в  Касимовском
уезде раньше промыслом занималось почти двадцать семь  тысяч  мужчин  (это
помимо города), да не менее трех  тысяч  женщин  обрабатывало  козий  пух,
который шел потом на Нижегородскую ярмарку, оттуда в Оренбург, где из него
вязали знаменитые оренбургские пуховые платки.  Промысел  был  всему  делу
голова. Поденщиков и батраков насчитывалось всего 477 человек. А плотников
было более пяти тысяч. Теперь же остались одни рогожные кули.
   Мы поехали по разбитой проселочной дороге, сплошь покрытой разливанными
лужами; дорога извивалась, как Змей Горыныч, ныряла из деревни в  деревню,
словно пыталась оплести и удушить грязью все живое.
   - Раньше здесь хорошо льны росли, - сказал Василий Иванович,  глядя  на
жидкие озими.
   - Отчего ж теперь не растут? Земля испортилась?
   - Земля все та же... Раньше свои льнозаводы были, сдавали  льноволокно.
А теперь вези тресту аж в Туму или в Касимовский район.  Невыгодно  тресту
сдавать, вот и льны не сеют, - говорил  Мелешкин.  -  В  Алексееве  колхоз
держал ткацкую артель. Зимой колхозники тик ткали. Хорошее подспорье было.
Так отобрали, артель фабрикой теперь называют. Но какая это фабрика? У них
добрая половина на ручных станках ткет. Смех! Зато уж  колхоз  захирел.  У
Самсона Белокурова в Оськине фабрика дерматиновая была, и  колхоз  крепкий
был. Отобрали фабрику...
   - Кто ж на этих фабриках работает?
   - Да те же колхозники. Раньше председатель  колхоза  распоряжался  всем
один, и правление было одно - и для фабрики, и для колхоза. Жатва подошла,
к примеру, фабрику на замок - и все в поле. А теперь на фабрике  директор.
У него свой план. Он колхозу не подчиняется. А  убирают  поля  все  те  же
люди, но теперь они ходят в колхоз как бы на помощь.
   Благая мысль - перерабатывать на месте свое сырье и  отвозить  далекому
потребителю  готовую  продукцию  -  стала  узаконенной  позднее  известным
постановлением правительства о создании агропромышленных комплексов.  А  в
те времена эта мысль решительно пресекалась.
   Грустно и тогда было слушать сетования растерянных хозяйственников.  Да
и теперь невесело подумать - сколько  крепких  хозяйств  осажено  было  на
карачки не только в Мещере, но и по  всей  нечерноземной  полосе,  издавна
сочетавшей сельское хозяйство с  промыслом.  Это  еще  наше  счастье,  что
многие изворачивались...


   При въезде  в  село  Уткино,  на  отшибе,  посреди  заросшего  клевером
пустыря, уклонисто переходящего в  просторные  озимые  поля,  стоял  новый
бревенчатый дом; в широких окнах, охваченных желтыми, еще не  потемневшими
наличниками, и в высоком, в свежих затесах крыльце, и  в  светлой  тесовой
изгороди - во всем чувствовалось какое-то  приветливое,  веселое  радушие:
входите, люди добрые! Есть у нас и на чем присесть и  чего  съесть-выпить.
Это правление колхоза "Новый путь".
   В большом  кабинете,  чистом,  светлом,  оклеенном  дорогими  вагонными
обоями, мы  познакомились  с  председателем  колхоза  Кирюшовым  Афанасием
Гавриловичем, человеком пожилым, но подвижным. В его быстрых жестах, в его
цепком взгляде чувствовалась добрая хозяйственная хватка.  И  разговор  он
вел бойко, пересыпая речь цифрами:
   - Что дает нам кулечное дело? За прошлый сезон мы получили сто тридцать
тысяч чистой прибыли в новых деньгах. Куда идут эти  деньги?  Поедемте,  я
покажу вам.
   За оврагом, на пологом въезде, в строгом порядке  тянулись  вдоль  села
коровники, телятник,  свинарники...  дворы,  дворы.  Каменные  фундаменты,
бревенчатые стены, рифленые серые, как речные плесы,  крыши...  Где  конец
им? Мы ехали вдоль животноводческого городка несколько минут.
   - Вот вам и кули, - посмеивался Кирюшов. - Чистое золото! А кредиты  на
промысел не дают.
   - Почему же не дают кредиты?
   - Говорят - неплановое производство. Не положено. Просто смех! И агента
своего по закупке мочала держим  в  Башкирии.  И  платим  за  мочало  выше
закупочных, кооперативных цен. И вагоны не дают нам для  перевозки  сырья.
Так мы по праздникам перевозим, когда дорога разгружается. А в заявках  на
вагоны вместо мочала пишем - зерно. Мочало нельзя, ни-ни... не планово.
   В тот день добраться до соседнего  села  Бусаева  нам  не  удалось.  Мы
хотели посмотреть ткацкую фабрику, то есть бывшую ткацкую артель,  которую
отсоединили от колхоза в 1960 году, отчего хозяйство захирело. Сели  мы  в
чистом поле на высоком бугре, сели посреди дороги на все четыре колеса, на
дифер. Копались до глубокой ночи.
   Ездить на автомобиле по лесным мещерским дорогам, да  еще  в  слякотную
осеннюю пору, в то время умел разве что один Василий  Маркович  Кленушкин,
старый тумский шофер, чудо-богатырь. Говорили про него,  что  он  один  за
передок подымает "газик", что он с лопатой ходил на медведя,  что  он  мог
опрокинуть воз сена, что ставил на колеса  телегу,  груженную  трестой,  и
всякие прочие чудеса рассказывали  про  него.  Осенью  шестьдесят  второго
года, когда по лесным дорогам ходили только трактора, Кленушкин  на  своем
"газике" возил меня и в Ветчаны, и в Култуки, и в Княжи, и в Уречное, и  в
Мамасево - в самые глухие медвежьи  углы  Мещеры.  Ездили  не  столько  по
дороге, сколько чистым полем или по  мелколесью.  Глянешь,  как  он  чешет
напролом, подминая частый молодой соснячок, спросишь с опаской:
   - А не засядем в лесу-то?
   Только блеснет исподлобья круглыми медвежьими глазками:
   - Это уж отойди проць, как говорят у нас в Малахове.
   Еще у него была любимая поговорка:
   Чтобы наш рязанский лапоть да воду пропускал! Ни в жисть.
   В багажнике возил  он  с  собой  полный  набор  шанцевого  инструмента,
которого хватило бы оснастить целый саперный взвод. Под Княжами мы  топли.
Срубили из бревен целый ряж, вывесили жердью "газик" и поехали дальше...
   Признаться, меня  давно  разбирало  любопытство,  мне  хотелось  самому
проверить, убедиться: так ли однообразно темны были жители окрестных сел и
деревень, описанных Куприным полвека назад? Дело не в грамотности, а в том
своеобразном укладе жизни,  одежде,  говоре,  повадках,  наконец,  которые
отличают жителей одного села от другого. Эдакое  своеобразие  складывалось
веками  и  было  живой  достоверностью  каждой  общины,  отличало  ее   от
иных-прочих, как неповторимые черты характера отличают одного человека  от
другого. Уж если дожили до скучного единообразия, тут пиши пропало.
   Нет, не дожили, не дошли до этой плоскости. Окрестные села своеобразны.
Даже села в одном колхозе довольно резко разнятся.
   Про жителей села Уречного тут  говорят:  "Эти  четвертинку  на  пятерых
выпьют  и  на  другой  день  еще  оставят".  В   Уречном   живут   потомки
прославленных плотников и столяров. Трезвенный  народ.  В  Колесникове  же
выпить не дураки. Мы, говорят, люди веселые, музыку любим. Ежели кто донес
на своих - котел на голову тому надевают на сенокосе  и  палками  бьют  по
котлу. Пусть запоминает нашу музыку. Озорники, выдумщики...
   А в каких-нибудь семи верстах, среди такого  же  леса  угрязло  унылыми
серыми  избами,  похожими  на  колодезные  срубы,  село  Княжи.   "Эти   -
колодезники. Народ смурной.  Их,  говорят,  князь  в  карты  проиграл".  И
дразнят их в округе: "Иван, завязывай!" Ремесло  у  них  было  нелегкое  и
опасное.  Порой  копали  колодец,  копали,  а  воды  все  нет.  И  страшно
становилось - а ну-ка стенки  колодца  завалятся  и  накроет,  прихлобучит
землей? Вот и удирали порой колодезники раньше времени, удирали потихоньку
из чужой деревни, так и не докопавшись до  воды.  "Иван,  завязывай!"  Это
значит - пора удирать. Завязывать надо походный мешок.
   Всего в трех верстах отстоит  от  Малахова  село  Дмитриеве,  но  какая
разница не только в облике сел, но даже в конструкции изб!  У  дмитриевцев
дома  большей  частью  пятистенные,  обшитые  тесом,  крашенные   масляной
краской, с резными  карнизами,  затейливыми  наличниками.  И  даже  дом  с
мезонином есть. И на сельской улице чисто - трава-мурава и палисадники.  А
в Малахове избы  какие-то  серые,  с  подклетом,  стиснутые  по  бокам,  с
малюсенькими оконцами  под  самым  карнизом.  Многие  окна  волоковые,  не
растворяются - только отодвигается в сторону одна половинка, точно  печная
вьюшка. И старики говорят нараспев: "Цао баешь ти", "Живем в избекесь".  И
грязь посреди села.
   - Объезжай-ка, милок, село-то полем. Тут у нас уж пятая машина тонет.
   И мы объезжали  Малахове  полем.  А  в  Малахове  не  только  правление
большого колхоза, но даже средняя школа стоит.
   В общем-то вид здешних сел определял  все  тот  же  промысел.  Норинцы,
уреченцы, дмитриевцы - народ  мастеровой,  работали  они  всю  бытность  в
отходе плотниками и каменщиками на стройках. А малаховские и  култуковские
ходили в далекие леспромхозы, профессий у них нет - работали  подсобниками
и разнорабочими.
   -  Куда  им  тянуться  за  нашими!  -  наперебой  расхваливали  "своих"
председатель колхоза из Колесникова Воропаев и парторг Федин. - У нас есть
такие столяры, что гостиницу "Москва" отделывали, павильоны на выставке  в
Москве! Климшов Федор Захарович из Норина.
   - А зять его?
   - А Яков Петрович Артамонов!
   - А Емельян Иванович из Уречного?
   - А Иван Иванович Пушкин! Его изделия в музей попали.
   - А дед его, Кузьма Иванович Букин? В Париже первую премию получил,  за
самопрялку. Говорят, она в Эрмитаже хранится.
   - Дан то ж до революции было. Это не в счет.  До  революции  тумаки  по
всей России хоромы строили.
   - Да что по  России!  -  подхватывал  Федин.  -  В  Китае  строили,  на
Филиппинах, в Австралии! Везде знают наших тумаков.
   Им доставляло удовольствие хвалиться своими колхозниками. Оба они  были
относительно  молоды  -  в  пиджаках,  при  галстуках  и  в   шляпах.   На
председателе велюровая шляпа, а парторг к пестрому в клетку пиджаку  надел
серую  зимнюю  шляпу  немецкого  фасона  с   приплюснутой   тульей   и   с
простроченными полями.
   Федин - восторженная душа - все-то он читал, помнит, знает.  О  чем  ни
спросишь его, ответит.
   - Откуда родом Бйташиха, последняя владетельница Гуся Железного?
   - Немка из родового поместья "Гуд".
   - У кого здесь гостил Куприн?
   - У зятя, управляющего поместьем. Фамилия его Нат.
   - А кто построил тот самый барский дом, где останавливался Куприн?
   -  Пленные  французы.  А  руководил  сам  фельдмаршал  Петр  Михайлович
Волконский, дальний родственник Льва Толстого.
   - Да, это все верно, - кивал  головой  Воропаев  и  вдруг  изрек:  -  А
молодежь у нас хорошая. Шестерых в  прошлом  году  в  институт  отправили.
Прямо с фермы. Да вот и фотокарточка.
   Воропаев вынул из кармана фотокарточку: четверо девчат и два парня,  на
переднем плане - сам председатель, он что-то говорит, подняв кулак.
   - Кулак не на месте оказался, - извинительно улыбнулся Воропаев.
   - Между прочим, обратите внимание  на  этого  белобрысого  паренька,  -
указал Федин на крайнего парня на фотографии. - Хлопцев Володя. Он  сирота
у нас. Мы ему стипендию платим от колхоза. Тридцать три рубля в месяц.
   - А сколько на трудодень платите колхозникам?
   Федин засмеялся, ответил Воропаев:
   - Дак ежели все со всем посчитать - пожалуй, по три рубля выйдет.
   Было это в шестьдесят втором году, тогда любили так вот подсчитывать  с
карандашиком в руках. Воропаев и в самом деле взял карандаш, бумагу:
   - Значит, так: картошку копают - десятая часть идет им. Сено  даем,  то
есть луга нарезаем. Кому  по  гектару  за  теленка,  кому  так...  Хорошим
работникам.
   - Зерна по скольку дали?
   - Зерна не дали на трудодни.
   - А денег?
   - Денег? - Воропаев поглядел на потолок. - Деньги,  значит,  заработать
можно... В отхожий промысел ходят. Отпускаем.
   - Отпускаем только тех, кто  хорошо  поработал  в  колхозе,  -  пояснил
Федин. - А если он трудодней не выработал, так уж  не  отпустим  его  и  в
отход.
   - Да, да, вы не подумайте насчет шабашников. Этого у нас нет, -  быстро
подхватил Воропаев. - Наши  работают  в  постоянных  местах:  в  луневском
совхозе под Москвой, на биофабрике в Щелковском районе.  Нам  и  директора
знакомы, пишут письма, лес у нас берут, взамен посылают  шифер,  гвозди...
Оборот налажен.
   - А вдруг кто-нибудь из колхозников останется  там  и  не  вернется?  -
спросил я.
   - У нас порядок, - ответил Федин,  смущенно  улыбаясь.  -  В  июне  все
возвращаются домой. Ведь лето подходит, на  полях  работать  надо.  А  кто
опоздает - осенью не пустим.
