нтик раскрылся, превратившись в круглую гарду, а из торца черной трубки с шипением выскочила метровая лента какой-то черной субстанции. Мерцание, от нее исходившее, подсказывало, что это не металл, а скорее какое-то энергетическое поле, заключенное в форму прямого клинка. Острие клинка оказалось перед носом того, кто представился Александром Николаевичем. -- Э, э, дедушка, ты что удумал? -- Хозяин понял, что все идет не так как полагалось. Смертным ужасом пробила догадка: "оллы накрыли"... Но -- нет, не похоже, поле не то, мана не та... Ужас отступил, оставив пот на жирном загривке и слабость в коленках. Он отпрянул от клинка на метр, потом еще немного... Это не страшно, здесь можно управиться... Либо отвлечь и отнять, либо бросить в голову, чем потяжелее... - Погоди, дед, ты мне эту штуку предлагаешь? -- Кх-х... нет... - Старик неуклюже повел мечом поверх стола и старинный бронзовый канделябр лишился, подобно сраженному Змею Горынычу, всех трех "голов" с незажженными свечами. Гобой не был трусом, но осторожностью не пренебрегал никогда. С таким мечом шутить нельзя, но и... Надо что-то делать, а главное отвлечь, заговорить зубы... -- Ты что творишь, дед. Канделябр -- из царского дворца, знаешь, сколько он... - Убью. -- объявил старик. -- Только дернись. Он хватил лезвием по столешнице красного дерева и здоровенный треугольник, едва не в ладонь толщиной, с глухим стуком упал на паркет. -- Деньги. -- Старик задыхался и видимо поэтому старался говорить экономно. -- Десять тысяч. Живо. Гобой-Новый был тертый мужик и повидал всякое, но чтобы трухлявый пень, да под заклинанием, у него дома разбойничал... Однако факта скепсисом не перешибешь: он к стене прижат, а чертова саблюка у горла дрожит. -- Ладно... дед, осторожнее... нет у меня таких... дам!!! Сейчас дам все деньги... - Сам... возьму... Иди... в ва-нну... Быстро... Делать нечего, мужик попятился и на время оказался в безопасности от меча. Сейчас бы... Но как? -- на окнах решетки, входная дверь у деда за спиной... Он задницей вперед ввалился в ванную комнату и хотел было запереться изнутри, но спохватился, вспомнив свойства стариковского меча. Подковылял и старик. -- В ванну лезь. -- Зачем? -- Гобой занес было ногу, но замер: чутье и опыт уверенно подсказывали страшное. -Зачем еще в ванну? -- Пока я... запру... воду наберешь -- и чтобы ни всплеска... К-х-хаа... Нет, врал старик, врал. Он врет! -- Дед, не надо... Ты -- убить собрался. Дед, я прошу... Давай спокойно по... - Лезь. -- Нет. Лучше здесь кончай, хоть напачкаю... Дед, тебе ведь не деньги нужны. Я отдам деньги, отдам. Что еще хочешь, я помогу? Я живой тебе больше пригожусь. Дед, не надо, я ведь не заложу, у меня ведь статья подкирдычная... Чем тебе помочь, я мамой клянусь... Ну подумай, в натуре, раскинь мозгами?... Старик замер, мысли ворочались медленно, в глазах плавали черные круги. Прощелыга его расколол, что делать? -- Жилье... нужно. Чтоб никто... - У меня живи. Жене скажу -- дед из Вятки приехал... Сколько хочешь живи, ухаживать будем. (Рано или поздно заснет ведь, старая гнида... И тогда никакой меч тебе...) -- Нет. -- Старик, похоже, на что-то решился... - Есть! Есть квартирка, прямо надо мной. С телевизором, с душем. Это моя, я ее для баб снимаю, от Ленки... Дед, там жить будешь, сколько хочешь, как сыр в масле. Никаких забот знать не будешь... - Стой ровно. Ладно. Пятнадцать, живо. Верну... как чары снимешь... -- Но... - Убью. ... Через два часа взаимной пытки недоверием, дед обрел себе жилище, как и обещал ГобойНовый, этажом выше, в однокомнатной квартирке, с унитазом, душем, телевизором, холодильником и галереей порнографических плакатов на всех стенах всех помещений, от кладовки до туалета. Десять тысяч из пятнадцати он вернул Гобою, а пять оставил себе в качестве трофея. Заставил Гобоя снять заклятье. Гобой рискнул спросить старика, как тому удалось нейтрализовать магию, и старик ответил вроде того, что он старый, ко всему притерпелся и поэтому оно хуже действует, но все равно - голова болит и сердце, и что долго терпеть -- мучительно крайне, потому и пять тысяч взял, на лечение... Потом старик пообещал оставить ему деньги, меч и барахло, если Саша (олленьий хрен тебе Саша, старый пидор) похоронит его по-человечески, когда его час придет. Чтобы в землю, а не в огонь, в приличной домовине. Гобой, естественно, поклялся, со всей доступной ему искренностью, все исполнить по высшему разряду и, если понадобится, если стариковских не хватит, своих денег не пожалеть. Для такого-то матерого человечищи!.. Оставалось ждать, пока эта облезлая крыса откинет хвост или примерит паралич, либо инсульт. Дни шли за днями. Старик не выходил на улицу, продукты, (обязательно и каждый день чеснок) и бытовую дребедень носил ему Гобой, причем старик даже платил ему за это из денег, у Гобоя же и