   Они сильно беспокоились, что я смогу их уличить в потакании "деляческим
замашкам" собственных колхозников, и  поскорее  перевели  речь  на  другую
тему.  Чего  греха  таить,  подобные  опасения  в  то  время  были  весьма
основательны.  Наш  брат  журналист  любил  с  ходу  врезать  незадачливым
председателям, "распускающим" свои кадры. А то, что  эти  кадры  только  и
сводили концы с концами за счет этих сезонных увольнений из  колхоза,  это
мало кого трогало. Мол, перебьются, им ничто.
   - Условия у нас неплохие, - уводил меня в  сторону  Федин.  -  Возьмите
хоть культурно-просветительную  работу.  Не  хуже,  чем  на  производстве,
поставлена. Посмотрите наш парткабинет. На  общественных  началах  держим.
Одних журналов выписываем до десяти названий.
   Парткабинет и в самом деле был приличный  -  много  журналов  и  газет,
всякие диаграммы на стенах,  на  них  все  выписано  добросовестно:  какой
валовой сбор зерна намечен на 1980 год, и какая урожайность, и какая будет
культура построена.
   - А страданье играют еще на селе? - спросил я.
   - А как  же!  -  обрадовался  Федин.  -  По  вечерам  село  обслуживают
радиофицированные точки, а после - самодеятельность.  То  есть  девчата  с
ребятами по селу ходят, сормовского играют.
   Я пожалел, что проявил интерес к этой культуре. Меня  поселили  в  избе
напротив столбового громкоговорителя - и  шумел  он  железным  голосом  до
двенадцати  часов  ночи.  А  потом  перед  избой   сходилась   эта   самая
самодеятельность - голосистые девчата под гармонь с припевками отплясывали
до утра сормовского да цыганочку.
   Видал я и отходников, говорил с ними, убедился - совсем не  легкая,  не
прибыльная у них работа, и жизнь не сладкая, как  заверяли  нас  частенько
газетные фельетонисты.
   В том же Дмитриеве ничем  особенным  не  выделялся  из  общего  порядка
пятистенок Баринова  Николая  Нестеровича.  Просторная,  светлая  горница,
застланные пестрыми половичками полы. Широкие скамьи вдоль  стен.  Плакаты
на стенах. Хозяин удивительно моложав, стройный, подтянутый, весь какой-то
коричневый, словно продубленный загаром, без единой морщинки, без  седины.
И диву даешься, что ему перевалило уже за пятьдесят. В отход он ходит  уже
лет тридцать пять.
   - И дед мой ходил, и отец, и я хожу, и сын.  Все  мы  отходники.  Отец,
бывало, с осени брал две смены белья, две пары  лаптей  да  кочедык,  чтоб
лапти в дороге подковыривать, и уходил.
   - А вы когда уходите?
   - И я с осени. Сын, слава богу, устроился на работу завхозом. Ныне дома
останется.
   Бригада их работала на Щелковской биофабрике  уже  шесть  лет.  Строили
многоквартирные дома. Каждый год зачисляли их на семь месяцев "в рабочие".
Работали по обычным расценкам.
   - Только  перерабатываем,  чтобы  домой  деньжат  привезти,  -  пояснял
Баринов. - Жилье там, конечно, неприспособленное.  То  в  брошенном  клубе
живем, то в доме, который строим. Третий этаж строим, а  в  первом  живем.
Времянку ставим - трубу в форточку, и газуй!
   - Так и живете семь месяцев?
   - Иногда и поболе, до двадцатого июня. Бывало, придешь домой -  детишки
малые не признают тебя. Дичатся! А теперь мы в январе на месяц приходим  -
сено с лугов возим.
   - Да где ж вы больше работаете, на стройке или в колхозе?
   - На стройке боле.
   Я смотрел на густо исписанные страницы его трудовой книжки и все  более
удивлялся - что ни год, то новая запись, а в конце одна  и  та  же  фраза:
"Уволен по отзыву колхоза".
   У Емельяна Ивановича из села Уречного такая же трудовая книжка. Подошло
время ему идти на пенсию, а стажа не хватало, хотя работал он на  стройках
с  1917  года.  Правда,  Минаеву  удалось  получить  пенсию,  но  лишь  по
инвалидности. Говорил он о себе как-то нехотя:
   - У нас иные плотники расчетные книжки на курево расходуют. Все  равно,
говорят, стажа не выполнишь. Вот и уходят к дяде Ване.
   - А кто такой дядя Ваня?
   - К дяде Ване итить - значит по чужим колхозам  шляться.  По  договорам
работать.
   - А, это шабашники? - догадался я. - Есть у вас в Уречном такие?
   - Человека четыре есть. - Емельян Иванович насупленно  помолчал,  долго
скручивал цигарку. - Специальность наша чурочной  стала.  Теперь  плотника
хорошего не вырастишь.  Работаем  и  на  кладке,  и  землю  копаем  -  что
заставят. Бог знает  что  делаем.  Нешто  на  таких  работах  вырастет  из
молодого хороший плотник? Раньше мы, бывало, от Москвы до самого  Сергиева
Посада все дома рубили. Вот тогда и  плотниками  становились.  Можно  было
научить ремеслу. А ноне, видать, никому это не нужно.
   Марка плотника из Уречного ценится высоко, и мастера здесь  сохранились
еще дивные.
   Какое это чудесное село! Стоит  оно  на  пологом  берегу  лесной  речки
Нармы; с одного конца подкрались к самым избам тихие камышовые плавни, а с
другого подошли высокие красноногие  сосны  как  посланцы  царя  Берендея.
Подошли и сгрудились перед самой околицей: то  ли  оттого,  что  село  уже
заняли приземистые раскоряченные ветлы - попробуй столкни их, то ли просто
залюбовались диковинной резьбой  наличников  и  карнизов  уреченских  изб.
Какая это резьба!  На  фоне  красных,  желтых,  оранжевых,  голубых  стен,
обшитых тесом, эти наличники кипенно клубятся, как взбитая пена, сорванная
с дальних речных перекатов и застывшая тут навсегда.
   - Таких и кружев-то не бывает! - удивляетесь вы.
   - Какие там кружева! - обидится иной здешний мастеровой. - Мы  режем  с
понятием да с подвеской, со слеги. А баба крючком  вяжет.  В  кружеве  нет
такой чистоты. Одна видимость только.
   Режут они в самом деле со слеги, то есть подвешивают к свободному концу
закрепленной жерди пилку, натягивают ее, второй конец веревки  привязывают
к  подножке.  И  работают  таким   образом   гибко   закрепленной   пилой,
"выкруживают", как выражаются уреченцы.
   И как они зорко, как ревниво следят за украшением изб. Тут своеобразное
соперничество. Попробуй спроси у любого из них:
   - Чья резьба красивее?
   Ответят уклончиво:
   - Ведь кому что нравится...
   Наличники режут подолгу, месяцами.
   - А чего делать-то?
   Стоит одному петуха на крышу поставить, как  все  один  перед  одним  и
петухов навырезывают, и коней. Но только не одинаковых, а  каждый  сделает
на свой фасон. Какое броское разнообразие  наличников!  Ни  разу  ни  один
рисунок не повторяется в них.
   - Вы посмотрите наличники у Тумака - загляденье! - посоветовали мне еще
в Колесникове.
   - Тумак - это прозвище. Его мать в Туме родила - повезла тресту сдавать
да и родила в дороге.
   Видел я его великолепный пятистенный дом  на  высоком  фундаменте,  под
железной крышей. Стены, кажется, не срублены,  а  набраны  из  шлифованных
сосновых бревен: каждое  бревно  словно  расписано  затейливой  коричневой
вязью волокон. А наличники!  Белоснежные,  огромные,  они  развернулись  и
покрыли  всю  стену  вплоть  до  карниза  затейливой  резьбой.  И  в  этом
бесчисленном множестве  вырезок  -  ни  одного  излома,  ни  одного  угла.
Удивительная плавность, какая-то согласная вихревая пляска линий.
   - Пожалуй, у Тумака самые красивые наличники в Уречном, - не  удержался
я от похвалы в разговоре с Емельяном Ивановичем.
   - Резьба мелкая, - сухо согласился он. - Да ведь  он  и  вырезал-то  их
полгода.
   - А стены? Бревна?!
   - Обыкновенно... окантованы бревна, взяты в  кольцо,  -  старый  мастер
отдавал должное ремеслу собрата, но от восторгов воздерживался.
   Я думал о том, что мебель и всю  так  называемую  столярку  изготовляют
где-то на окраинах больших городов, делают ее стандартно, безвкусно, а  то
и попросту скверно. Мастеров нет! А эти мастера десятки лет ходили-бродили
по совхозам да фабрикам в поисках работы или месяцами резали одни и те  же
наличники, резали "от нечего делать".  Отчего  же  мы  так  безразличны  к
своему национальному достоянию - к ремеслу? Почему разумно не распределяем
промысел по лику всей земли? Отчего не  учитываем  традиции,  опыт  многих
поколений и не создаем промысловые  предприятия  там,  где  есть  из  чего
делать и, главное, есть кому? Зачем мы тянем все  до  мелочей,  вплоть  до
промартелей, в города и в районные центры?  Есть  в  Тумском  районе  село
Лихунино, село, где издавна жили  портные,  известные  за  сотни  верст  в
округе. Но нет в Лихунине швейной артели. А в  Туме  никогда  не  водились
портные, зато швейную  артель  открыли.  И  стоит  ли  удивляться,  что  в
окрестных магазинах висят костюмы, которые покупатели бракуют.
   Возвращались мы в Туму ночью. Ехали на райкомовском "газике"  вместе  с
Василием Ивановичем Мелешкиным. Он соглашался, что  столярные  цехи  здесь
нужно создавать. Можно изготовлять и мебель, и оконные и дверные блоки,  и
финскую стружку. Заказами завалят. Шиферу нет. На  одной  финской  стружке
разбогатеть можно. И все колхозы окрепнут... Но на что строить мастерские?
На что покупать станки? Денег даже на мочало нет.  Станки  не  дают  и  не
купишь ни за какие деньги.
   - Неужели и кулечное производство прикроете?
   - Да ну! Как-нибудь обойдемся.
   Мы подъезжали к лесу. Дорога ныряла  в  огромную  лужу,  как  в  озеро.
Василий Маркович свернул на обочину, в мелколесье, и пошел напролом.
   - А не засядем в лесу-то? - спросил я с опаской шофера.
   - Ну, уж это отойди проць! - весело отозвался он.


   Из многих поездок мне запомнилась еще  одна,  лет  через  десять  после
описанной. Мы поехали в этот лесной угол вместе с секретарем Клепиковского
райкома  Барановым  да  представителем  Рязанского   управления   совхозов
Куропаткиным.  Дорога  дальняя,  от  Спас-Клепиков   до   Малахова   более
семидесяти километров.  Разговорились.  Что  Куприн  живал  там,  слыхали.
Переглядываются: мол, зубы не заговаривай. Не за Куприным едешь. И  как-то
с ходу, без раскачки, берут меня за бока:
   -  Растолкуйте  нам  такую   премудрость:   почему   одним   мелиорацию
по-человечески производят, а других угощают по известной сказке?  Помните,
как лиса журавля потчевала? - спрашивал меня Николай Андреевич Баранов.  -
Размазала угощение по сковородке - глаз видит, а, клюв неймет.
   - Не пойму, куда клоните?
   - Чего ж тут непонятного? - отозвался и  Куропаткин.  -  Ездили  мы  из
Рязани в Литву на примерную мелиорацию смотреть. И вот  что  углядели:  им
средства выделяют поровну - то есть  пятьдесят  процентов  на  мелиорацию,
пятьдесят на сельскохозяйственное освоение. Не то еще на освоение  больше,
чем на мелиорацию. Там дороги  построить,  жилые  дома,  скотные  дворы  и
прочее. Все чередом идет: и поля  осушают,  и  пласт  нарезают,  и  дороги
проводят, и строится все  необходимое.  У  нас  же  по  плану  восемьдесят
процентов капиталовложений на мелиорацию и только всего двадцать процентов
на освоение!
   - Это по плану! - перебил его Баранов. - А на самом деле  что?  Вон  по
Макеевскому мысу мелиорацию провели, а на освоение  ни  копейки  не  дали.
Туда ни проедешь, ни пройдешь. Хоть на вертолете летай. Кстати, посадочных
площадок для самолетов у нас тоже нет и не строят. Так что вести подкормку
посевов с самолета не можем. Мелиорацию проведут,  а  толку  мало.  Только
деньги  ухлопают.  Вот  и  получается  лисицыно  угощение  -  посмотри   и
облизнись.
   - Я одного не понимаю, - сказал  Куропаткин.  -  Почему  земля  средней
полосы у нас на таком положении? И удобрений нам меньше  дают.  И  техники
вдвое, а то и втрое меньше, чем на  целину  идет.  О  капиталовложениях  и
говорить нечего. А ведь по урожайности лучшие  колхозы  Рязанской  области
мало в чем уступают тем же ставропольцам,  по  тридцать,  а  то  и  больше
центнеров берут на круг. А по плотности скота порой и кубанцев переплюнут.
Но поди же ты, не в чести мы. Тем  и  мелиорацию,  и  орошение  -  все  по
правилам, нам же получай что есть, а что почем - и  не  спрашивай.  Вот  и
выкручивайся.
   Как выкручиваются в этих дальних бригадах да отделениях,  я  нагляделся
всласть.
   Дорога от Тумы на этот раз шла, не сворачивая в окрестные села, и  была
она покрыта камнем.
   - Неужто успели до Малахова дотянуть? - спросил я Баранова.
   Он засмеялся:
   - Мы ее строим всего каких-нибудь десять  лет.  Наша  норма  -  полтора
километра за год. Вот и сейчас, когда мы до Малахова доберемся...
   Каменное полотно кончилось посреди леса, а через двести - триста метров
засел в грязи наш "газик". Шофер был  молодой,  неопытный,  к  тому  ж  из
Рязани. Где ему до знаменитого Кленушкина? Мы вылезли из машины и пошли  в
Малахове пешком.
   - Здесь недалеко, - утешал меня Баранов. - Всего километров пять.
   По пути мы заглянули к леспромхозовцам. Тут  же  договорились  с  ними,
отправили трелевочный трактор вытаскивать наш "газик".
   - Что-то у вас много тракторов, - сказал Баранов,  глядя  подозрительно
на мастера. - Вы отрядили трактора на посевную согласно разнарядке?
   - А как же, отрядили... - Мастер округло разводил руками, надувал щеки,
а взгляд ускользающий, куда-то вниз, на сапоги.
   - Где директор?
   - Только что здесь был... Вот-вот проезжал.
   - Свободной машины нет? Подбросить до Малахова.
   - Да вот, говорю, только что вездеход был. Ушел с директором.  Надо  бы
покликать.
   - Ладно,  дойдем  и  так.  А  нет  -  "газик"  нас  догонит,  -  сказал
Куропаткин. - Поди, трактор не завязнет.
   - Ну! - важно сказал  мастер.  -  Машина  трелевочная.  Все  в  аккурат
сделает.
   В Малахове пришли пешком. Там  вместо  колхоза  был  теперь  совхоз,  и
контора построена новая, и столовая - и тут же непролазная  грязь  посреди
села. Директор совхоза Николай Дмитриевич Паршин встретил нас  с  каким-то
болезненным выражением лица, словно у него мигрень была.
   - Бригадиры все как с ума посходили  -  перепились  в  честь  поминащей
субботы. Одна Малахова трезвая.
   - При чем тут поминащая суббота, когда тракторов нет, - ответил один из
сидевших у длинного стола, хмуро глядя в угол. - Говорят же вам - из строя
вышли. А чего нам делать?
   - Сколько тракторов на ходу? - спросил Баранов Паршина.
   - Ну, в ветчанском отделении всего четыре...
   - А где леспромхозовские?
   - Не пришли.
   - Как не пришли? Мне доложили, что выделили вам три трактора.
   - Вам доложили, а нам не прислали.
   - А ну-ка, соедините меня с директором леспромхоза, - приказал  Баранов
и сел за стол к телефону.
   -  Да  где  его  теперь  поймаешь?  -  отозвалась  от  стола  Малахова,
управляющая ветчанским отделением.
   - Никуда он не денется, - сказал  Баранов.  -  Давайте  звоните.  Я  им
покажу, как обманывать. И сводку мне!
   Тут   подъехал   "газик",   вытащенный   трелевочным    трактором.    Я
воспользовался случаем, чтобы не быть в  обузу  Баранову,  и  ретировался.
Дела у него спешные, разговоры откровенные, так  сказать,  не  деликатного
свойства, и нечего мне торчать свидетелем.
   Мы с Фединым поехали в соседнее село Норино к Ивану Ивановичу  Пушкину,
потомку знаменитых ювелиров по дереву.
   Помню, как-то зимой мы  все  с  тем  же  Николаем  Фединым  шастали  по
норинским избам, как попы, в поисках Пушкина. Куда ни заглянем -  все  тот
же ответ: был, но ушел.
   - Что ж он дома-то не сидит? - спросил я Федина.
   - Холостой. Скучно одному, вот и  ходит-бродит  по  селу.  Жениться  не
хочет. Ныне бабы, говорит, суете служат.  Зачем,  спрашивает,  они  теперь
замуж выходят? А чтобы соки твои пить да бездельничать. Нет, говорит, меня
они не проведут, не заманят.
   Мы нашли его валяющимся на печи. Хозяин с хозяйкой  сидели  за  столом,
вели негромкий разговор.  Топилась  трубка;  красноватые  отсвету  пламени
плясали на дощатой перегородке; красный абажур гасил  электрический  свет,
ото всего веяло покоем и уютом. Хорошо было в доме.  Мы  вошли,  у  порога
обмели валенки. Запахло свежестью и полынью. Узнав, что пришли мы  по  его
делу, Иван Иванович потянулся за валенками.
   - Куда вы на ночь-то глядя? - стали уговаривать нас хозяева. - Садитесь
к столу да беседуйте. У него теперь в доме только волков морозить.
   - А у меня "буржуйка" в мастерской, - сказал Пушкин. - Мы ее  в  момент
расшуруем.
   Иван Иванович надел валенки и живо спрыгнул  с  печки.  Он  был  высок,
строен, с лицом крупным, белым и оттого  казавшимся  утомленным  или  даже
нездоровым.
   В тот далекий зимний вечер мы  славно  поговорили  за  водочкой  да  за
горячей картошкой. Мы пекли ее на раскаленной "буржуйке", поджаривая  бока
до черной коросты. Пушкин показывал нам с Фединым дедовский наградной лист
- диплом I степени - за ту знаменитую самопрялку. И оказалось, что  премию
он получил не в Париже, а на Всероссийской кустарной выставке в 1913 году.
Как хорошо звучит - Всероссийская кустарная выставка!  И  диплом  выглядел
внушительно - на гербовой бумаге, написанный каллиграфическим  почерком  с
затейливыми росписями и большой гербовой печатью. А рядом с этим наградным
листом висела фотография дипломной работы Ивана Пушкина - ваза с  цветами:
никому и в голову не придет, что эта ваза и цветы вырезаны из дерева.
   - Где теперь эта ваза? - спросил я.
   - В Москве, в одном музее, - нехотя ответил Иван Иванович.
   Вся мастерская завалена была болванками высыхающего дерева - свилистыми
осиновыми чурбаками.
   - А зачем осина? Для топки, что ли?
   Пушкин снял с полочки и подал мне деревянный бокал с выточенным кольцом
на ножке; кольцо это свободно передвигалось от донца бокала до  тульи,  но
не спадало. Оно было мастерски выточено вместе с бокалом из одного и  того
же куска дерева.
   - Какое дерево? - спросил Пушкин.
   Я вертел бокал в руках,  долго  разглядывал  его  матовую  полированную
поверхность,  излучавшую  серебристый,  перламутровый  блеск,  и  не   мог
определить - что за дерево? Волокна почти не просматривались.
   - А вы поглядите на свет, -  Пушкин  взял  у  меня  бокал  и  поднес  к
лампочке.
   И чудо! Весь бокал просвечивался алым пламенем,  словно  был  отлит  из
густого розового стекла.
   - Какое же это дерево? - спросил опять Пушкин.
   Федин молчал и лукаво поглядывал на мастера.
   - Не знаю, - сказал я.
   - Осина! Это одна из самых красивых пород. В старину резали из осины  и
посуду, и брошки, и бусы, и церкви крыли осиной. Красивее крыши не было  и
нет.
   Над верстаками, на полочках вдоль стен, как в музее, покоился старинный
дедовский инструмент; и каких только видов  и  названий  тут  не  было!  И
рубанки с фуганками всяких форм и размеров, и сверла, и фигурные наструги,
и стамески, долотца и прямые лопаточками и загнутые ложечками, желобком...
И ножовки, и пилы  лучковые,  пилы-пропиловочки,  и  лобзики  величиной  с
серьгу. Дорогой инструмент,  столетний,  всевозможные  клейма  на  нем,  а
больше все спаренное кольцо - знаменитая австрийская отметина.  А  посреди
этого редкого великолепия,  рядом  с  "буржуйкой",  прилепился  деревянный
топчан, покрытый матрацем да ватным одеялом. Здесь жил и спал сам  мастер.
В изголовье на скамье стояли чайник, ведро и кастрюля с ковшом да  кружка.
Огромный пятистенный дом с резными  божницами,  шкафами,  кроватями  стоял
пустым и заброшенным. Сам хозяин нисколько о том не  печалился;  лазил  по
шкафам и полкам, доставал нам всякие резные вещицы: то вазы, то  шкатулки,
то гербы, то образцы  наличников.  Все  было  вырезано,  выточено  изящно,
любовно, не из корысти - вроде бы все это и ни к чему,  а  сработано  так,
ради забавы, от нечего делать.
   Я узнал, что Пушкин  окончил  московское  Строгановское  художественное
училище, и подивился тому, что он торчит здесь, в глухом углу.
   - Оформители везде нужны. Поехали в Москву! Мы вас обязательно устроим.
   Договорились" с Пушкиным встретиться в  редакции  "Известий"  (я  в  то
время работал там) и расстались.
   - Ничего у вас не получится из  этой  затеи,  -  сказал  мне  Федин  на
обратном пути.
   - Почему?
   - Устраивался он и в Рязани и в Клепиках. Но работал  до  первой  сдачи
своих изделий. У нас ведь как заведено? Что ты смастерил или  нарисовал  -
подай на суд божий. То  есть  принеси  начальству,  выслушай  замечания  и
переделай. А Пушкин этого не выносит. Придет,  покажет.  Стоять  -  стоит,
слушает, что ему переделать надо и как. Молчит. Только губы дрожат.  Он  и
так бледный. А тут  аж  посинеет,  ни  кровинки  на  лице.  Постоит  таким
макаром, послушает и уходит совсем, навсегда. Так что не придет он к вам в
"Известия".
   Но я верил, что придет: я видел, как он ловит оценочный взгляд и слово,
как охотно показывает свои изделия, хлопочет, суетится. Значит, есть в нем
тяга к работе на миру и скрытая  любовь,  жажда  к  тому  шумному  успеху,
который так окрыляет, подстегивает силы и вдохновение истинного мастера.
   И он приехал, позвонил в редакцию. Я оказался на месте.
   - Вы откуда звоните?
   - Снизу, из приемной.
   - Погодите меня. Я сейчас спущусь.
   Но когда я спустился вниз, его и след простыл. Спрашиваю вахтера:  тут,
говорю, был такой высокий, в черной  шапке.  Не  видели?  Видел,  говорит.
Звонил. Потом трубку повесил и ушел...
   ...На этот раз мы с Фединым застали его дома, в мастерской то есть.  Он
сразу начал показывать нам школьную образцово-показательную доску;  в  ней
был фокус - доска зашторивалась подвижной, сшитой из узеньких  пластиночек
шторой. Но куда уходила  эта  штора,  где  она  наматывалась  на  валик  -
увидеть, разгадать этот секрет  мы  так  и  не  смогли.  А  Иван  Иванович
радовался,   потешался,   как   ребенок,   видя   нашу   растерянность   и
недогадливость.
   - Что ж вы сбежали от меня в  "Известиях"?  -  спросил  я  его.  -  Или
обиделись на что?
   - Ни на что я не обиделся. А просто так. Посмотрел  направо,  посмотрел
налево - все лестницы в коврах. Народ по ним ходит важный да с портфелями,
с папками. Разве на таких угодишь? Ну и страшно стало.
   Только посмеивается.
   - Так и не служите нигде?
   - Так и не служу.
   - А на что живете?
   - Дранки [местное название просорушки]  делаю,  -  сказал  он  и  опять
засмеялся. - Старые просорушки развалились, а новых уже лет сорок  как  не
строили. Но просо еще сеют. Ну и всякому хочется  поесть  каши  да  блинов
пшенных. Вот я и приспособился.
   Он пнул  ногой  под  верстаком  какую-то  неуклюжую  деревянную  форму,
похожую на огромную ушную раковину, и сказал:
   - Вот с этими штуками езжу на чугунный  завод  в  Сынтул,  отливаю  там
нужные детали и устанавливаю в колхозах дранки. По двести пятьдесят рублей
за машину. Так и свожу концы с концами.
   Из Норина мы поехали в Ветчаны осмотреть остатки того  самого  дома,  в
котором останавливался когда-то Куприн. "В нашем распоряжении двадцать три
комнаты, но из них отапливается только одна, да и то так плохо, что в  ней
к утру замерзает  вода  и  створки  дверей  покрываются  инеем".  Дом  был
построен пленными французами, "ими же был разбит громадный липовый парк  в
подражание Версалю".
   - А еще пленные проложили дорогу, отсыпали насыпь от барского  дома  до
самой Курши, до церковного красного бугра, - это уж  Федин  пояснял.  -  В
парке было три пруда, фонтан, сирень, жасмин и всякие аллеи.
   Ничего от этих прудов да  жасминов  не  осталось;  на  берегу  какой-то
болотины жались чахлые заломанные кустики сирени; по границе бывшего  сада
или парка кое-где стояли черноствольные раскоряченные липы,  да  на  одном
углу в виде глаголя подымалась чудом уцелевшая лиственничная аллея. Вот  и
все, что осталось от "подражания Версалю".
   Дом сохранился наполовину, только левое крыло -  обшитый  тесом  фасад,
широкие резные наличники, кое-где проступающая темно-бордовая окраска, - а
правая половина дома с  центральным  двухсветным  залом,  с  колоннами,  с
портиком и крыльцом частично сгорела, а  частично  растаскана.  Обнаженный
сруб сложен из кондовых сосен, каждая толщиной в обхват.  Вот  уж  сколько
времени прослужили, да еще  почти  полвека  торчат  они  непокрытыми,  под
солнцем, ветром, дождем - и  все  еще  целехоньки,  ни  гнили,  ни  трухи;
стукнешь топором - звенят. Вот что значит русский кондовый лес.
   Мы заглянули в обшарпанные комнаты левого крыла: там  все  забито  было
старыми партами, школьными досками, поломанными скамьями и стульями.  Ноги
не протащишь. Эти комнаты служили складом всякой  рухляди  для  неподалеку
стоявшей школы.
   Мне  хотелось  проехать  до  куршинского  церковного  бугра  по  старой
отсыпной дороге.
   Федин только усмехнулся:
   - Ее давно разбили грузовиками: ездят  и  свои  и  леспромхозовские.  А
поправить дорогу некому. Так что в объезд надо.
   Федин  из  тех  знатоков,  которые  все  объясняют  не  с  апломбом   и
снисхождением, а с тихой извинительной улыбкой - будто им неловко  оттого,
что собеседник такой недогадливый.
   В объезд катили чуть ли не до самых  Култуков  по  весеннему  песчаному
полю,  сплошь  исхлестанному  автомобильными  шинами.  А   в   лесу   была
непролазная грязь, и мы долго петляли вокруг сосен и берез, выбирая  сухие
неизбитые места.