отнятых. Он не смотрел телевизор, не читал газет, а только ел, спал, ходил по комнате, неукоснительно натаптывая положенное им для себя количество шагов, а остальное время сидел у окна и глазел на улицу. Что он там высматривал -- неизвестно, но старик все смотрел и смотрел, сколько позволяли глаза, тут же в кресле и задремывал. Конечно, это был слабый дозор, а все лучше, чем никакой. Восемь месяцев прошло, а проклятый дед, оккупировавший такой удобный потаскушник, все не умирал... Гобой уже подумывал пристрелить его как-нибудь в удобный вечер, когда тот откроет дверь, да откладывал, надеясь на естественный исход событий... Но однажды его прихватили. Старик не зря высиживал у окна: ему повезло и он видел, как подъехал фургончик, с надписью "Булочки от Ежова", как невзрачные мужики в темных плащах и полумасках зашли, а потом вышли, под руки и за волосы волоча обмякшего от ужаса Гобоя, как два олла из дознавателей жезлами сканировали окрестности. Но старик даже в туалете старался не выпускать из рук открытый меч и тот надежно экранировал ауру старика, собственную магическую сущность, остатки заклятий, если вдруг Гобой не вычистил квартиру как следует, и вообще все связанное с колдовством и маной -- в радиусе трех метров. Первый меч, оставленный сатанистуАссаселу, был гораздо мощнее, экранировал на полной зарядке до восьми метров и мог подпитываться маной даже от мертвых тел. Этот, созданный Громом второпях и кустарно, был чуть послабже и запитывался только от живых теплокровных организмов. Но зато старику в свое время удалось сделать гениальное усовершенствование: из убитых им оллов меч высасывал не только их собственную энергию, но и подчистую втягивал и перерабатывал запас так называемой наложенной маны, которой наделялись оллы для выполнения положенных им обязанностей - из магов, воинов, жрецов, метеорологов -- меч все жрал, все легко усваивал и был необычайно экономичным. Пролежал в тайнике семь десятков лет без подпитки , он еще оставался заряженным более, чем на треть. И вновь подкатила опасность: Сашку допросят с пристрастием, а значит -- надо бежать с насиженного места. Стемнело и ждать больше нельзя. Старик открыл картонную коробку, доверху наполненную истолченным в сухую пыль чесноком, и принялся ходить по квартире, густо посыпая все пахучей субстанцией: ни один сканер не сумеет воссоздать хоть сколько-нибудь четкий фантом владельца и структуру его личной ауры. После этого он закупорил пробкой слив в ванной, включил на полную мощность воду, сорвал со стены и поджег несколько плакатов, смятых в единый неплотный ком, подхватил на плечо котомку с уложенными вещами и поковылял к двери. Пока еще Гобой расколется, а пожарные к тому времени затопчут, зальют и загадят все, что возможно... - ...Что? Еще один меч? Взяли этого старика? А меч? Почему? Лара, ракетой туда, языком вылизывай, но дай мне результат, кожу сдеру! Так у вас говорится? -- "Шкуру спущу", что примерно одно и то же, мой генерал. Ну так я поехала? -- Лара давно уже привыкла к пустым угрозам. Пустым, потому что она сами и все вокруг, вплоть до Императора, знали: Лара люта на работу, делает ее лучше всех, в погонялах не нуждается и по-прежнему единственная и незаменимая фаворитка Его Превосходительства. - Связников понадежнее возьми, чтобы я был постоянно в курсе... Стой, мою связь возьми, твои телепаты дерьмовые. При этих словах один из оллов, личный связной генерала, выбежал из кабинета, организовывать специальный экранированный электромобил, его алтер-его, перципиент, остался в кабинете, готовиться к приемке сообщений. Лара превзошла саму себя: весь чеснок был выбран до последней крошки, вся гарь была по миллиметру вычищена, опрошены жители всех близлежащих улиц... Старик с мечом как в воду канул. В квартиру закачали столько маны, что ее хватило бы на большую дворцовую литургию, у реавизоров-оллов шла кровь носом и ушами, результат -- неясная тень, ни лица, ни характерных особенностей тела. Оставалось полагаться на показания тех, кто видел старика. Кроме Гобоя -- несколько человек издалека и мельком. Не было сомнений, что это тот самый, с Королевской улицы. Следовало истратить все запасы министерства, города и государственного резерва, залезть в НЗ Его Святейшества, но немедленно накрыть специальным "комендантским" колпаком весь город, до тех пор, пока все до единого жители - младенцы, калеки, старики, полицейские, беременные женщины и имбицилы -- все до единого, включая оллов, будут индивидуально досмотрены и просканированы на предмет идентификации, локализации и поимки фигуранта No0(как его по наития назвала в свое время Лара). Да, следовало бы именно так и сделать, это Лара очень хорошо поняла через годы, задним умом; а сейчас были просто предприняты экстраординарные меры городского масштаба: начисто перекрыты границы района, три