   Описывая жителей окрестных сел, Куприн  подчеркивал,  что  говорят  они
непонятным  певучим  языком,  цокая  и  гокая,  что  это,   мол,   потомки
поселившихся здесь давным-давно литовцев. И речка  по-местному  называется
Куршей, и на кладбище в часовне он видел темное католическое распятие.
   Часовни на кладбище не  было.  На  месте  ее  стояла  наспех  сляпанная
какая-то лубяная избушка с криво навешенной дверью и с деревянным  крестом
на крыше. Возле этой избушки толпился  народ  с  зажженными  свечами.  Был
послепасхальный день родительского поминовения.  Мы  подошли  и  заглянули
внутрь  избушки;  там  служили  панихиду  -  на  полочках  перед  дешевыми
бумажными иконами горели свечи, и на столе перед священником горели свечи,
лежал раскрытый псалтырь, по которому священник читал, помахивая  кадилом.
Под столом же, в ногах его, я  заметил  раскрытый  портфель,  из  которого
торчал большой медный крест, полуобернутый в темный плат. Видно было,  что
и псалтырь и кадило извлечены были все из того же черного портфеля.  Да  и
ряса, наверное, оттуда же. Была она мятая  и  короткая  -  едва  до  колен
доставала. Заметно было по всему, что  бедный  служитель  культа  проделал
сюда немалый путь.
   - Откуда священник? - спросил я Федина, когда мы отошли от этой  жалкой
часовни.
   - Это не священник. Это брат бывшего священника. Приезжает  служить  по
праздникам. Ездят за ним... далеко  ездят,  -  Федин  по  деликатности  не
сказал, куда за ним ездят, а мне неловко было расспрашивать.
   Мы вышли на берег Курши. Речка быстрая, с темными  омутами.  На  берегу
возле одного омута стоял крестик.
   - Что это? - спросил я.
   - Дочка попа утонула здесь. Маленькая девочка.
   - Давно?
   - Еще до войны. Вон там жили попы, на горе, перед церковью.
   От попова поселения остался небольшой трехоконный  домик.  А  фундамент
божьего храма, и железная ограда, и кладбище с чугунными  крестами  -  все
позарастало березовым лесом. Мы ходили по этой молодой и трепетной роще  с
темными фиолетовыми ветвями и набухшими  почками,  осматривали  оплетенные
рыжей прошлогодней травой  чугунные  и  каменные  плиты,  читали  надписи.
"Воспоминаю Вам, братие мои и друзи мои, не забывайте мя, егда молитесь ко
господу..."
   И еще мне вспомнилось наивное и светлое удэгейское  поверье  из  старой
сказочки: ушел храбрый охотник Нядыга за семь перевалов счастье  добывать,
а мать с отцом от горя и тоски взяли да и превратились в  деревья.  С  тех
пор на месте старой  юрты  всегда  вырастают  клен  и  береза.  Нельзя  их
трогать.


   Нынешним летом потянуло меня опять в ту дорогу, как  тянет  журавля  на
старые гнездовья. Может быть, мне хотелось увидеть своими глазами, как все
теперь изменилось к лучшему? А  может  быть,  хотелось  забраться  глубже,
дальше в ту страну, куда ведет нескончаемая  нить  воспоминаний,  назад  к
юности, к детству, к изначальным истокам? Кто его знает, что толкало  меня
в эту дорогу. Но толкало, это уж точно. И я поехал  на  автомобиле.  Авось
достроили ту дорогу и до Малахова, и до родного села моего, подумал я.
   Ехал через Рязань, через Оку. По старой памяти спустился  до  пристани,
где раньше стоял понтонный мост. Ни моста, ни дороги. Вернулся назад через
торговый городок, свернул налево до Ряжской улицы. И  тут  увидел  впервые
высокую дорожную насыпь, протянувшуюся через луга до самой Оки.
   Ехал по асфальту и не узнавал окрестных мест; все  распахано,  разбито,
разлиновано грядками да квадратами черных полей. Капуста, морковь, свекла,
кукуруза... Когда-то здесь было живое озеро  многоцветных  трав.  Дьяково,
Новоселки, Льгово и дальше на Кораблино ни лесов, ни полей -  луга,  луга,
степное дикое раздолье.  Заблудиться  можно  было  в  траве.  Какие  стада
нагуливались здесь до глубокой осени! Сколько стогов уходило  в  зиму!  До
самого половодья подвозили их тракторами на волокушах и санях.
   Помню, на речном кривуне между Дубровичами  и  Шумошью  стояла  избушка
бакенщика на высоких сваях. В осеннюю пору мы, рыболовы,  забегали  в  нее
греться. Зимним февральским утром избушка загорелась. Я был в лугах, гонял
зайчишек под самым Дьяковом. Неторопливо  выходили  на  дорогу  дьяковские
жители, смотрели на горевшую в трех километрах избушку, переговаривались:
   - И отчего она загорелась? Время зимнее, холодное. Кого  туда  нелегкая
занесла?
   - Поди, сам Мирон и поджег.
   - А что ему за выгода?
   - Говорят, его отстранили от должности.
   - Ну?
   - Жалко передавать добро в чужие руки. Вот тебе и "ну".
   - Не, бабы, это самовозгорание. Говорят, он с  погорей  дрова  в  лодке
возил. Колбешки то есть. Вот они и возгорелись.
   - Все может быть. С погорей дрова не трогай. Колбешки оживают.
   Стояли, рассуждали. Никто и не думал бежать, тушить пожар.
   Когда я подъехал на лыжах к избушке бакенщика, там уж были две  красные
пожарные машины. Пожарники тоже, как дьяковцы, стояли кучками, смотрели на
пожар и рассуждали:
   - И чего она загорелась?
   - Может, кто ночевал и поджег.
   - Да нет, следов не было на снегу. Мы подъехали - все честь честью:  на
дверях замок, окна целы, вокруг чистый снег - ни  одного  следа.  А  крыша
полыхает.
   - Отчего же вы не тушите? - спросил я сердито.
   - Ты кто такой? - спросили меня в свою очередь.
   - А вам не  все  равно?  Вы  зачем  сюда  приехали?  Пожар  тушить  или
погреться?
   - А ты зачем? Ну-ка, проверьте у него документы. Ходят здесь всякие, да
еще с ружьем. А потом пожары случаются.
   Пожарники обступили меня со всех сторон,  я  вынул  свой  билет,  подал
старшине милиции, оказавшемуся среди пожарников, и сказал:
   - Вот напишу в газету, как вы тушите пожары, тогда попрыгаете.
   -  Вы,  товарищ  корреспондент,  сперва  разберитесь,  в  чем  дело,  -
примирительно сказал старшина. - Производственная неувязка вышла.  Поехали
к реке, понимаешь, а тут ни одной проруби нет. Все сцементовано.  И  пешни
нет. Ломами такой лед не возьмешь. Пробовали.
   - Так езжайте за пешней.
   - У нас нет такого инвентаря, не числится. Да все равно уж поздно.
   Теперь возле этого кривуна стоит огромный мост через Оку. Давно мечтали
рязанцы о такой бесперебойной переправе. Бывало, тронется лед,  разольется
река в половодье - и прощай левый берег на целый месяц, а то и на полтора.
Ездили туда на лодках,  а  так  -  в  объезд,  через  Коломну,  Егорьевск,
Спас-Клепики. На двести с лишним километров дугу делать. Надо ли говорить,
какие неудобства и трудности испытывали при этом люди. Еще в четырнадцатом
году рязанские купцы сложились, чтобы сообща строить мост  через  Оку,  да
война помешала. Было и потом много проектов, замах был, да сил не хватило.
И вот он наконец построен. Мост горбатый, длинный,  с  широкой  двухпуткой
колеей, с высоким бетонным бордюром, с чугунными перилами.
   Дорога на Солотчу теперь пошла правее Шумоши, между Полянами и Барским,
не заходя ни в одно село. С высоких мостовых пролетов далеко видно окрест:
и старый кремль на берегу Трубежа с  пятиглавым  Успенским  собором  -  по
синим куполам золотые  звезды,  -  и  острый  шпиль  соборной  колокольни,
стоящей на том самом месте, откуда окольничий Хабар Симский,  сын  воеводы
Василия Образца, с помощью пушкаря немца Иордана поразил войско  крымского
хана Махмет-Гирея; и древнее село Шумошь на  левом  берегу  Оки  -  бывшая
вотчина бояр Кобяковых, где скрывался от неласковой московской опеки  юный
и последний рязанский князь Иван Иванович.
   Шумошь заметно похорошела за последние годы: на высоком песчаном берегу
красуются друг перед дружкой бордовые пятистенки с широкими  верандами,  с
тесовыми  крылечками  да  крашеным  штакетником.  Даже  древняя   шатровая
церквушка восстановлена и светится веселыми яркими красками.
   За Шумошью раскинулись  вдоль  дороги  луга;  травы  стояли  добрые,  а
сенокос затягивался - холод, дожди. На  лугах  безлюдно.  Кое-где  увидишь
трактор с прицепной сенокосилкой, да и тот стоит,  мокнет  под  дождем.  И
куда ни глянешь - ни одного стожка. А ехал я в середине июля. В добрый год
об эту пору стога стоят кучно, как шатрища несметного войска.
   За лугами пошли перелески -  невысокие  сосняки,  аккуратно  посаженные
рядами, обрезанные глубокими канавами. Потом надвинулся на дорогу  красный
реликтовый бор, - корабельные сосны заслонили собой  все  пространство,  и
куцые зеленые вершины их были так высоко, что терялись, пропадали в зыбкой
серой завесе дождя и тумана. Слева засветились белые стены и круглые башни
древнего монастыря с потемневшими от дождя  тесовыми  кровлями,  призрачно
парила в  тумане  легкая  надвратная  церковь  -  маленький  шедевр  Якова
Бухвостова, маячили  пять  куполов  белого  собора,  в  котором  похоронен
великий рязанский князь Олег, заложивший  этот  монастырь.  Теперь  в  том
соборе торговый склад. А  когда-то  на  могиле  князя  лежала  его  боевая
кольчуга. Воевал он много, больше все с татарами, с мордвой и  с  братьями
московитами. И проигрывал сражения, и выигрывал... Всякое было:  Рязань  -
княжество пограничное, открытое дикому полю для буйных набегов татар.  Еще
при  Василии  Ивановиче,  отце  Грозного,  посол  императора  австрийского
Герберштейн, посетив рязанские земли, дивился тучности полей и  тому,  что
пахарь пахал с мечом на бедре, а на лошади было седло приторочено. В любую
минуту мог чертом выскочить татарин из-за бугра, и  пахарь  превращался  в
воина. Этим-то и объясняются колебания князя Олега, его ссоры и примирения
с Дмитрием Донским. Не просто было  держать  пограничное  княжество  перед
грозной силой Золотой Орды. Это хорошо понимали современники князя  Олега.
Дальновидный и опытный отец Сергий Радонежский много  сил  положил,  чтобы
примирить Олега Рязанского с Дмитрием Донским. И  Дмитрий  Донской  высоко
ценил Олега, он не просто помирился с ним, а породнился, выдав  дочь  свою
Софью за сына Олега, князя Федора.
   Историкам же, утверждающим, что причиной  всех  ссор  было  властолюбие
Олега, не худо бы учесть такую малость - князь Олег под конец жизни ушел в
монастырь и умер под именем  послушника  Иоакима.  Нет,  человек,  любящий
власть превыше всего на свете, не примет добровольно  схиму,  не  уйдет  в
монастырь от княжеского престола.
   После  монастыря  потянулись  с  обеих  сторон  бесконечной   вереницей
сосновые дома на высоких фундаментах, с  резными  роскошными  наличниками:
Солотча, Заборье, Ласково... Вот она, мещерская сторона. Не  знаю  отчего,
но волнует меня эта лесная дорога более всего в зимние шумные метели да  в
туманную слякотную непогодь.
   Этим летом у всех была одна забота - взять бы  поскорее,  что  выросло,
убрать вовремя. А выросло все хорошо: и рожь, и пшеница, и ячмень, и овес.
   В Спас-Клепиках в райкоме партии застал  я  первого  секретаря  Николая
Андреевича Баранова. У него люди, готовился  семинар,  съехались  со  всей
округи посмотреть: что растет на осушенных землях.
   - Теперь-то можно проехать на Макеевский мыс, посмотреть на мелиорацию?
- спрашиваю Баранова. - Или опять выделяют вам на освоение грош да копу?
   - Ну что вы, что вы! Теперь у нас полный порядок, как  в  Литве:  сорок
процентов на мелиорацию, шестьдесят - на освоение.
   - И удобрения дают? И техникой снабжают?
   - Удобрения нам дают по восемнадцать килограммов действующего  вещества
на гектар.
   - А Белоруссии - по двести сорок килограммов, - заметил от  стола  один
из посетителей.
   - Там - республика. Ничего не попишешь, - сказал Баранов.
   - Чем можете похвастаться? Что освоили за эти два года? Что в заделе?
   - Макеевский мыс освоен полностью. Две с лишним тысячи гектаров!
   - И дорогу туда проложили?
   - Асфальт! Вся карта разбита каналами на  квадраты.  Шлюзы  поставлены,
насосная станция. Перекачку ведем избыточной влаги  в  реку.  А  река  Пра
обвалована. Это дорогая мелиорация,  польдерной  системой  называется.  Не
знаю как в стране, но в нашей области такая мелиорация впервые проводится.
   - И что же дала вам эта мелиорация?
   - А вот считайте: осушенных  земель  пока  десять  процентов  от  общей
площади, но дают они больше половины всех кормов. Это  кормов!  А  сколько
зерна, овощей, картошки? Золотое дно.
   - И пропашные культуры двигаете?
   - На болотах нельзя - разрушается структура почвы.  Там  у  нас  травы,
райграс  многоукосный,  например.  Эта  культура  промежуточная,   но   по
четыре-пять укосов дает. Костер безостый. Этот  держится  до  десяти  лет.
Богатые укосы снимали. На Макеевском мысу у нас тысяча гектаров травы.
   - Где же вы взяли такую прорву семян?
   - В Тюмень ездили. Теперь и  свои  травы  завелись  -  будь  здоров.  В
прошлом году в макеевском совхозе собрали сто сорок центнеров семян одного
костра, да еще тимофеевки, райграса. Всего пятьсот сорок центнеров  взяли.
А каждый центнер семян стоит тысячу двести рублей,  костра  например.  Вот
она и прибыль. А сколько сена, сенажа?
   - Значит, выгодно травы сеять?
   - А как же! У нас только люпина одного три с половиной тысячи гектаров.
Два года держится люпин, после него картошка, потом рожь. По двадцать пять
центнеров ржи дает гектар на Макеевском мысу. Все  расходы  на  мелиорацию
окупаются, и довольно быстро.
   - А велики ли расходы?
   - Да вот только по одному объекту "Большая Пра" в этом году будет сдано
две тысячи двести сорок пять гектаров - почти на четыре  миллиона  рублей.
Да запланировано одиннадцать миллионов рублей на освоение объекта  Тюково.
Это в основном на строительные работы. Да школу мелиораторов  построили  в
Клепиках, да в Оськине намечено  построить  городской  поселок  на  тысячу
двести человек. Расходы есть. Но ведь и доходы увеличились.  Земля  оборот
дает.
   Мне вспомнилась побасенка псковских мужиков:
   "Чем отличается земля от девушки?"
   "А тем, что, если девушку обманут, она рожает. Но землю хоть десять раз
обмани - рожать не станет".
   Земля требует внимания, любовного ухода, серьезных затрат; за ней много
ухаживать надо, заботиться о ней, ублажать ее, тогда и она наградит  тебя,
отблагодарит за все труды.
   Я видел прекрасные поля и луга  Макеевского  мыса.  Мы  ехали  туда  по
отличной асфальтированной дороге - слева тянулся высокий  вал,  отделявший
реку Пру, справа -  ровный  канал,  широкая  водная  межа,  отвоеванные  у
болотин  поля.  В  самом  углу  этих  искусно   созданных   полей   стояла
внушительная кирпичная башня с  широкими  окнами.  Это  насосная  станция,
возле которой скопилось целое озеро воды. Мы поднялись от станции на  вал;
здесь перепадом к реке шла широкая бетонная лестница, похожая  на  сливную
плотину. Вдруг с верхней ступени из трех огромных труб хлынул мощный поток
воды; загудели, отдаваясь подземной дрожью, невидимые насосы,  забулькала,
зашумела на порогах вода, рекой потекла в обвалованную Пру.
   Внизу, в подвале насосной станции, стояло  три  мощных  насоса,  черным
лаком блестели их округлые спины, подрагивали стрелки манометров, гудело и
урчало в утробах серебристых труб. А  наверху,  за  столиком,  у  светлого
пульта управления сидела в мини-юбочке  очаровательная  девушка  и  читала
книгу. Мы познакомились. Девушка, Рита  Сухова,  оказалась  студенткой  из
московского института, проходила здесь двухмесячную практику. Она  следила
за водомерным постом и,  если  вода  поднималась  в  приемнике  до  нужной
отметки, включала насосы.
   Потом мы долго  ездили  по  обширным  полям.  Вся  карта  была  разбита
каналами на большие квадраты. В каждом канале стояли стальные шлюзы.  Если
воды много, шлюзы открываются, и вода стекает к насосной станции. Несмотря
на проливные дожди нынешнего года, поля и луга на Макеевском  мысу  стояли
сухие. При засушливой погоде  шлюзы  закрываются,  уровень  грунтовых  вод
сохраняется прежним. Мало  того,  из  близких  каналов  берется  вода  для
орошения полей - вдоль каналов  на  каждом  квадрате  стояли  дождевальные
установки, похожие на гигантские конные грабли. Ну а если  засуха  грянет?
Конечно же эти каналы пересохнут. Тогда придется подавать воду из  дальней
реки. Однако второй насосной станции для  этой  надобности  не  построили.
Сэкономили. Кто-то наверху сказал, мол, засух у вас не бывает.  Обойдетесь
и так.
   Травы здесь были скошены, за исключением семенных участков, а на  полях
торчали таблички с диковинными надписями: "Неполегаемая пшеница Верлд-сидз
- США", "Овес Марино - Голландия", "Леанда - голландский овес". И куда  ни
пойдешь  -  в  овсы  ли,  в  пшеницу,  -  все  тебе  по  пояс  и   густоты
непрорезной... Да полно! В Мещере ли я, думалось невольно.  Значит,  может
родить эта земля не хуже иных-прочих? Может!
   Забегая вперед, скажу, овес Леанда дал  по  тридцать  шесть  центнеров,
устоял от дождей, и Верлд-сидз устояла, а Марино полег. Но урожаи  хорошие
дали. Да что там эти иностранцы! Наша пшеница Мироновская 808  дала  здесь
по  тридцать  три  центнера.  Вот  что  значит  грамотная  мелиорация,  да
удобрения, да плюс к тому добрый уход.
   - Ухаживать за такими полями не просто, - говорил мне Виктор Алексеевич
Наседкин, редактор местной газеты "Новая  Мещера".  -  Тут  надо  знать  и
агротехнику, и водный режим, и механизатором  быть  на  все  руки.  Осенью
открывается  у  нас  двухгодичная  спецшкола  мелиораторов.  Набор  -   из
десятилетки. Стипендия девяносто рублей в месяц. Общежитие при школе.  Вот
так, живи и не тужи.
   На окраине Спас-Клепиков в чистом поле вырос учебный  спецгородок:  три
белых четырехэтажных здания - классные аудитории, мастерские, лаборатории,
читальни. В общежитии комнатная система, две-три койки на каждую  комнату.
Институт, да еще какой!
   - Станут ли они на полях работать после такой  житухи,  вот  вопрос,  -
сказал я. - Осядут ли?
   - Местные осядут, - ответил Наседкин. - А приезжим подай  после  такого
общежития квартиру или хотя бы комнату. А как же иначе? Ведь рабочих-то мы
обеспечиваем  жильем.  Почему  же  крестьянам  не  строим  квартиры?  Ведь
высокого специалиста не подселишь к тете Моте в избу. Не пойдет.
   Да, не пойдет. Мелиорация земель - это лишь начало. Дальше -  больше...
Придется строить дома, и школы, и магазины, и клубы, и уж конечно дороги.
   - Доберусь до Малахова на "Волге"? - спросил я Наседкина.
   За Наседкина ответил редакционный шофер Петр Арефьевич Силкин:
   - Пожалуй, сядете. Колея глубокая - дожди.
   - Неужто не достроили дорогу?
   - Насыпь протянули до самого Малахова, - ответил Наседкин, -  а  камнем
покрыть не успели. Так что поезжай лучше на нашем "козлике".
   И вот опять я трясусь на казенной  машине  все  по  тем  же  обкатанным
булыжникам на Туму, на Уткино, Чувфилово, Малахове... На многие  километры
все тянутся и тянутся желтые поля люпина, да вдоль  дороги  сквозные  ряды
заломанных до самых макушек молодых сосняков.
   - Отчего это сосенки такие заломанные?  -  спросил  я.  -  Кто  их  так
раздел?
   - На корм скоту заломали.
   С нами ехал фотокорреспондент местной газеты Левин. Он и ответил.  Петр
Арефьевич крутил баранку  да  посмеивался.  Ему  давно  уж  перевалило  за
пятьдесят.
   Он ровесник и друг того самого Кленушкина и так же всю жизнь свою возил
клепиковское районное начальство. Все-то он видывал, все знает.
   - Когда ж их заломали?
   - Прошлой зимой. Кормов не хватило.
   - Видите - нижние ветви уцелели, -  отозвался  Петр  Арефьевич.  -  Это
потому, что их снегом заносило.
   - Что-то не помню я, чтобы в прежние годы придорожные сосны заламывали.
   - Так в старые годы крестьяне дворы раскрывали.  Раньше  дворы  соломой
крыли. Вот крыши и выручали. А теперь дворы шифером покрыты, шифер коровам
не дашь, - посмеивался Петр Арефьевич.
   - Ну и сосновые ветки - они годятся только для витаминов, - упорствовал
я.
   - Это правильно, - соглашался Петр Арефьевич.
   Напротив Уткина мы остановились. От самой дороги десятка полтора косцов
окашивали пшеницу. Мы подошли, разговорились.
   - Хорошая пшеница, - говорю, -  как  на  Кубани.  Центнеров  под  сорок
будет.
   - Да не менее, - соглашаются косцы, говорят вперебой.
   - Ее ноне только молоком одним не поливали.
   - И под запах вносили удобрения, и озимя подкармливали.
   - И с самолета на нее сыпали.
   - Как же ей, пашенице, не быть ноне доброй. Это не при Слезкиной.
   - Слезкина, бывало, проедет по  полю  да  матерком  покроет.  Только  и
всего.
   - Не то слезу выронит.
   - Она выронит слезу... Она ее из тебя, бывало, выжмет, слезу-то.
   - Я уж досуха отжатый.
   - Небось Егорова не матерится, и дело идет.
   - Как ему не идти, делу-то? У Егоровой  связи.  Кому  удобрения  только
покажут, а ей в первую очередь. Бери сколько хочешь.
   - Она берет... дай ей бог здоровья.
   - Бе-ерет. Соседей не жалеет. Х-хе!
   Косцы были все  люди  пожилые,  в  кирзовых  сапогах,  в  мятых  темных
пиджачишках, в тертых кепочках. О теперешнем председателе колхоза Егоровой
говорили с грубоватым почтением: человек, мол,  с  образованием,  но  рука
мужицкая - и свое не отдаст, и чужое не пропустит.  А  Слезкина  -  давний
председатель, на почетный отдых ушла еще в пятидесятых годах.
   - Жива Слезкина? - спрашиваю косцов.
   - Умерла в прошлом году.
   - Да, хватили мы с ней редьки хвост.
   - Помудровала нами, царство ей небесное.
   - Бывало, и на трудодни не платит, и  в  отход  не  пускает.  Живи  как
хочешь. Хоть святым духом питайся.
   - Духом и питались. Бо знать, что ели.
   - А теперь не ходите в отхожий промысел? - спросил я.
   - Некому ходить. Чего нас осталось-то? Вот - и все мужики тут.
   - Теперь и дома заработать можно. Хоть  плотничай,  хоть  стены  клади.
Делов хватит.
   - И платят не хуже, чем на стороне.
   - И пенсию дают. Чего еще надо?
   - Теперь в отход ходят из городов. С производства то есть.
   - Ну? Берут отгул или отпуск... Сколачивают артели - и пошли  шабашить.
Работы везде хватает. Рук нет.
   Да,  рук  нет.  Мало  рабочих  даже  здесь,  в  глухой   стороне,   где
каких-нибудь пятнадцать лет назад их было избыточно. С этого и завязался у
нас разговор в малаховском совхозе.
   - У меня всего восемь человек разнорабочих в центральном  отделении.  В
Ветчанах косить некому. Восемнадцать баб да один мужик - вот и все  косцы.
Дают на заготовку сена двадцать пять рублей, а я плачу по сорок восемь, да
еще премию накидываю. Но некому косить,  -  рассказывал  директор  совхоза
Николай Дмитриевич Паршин. - А неудобных лугов много: кочкарник, залежь да
всякие поросли. Лес не дремлет, наступает на поля и луга.
   - Это в Ветчанах-то некому косить? - покачал головой Петр Арефьевич.  -
Ведь раньше у них по сто человек отходило на сторону.
   - Больше! - подхватил Паршин. - Из Ветчан и Култуков по двести  человек
отходило. Зато  уж  как  вернутся  на  сенокос  -  любота!  В  две  недели
управлялись. Да, не удержали народ. Поразъехались да состарились.
   Паршин погрустнел, задумался и вдруг тряхнул головой:
   - А можно было удержать  народ.  Промыслом!  Там  бы  завели  столярные
мастерские, там лесопилки или драночный завод, стружку упаковочную  гнать,
дерматин... Да мало ли что. Возле такого дела и молодежь удержалась бы. Но
нельзя было, запрещался промысел. Теперь вот и можно, да не с кем.  Народу
нет.
   - Как у вас с техникой?
   - Плохо. Мало техники,  и  техника  старая.  Видите,  как  сыро?  Дожди
заливают.   Силос   надо   заготовлять    -    комбайны    силосоуборочные
останавливаются... Старые. Правда, измельчители КИР и КУФ - эти  работают.
А травы нынче добрые.
   При таком малолюдье техники должно быть не то что много,  а  на  выбор.
Вот говорят нам, давайте,  гоните  специализацию.  У  вас,  мол,  картошка
хорошо родится. Ладно, хорошо родится картошка. Но ты сперва обеспечь  нас
всем необходимым под такую специализацию. Вон, в прошлом году мы взяли  по
сто сорок, по двести центнеров картошки  с  гектара.  И  сорта  хорошие  -
Гатчинская да Темп. Гатчинская крупная картошка,  по  чайнику.  Выворотишь
этакую ковлагу - и взять не возьмешь. Машины не приспособлены, и мало  их.
А  вручную  собирать   некому.   Да...   Вот   мы   и   говорим:   давайте
специализироваться. Но сперва постройте нам хранилища, лаборатории, машины
забросьте. А главное - постройте нам жилые дома, куда бы поселить приезжих
механизаторов. Своих у нас нет, то есть мало их.  Из  города  в  общежитие
специалисты не поедут.
   Паршину перевалило за сорок лет, но выглядит молодо  -  ни  морщин,  ни
седины, волосы черные как смоль, нос крючковатый. С виду не то осетин,  не
то абхазец.
   - Из каких вы мест? Откуда родом? - спрашиваю.
   - Здешний я, мещерский.
   - По обличью вы какой-то ненашенский, - говорю. - У нас вроде бы больше
белобрысые водились.
   - Всякие были: и татары, и финны, и  даже  литва,  говорят.  Это  кроме
русских. Дети разных народов, - смеется.
   - Как с урожаем в этом году?