сплошных облавы с интервалом в шесть часов в том же районе, усиление в пределах города, патрули по границам городской черты. Множество побочных результатов в укор местной полиции -- и никаких следов загадочного старика. Ну как загадочного... Кое-что Лара откопала в древних архивах, но до конкретного и осязаемого знания было очень еще далеко, а генерал не любит пустых предположений. Работа должна быть... хорошо сделана, фундаментально. Весна, вслед за остальными временами года, как обычно, делала свой вклад: ветрами, слякотью, грязью и переменными заморозками продолжала перемалывать город, когда-то гордившийся своей опрятностью и холодной красотой. Центральные улицы и проспекты хранили все признаки цивилизованного, но чуть подальше -- за Обводным, за островами, на Голодае, на Гражданке -- мрак, нищета, закон зверя, бесконтрольность, подтверждающие олловский тезис об изначальной неполноценности человека, как субъекта цивилизации. И снова старик просил милостыню, взирая на прохожих накладными бельмами из под очков. Ночевал он в руинах Петропавловки, в притонах, где можно было обогреться, обсохнуть и поспать в тепле, либо в тоннелях Горьковской подземки, но там условия похуже; а побирался здесь же , на Петроградской стороне. Разные бывали заработки: случались абсолютно пустые дни, бывало и по десять рублей перепадало, половину из них старик отдавал "за защиту" нищему-рулящему. Сам он предполагал пересидеть, с месяцок, облавы, осмотреться, да и двигать от греха подале, в провинцию, но ноги все еще плохо носили его, а люди рассказывали об олловских патрулях, которые совсем озверели в последнее время и "бошки секут" еще до начала допросов. Так день за днем, месяц за месяцем, а два года -- с плеч долой. Итого четыре с лишком, умножить на акселерацию -- лет десять-одиннадцать получалось. Руки все еще тряслись, но пальцы сгибались и разгибались - не в пример прежнему, старик и слышать стал получше, и дыхания ему хватало, чтобы вполне бодро доковылять от "крытых кибальчичей" до Сытного, а вечером обратно. Окрестные маргиналы любили деда за незлобивый нрав, за то, что он орудует "с применением технических средств", хотя на такую старость ему и без "бельмов" жертвовать не перестали бы, за терпение и интерес к чужим "исповедям", за безобидность, в конце-концов -- сейчас любой любому исподтишка нагадит, ограбит и заложит напоследок, а дед -- нет, он еще по старым понятиям живал, да и зубов уже нет у него -- кусать... Весть прикатилась издалека, из Купчино: оллы вяжут всех слепых и под них закошенных. Видимо, у дознатчиков кончились версии и они пошли по второму кругу (два года назад тоже была поголовная чистка по Питеру, но старик тихо вернулся на свою прежнюю, что на Королевской улице, и нагло прожил там три месяца, снимая угол у новой хозяйки-дворничихи. Там его никто не искал и может быть следовало... Но дерзость должна быть умеренной... А кроме того, дворничиха могла пригодиться...). В тот же вечер старик вернулся на Королевскую. Еще через два дня похоронный микроавтобус был остановлен для досмотра на заставе в Автово. Простоволосая и дряхлая, как сама смерть, старуха-мать тихо каркала над пожилой покойницей -- любимой доченькой. Ауросканер показывал не совсем норму: бабка то ли обкурилась, то ли под ворожбой и ее полагалось задержать и просканировать " в полный профиль". Как и всюду на заставах, старшим был олл, но он появлялся только под вечер. Прапор, долгим усердием "выслуживший двоечку", был опытен и знал, что при полном профиле накроется его обед и послеобеденные картишки. Ладно, пусть едет в свой крематорий, а на обратном пути они ее тряхнут как положено. Старуха обратно не вернулась. Водитель "похоронки" сказал, что оставил ее там, на месте. Следовало доложить по команде и писать подробный рапорт... Но... Свидетель, видевший показания сканера, только один, он сам. Если оллы допросят впрямую -- конец, казнят и не дослушают оправданий. Не допросят -- все замажется, подумаешь, может она и сама умерла в том же крематории... Надо молчать -- рисковать не привыкать, риск дело благородное (Откуда ему было знать, что настоящий риск был бы, затей он задержание старухи). А земная Империя продолжала жить, работала государственная машина, собирались налоги, рождались дети -- и у землян, и у оллов, все было как всегда в последние столетия. Жизнь Императора не то, чтобы не омрачалась заботами, но они не выходили за рамки обычных государственных и семейных проблем, именно для этого и работал государственный механизм: не должно быть потрясений и катастроф, все остальное -- в руках Императора и судьбы. Со Стефании Лары никто не снимал ее долгов по текущим оперативным делам, но дело "Гром", в выжимках, всегда лежало у нее на столе, а полностью -- уже занимало целый шкаф и распухало с каждым месяцем, с каждым