   - Хороший урожай. Секрет? Очень простой -  дали  под  зерновые  столько
удобрений, сколько  следует.  В  районе  расщедрились:  выделим,  говорят,
товарищ Паршин, твой глухой угол из общего потока  и  дадим  тебе  столько
удобрений, сколько потребуется. А потом поглядим, что из этого  получится.
Глядите, говорю, милости просим. Пожалуйста. Вот завтра приедут  смотреть.
Семинар здесь проводить будут. Дожили и мы до урожая.
   С Паршиным объехали мы поля и  вокруг  Малахова,  и  Ветчан,  до  самых
Култуков добирались. Хорошие поля. Во  ржах  Паршин  скрывался  вместе  со
шляпой.
   - Как в воду захожу! С головкой будет, - радовался он по-мальчишески. -
Давайте за мной! Все за мной! И щелкни нас, Левин. Щелкни на память. Никто
не поверит, что в Ветчанах такая рожь вымахала.
   Левин фотографировал нас и во ржи, и в ячмене.
   - О! Глядите, какой овес... по грудь! Он не  зеленый,  а  синий.  Какая
сила прет! А кисти, кисти? На ладони не умещаются.  Вот  что  они  делают,
удобрения-то.
   И вдруг обернулся к шоферу:
   - Петр Арефьевич, давайте я  натереблю  вам  снопик  овса.  В  редакции
поставите. Никто не поверит, что овес из Ветчан.
   На ячменном поле опять восторги:
   - Вот здесь до прошлого года кустарники торчали да кочки. Залежь, одним
словом. А что теперь делается, смотри! Какой ячмень! Ложись, в него! Падай
с разбега - не ушибешься.
   А в дороге все сокрушался:
   - Уберем ли? Техника старая, народу нет. А дожди  так  и  сеют,  так  и
поливают. Видать, вся небесная канцелярия перепилась. Чтоб ей  ни  дна  ни
покрышки.
   - Пьют ваши работнички? - спрашиваю.
   - Пьют, стервецы. В Акулове мужик с бабой загуляли. И  борова  напоили.
Два дня пьяным ходил, на людей бросался.
   На выезде из Ветчан я заметил в саду две круглые синие беседки, похожие
на могильники киргиз-кайсацкой орды.
   - Это что за чудо? - спросил я Паршина, кивая на беседки.
   - Местный учитель Шишов построил.
   - А для чего сразу две беседки?
   - Так у него две жены. Вот и построил каждой жене по беседке. Чтоб  без
обиды.
   Все рассмеялись, а я спросил:
   - Нет, в самом деле, почему две беседки?
   - В самом деле две  жены.  Первая,  значит,  законная  жена  умирала...
Отвезли ее в больницу. Дома дети остались и сестра жены.  Ну,  и  стал  он
жить с этой сестрой, как с женой. Детишки, хозяйство...  То  да  се.  Куда
деваться? К тому ж доктора говорили, что больная, мол, безнадежна.  А  она
взяла да выздоровела. Домой вернулась. Вот  и  получилось  две  жены.  Для
обеих жен и беседки строил.
   - Да,  мужик  он  деловой,  -  сказал  Левин.  -  Три  раза  крышу  сам
перекрывал, гараж построил. Раза два переделывал его. "Москвич" держит.
   - Неужто так и живут с ним две жены?
   - Вторая уехала, - сказал Паршин. - Теперь все по закону.
   На обратном  пути  в  малаховском  лесу  нас  стал  нагонять  грузовик:
догонит, зайдет слева и вдруг начинает вилять - метит нам в бок, прижимает
к канаве. Грузовик порожний, в кабине сидит  один  шофер.  Нам  видна  его
правая щека, красная, как из бани; глаз мутный, смотрит прищуркой,  только
вперед. Нас не замечает. Руки напряженно вытянуты, и кажется, что шофер не
управляет машиной, а держится за баранку, чтобы не свалиться.
   - Петр Арефьевич, поддай газу! Не то сшибет он нас, - забеспокоился  на
заднем сиденье Левин.
   - Я слежу за ним, - отозвался Петр Арефьевич, наддавая ходу.
   Мы оторвались, но ненадолго. Грузовик гремел за нами, как пустая бочка,
и снова начал обходить слева и прицеливаться нам в бок. И  та  же  красная
щека, напряженно вытянутые руки, немигающий глаз.
   - Эх, жалко, что пленка кончилась! - сокрушался Левин. -  Я  бы  сейчас
его щелкнул, а потом сунул бы кому надо.
   - Кто это?
   - Гулин, из Тумы. Ездит по механическому оборудованию ферм.
   - Кабы этот механизатор не смазал нас в кювет, - с опаской  оглядываясь
на грузовик, сказал Петр Арефьевич.
   - Пропустите его вперед, раз ему так надо, - сказал я.
   - Боюсь, кабы не промахнулся. Дорога узкая. Захочет пролететь мимо,  да
в нас ударит. Пьяному море по колено, - возразил Петр Арефьевич и прибавил
газу.
   Так мы и ехали до самой Тумы с ведомым спутником на хвосте.


   На другой день в редкую по нынешнему лету солнечную погоду весело катил
я на Касимов. Дорога шла чистым полем - ни деревень,  ни  переездов,  и  в
поле  пустынно,  мертво;  редко  встретится  грузовик  или   автобус,   да
какая-нибудь сонная телега на обочине плетется себе потихоньку.  А  дорога
приличная, асфальт свежий, ровный - газуй на всю железку! И я газовал.
   Первую остановку сделал в Гусь-Железном.  Помню,  в  шестьдесят  первом
году  мы  приезжали  сюда  с   главой   Окского   заповедника   Владимиром
Порфирьевичем Тепловым: его интересовала популяция  выхухоля  и  гнездовья
диких уток по берегам местного искусственного озера,  запруженного  двести
лет  назад  заводчиками  Баташовыми.  Выхухоль  -  ценный  пушной   зверек
третичного периода - в то лето переживал бедствие: многие озера и  старицы
на окских лугах, где издавна обитал этот зверек, были спущены усердными не
в меру мелиораторами. Погибал не только выхухоль - тысячи  гектаров  лугов
были обезвожены из-за спуска  озер,  то  есть  сильного  понижения  уровня
грунтовых вод.
   В пойме, напротив Кочемар, спустили целиком два  озера,  и  даже  самое
большое в этих краях прекрасное  Ерахтурское  озеро  с  красным  бором  на
берегу было непоправимо искалечено понижением на  два  с  половиной  метра
водяного  зеркала.  А  всего  делов-то:  в  верховьях  этого  озера   было
небольшое, в тридцать гектаров, болото, вот его-то и осушали.
   Насмотревшись на заиленные озера, на высохшие,  опустевшие  от  птиц  и
зверья прибрежные камыши, перепотевшие, запыленные, с самыми  решительными
намерениями ввалились мы в Ерахтурский райком. Как раз  заседала  комиссия
по приемке осушенного болота - на это заседание и торопился Теплов. Сидели
все чинно вокруг длинного стола, в белых рубашках с закатанными  рукавами;
вентилятор  мягко  шумел,  пошевеливал  приготовленные  для  торжественной
подписи акты. А еще посреди стола  стояла  запотевшая  поставка  холодного
квасу. Жарынь!
   - Заждались вас, Владимир Порфирьевич! - шумно встретили Теплова. - Вот
квасок холодный. Не хотите ли?
   - Квасу выпью, а подписывать акты не стану, - сказал Теплов.
   - Почему? - лица у всех за столом вытянулись.
   - А потому, что это не мелиорация, а земельное душегубство. Ладно,  вам
наплевать на всю эту дикую живность - на выхухолей,  на  уток,  на  гусей,
куликов. Но луга-то хоть пожалейте! Что вы  делаете  с  лугами?  Болото  в
тридцать гектаров осушили, а тысячи гектаров прекрасных лугов обезводили!
   - Нельзя ли без эмоций? - сказал один из членов  комиссии,  кругленький
розовый колобок, представитель Мещерской мелиоративной станции, от  науки,
так сказать. - Мы привыкли с карандашом работать, выгоду  считать.  Вот  и
приплюсуйте тридцать гектаров бывшего болота к нашему земельному  обороту.
Это вам не дикие утки, товарищ Теплое, а культурная земля.
   Теплов, весь какой-то серый от пыли, морщинистый и злой  от  застарелой
мучительной болезни (увы, он давно  уж  умер),  поглядел  на  это  розовое
яблочко и изрек хриплым, рыкающим голосом:
   - Какая культурная?  Это  ободранная  земля.  С  карандашиком  привыкли
работать? Все плюсуете? А кто ваши минусы учитывать будет? Тетя  Мотя  или
дядя Вавил? Вы просуропили канал длиной в шесть километров. Да ширина  его
поверху тридцать - сорок метров,  да  земляной  отвал  примерно  такой  же
ширины. Вот и помножьте шестьдесят метров на шесть километров. Ну?  Шестью
шесть - тридцать шесть. Тридцать шесть гектаров прекрасных лугов выбросили
кобелю под хвост. Это  за  тридцать  гектаров  болота?  Да  сколько  тысяч
обезводили? Считайте, считайте, во что обошлось ваше осушение болота!
   - Вы интересно рассуждаете, - послышалось с другого  конца.  -  Сегодня
засушливое лето. А в обычное - влаги на лугах вполне хватает.
   - А что делать в засушливое лето? - обернулся на тот голос Теплое. -  К
дяде Вавилу за сеном идти? Или коров в спячку укладывать?
   - На травополье упор делаете, - сказал Колобок. - Мы осушаем болота для
пропашных культур. Или что ж, по-вашему, не следует осушать болота?
   -  Делайте   местную   мелиорацию,   дренажную   систему,   коллекторы,
водоприемники. Насосные станции стройте, наконец, если понадобится. Но  не
смейте разрушать окружающую среду.
   - А вы знаете, во что обойдется такая мелиорация?
   - Так вы что ж, за дешевизной гоняетесь? - отбивался  Теплов.  -  Тогда
вспомните, что случилось с попом из сказки Пушкина, с тем  самым,  который
за дешевизной гонялся.
   Всю дорогу потом хмурился Теплое  -  и  в  лугах,  и  через  Оку  когда
переправлялись,  и  когда  по  лесным  кордонам  шастали,  -  все  ворчал,
поругивался. Салтыкова вспоминал:
   "Идите, говорит князь, передайте глуповцам: тех из вас, которым  ни  до
чего дела нет, буду миловать, всех иных-прочих казнить".
   На озере в Гусь-Железном он даже повеселел: в камышах на разводьях было
много уток с утятами, нашли мы несколько норок выхухоля возле самой  воды,
и не было следов ондатры и енота.
   - Вы только подумайте, - говорил он мне. - Есть в  нашем  краю  редкий,
ценный выхухоль. Так, видите ли, мало этого. Дай-ка мы еще и ондатру  сюда
завезем. И завезли. Ондатра первым делом набросилась  на  выхухоля,  стала
изгонять его из норок и просто переводить, как соперника.  Но  выхухоль  -
редкость, и редкость - наша. Кроме как в средней полосе России, его  нигде
нет. А ондатра по всей земле пошла, из Канады  завезли.  Но  к  нам-то  ее
зачем,  сюда?  Чтоб  выхухоль  перевести?  Вот  пустые  головы.  Лишь   бы
отличиться, отрапортовать - развели ондатру. А зачем? На пользу это пойдет
или во вред? До этого никому дела нет.
   Или возьмите того же енота. На кой черт его к  нам  завезли?  Ведь  что
получилось? Эта прожорливая собака пошла разорять гнездовья уток и  гусей.
Вред от нее колоссальный, польза - сомнительная. Вот и выходит - одна рука
не ведает, что творит другая. А все оттого, что много  развелось  публики,
которой ни до чего дела нет.
   Была в  нем  какая-то  апостольская  прямота  и  строгость:  он  быстро
накалялся, вспыхивал, вспоминая ерахтурскую комиссию:
   - Ну что это за мелиорация? Какая это мелиорация?! Знаете, на  что  это
похоже? На старый забавный анекдот, как мужик пошел даровой хлеб брать, да
впопыхах худой мешок  прихватил.  Насыпает  в  мешок  -  а  зерно  в  дыры
вытекает. Некогда мешок починить - торопится, жадность заедает. Вот так  и
мы порой к земле, к природе относимся: все бы от нее взять, да  побыстрее.
Хоть в худой мешок, но толкаем. Мешок-то  сначала  сшейте  какой  следует,
чтоб добро не пропадало.
   Я частенько вспоминаю эти слова. И теперь вот пишу и думаю:  провели  в
том же Клепиковском районе прекрасную мелиорацию, потратили  на  это  дело
миллионы рублей. Казалось бы, надо радоваться. И радовались целое  лето...
Но вот подошла  осень.  Заехал  я  в  Спас-Клепики  6  октября,  заморозки
начинаются, зима "катит в глаза". А в полях все еще  две  тысячи  гектаров
зерновых не убрано и несколько тысяч гектаров картошки. И дождей  с  конца
августа почти не было. Ладно, зерновые и  по  морозу  уберут,  а  картошка
пропала. Вот так... Миллионы рублей затратили  на  мелиорацию,  но  тысячи
рублей на уборочную технику, на сушилки и прочее потратить не  додумались.
И гибнет, гибнет добро...  на  сотни  тысяч...  И  ничего  тут  не  сможет
поделать секретарь райкома  со  всеми  своими  помощниками.  Целыми  днями
мотаются они по полям, до глубокой ночи  не  вылезают  из  своих  и  чужих
кабинетов. Да расшибись они в лепешку,  треснись  о  мерзлую  землю  -  не
убрать им без нужной техники да без нужных людей вовремя урожая.  Ведь  не
делают   секретари   райкомов   на   своих   совещаниях   ни   жаток,   ни
картофелекопалок,  ни  комбайнов,  ни   тракторов.   И   специалистов   не
приготовишь на этих совещаниях.  Кажись,  это  всем  ясно.  Пора  снабжать
районы  средней  полосы  уборочной  и  прочей   техникой   в   достаточном
количестве. Может быть, мы уясним,  наконец,  и  такую  истину  -  никакая
техника не способна творить чудеса без рук человеческих.  Не  на  заезжего
молодца рассчитывать надо в уборочную кампанию, а на своих чудо-богатырей.
Но мало их, мало в деревне этой полосы нужных  специалистов-механизаторов.
Растеклись местные кадры, поразъехались, не сумели удержать в свое  время.
Уехали туда, где лучше работать и жить; туда, где светит и греет. В  город
они уехали. Маркс сказал: бытие определяет сознание. Бытие их  толкнуло  в
город. А мы ждем, когда они откликнутся на призыв вернуться в деревню. Вот
посовестят их пропагандисты: нехорошо, мол, родную землю оставлять  вчуже.
Писатели вдохновенное слово кинут: моя родная  сторона  червонным  золотом
полна! Сюда, ребятушки, сюда, к дедовским истокам! Живой  воды  испить  да
травушку-муравушку потаптывати!..
   Нет, такими зазывами да посулами серьезных специалистов  не  завлечь  в
деревню.  Там  нужно  создавать  условия  не  хуже  городских.  В  той  же
ставропольской или кубанской деревне люди живут не хуже, а  лучше,  чем  в
городе. И особняки есть, и машины есть, и дороги есть. И никто не зазывает
туда специалистов, они сами держатся. И уборка проходит в нужные сроки.
   Вот такие мысли приходят в голову, когда я вспоминаю те слова Владимира
Порфирьевича.
   А в тот солнечный день я приехал в Гусь-Железный полюбоваться на озеро,
искупаться, поплавать в нем. Доехал до речки, поднялся  на  бугор,  глянул
и... о, боже! Нет озера. По широкой впадине, окаймленной  дальней  опушкой
бывшего прибрежного леса, текла, извиваясь,  узкая,  местами  пересыхающая
речушка. И старинной плотины, высокой, кирпичной, с чугунными  шлюзами,  в
темных  казематах  которой,  по  преданию,  разбойная  баташовская  братия
чеканила фальшивые деньги,  тоже  не  было.  Шлюзы,  регулировавшие  сток,
убрали, засыпали - и  затянуло  озеро  тиной  да  ряской.  На  месте  этом
проходила обыкновенная дорожная  насыпь;  дорога  делала  крутой  поворот,
огибала  белый  двухэтажный  барский  дом,  похожий  на  длинную  казарму,
заломанный чахлый парк и снова вырывалась на простор.
   Главный врач детского санатория, размещенного в барском доме, показывал
мне давние фотографии этого исчезнувшего озера, высокой кирпичной плотины,
игрушечных торговых рядов с доисторическими портиками, водил по внутренним
покоям огромного дома, заново перегороженного, приспособленного  для  иных
надобностей. Переделка и ремонт когда-то выполнены были наспех -  половицы
скрипят и хлябают под ногами, двери перекошены, в  оконные  рамы  задувает
свежий ветерок.
   - Сохранилась хоть одна комната от давнего времени? - спросил  я.  -  С
полами, дверями и окнами?
   - Полы, двери и прочее  -  все  порастащили.  А  вот  стены  и  потолок
сохранились в одном месте. Идемте, покажу.
   Он ввел меня в зал, кажется в теперешнюю столовую,  с  белыми  строгими
пилястрами, с лепным потолком.
   - Полы здесь были, говорят, наборного паркета, двери орехового дерева с
бронзовой инкрустацией, люстра позолоченная висела.
   - Жалко, - говорю, - что не сохранилось все это.
   - О чем жалеть? Архитектурной ценности этот  дом  не  имеет,  -  сказал
доктор.
   Я взглянул на него с удивлением - не шутит ли?  Нет,  смотрит  прямо  в
глаза, даже с каким-то вызовом. Задиристый светлый хохолок на лысеющем лбу
топырился, как петушиный гребешок.
   - Как не имеет цены? - говорю. - Это ж дом!  Большой,  крепкий,  полный
дорогого убранства.
   - Барские покои, и больше ничего.
   - Так ведь и народу пригодились бы такие покои.
   - Народу нужны другие ценности.  Вы  еще  храм  пожалейте.  Теперь  это
модно.
   - А что, не жаль храма?
   - И храм цены не имеет.  Архитектура  путаная.  Специалисты  приезжали,
говорят - эклектика.
   - И парка не жаль?
   - Парк - природа, и больше ничего. В одном месте  убавилось,  в  другом
прибавилось. В любую минуту его насадить можно.
   Мы стояли возле окна, внизу под нами раскинулся обширный поселок.
   - Смотрите, - говорю, -  сколько  домов.  Приличные  дома,  большинство
новых.
   - Здесь живет в основном рабочий класс.
   - Вот и хорошо, - говорю. - Увеличился поселок за полвека?
   - Увеличился.
   - А теперь подумайте вот о чем: раньше, ну хоть в тридцатые годы, здесь
меньше жило народу, но успевали не только свои рабочие дела делать, но еще
и плотину чинить, озеро в берегах держать и парк обихаживать. А теперь что
ж, времени на это не хватает или желания нет?
   - А это, -  говорит,  -  знакомый  мотив.  Это  все  ваше  писательское
ворчание. Что озеро спустили - это вы заметили, а что  над  каждой  крышей
телевизионная антенна торчит - этого вы не замечаете.
   Спорить с ним трудно, почти невозможно:  доводы  ваши  он  не  слушает,
только глаза навострит, тряхнет головой и пойдет чесать без  запинки,  как
на стене читает:
   - Есть писатели-патриоты. Их книги читают,  фильмы  смотрят  наравне  с
футболом и хоккеем, потому что яркие, незабываемые образы.  И  все  играют
против наших врагов. А есть писатели-ворчуны, которые всем недовольны. Вот
одного такого лечили, а он нас же, медиков,  опозорил  в  своем  последнем
сочинении. За что, спрашивается?
   Да, кажинный раз вспомянешь и в дальней  дороге  бессмертного  писателя
земли русской Николая Васильевича Гоголя: "Россия такая уж страна -  стоит
высмеять одного околоточного надзирателя, как вся полиция обидится".
   А хорошо ехать в  летнюю  пору  по  мещерской  дороге,  поглядывать  по
сторонам на красные боры на песчаных угорах, на хмурую таинственную чащобу
чернолесья в болотных низинах, на светлые  березовые  рощицы  на  открытых
холмах, на пестрые многоцветные поляны, или, как в  старину  называли  их,
переполянья, окруженные темными раскидистыми, раскоряченными дубами.  Того
и  гляди,  просунется  сквозь  ветви  косматая   голова   дикого   вятича,
Соловья-разбойника,  живущего  тут  "на  девяти  дубах",  и  оглушит  тебя
трехпалым свистом.
   Этим  затяжным  непутевым   летом   любопытно   было   наблюдать,   как
перепутались  все  сроки  цветения  трав  и  кустарников:  рядом  с  белой
таволгой, с пурпурными головками кипрея, с кисейными зонтиками дудника все
еще цвел весенний ослепительно желтый курослеп,  и  проглядывали  розовые,
затейливо изрезанные лепестки дремы;  в  низинах  бледно-лиловые  болотные
фиалки, эти  трогательные  вестники  весны,  цвели  вперемешку  с  желтыми
лютиками, с синими касатиками и крошечными голубенькими незабудками. К  20
июля только-только начала краснеть земляника.
   Перед Касимовом дорога ныряла в глубоченный овраг и потом долго петляла
по высокому откосу, поросшему соснами. Вот он, город моей  детской  мечты,
соблазн моей юности. Касимов той поры - это пароходы с хлопающими  плицами
колес, это пристань с  пестрой  горластой  толпой  пассажиров,  с  крутыми
сходнями на булыжную мостовую, где все заставлено было телегами,  дрогами,
тарантасами с мешками, саквояжами, сундучками; сено повсюду: и в задках на
телегах, и под телегами, и прямо на дороге; его  едят  лошади,  им  укрыты
возы с добром, на нем спят, и пьют, и в карты режутся. А в воздухе  тяжкое
сопение и гудки пароходов, лошадиное ржание, поросячий визг,  залихватские
припевки  страданья  под  гармонь   и   проникновенный   затейливый   мат.
"Срамословье  в  них  пред  отцы  и  пред  снохами..."  -  изрек  когда-то
наблюдательный летописец о славянском племени вятичей.
   Касимов - это крутые каменистые въезды на базарную  площадь  с  тяжелой
колоннадой приземистых торговых  рядов,  с  блистающими  главами  шатровых
церквей, с высокой  кирпичной  колокольней  исполинского  собора  (ее  уже
разобрали), с чистыми мощеными прямыми улицами, с белой татарской мечетью,
с минаретом, на шпиле которого ущербленный покосившийся месяц.
   - Видал, месяц завалился  набок?  Это  в  него  Петр  Первый  стебанул.
Приехал сюда на своем ботике и спрашивает: "Что-то у вас  за  басурманская
обитель?" - "А это, - отвечают, - молельня татарских царей". - "А ну-ка, -
говорит, - и  я  помолюсь".  Забил  в  пушку  ядро,  приложился  ды  ка-ак
шандарахнет.
   Касимов - это  пряно  и  душно  пахнущие  овчины,  и  чищенные  пемзой,
отдающие подпалиной белые и черные валенки, тяжкие тулупы, сети,  бубенцы,
мерлушковые шапки и воротники,  щегольские  шевровые  сапожки  на  высоком
каблучке и яловые болотные сапожища.
   Касимов - это самое заветное здание с высокими  готическими  окнами,  с
красным  затейливым  карнизом,  с  парадной  двустворчатой  дверью,  возле
которой  учащенно  и  сладостно  билось  когда-то  мое  юное   сердце.   -
Касимовский индустриальный техникум. "Чего робеешь? Входи, поступай!" - "А
где жить? На какие шиши? На что ездить сюда за пятьдесят верст?" Так и  не
поступил - капиталу не хватило.
   Летний Касимов был весь перекопан и закрыт для проезда. Долго  объезжал
город в  длинной  веренице  рычащих  грузовиков.  При  выезде  на  асфальт
забуксовала моя  "Волга",  села  в  песке  посреди  проезжей  части.  Вмиг
захлопали дверцы грузовиков, подбежали  три  шофера  и  с  прибаутками,  с
матерком вытолкнули мою машину. Веселый, общительный народ мои земляки.
   Переправа на реке стояла возле Толстикова, в двадцати  пяти  километрах
ниже Касимова. Дорога до переправы - одно удовольствие, асфальт свежий, ни
выбоин, ни ухабов. И снова пустынность, тишина. Зато  уж  после  реки,  от
Толстикова до Потапьева, не только что асфальта, булыжника  порой  нет.  И
дороги нет. Ездят по полю: по  овсам,  по  ржи,  по  картошке,  по  лесным
вырубкам, по лесным полосам вдоль  березовых  рядков  и  даже  по  оврагам
ездят, но только не по проезжей части. Здесь, на бывшей Муромской дорожке,
сядешь за милую душу и версты не  проехав:  ухабы  крутые,  глубокие,  как
воронки после беглого артобстрела; колеи - что  траншеи  полного  профиля,
ляжешь на дифер - ни один трактор не стащит. Двадцать семь  километров  до
Потапьева ехал я три часа. А ведь не так давно, в конце пятидесятых годов,
дорогу выложили заново камнем, в те  самые  годы,  когда  гремела  Рязань,
когда шумно строили большое Рязанское кольцо.
   Я жил в ту пору, летом, здесь, в Высоких Полянах,  у  своего  школьного
товарища  Петра  Михайловича  Бочкарева,  завуча  местной  средней  школы.
Хозяйка его в Москву уехала сдавать экзамены в институт, а мы целыми днями
пропадали  на  лугах,  рыбу  ловили.  Вечерами  заходил  племянник   Петра
Михайловича, Иван, колхозный молоковоз, и заводил один и тот же спор:  где
лучше жить: в городе или в деревне? "В городе куда хошь можно пойти и чего
хошь можно купить. А здесь куда пойдешь?"  -  "Отчего  ж  ты  в  город  не
едешь?" - "Чего там делать? Там,  извини  за  выражение,  по  нужде  сесть
негде. Но жить там все равно лучше".
   А то вдруг скажет: "Наверное, молоко  потеряло  питательную  силу.  Ну,
куда его идет такая пропасть? Один я отвез его целое озеро. Город  утопить
можно в нем".
   Он мог сидеть на завалинке часами, опершись на колени руками,  смотреть
вдаль. А то мечтательно высоким чистым голоском запоет: "Я  одену  тебя  в
темно-синий костюм и куплю тебе шляпу большую..."
   - Энтузиазма не хватает у людей, - жаловался мне  председатель  колхоза
Иван Павлович Комов. - На одних нас, на руководителях, только и едут.
   Беспокойная была у него работенка, мотался он  во  все  концы  по  этой
каменистой тряской дороге и гордился:
   - По этой дороге сам тамбовский губернатор ездил.
   А то, выражаясь и кривясь, словно от зубной боли, признавался:
   - Как съезжу в Рязань или в Сасово, так, веришь или нет, по трое  суток
животом маюсь. Хоть со двора не сходи.
   Умер  он  на  ходу:  собрался  идти  на  заседание  правления  колхоза,
послушать, что ему скажут "демократы", как называл  он  своих  правленцев,
вышел за калитку - и упал. Сердце не выдержало...
   Дорожного полотна от той поры во многих местах  почти  не  осталось.  И
куда только камень делся? Перемололи, что  ли,  или  в  землю  вогнали?  И
только  каменные  мосты  с  железобетонными   перилами   все   еще   стоят
невредимыми. Поставлены они сто лет назад, когда бетон  и  стальные  балки
только входили в модное и прочное сочетание,  которое  впоследствии  будет
названо железобетоном. Это память о той поре, когда ездил здесь тамбовский
губернатор.