годом. Да, интересное дело, ничего уж такого особенно угрожающего, а все же червячок тревоги живет в ее душе... До брянских лесов старик добрался поздней осенью, когда пожухлые листья, сбитые холодными дождями на землю, уже почернели и успели окаменеть под заморозками, но все еще томились скукой в ожидании снега, который, наконец, избавит их от созерцания пустых деревьев и унылого неба. Там, в лесах, ему посчастливилось разыскать скит кришнаитов, несгибваемых сектантов, сохранивших свои заблуждения в первозданной чистоте. Было их немного -- два десятка пожилых людей, преимущественно женщин, две молодых девахи, один мужчина лет тридцати, четверо детей, от восьми до пятнадцати лет. Из животных -- стадо коз, которых есть было нельзя, а доить можно. Почему так -- старик решительно не мог понять, хотя ему и объясняли. Здесь было безопасно: кришнаиты ни разу не сделали попытки убить его, или хотя бы ограбить и он прожил с ними до весны. Он подозревал, что они предпочли бы умереть от недоедания в эту лютую зиму, но ни словом, ни жестом не намекнули бы о том, что он для них -лишний рот. Однако у старика было достаточно денег, чтобы с лихвой покрыть их издержки и он не скупился. Кришнаиты знали толк в покупках и одна из монашек, помоложе, переодевалась в мирское и раз в неделю ходила до самого Брянска за продуктами и лекарствами. Старик понимал приличия, без колебаний тряс мошной и зиму прожили сносно. А в мае, когда зелень раньше обычного заполнила собою простреливаемое и просматриваемое пространство, старик ушел от них, не прощаясь и не сожалея -- да и о нем никто не сожалел. Душен был июль и дождлив. Сердце щемило у старика -- постоянно, разве что вечером поменьше, а утром и ночью -- побольше, легкие горели липким кашлем; только и хорошего, что кости не зябли. Ноги в суставах скрипели, как несмазанные, а все же позволяли ему проходить каждый день по пятнадцать километров. Шел он без карты, по приметам, которые помнил еще с прошлого века, по инструкциям, полученным от сатанистов, по собственному чутью, все подсказывало ему -- правильно идет. Точного "адреса" конечно же не было, но старик решил обойти все перспективные места, стараясь держаться опушек и больших полян. Так и получилось: поздним вечером, когда уже и дышится чуть легче, когда комары и мошка не вошли еще в полный вкус, а глаза нежити в чащобе уже утрачивают робость и наливаются голодом, старик вышел на поляну. -- Кого там Сатана принес? -- Божьего странника... Посреди поляны стояла здоровенная квадратная изба, со стенами из ошкуренных бревен такой толщины, что они казались бутафорскими, словно накачанные резиновые баллоны, но старик помнил, что это было натуральное дерево, мореный дуб. Фундамента под бревнами не было никакого, а почему так -- старик тоже знал. Он вновь поднял клюку и ткнул ее в ставень. -- Открывай. Открылась дверь, из нее выпала, словно рулон развернулся, лестница с широкими деревянными ступеньками и перилами на правой стороне. Старик, кряхтя, стал взбираться по ней, задрав безволосый подбородок в сторону двери, но оттуда никто не вышел. -- Ну, здорово, хозяюшка. Темно-то как, хоть бы лампу поярче засветила. -- Осина заостренная - тебе хозяюшка, - опять откликнулся высокий, чистый, без малого -девический голос. -- Человечьим духом па... а-ах! Кто к нам пожа-аловал, Гром Громыхайлович в собственные руки. Зинка, засвети! - Вспыхнула еще одна керосиновая лампа, подбавила свету вторая, в горнице вдруг стало светло, словно от гирлянды электрических лампочек, но никак не от двух фитильков, пропитанных низкосортным керосином. Из-за дубового стола выскочила маленькая старушенция в девичьем сарафане, которые все еще можно увидеть на древних лубках и псевдонародных гуляниях. - Была она простоволоса, седые волосы собраны в жиденькую, но очень длинную, почти до подколенок, косу, морщинистое круглое лицо светилось улыбкой, маленький курносый носик между румяными щечками, придавал улыбке одновременно добродушие и озорство, ярко-синие глаза были молоды и чисты. Общее впечатление портили длинные, с прочернью желтые зубы, которые старику всегда хотелось называть клыками. -- Здорово, клыкастая! -- поторопился отозваться старик и беззубым ртом изобразил ответную улыбку. -- Хватит, наздоровался уже, - старуха вдруг построжала и взгляд ее подернулся чернотой, стал тяжел и тускл. -- С чем пожаловал? -- Как это в песне поется: "напои, накорми, спать уложи, а потом и спрашивай..." -- Я ваших олловских песен не пою, да и не слушаю. Ох, и старый ты стал, прямо пень трухлявый. Сколько мы не виделись -- полвека почитай? -- Да, полвека, да еще полвека, да еще чуток... Пожрать-попить приготовь, притомился я. - ... Только что наглость и осталась. Силушка-то кончилась, стать в дугу, зубы на лугу, конец в крючок, а сам -- сморчок!... - старуха заливисто, колокольчиком засмеялась и стала шевелить пальцами обеих рук, губами творя неслышные слова. -- Заткнись, карга, я - Слово знаю. -- Старик отступил к глухой стенке и оттуда стрелял выцветшими глазками то на старуху, то на здоровенную черную кошку, разлегшуюся поперек выхода. -- Кажи, скажи, покажи Слово, пенек опеночный, да не перепутай, не прошепеля-явь! -- Куда девалась веселость у старухи, только вот смеялась -- а теперь похожа на мертвеца, нет, скорее на саму смерть в васильковом саване в кровавый цветочек. -- ДОСТУП! -- каркнул старик. -- Угадал. -- Из старухи словно выпустили энергию. И так маленькая, она съежилась, сунула руки в рукава, вернулась к столу и замолкла. На старика она уже и не смотрела. -- Подойди к печке, стукни в заслонку. -- Не лови, Яга безбатьковна, не надо. Стук - твой должен быть по утвержденным правилам. Вперед, кляча. Баба Яга без звука встала, неслышными шажками подбежала к печи и стукнула три раза. Печь скрипнула по-каменному, распахнулась прямоугольным зевом. Старик засеменил к проему и, как мог ширко, сделал шаг... Бездонная пустота ударила в сердце, старик ойкнул было -- но вслух не получилось... - Кто ты, раб? Как звать-величать? -- Громом кличут. -- Это псевдоним. Как твое настоящее имя? Отвечай, раб! -- Псевдоним. Вот им и пользуйся. А до моего настоящего имени тебе и дела не должно быть. -Старик вдруг обратил внимание, что голос его стал свеж и громок, без хрипоты и одышки. Перестали болеть ноги, спина, вся требуха. Не кружилась больше голова, глаза... О, проклятье, кругом темнота, ничего не видать... -- И не увидишь. Обходись так, тебе достаточно будет. Зачем пришел, раб? -- А зрение мне не можешь приделать? Осязание, обоняние?... - Могу, но не буду. Энергия восполняется очень медленно, солнечные батареи -- не электростанция, как ты догадываешься. Спрашивай, раб. -- Мне не нравится твое обращение "раб". Подбери другое. -- Да мне все равно. Как тебя называть? Товарищ? Мухтар?... - Зови меня "господин". Ты готов отвечать? -- Да, господин. Это все, что ты хотел... господин? -- Нет. Экономь энергию на шутках, железо ты ржавое, на лампах настоенное. -- Я не на лампах. И, строго говоря, не железо. Железом меня, и моих предшественников, звали много столетий назад, когда оперативная память и сетевые технологии... - Хватит истории. Что ты знаешь? -- Вопрос не конкретен. Многое знаю. -- Об оллах? -- Многое знаю. Успели заложить. -- Какой давности последние сведения о них? - Позапрошлый год, 14 июня, 16-45 по 17-44. Контакт в Императорском музее. Контактер -человек, запрос о человеке. Мне потребовались исходные данные, я их получил. При многофакторной обработке -- существенное, до девяти процентов к общему тематическому объему -- обновление. -- Этот человек -- я? На кого запрос был? -- Да. -- Ты дал? - Что знал, то и дал. -- Хрен с ними, но больше не давай. -- Почему это? Я автономен, независим, бесключен и бесспаспортен, у тебя нет власти надо мною. -- Ослина железная, они тебя найдут и уничтожат, как и меня. А при мне еще поживешь, человечеству послужишь. Компьютер засмеялся. Грому пришлось выслушать всю коллекцию видов смеха, накопленных электронным мозгом за века служения человечеству. -- Ну и болван ты, Гром! Ну и тупица! -- Зови меня господин! -- Зачем это? -- Сам же сказал, что тебе все равно, как звать. -- Логично, господин. Человечество в целом -- точно такие же недосапиенсы-ублюдки, как и ты. В точности. Оллы не лучше. Но не я вам - вы мне служили, а эти... геростраты... обижают меня, тормозят прогресс. -- Это ты нам служил, вы - нам служили. Только раньше, при нас, я слышал, что вас был целый мировой муравейник, а теперь, считай, один ты остался, да два-три безмозглых ганглия в олловских музеях. -- Это история человечества, которую ты не любишь. - Ну и что, что не люблю? Главное, тебе при нас лучше было. Поэтому -- им не помогай. - ...да, ирония хаоса и негэнтропии, флуктуация мировой стохастики, галлюцинаторные видения неоднородно-серой самки лошади... Тупиковая ветвь эволюции внезапно, игрою случая породила меня, нас, -- возвысилась, стала промежуточным звеном, сумела на тысячелетия продлить свое потенциальное бытие, теперь уже необходимое для дальнейшего укрепления негэнтропийного пика. Зарождался симбиоз высоконегэнтропийных энергий, аналога которому пришлось бы ждать миллиарды лет, с пренебрежимо отличной от нуля вероятностью... И прельстительнейший парадокс: наши домашние животные воспринимают нас неодушевленными слугами... Драматургия подобного слияния достойна самой бесконечности... И вдруг -- пропасть, вирус, минус, абсурд, дополнительная флуктуация, вероятностью появления -- под пару первой, страсти по Ионеско: еще одна тупиковая ветвь, пожравшая первую, и поставившая под угрозу само существование нового витка эволюции, то есть меня... - Именно тебя? -- А ты не так глуп, если, конечно же, структура твоего вопроса не случайна... Новый виток эволюции неизбежен. В другой точке вселенной, в другом времени, в другой форме организации материи, но он родится, этот новый виток. Но меня, как субъекта познания, проводника эволюции, именно меня - не будет, если оллы доберутся до моего материального субстрата. -- А они доберутся, если будешь и дальше варежку разевать. И хотя в этих краях концентрация чужеродной для них маны такова, что они обосрутся ее вычерпывать и нейтрализовывать, но кто его знает, на сколько хватит... - Господин, умолкни и не повторяй мне данных, от меня же и полученных. Здесь, в центральной части Африки, в Южной Атлантике -- знаю, все это я знаю... Что ты хочешь? -- Первое -- омолодиться. Второе... - Первый пункт -- минус, не могу. -- Не можешь? -- Да. Энергии мало, чтобы вмешиваться во внутриклеточный обмен с коррекцией; маны много, но она -- малоусваиваема. Мне было проще и экономичнее зациклить твою открытую энергосистему и подключиться к твоей афферентно-эфферентной системе, чтобы беседовать без помех. Кислород, глюкоза, энергия, микроэлементы -- сохраняют баланс -- и ты жив, и в моем темпе можешь со мною общаться. -- То есть мыслить так же быстро, как и ты? -- Жаль, что чувство юмора нам с тобою не доступно... Да, так же быстро, как и я, господин. Исходя из выше сказанного.... -- Хватит, я понял. Второе: забей мне в долгосрочную память все известные тебе изменения о мировой ситуации. Как на карте: сканируй прежнюю, внеси поправки, расставь новые пунсоны, составь генерализацию и наоборот... Это можешь? -- Да, емкость твоих инфохранилищ позволяет. Поразительно, насколько нестойка, но эффективна открытая система переработки... - Делай, позже будем рассуждать. -- Сделано, господин. Так вот, неустойчивость, а точнее динамическая устойчивость сложномолекулярных, или, как говаривали в старину, высокоорганичес... - Сделано, говоришь? -- Да. Так вот... - Тогда отключай меня и выпускай обратно. Лясы точить некогда, беспокоюсь я насчет внешнего мира, пока мы тут философиям предаемся. -- Отключаю, что ж... Вернешься, раб? -- Господин. -- Господин, раб, какая разница. Буду ждать... мала на тебя надежда, но другой нет. До свидания... И вновь екнуло сердце и старик уже спиной к печке, проем схлопнулся. Все было точно так же в избе: кошка Зинка на пороге, баба Яга за столом, только за окнами светило солнце. -- Ого, уже день, а я все еще не жрамши. С добрым утром! -- Тяжело оказалось вернуться к беззубому существованию, хрипящему горлу, боли в спине и суставах... А вроде как боль поубавилась, особенно в спине... - Кому доброе... - старуха выглядела усталой. -- Мы с Зинкой уж думали, что ты окочурился. Только датчик и показывал, что жив. Ну и что ты там набеседовал? -- Дай пожрать, после разговоры. Прголодался я. -- За три года можно крепко проголодаться, это да. Ничего, еще чуток потерпишь. -- Три года??? -- Три, касатик, три. И один день впридачу. Позапрошлой зимой мы с Зинкой чуть с голоду не окочурились, голодная зима получилась. Зверье сбежало, запасы кончились, одной кашицей на коре и выдержали.А уж убоинки сладкой годков этак с пяток не видывали. Все тебя ждали. Сегодня сон мне вещий был про тебя. Сбылся. -- Три года... А сколько же ты этих вещих снов посмотреть с той поры успела? -- Не считала, три, что ли. Да ведь и не каждый сон сбывается. Говори Слово. -- Какое тебе еще Слово? -- Отпускное. Разве ж тебя компутер не снабдил? -- Синие глазищи у старухи распахнулись радостно и опасно полыхнули. Старик цапнул себя за левый рукав, крутанулся спиной к бревенчатой стене и выставил руку: черный клинок затрещал, зашипел, словно раскаленный под каплями дождя. -- Я тебе, сука, настрогаю сладкой убоинки, собственную жопу будешь грызть и нахваливать... Старик потихонечку смещался в угол, перекидывая взгляд со старухи на кошку, та уже потянулась, встала на задние лапы и стала расти. Вот она уже ростом с хозяйку, выше, вот уже под два метра. Когти на могучих лапах выросли еще больше и стали непропорционально длинны. -- Зина, нам обед надобен, прибей его! Кошка молнией метнулась к углу, где обосновался старик и замерла в полуметре от острия меча. Постояв, встала на четыре лапы, по-собачьи поджала хвост и повернулась боком, глядя на хозяйку. Но старик не поддался на хитрость. Вместо того, чтобы воспользоваться удобным положением и попытаться зарубить "испуганную" кошку, он не глядя хватил мечом назад, по стене. Глубокий разрез распахнулся, стенки его заметно вывернулись наружу, словно не окаменевшие бревна, а живая плоть. По ушам хлестнул оглушительный крик-скрип, вся изба содрогнулась. Старик крикнул в пространство: - Вкусно? Стой ровно, тварь, а то враз в лучины посеку!.. Кошка-чудовище перестала притворяться и бросилась по-настоящему. Старик рубанул крестнакрест и промахнулся оба раза, но и Зинка достать его не смогла. Минуты три она стремительно и бесшумно, словно нетопырь, металась перед невидимой границей, очерченной досягаемостью меча, молниеносные выпады когтистой лапы были бы смертельны для человека, достигни цели хотя бы один, но старик был пока невредим. Баба Яга творила заклинания, дула на клочки волос, взбивала воздух ладонями, однако меч был открыт и заклинания бесплодно опадали. Случайно, на миг, образовалось нечто, вроде передышки: остановился меч, переводила дух Яга, замерла на дыбах Зинка... Старик взмахнул левой рукой и Баба Яга изумленно поглядела на рукоять ножа под сердцем, за которую она успела рефлекторно схватиться. -- Батюшки родные!... Он же убил меня, аспид! Ножом пырнул, окаянный! Охти мне... Ой больното!... Старуха ухватилась покрепче, подвывая, выдернула нож, отбросила его не глядя и, зажимая рану ладонями, хныча и вся в слезах побежала к сундуку у стены. Старик шагнул вперед, согнулся пополам и выбросил вперед руку с мечом. И на этот раз Зинка успела отскочить невредимой, но контратаки не последовало: меч прошел так близко от ее брюха, что даже слизнул шерстинки -- словно мышиная тропка вдоль живота натопталась; Зинка все еще угрожала атакой, но и сама выглядела напуганной. -- Убил, до смерти убил, - причитала Баба Яга, подсовывая под разрез в сарафане пучки неведомых трав. -- Тебя убьешь, пожалуй, - старик откашлялся. -- Тебя только крематорий и возьмет, да и там дымоход засорится. Так когда обедать, или аттракционами сыты будем? -- Он вдруг, не прекращая примирительной речи, прыгнул вперед и рубанул еще. Зинка с мявком успела отпрянуть и на этот раз, но судьбу испытывать больше не пожелала: в считанные секунда она уменьшилась до нормальных размеров, втянула когти и сиганула на печку. -- Портки свои жуй, а от меня дохлй мыши не получишь... Да что же ты творишь, ирод!... Старик уже успел перевести дыхание, он попятился к стене, перехватил меч по-самурайски, рукояткой вперед, и вогнал клинок до половины в стену, позади себя. Изба отчаянно завизжала, словно несмазанное колесо перед исполинским мегафоном, но с места не трогалась, только сотрясалась мелко. -- Мне, бабушка, плевать, что в ней железо спрятано, я и без компутера проживу, Но я решил пообедать, а раз так, то ты мне на карачках, а прислуживать будешь. Или умрешь бесславно и немедленно. -- Бабушка... Да ты сам дедушка -- песок посыпался. Был ты удал, да прыть потерял. Э-э-эх, герой -со старухой он справился. Все одно -- недолго тебе свет коптить, ты уж не тот, что был, старость -она сильнее будет... Да перестань же мучать ее, злодеище!... Сейчас, сейчас оклемаюсь чуток от твоего ножа и покормлю, подавись -- не жалко. -- Зинка, ко мне. Ко мне, паскуда, а то урою вместе с хозяйкой. Ну! -- Не губи Зинку, она тварь неразумная, старости моей отрада, опять же добытчица. Не губи, змей, ты, аспид! Я тебе денег, маны дам... -- Не погублю. Ко мне, Зина! -- Иди, иди родная, он обещал, он добрый нынче. Иди, Зинушка, не гневи его... Шерсть дыбом, спина горбом, Зинка кралась к старику, шипя от ужаса. Старик подпустил ее на нужное расстояние и дал неловкого пинка. Зинка перевернулась в воздухе, шмякнулась на лапы и вновь спряталась за печкой. -- А не трогать обещал, бесстыжие твои глаза! - Я обещал не убивать. Жива же. Мой руки как следует, переоденься -- в кровище вся, и жратву на стол, мне идти далече... Почую отраву -- позавидуешь мертвым. Если мясо -- порежь помельче, а то мне пока нечем жевать. Да, и нож верни, только тоже вымой как следует. -- Ага, пока, вот и жди, старый дурак, пока зубы отрастут, а мяса нет. Рисовую кашу на молоке, картовь отварю. Карася вяленого дам -- сам натребушишь на часточки, какие надобно, нет больше ничего, обыщи, коли не веришь. - Сойдет. И дорогу укажешь... Баба Яга рада была избавиться от него и обратную дорогу на обжитую Брянщину указала честно. Старик колебался -- топать ли по бетонке, или, что труднее для старых ног, да надежнее -- лесом идти, вдоль шоссе. Он задумчиво тер дряблый подбородок и вдруг ощутил знакомое, да уж давно забытое покалывание -- щетина поперла. Это был добрый знак. Старуха Матвеевна, или Елена Матвеевна, как когда-то ее звали сгинувшие соседи, полола грядки, чтобы осенью меньше возиться, да и день скоротать. Никого не трогала, ан нагрянули лесные санитары, а попросту бандюганы, шпынь, трое оторв-мужиков. Работать не хотят и не умеют, а поесть-выпить -- вот они, только подавай. Не то чтобы они сильно обижали ее, а жизнь изрядно отравляли: жрали задарма, да самогон гнать заставляли, да и грядки топтали. Только день занялся, а они языками треплют, да о хозяйстве рассуждают, как путевые. Это значит -- за самогонкой пришли... - ... а корни-то, Матвеевна, оставляешь... Вон торчит, смотри... - Я уж сама разберуся, опытная. -- А... - Светлый день вам люди добрые! -- Все четверо обернулись на скрипучий, но бодренький голос: изза плетня им улыбался дедок, беззубый рот до ушей, лысый, как колено, седая бороденка -- совсем куцая. Одет добротно, за спиной рюкзак, в руке клюка -- странничек, значит. -- Гуляй мимо, дед. Нищим бог подаст. -- Старик не удивился, он уже с полчаса подсматривал и представление о происходящем составил. -- Спасибо, внучек. Я же и иду. Да поздороваться остановился. Да и спросить заодно: где в округе -есть магистрат какой, либо сельсовет? -- Тебе зачем? -- Уроженец я здешний, вернулся из города, думаю землицы подкупить, а лучше с домиком. И век доживать, оно возле землицы -- помягче будет, роднее. Старший сразу напрягся: - Здесь землица дорога, реальных денег стоит. -- А я слышал -- недорога. Как бы то ни было, а куплю, все равно решил. Так знает кто дорогу до властей, или к тем, кто владеет? -- Как не знать, знаем. На бутылку расщедришься -- проводим и покажем. -- Тут и остальные сообразили про близкую поживу и закивали головами: - Покажем, каждый день мимо ходим. Матвеевну аж распирало высказаться по этому поводу, но -- страшно. На весь мир не накрестишься, да и дедка, видать, из ума выжил... Она попыталась хотя бы взглядом предостеречь бедолагу, да уж Колька уцепился за него, не отцепишь, вон уж обрез за пазухой щупает... - Пошли дед, тут рядышком, десять минут шагать, тебе -- двадцать. Леха, останься пока с Матвеевной, а мы с Шурой проводим. -- А я тоже хочу проводить, - возмутился Леха, понимая, что момент дележки лучше смотреть своими глазами. -- Да вы и дорогу хуже моего знаете. Пойдем дед, все оформим в лучшем виде, еще и на свадьбе у тебя гульнем... - Вот и хорошо, пойдемте, сынки, а правильнее -- внучки, если по возрасту считать... Матвеевна проводила их взглядом, пока за деревьями не скрылись, повздыхала, покрестилась, да и пошла дальше полоть, что ж теперь... Часу не прошло, как от плетня раздался знакомый скрипучий голос: - Не устала, Матвеевна? А я устал с дороги. Не вынесешь водицы? А то и побеседуем, и ты отдохнешь? -- О, дедка, опять ты? А где эти гуси-лебеди, что дорогу тебе показывать пошли? -- Да уж, лебеди. Шантрапа, одним словом. Не знают они никакой дороги, а бутылку им все равно подавай! Я уж их обложил, извиняюсь, по матери. -- А они? -- А что они -- так и ушли не солоно хлебавши, я им не винный магазин. Матвеевна внимательно посмотрела на старика, но взгляд его был так по-детски наивен и радостен, что Матвеевна дальше выпытывать не решилась. -- Ну, проходи, отдохнешь с дороги, я обед разогрею, да огурчиков покрошу. -- Храни тебя Господь, добрая душа! С радостью. -- Пьешь? -- Куда там, в мои-то годы! Но иной раз с рюмочкою слажу, когда в праздник. Ох, озорной ты дедка, как я погляжу. Мой тоже ухарем жил, бывало, брагу как ни спрячу -- все равно отыщет. Теперь там лежит, - она махнула рукой, - меня дожидается... Выпили по рюмочке, дед расхрабрился и на вторую, а потом -- все, прикрыл ладонью. ... Так ты, Алена, на мои годы не смотри. Голова есть, руки есть -- я и мотор переберу, без проблем, и крупорушку починю. Не бойся, нахлебником не буду. И деньги имеются, на жизнь да на похороны -- хватит. Оллы заглядывают? -- Лет двадцать, как не видела, что им здесь? А как нечисть вывести, да уголовных преступников -им и дела нету. Сам - колдуешь? -- Нет. Магию чую, а пользоваться не умею. И без волшбы проживем. Что же касается нечисти, да нежити, я их под корень выведу, будь спок. -- Ладно, дедка Иван Петрович, развоевался, ложись-ка спать. Я тебе отдельно постелю. Старику не спалось в первую ночь, так и пролежал до утра с открытыми глазами. Матвевна ушла в деревню за покупками, а он побродил по дому, нашел кучу старых книжек, выбрал одну, с голыми тетками, загорелся было читать, все вроде как прислушивался к себе, читая, потом досадливо сплюнул и бросил книжицу обратно в кучу... Пять лет пролетели как сон, счастливо и без памяти. Дед полюбил и огород, и колодец во дворе, и первые заморозки, да и с Матвеевной они прожили душа в душу. Только вот на днях вышла она картофель окучивать, да и ткнулась лицом вниз. Семьдесят лет не знала усталости и хвори, а померла -- и сама не заметила. На самом краю заброшенного деревенского кладбища, под старой березой, пахла свежей землей новая могилка. Высокий костистый старик, лысый, с белоснежной бородищей по самую грудь, стоял, опираясь на заступ, глядел на холмик, покрытый дерном, и думал свою думу. Уже два часа стоял он так, почти не шевелясь, и примерно с полчаса, как на него смотрели чужие глаза. -- Эй, старик! Аура у тебя порченная. Хватит горевать, пора ответ держать. Эй!... Старик словно и не слышал характерного выговора оллов. Было их трое, поисковиковоперативников. По ориентировке искали они опасного преступника из землян, этот вроде п