   Да что там тамбовский губернатор! Царская  невеста  проезжала  по  этой
дороге. Триста с лишним лет назад вот по  этой  самой  дороге  выехала  из
Высоких Полян в Москву на царские смотрины Евфимия Всеволожская. Ехали  на
долгих с чады и домочадцы, прихватили целый воз нарядов,  белья,  съестных
припасов, кормов, лошадей табун гнали для перепряжек в  пути.  Эти  выборы
царской невесты, эти дворцовые смотрины дворянских дочерей на  триста  лет
опередили  известные  европейские  конкурсы  красоты.  По  Оке,  по  Волге
выбирать дворянских дочерей поехал  боярин  Пушкин.  В  Касимове,  в  доме
архиерея,  он  увидел  Евфимию  Всеволожскую  и  тотчас  пригласил  ее  на
смотрины. Царевичу дал знать, что  послал  из  Касимова  такую  красавицу,
равной которой нет и не будет  во  всей  Руси.  И  Евфимия  стала  царской
невестой; оба круга прошла, победила московских красавиц, покорила  сердце
юного царевича.
   Боярин Морозов, уязвленный этой победой  (на  тех  смотринах  была  его
племянница),  приказал  вплести  в  косы  Евфимии   весь   ларец   царских
драгоценностей, а весом они были не менее пуда. Да  прихватить,  притянуть
волоса-то потуже...
   И не выдержала царская невеста. От волнения, тяжести и головной боли во
время венчания упала она в обморок. Морозов объявил,  что  невеста  больна
падучей. Отца ее, Рафа Всеволожского, сослали в Сибирь за  то,  что  хотел
всучить царю-батюшке порченую дочь. Там, в Сибири,  он  и  помер.  Евфимию
заточили в монастырь.
   Но вот чудо - до сих  пор  в  Высоких  Поляках  тот  бугор,  где  стоял
когда-то барский дом, зовут бугром Всеволожских. Удивительно, как живуче у
нас предание!
   Эти самые железобетонные  мостки  называют  у  нас  екатерининскими.  Я
пытался  не  раз  доказывать,  что  им  всего  сто  лет,   при   Екатерине
железобетона не было еще, не знали. Но не тут-то было. Старики  не  верили
мне: "Может, где и не было железобетона, а у нас был".
   Под одним из таких мосточков, за Свищевом, убили моего прадеда  Трофима
Селивановича Песцова. Служил он у гавриловского барина  и  характером  был
крут...
   - И как ему не быть, крутому характеру? - рассуждала  мать  моя.  -  Он
двадцать пять лет в армии отслужил. Чай,  не  мед  там  пил.  Николаевский
солдат! До какого-то чина дослужился. Ну и старался.
   - За что его убили?
   - А кто  его  знает!  Может,  притеснял  кого,  а  может,  из-за  бабы.
Встретили его возле моста. Он был верхом. Говорят, кольями били.  А  он  в
седле удержался. Вырвался... И вот какой крепости был человек - полуживой,
лег на холку и в поместье приехал. Сняли его, он тут же помер.
   - Куда он ездил ночью-то?
   - Поди, к полюбовнице. У него их было-то, господи! Он и дома редко жил,
больше все у барина. А то и  приедет  -  радость  невеликая.  Крутой  был,
царствие ему небесное... Будешь в Любойникове - сходи на  его  могилу.  Он
возле церкви похоронен, за оградой. Памятник стоял хороший.  Повалили.  Но
могилу найти можно: от паперти на угол ограды  сделай  восемь  шагов.  Там
стоит береза, а возле березы могила. Его могила.
   Нет ни березы, ни могилы, ни церкви...
   От прадеда остался в Мочилах большой  пятистенный  дом  красного  лесу.
Сгорел он в тридцать третьем году у меня на глазах. На  пепелище  нашел  я
витую бронзовую рукоять от его солдатского тесака. Ухитрялся я  насаживать
на нее деревянные точеные лезвия. Это "оружие"  служило  мне  и  шпагой  и
шашкой в играх в мушкетеры и в казаки-разбойники.
   От Потапьева я свернул с большака в лесную  сторону  -  через  Беседки,
Пет, Станищи на Веряево, на Гридино. Это уж суть мещерские села: отсюда  и
начинается  разливанное  море  "непроходимых  да  непроезжих"   лесов   на
Кочемары, на Ерахтур, на Копаново...
   В  Гридине  в  далекую  довоенную  пору   я   начинал   свою   трудовую
самостоятельную жизнь учителем семилетки. Это было огромное  село  на  три
колхоза, с больницей, семилетней школой, клубом, избой-читальней,  почтой.
Три поместья когда-то стояло в нем,  одно  из  них  князей  Волконских,  с
огромным садом, с липовыми и сосновыми аллеями, с тремя прудами,  с  тремя
островами на прудах: жасминовый  остров,  сиреневые  острова  -  белый  да
синие...  Помню,  у  старой  экономки,  жившей  напротив  барского   сада,
хранились фотографии: двухэтажный  дом  с  колоннами,  кирпичные  конюшни,
серые в яблоках рысаки. И сам  князь  в  резном  кресле,  при  орденах,  и
борода, как покрывало, на груди... Да, все проходит. Ушло с  ветром...  Ни
дома с колоннами, ни прудов, ни сирени, ни сада. Две голенастые заломанные
сосны - и чистое поле.
   И от села осталось не более четырех десятков домов.  В  одном  из  этих
пятистенных домов, у Фрола Андриановича Муханова, я и проживал.  Двое  нас
было, снимали горницу: "уцытель маленький" и "уцытель  большой".  "Уцытель
маленький" был я. Мне в ту пору стукнуло всего семнадцать лет.
   Останавливаюсь возле дома Мухановых; на высоком  крыльце,  на  лавочках
полно народу - все молодежь, дети и внуки-москвичи. Спрашиваю старуху, она
стоит в дверях:
   - Тетя Катя, не узнаете?
   - Нет. Чей-то чужой, - отвечает уверенно.
   - А ведь я жил у вас, в горнице.
   - У нас учителя все жили. Много их было, всех не упомнишь.
   - Так и не запомнили ни одного?
   - Почему ж? Помним, знаем. Один учитель теперь кино делает.
   - Вот он я и есть.
   - Ба-атюшки мои! Как же я обозналась? Да у вас вроде бы не было бороды?
   - Не было, - смеюсь, - замаскировался, чтоб не узнали.
   - Где ж вас теперь узнать? Полжизни прошло.
   В избе чисто, светло от белых кружевных покрывал, от тюлевых  штор,  от
большого, во весь простенок, трюмо, от скатертей, от радужных половиков.
   - Как живете?
   - Хорошо живем. Ноне жить можно, слава тебе  господи.  Это  не  прежние
времена.
   Но вспоминают больше все  прежние  времена,  на  теперешних  не  больно
задерживаются. Тут все ясно: деньги есть, хлеб есть, картошка,  молоко.  А
чего нет - достанем. Там  же  было  все  куда  сложнее.  Фрол  Андрианович
маленький, сморщенный весь, как усохший, но говорит свежим тенорком:
   - Теперь что, никаких волнений. А  в  тридцатом  годе  повеселились.  В
двадцать четыре часа провесть  всеобщую  коллективизацию!  Вот  задача.  У
Гришки Лобачева на дворе решили стойла сделать, ко мне  плуга  сносить.  А
тут верявские пришли, соседи. И давай стойла ломать. И плуга  порастащили.
Тут Столярова  забрали,  подрядчика,  в  Кузнецкстрой  отправили.  Сына  у
Малышева забрали. Малышев мельницу деревянную держал,  возле  Борцов  была
мельница. Ханакова  забрали  Семена,  сына  Андрея  Андреевича.  Петрушин,
колесник, ободья гнул... Вот какая история была.  Васю  Афонина  поставили
председателем колхоза имени Крупской. Вступил я только в тридцать  третьем
году.
   - Отчего ж так поздно? - спросил я.
   - Я на стороне был,  все  в  отходе.  Воевал  опосля.  В  кавалерии,  в
артиллерии на конной тяге и в обозе. Всю амуницию в порядке содержал: чего
чинишь, чего  смазываешь,  чего  чистишь.  Бывало,  все  горит!  Трензеля,
мундштуки с четырьмя поводьями...
   Я  выехал  от  Мухановых  уже  в  сумерках.  Остановился  возле  школы,
обнесенной штакетником. Все те же два корпуса: один - с крылечком, обшитый
тесом, выкрашенный бурой краской, второй - бревенчатый с огромными во  всю
стену частыми окнами. Как много здесь было ребятни! Четырнадцать  классов!
Занимались в две смены, до  ночи.  А  теперь,  сказали  мне,  всего  сорок
учеников. Это на все окрестные села. Сказали, что закрывать  будут  школу,
если число учеников упадет до тридцати.
   Я долго стоял, опершись на забор, смотрел на опустевшую школу с темными
окнами, вспоминал прежние годы, слышал давно забытые голоса и видел самого
себя в хромовых сапогах, в отцовской вельветовой  тужурке,  с  серебряными
часами, отцовскими, именными...  Цепочка  на  груди,  из  петли  в  карман
пущена, ворот хомутом, шевелюра до плеч. Иду в класс широким шагом, валкой
походкой - для солидности. Вхожу. Шарканье ног, хлопанье парт, прысканье.
   "Здравствуйте, дети!"
   "Здравствуйте", - отвечают вяло, вразнобой, и все смотрят на доску.
   Смотрю и я: через всю черную  доску  мелом,  аршинными  буквами:  "Граф
Можаев + Истомина". Стервецы! Мерзавцы! Это я про себя  ругаюсь,  а  вслух
что-то  бормочу:  "Откройте  тетради,  приготовьтесь  к   диктанту..."   И
малодушно стираю сам, стираю и чувствую, как  позорно  краснею,  все  лицо
горит, и даже лоб вспотел. Больше всего боюсь, что передадут ей: я влюблен
в нее по уши и стесняюсь ее, она -  завуч  и  старше  меня  на  целых  два
года... Мерзавцы! Откуда они  пронюхали?  И  кто  им  выдал  мое  школьное
прозвище? Ужасно я страдал от  этого  "графа".  Это  ведь  когда  было?  В
тридцатые годы! Обиднее прозвища в те поры и не выдумать.
   Отсюда, из этой школы, из этого села уходил я  на  войну  осенью  сорок
первого года. Много нас ушло отсюда:  Коля  Комаров,  Иван  Ханаков,  Ваня
Чуев, Шура Гуреев,  Шура  Егжов,  Александр  Александрович  Жданов,  Борис
Хитров...
   В один и тот же день по всеобщей мобилизации сгрудилось на  этой  самой
Муромской дороге великое множество народу, шли на Нестерове,  Любовниково,
Сасово, к железной дороге. Шли медленно, с привалами, с ночевками -  всего
лишь по десять верст в день проходили. Обедали прямо в поле - разбирали  с
повозок свои мешки, располагались во кружок, по-артельному.
   У нас с дядей Колей Можаевым мешок был на двоих. Припасы укладывали нам
вместе по-семейному: я был еще молод и глуп, а он уже  две  войны  прошел.
Наложили мешок под завязку, проводили со слезами, с причитаниями.

   И древней Муромской дорогой
   Пошли мы - млад и стар...
   Где предки ехали на дрогах
   Косами бить татар;
   Где ратных проносили кони,
   Хвостами пыль мели,
   Где свист разбойничьей погони
   Слыхали ковыли;
   Где ехал на базар вчерашний
   Тархан и коновал;
   Где запах дегтя и ромашек
   Я много лет вдыхал...
   Прямая пыльная дорога,
   Визгливый плач колес.
   Тянулся медленно и строго
   По ней войны обоз.
   И люди шли, дымя махоркой,
   Спокойно, как в извоз...

   Да, мужики шли, спокойно  покуривая,  занятые  своими  разговорами.  На
обочинах стояли бабы с малыми детьми,  девки,  старухи;  по  ним  плакали,
рыдали, голосили, их отпевали, как покойников, а они шли, не  оглядываясь,
занятые своими мыслями, заботами. Молодежь, ребята куражились:  шли  кучно
вокруг повозок, кто-то сидел на телеге, растягивал во всю грудь  гармошку,
наяривая страданье, из толпы же  вперебой  со  свистом  распевали  соленые
припевки.
   Это было  сильное  племя.  Да,  "плохая  им  досталась  доля,  немногие
вернулись с поля".
   - Двести восемьдесят человек насчитали мы по  Пителину,  -  рассказывал
мне брат Иван. - Две  недели  сидели  в  военкомате,  выписывали.  Хотели,
значит, памятник не безымянный, а чтоб с фамилиями, на каждого дощечку  из
нержавеющей  стали.  Но  Кашинский   запретил.   Вы   мне,   говорит,   не
перемешивайте  погибших  и  пропавших  без  вести.  На  которых,  говорит,
похоронки есть -  вешайте  дощечки.  А  на  тех  нельзя.  Вдруг,  говорит,
кто-либо из них окажется не  в  том  месте.  Но  так  делить  погибших  мы
отказались. Это значит обидеть добрую треть ни в чем не повинных солдат.
   Кашинского теперь сняли, перевели из Пителина куда-то с  понижением.  А
Пителино так и осталось с безымянным памятником.
   Я остановился перед въездом в Пителино, на развилке дорог, на том самом
месте, где мы долго топтались когда-то,  не  могли  войти  в  общий  поток
мобилизованных, шедший по большаку. Было пустынно, темно  и  тихо;  только
уныло и ровно гудели провода на телеграфных столбах, да никла  долу,  чуть
вздрагивая от легкого ветерка, высокая густая пшеница. Земля здесь добрая,
и урожай в этом году был хороший.
   Когда-то  на  этом  месте  стоял  заезжий  двор  с  трактиром;  старики
рассказывали, что будто хозяин держал патент на распитие русской  горькой.
И вывеска была по такому случаю: "Пить велено". Оттого и название ближнего
села - Пителино.
   "Сельцо Пителино на черноземах" - сказано в древней грамоте. Теперь это
рабочий поселок с сыроваренным заводом республиканского значения. Вот  он,
прямо отсюда, от большака, и начинается.
   Я въезжал на освещенную асфальтированную улицу и твердил подвернувшийся
стишок:

   Вот моя деревня.
   Вот мой дом родной...

   А родного дома давно уж нету.

   1976

Last-modified: Tue, 09 Jul 2002 09:32:49 GMT

Оцените этот текст: