звезде, почти неотличимой на вид от первой, -- то же самое выполнено в контрапункт. И эта вязь букв, ну, неважно каких, главное -- как! Ему ведь до войны предлагали, по оперативным данным, заняться "фанерой" -- изготовить матрицы для фальшивомонетчиков. Но он, как вы знаете, а может и не знаете, медвежатником был, предпочитал вспарывать сталюгу и добывать настоящие... И это хорошо, потому что будьте уверены -- Суббота бы сделал узор лучше оригинала... Муртез дернулся как от ожога, но было поздно, болтливый старик потерял осторожность от эстетического восторга и брякнул имя. Хорошо еще, что никого рядом нет, а врач, хоть и сиделец, но не настоящий, ничего не знает. Ладно, пустяк, будем считать, вон и Дэн ухом не повел... -- ...на руке стандартное, однако стандарт довоенный. Исполнено с отличным качеством, без малейшего расплыва, но и без полета. "Мишка" -- особая песня. Качество -- высокое весьма. Для клише, разумеется. Вся ценность -- в самом артефакте. Мало было тех, кто обладал правом на такую "портачку", и еще меньше тех, кто ее имел или имеет. И еще меньше -- пятьдесят пять или пятьдесят шесть -- мнения расходятся, -- кто поставил себе изображение именно с этого клише, изготовленного в одна тысяча девятьсот двенадцатом году неким талантливым уголовником Альтусом, он же Хрип, он же Утюг-повешенный. Само клише, как и ряд других, было утеряно в конце тридцатых -- начале сороковых годов. И еще... Это лицо мне знакомо. Вот это был эффект. Дэн Доффер так выпучил глаза, словно старик обвинил его в эксгибиционизме, Муртез едва успел вытащить носовой платок и на лету подхватить жидкую соплю, исторгнутую из большого вислого носа, один только Томптон стоял спокойно: подумаешь, узнали уголовника, -- на то и сыщики... -- Вот видите, как прекрасно: и в этой обители скорби встретишь порою знакомое лицо. -- Дэн Доффер заулыбался и повернулся к Муртезу: -- Ну, что я тебе говорил, значит мы правомерно включаем изображение в сборник. Вот это классно! Спасибо вам, Хелмут, мы обязательно сошлемся в предисловии на ваш бесценный опыт. С вашего разрешения, мы на сегодня -- все. Хелмут, вы с нами, или хотите переброситься парой слов с вашим знакомым? -- С вами, с вами. Нет, храни господь от таких друзей и знакомых. Я имел в виду, что увижу это лицо в толпе и тотчас скажу: господа, держитесь за карманы! Я их тысячами перевидел на своем веку: на них печать. Знаете, как у алкоголиков бывает или наркоманов: по отдельности -- все как и у обычных людей встречается -- и зрачки, и мешки под глазами, и даже носы красные, но в ансамбле -- ну вы понимаете меня... Впрочем, это дело суда и следствия... Иду-иду... -- Не годись вы мне по возрасту в отцы, ей-богу, назвал бы вас треплом последним! -- Так дружелюбно начал Дэнни Доффер, когда наконец они очутились у него в кабинете, плотно зашторенном и слабо освещенном. Желто-зеленая настольная лампа освещала рабочую поверхность стола -- и Дэнни этого было достаточно, поскольку удобства или неудобства посетителей нимало его не волновали. -- Вы его действительно узнали? -- Велика вероятность, что да. Но прежде всего униженно прошу извинить старого болтуна, разволновался, размагнитился: старость -- не радость. Да. Я имею понятие о грифах "секретно", но вот что хотите, то делайте, -- по уши виноват! -- Принимается. Ушей там почти и не было -- принцип дорог. Знаете, как в армии унтера новобранцев учат: нельзя даже х...м целиться в товарища -- может выстрелить! Ну, докладывайте, мочи нет терпеть -- кто он? -- Да я пока не знаю, но эти брови, рот, скулы, глаза -- определенно я видел их в картотеках "медведевладельцев" у нас в Департаменте. Или нечто весьма похожее. -- Ну, так поехали смотреть, господа, кофе -- позже будет. -- Дэн... Нет, можно все-таки я буду вас называть шефом -- стариковские привычки, знаете ли? -- Можно, можно. Поехали... -- Шеф, не знаю, как у вас, а у нас в Конторе в половине двенадцатого ночи все закрыто. -- О-хо-хо... Откроют. Втыкайте штепсель вон туда, Эли, вращай мельничку и все такое -- чашки-ложечки, а я пока разбужу весь ваш муравейник -- уж больно меня любопытство разобрало... Джез Тинер, одна тысяча девятьсот двенадцатого года рождения... Ну-ну, как это понимать? С татуировками, предположим, понятно: медведя ему мало показалось и еще наколол. Но -- извините меня -- на пенсионный возраст он никак не тянет. И отпечатки пальцев не совпадают... Увы, Хелмут, увы. Нет-нет, какие претензии -- сходство прослеживается, но... Будем думать дальше, искать глубже... Но не сегодня. Спать, господа, я вас обоих развезу. Всем благодарность и отдых: никаких звонков, никаких работ -- ни в пятницу, ни в субботу, ни в воскресенье. Эли, тебя в первую голову касается -- он у нас работоголик, в смысле трудоголик... И вот теперь они с Эли "отдыхали": сидели возле здоровенного костра на берегу залива, ели копченую говядину, запивали ее чаем из термоса и думали над ребусами уголовной археологии. -- Это он. Шрамы на боку и на ноге те же, я сверял. (Дебюн в свое время молча удивлялся Гековой прихоти, но придал коже в указанных местах нужный вид.) -- Не спеши, Эли, логичнее и вероятнее предположить, что это подделка. -- Но Олсен утверждает... -- Да хрен с ним, пусть утверждает -- мы никаких версий отбрасывать не можем. Ты пойми, Эли, господин Муртез, ты простой контрразведчик: работа, жена, дети, дом... А я уже политик, в силу своего служебного положения. И если я политиком не буду, то есть не захочу пожертвовать интересами дела ради шкурных и карьерных соображений, то будь спок -- пожертвуют мной. Во имя Родины. Ты умнее подавляющего большинства отцов нашего отечества, но гора их амбиций никогда не придет к Магомету твоего рассудка. Просекаешь намек? Господин Президент равно не любит Ванов и английских шпионов -- это у наших вождей наследственное: через стульчак передается. Но Ванов у нас быть не может, зато английские шпионы -- кишат, как глисты у кошки. Понимаешь, что я хочу сказать? -- Честно говоря -- нет, Дэнни. Ты попроще, на пальцах. -- Игнацио -- сукин сын. Он меня подпихивает на эти дела, потому как сам боится. В той области, куда мы залезли, -- одна мера, один критерий: левая нога Господина Президента. За один и тот же результат можно остаться без погон, а то и без головы, а можно стать национальным героем. Поэтому мы тихо уложим дело в архивы и будем спокойно ждать, наблюдая за происходящим краешком оперативного зрения, попутно, так сказать. Про Джеза Тинера Олсен мне официально напишет, а я там укажу несообразности по поводу отпечатков и возраста. Это позволит нам при любом раскладе одноразово среагировать и подставить под удар Олсена, либо за ложный след, либо за то, что не сумел распознать. Основной удар все равно по мне придется, но все-таки я частично прикроюсь Олсеном, так же как Кроули прикрылся мною. Поверь, мне в жизни приходилось сталкиваться с необъяснимыми вещами... Знаешь, вот я ехал первый раз в санчасть, воочию понаблюдать за этим Лареем, и была у меня навязчивая идея, что он -- конопат, словно предчувствие... Ошибся, и как гора с плеч... Но это ты точно не поймешь, это мое личное... Я не знаю, кто он. Склоняюсь к мысли, что... нет, не знаю. Но это я тебе говорю... а вообще, полуофициально, думаю, что английский засланный шпион. Отпускаем его, как бутылку на волны: потонет -- хорошо, не потонет -- тоже можно будет пользу извлечь... Эли Муртез подробно рассказал обо всех более или менее ценных наработках отдела, разбросанных на блоки и только в его беседах с Дэном собранных в единую концепцию. И оба они, профессионально деформированные, таили друг от друга информацию, так, на всякий случай... ...Доффер получил непосредственный рапорт сотрудницы, выпускницы медицинского колледжа, работавшей в свое время в косметической клинике: та подтвердила подозрение Доффера -- на лице Ларея есть следы косметической хирургии. Вот почему этот старикан Тинер-Ларей так молодо выглядит. Но резал его истинный чудодей -- все очень натурально. (Эх, Дэнни, ну еще бы чуть-чуть в сторону от проторенных идей, ну ведь светлая твоя башка...) Но этот туз надобно держать в рукаве, не так ли? Эли об этом попозже узнает, а Кроули -- обойдется. ...Колокольчик все-таки звякнул -- в неожиданном месте. Тесть Эли Муртеза поделился как-то с ним проблемой: взятку ему предложили, чтобы помочь одному старому адвокату выдернуть клиента-сидельца на периферийную отсидку (тесть работал в одном департаменте с Хантером). Тесть отказался, но заволновался -- не проверка ли это, так называемая оперативная ревизия, не подкоп ли? Смог бы Эли аккуратно это выяснить? Что тут выяснять, Эли живо навел справки, тестя успокоил, а сам затаился. Он вовсе не был уверен, что тесть не берет на лапу, и подводить его к такому опасному, топкому делу, пусть даже краешком, -- не захотел. Тот адвокат -- известная личность, всегда обслуживал клиентов, политики не знающих, к тому же помер не так давно. Лишнее приватное знание не помешает: этот Ларей имеет связи и подручных. Надо их выявлять, индивидуально, без докладов -- пригодится в трудную минуту. Не шпион он никакой, уголовник -- но, видать, из отпетых... ...Лысый не был подтвержденным уркой, но всю свою сознательную жизнь промышлял кражами и на зоне придерживался "ржавых правил". Сейчас он парился в предвариловке -- кража бумажника в бабилонском универмаге -- и косил в больничке приступ язвы. Он и Желтый (полукитаец Артур, тоже карманник, только зачаленный всего лишь по первой ходке) рассчитывали уйти на периферийный суд, следовало только согласиться и принять на себя пару карманных "висяков". Дело к тому и шло, но Желток сломал ногу на тюремной лестнице, а Лысый, как уже говорилось, симулировал острый приступ язвы. Сегодня они гужевались на полную катушку: Желтку переправили марафет -- четверть сантиграмма омнопона в ампулах. Шприц они привычно добыли у Ганса Томптона и пригласили его разделить компанию. Томптон, пользуясь доступом к сильнодействующим лекарствам, потихоньку принялся за старое и уже не в силах был отказаться от халявы. Заварили чаек, включили цветной телевизор -- дело было ночью в ординаторской, Томптон вызвался подежурить; кроме него да охраны в решетчатой каморке на этаже (три стены, поворот, да еще спят после спирта) никого из посторонних не было. Им троим было весело и хорошо в ту ночь: погас телевизор -- пошли разговоры да случаи из жизни, спать не хотелось. Тут Томптон и развязал язык по поводу странного мужика в отдельном закутке и не менее странных посетителей. -- ...исключительно до войны, говорит, такие наколки и делали. Только не понял -- про медведя они речь вели или про звезды на ключицах... -- Какого медведя? -- Лысый попытался пошире раздернуть веки на глазах, но ему это плохо удавалось -- наплывала улыбка и вновь растягивала их в щелочки, под стать узким глазкам Желтка. -- Ну, такой -- со здоровенными клыками -- медведь, ну -- морда медвежья на лопатке. Фаны их носили, мол, впрочем не помню. Однако, коллеги, столь полной релаксации от жалкого омнопонишки давнехонько я не испытывал... -- Подмолодился -- вот и кайф. Так не фаны, -- Ваны, может? -- М-м, по всей видимости... определенно -- да! Отчетливо вспоминаю, просто вижу и слышу, как наяву... Да, Ваны... О них говорили... Желтый нагрузился по ватерлинию и теперь грезил с полузакрытыми веками, пуская слюни прямо на половицу. Лысый соображал четко, омнопон бодрил его привычный к этому делу мозг, хотя Лысого нельзя было назвать в полном смысле наркоманом: удивительный его организм позволял почти без ломок выходить на "сухой паек", когда наркоты не было, и кайфовать, когда она появлялась. Печенка, впрочем, уже крепко пошаливала... Вот и сейчас Лысый радостно выслушивал фантастические откровения лепилы Томптона, понимал, что надо продолжать спрашивать, и знал о чем, а осмысление оставил на утро, на скучную голову. -- А кликуху евонную называли? -- Нет, только "он" да "ему". Татуировщика называли, потешно так: Суббота, говорят, -- Томптон счастливо рассмеялся, -- Буонарроти от накожной живописи этот Субботи-Буонарроти. -- Бу... Кто? -- В позднем средневековье гений такой был, художник и скульптор. Вот они его с ним и сравнили... -- Субботу? -- Именно... -- Томптон еще отвечал на вопросы, рассказывал, что мужик до дистрофии чуть не дошел, но не умер и разума не потерял, что все время вокруг него непонятные люди, никого к нему не подпускают, а еще сплетничают, что он много лет за Хозяином был, но только никто его не видел, потому что он сидел в подвале президентского дворца на цепи и потом сбежал оттуда... "Язычок" от Лысого со всей добытой информацией ушел на ближайшую восемнадцатую спецзону с первым же подлеченным. Урки ржавой пробы с сомнением приняли послание (не кумовские ли штучки?), весть о странном урке из "Пентагона" уже не раз долетала до южных и восточных зон, обрастая по пути самыми невероятными слухами, но факт оставался фактом: некто с авторитетными портачками не вылазит из карцера за несогласие с местными гадскими порядками, приговорен гангстерами и трамбуется администрацией. Изолирован ото всех и никому не известен. "Язычки" из восемнадцатой брызнули дальше, охватывая окрестные зоны, однако до Кондора-городка, что в ста километрах от Картагена, где опять ждал суда и добавочного срока неугомонный Дельфинчик, информация пока не докатилась. -- Стив, а Стив? Слышишь меня? Гек сделал вид, что проснулся: -- Красный, ты, бродяга? Здорово. Выглядишь хорошо. А говорили, что тебя чуть ли не того... Молодчик, порадовал меня... Ну, рассказывай... -- Успею рассказать, у меня все тип-топ, здесь покуда тормознулся, лекпомом. Я тебе на подогрев принес -- мяса, варенья... Ешь, а то совсем доходной стал... -- Успею съесть, как ты говоришь. Не тарахти. Чего я тебя раньше-то не видел? -- Так тебя эти пасли, с понтом дела сестры и братья христовы, не подпускали никого. А сегодня утром -- снялись. Тебя через неделю выпишут, если не закосишь. -- Разберемся. На меня целится кто здесь? -- Вроде -- нет. Некому пока. Да, сп... благодарю от всего сердца, что ты за меня Того Живота приукропил по-тяжелому. Ларей, тут многие ребята к тебе хорошо дышат, кто не из гангстеров. Мы здесь тебя не подставим никому, дежурить будем. -- Ничего, я уже оклемался. Живы будем -- не помрем. Ну-ка, сделай себе бутерброд, да и мне заодно... И кипяточку бы не худо... Гек сумел продержаться не одну, а все четыре недели, то нагоняя температуру, то задыхаясь в кашле, то впадая в бред, за это время набрал восемь килограммов веса к тем четырем, что накопил еще в беспамятстве, так что теперь он весил семьдесят килограммов и походил на человека. Из медчасти Гека привели прямо в кабинет Компоны. Кум поднял голову, отложил ручку, которой он якобы что-то писал до этого, откинулся на пухлую спинку старинного кресла и поздоровался с приветливой улыбочкой: -- С выздоровлением вас, господин Ларей! -- Гек промолчал, глядя ему в лоб. Компона жестом усадил Гека на привинченный к полу стул, другим жестом выпроводил конвойного -- стоять за полуоткрытой дверью. -- Вид у вас прямо-таки курортный, разве что загара не хватает. Ну что, надумали чего? Поговорим к обоюдной пользе? Или как? -- Или как. -- Ага. Вижу -- менингит бесследно не прошел. Это поправимо, в карцере подлечим. Вот вы меня, офицера, только что прилюдно обматерили -- ровно на пятнадцать суток наговорили. Или я ошибся? -- Гек промолчал, он предвидел такой поворот темы. -- Да-да, порядок прежде всего, у меня с этим строго. Вот вам пример: осужденный Ривера нарушал внутренний распорядок в санитарной части и будет списан обратно в корпус номер два. Ему предстоит сидеть в одной камере с друзьями некоего Того Живота. Того Живот -- это кличка такая, вам, конечно, неизвестная, я понимаю. А вот кличка осужденного Риверы -- Красный. Знакома она вам?.. Бедный малый, туго ему придется в камере, что и говорить... -- Компона привстал и сладко потянулся. -- Но если вы захотите пом... Гек подпрыгнул прямо со стула и пяткой в лоб засветил куму так, что тот лопатками и затылком впечатался в портрет Господина Президента за спиной. Нижняя рама хрупнула, а Компона мешком свалился под стол. Гек не сопротивлялся, только включил на максимум мышечную систему -- где расслабиться, где напружиниться, -- когда ему стянули руки за спиной и, попинав для приличия, поволокли в карцер... Волоча Гека, унтера весело и молча переглядывались: будет что рассказать ребятам после смены -- эту паскудину Компота никто не любил. Может быть, поэтому у Гека даже синяков и кровоподтеков почти не было на этот раз, и даже на пол его сбросили, можно сказать, аккуратно... На следующий день целый и невредимый Компона (только голова перебинтована) стоял на ковре у Хозяина тюрьмы, своего формального начальника. Он не очень-то боялся его гнева, поскольку работал в Службе, которая, как известно, повыше рангом будет. Однако на этот раз Хозяин осерчал не на шутку. -- Слушай, Компона, в городе про меня разговоры ходят, что я людей пытаю, голодом и холодом их морю. Не слыхал? -- Нет. А что? -- А вот то! Адвокаты, понимаешь, шепчут газетчикам, те -- прокурорам, те во Дворец несут... Где этот Ларей сейчас? -- Покуда в карцере. Потом следствие, суд и дополнительный срок. -- Какой планируется? -- Терроризм, попытка побега, нападение на представителя -- тут целый букет, лет на десять-пятнадцать потянет. -- Это за один-то удар в лобешник мудаку стоеросовому? Многовато будет. -- Вы забываетесь... Да вы поним... -- Цыц, гаденыш! Я служил, когда ты еще в горшок не сразу попадал! Ты его в карцере гноил, беспредельщик сраный, чтобы мне потом в приличном обществе руки не подавали? Я -- лягавой породы, но не сексот, не сбир вонючий. Твоя вонь на меня ложится. Я девять с лихером месяцев все ждал: либо результаты пойдут, либо ты одумаешься. Ни того, ни другого. Тебе кто за него платит -- бандиты? Что смотришь, подполковник, я дело спрашиваю. Все законы и инструкции ты переступил -- ради чего? У меня рапортов на тебя -- килограмм: когда и сколько раз ты допросы проводил и на каком основании карцер продлял... -- Может, вы и мне слово дадите, господин полковник? Я ваших оск... -- Ты у меня отсосешь с веселым чмоком. Год он, Ларей, получит за... Ма-лчать!!! За хулиганку, и на моей шее сидеть не будет -- запрос из Департамента поступил, на зону поедет. Хватит здесь воду мутить. У вас, подполковник, есть три выхода из создавшегося положения: первый -- рапорт о переводе на другое место службы. Есть и второй -- служить и дальше, как ни в чем не бывало, и получить от меня по морде при всем личном составе. А там дуэль и все такое, стреляю я получше вашего. Третий выход -- накатаете на меня донос, тогда я, слово офицера, пристрелю тебя, мерзкую, сорокае...нную, омандовевшую падаль. И сяду, но за тебя много не дадут. Можете выбирать. Сутки на размышление. Свободны... И еще, опять же вам для размышления: мои связи -- намного ли хуже ваших? Нет, у Хозяина "Пентагона" связи были немногим хуже, чем у начальника над непосредственным начальником Компоны, и Компона это осознавал. Поэтому он не стал писать на него донос, но в устной форме доложил куратору дела, генерал-майору Дэниелу Дофферу. Тот уже принял для себя решение и лишь пообещал содействовать переводу Компоны в Иневию без понижения. Ларея он решил пустить пока на волю волн, ибо сил и времени на него уже не хватало: Штаты в прошлом месяце выслали почти полсотни работников Бабилонского посольства во главе с военно-морским атташе -- небывалый скандал и грандиозный провал. Теперь следовало искать крайнего среди высокопоставленных силовых коллег (а те ведь тоже искали среди других, не у себя же) и вторым фронтом -- разоблачать американских бизнесменов, журналистов и дипломатов -- в аналогичном количестве. Кроули уже получил по балде от Господина Президента лично, но вывернулся, старый черт, прикрылся дружбой с господином Председателем (безотказно поставлял тому на просмотр агентурные и вербовочные материалы порнографического характера). Малоун проделал геркулесову работу. Он, словно каторжный, долбил и долбил в одну точку, не жалея времени и сил, а также денег на подарки нужным людям. И вся его упряжка, состоящая из нахальных борзописцев и златолюбивых прокуроров и канцеляристов, сдвинула в конце концов тяжеленный воз Гекова дела. И очень кстати пришелся дипломатический скандал, и к Хозяину подходец разыскали (без взятки, на связях)... Ларею довесили год и отправили в допзону под номером 16, хотя намеревались дать сначала тот же год на спецзоне. Знал бы Малоун, что в этом пункте он надрывался напрасно: Гек предпочел бы сидеть на жестком режиме, более подобающем для его понятий. Однако целый год прошел, прежде чем Гек попал по месту назначения: месяц его мариновали в одиночке "парочки", да еще месяц одиночки в "единичке", на переследствии. Гек чувствовал себя словно на курорте: ежедневная горячая пища, регулярная помывка (в карцере выводили в душ один раз в месяц, грязь очень доставала), свидания с адвокатом, постоянное тепло в камере -- много ли человеку надо, оказывается... И хотя передачи с воли ему запретили, согласно какой-то там инструкции, Гек продолжал набирать здоровье и вес -- уж больно велик был контраст между карцером и простой тюрягой. Ему разрешили книги, и Гек принялся читать и делал это по собственной методе: что под руку попадет. Поначалу больше чем на четверть часа его не хватало, но постепенно привычка восстановилась, и буквы уже не рябили и голова не кружилась. А потом замелькали вагонзаки и пересылки, словно вознамерились устроить Геку ознакомительную экскурсию по тюрьмам и зонам страны. Полтора месяца пришлись на сюзеренский централ, всколыхнувший в Геке множество дорогих его сердцу воспоминаний. Всюду впереди него катилась глухая слава таинственного узника, приправленная фантастическими домыслами и слухами. Сидел он либо в одиночках, либо с кряквами, которыми всенепременно встречала его очередная пересылка, и Гек решил пока не объявляться, помня свои права на это и заветы Ванов. -- Зона ржавая, честняк и трудилы, ну и обиженка, могут оставаться, остальные пробы -- дальше. -- Такими словами встретил их этап прямо на железнодорожной станции Хозяин зоны в чине полковника. Гек дернулся было туда, но ему преградили путь и запихнули опять в купе, где он ехал в королевском одиночестве. Однако и путешествия заканчиваются рано или поздно: наконец шестнадцатая дополнительная согласилась на нового сидельца, и Гек поднялся на нее после недели карантина. Глава 4 Букет составлен. Цветочный одр, как всегда, Гостеприимен... "Шестнадцатая доп. два" -- ни то ни се, если взвесить ее на пробу. Ржавые не имели здесь реальной власти, не собирали отсюда в общак, хотя и не объявили ее проклятой и б...кой, и скуржавые, царившие здесь когда-то, вроде как обошли ее стороной. Со скуржавыми было дело: в начале семидесятых замордованные фратцы, трудилы, взбунтовались и сокрушили скуржавую власть, но свято место пусто не бывает -- шишку взял актив из трудяг. Но зона была бедная, работы на всех не хватало, с Хозяина продукцию спрашивали, но как-то вяловато (ведра двенадцатилитровые тачали для армии -- устаревшего образца, трубки для противогазов, -- никто их не отменял, но никто в войсках их и не требовал) -- потому и предпосылок для закручивания гаек с целью выбить из сидельца выполнение производственной программы не было. А значит, и актив был дрябленький, и от нетаков особой силы духа не требовалось. Однако в оперативных отчетах зона числилась "активной" и свободной от влияний преступных проб, поэтому-то Гека сюда и определили, в здоровый, так сказать, социальный организм. Компона сделал было последнюю попытку -- упечь ненавистного Ларея в скуржавую цитадель, на мрачно знаменитый "Первый спец", но не любит начальство, когда их поучают проштрафившиеся неудачники, и Гека определили сюда, на одной почти широте с Бабилоном, чуть южнее, но на четыреста километров восточнее. Зона была невелика -- меньше полутора тысяч сидящего народу, вдалеке от городов, если не считать поселка вокруг зоны для вольных и семей военнослужащих. Промзона примыкала вплотную к жилой, состояла из обширной территории, двух основных цехов, вспомогательного инструментального участка, кочегарки, парника для господ офицеров, гаража и складских помещений для готовой продукции и комплектующих. Раньше был и свинарник, опять же предназначенный не для сидельцев, а для обслуживающего персонала, но хрюшки дружно дохли, поощряемые завистливыми узниками, и начинание завхоза почило в бозе. Жилая зона насчитывала шесть длинных одноэтажных жилых бараков, чуть в стороне -- выгороженный "колючкой" в отдельный участок -- БУР, для борзых и нерадивых, за бараками -- клуб, кубовая и еще одна маленькая кочегарка при ней, рядом с клубом -- в одном двухэтажном здании -- пищеблок и санчасть, за ними административное, также двухэтажное здание -- Контора. Штрафной изолятор расположился как всегда: между двумя ограждениями из колючей проволоки, на территории "запретки". Гека отвели в первый барак, в первую секцию. В каждой секции, рассчитанной на сто двадцать восемь постояльцев, имелись свободные места для вновь прибывших, и было этих свободных мест немного. Все они располагались в крайних секторах, ближе ко входу. Впрочем, и тут были различия: с западной стороны на стенке углем была изображена голая женская задница под короной и червонный туз -- верный признак того, что здесь живет каста опущенных, а в двух недозаполненных восточных секторах, видимо, проживало социальное "дно" -- никем не уважаемые, но пока еще полноправные сидельцы, не попавшие в разряд неприкасаемых. Дневальный шнырь снял шапку перед унтером и встал по стойке смирно. Это сразу не понравилось Геку, но он молчал, с любопытством осматриваясь по сторонам. Нар не было -- стояли простые панцирные кровати в два этажа, возле каждой тумбочка. Кровати выстроились в два ряда. В проходе между рядами -- два длинных стола со скамейками, человек на десять каждая. Куревом почти не пахло, значит, курят в умывалке или в туалете. В торце с окошком выгорожены две секции -- одна одеялами, другая вагонкой. Вагонкой, вероятно, каптер отделился с благословения отрядного начальника, или маршал барачный, а одеялами -- элита, нетаки либо актив. Дальше дверь, наверняка в сушилку. Унтер ушел. Шнырь испытующе глянул на Гека: -- Что стоишь -- ищи себе место, где свободно. Вон в том краю -- девочки обитают. Чтобы ты не перепутал на всякий случай (можно как угодно понять -- не придерешься). Наши вернутся через час, а то и раньше -- вот-вот съем объявят, а идти близко. -- Не горит, здесь подожду. -- Гек уселся за стол, ближайший к торцу и каптерке, достал книгу и погрузился в чтение. Это были "Мемуары" Филиппа де Коммина, книга, переданная ему Малоуном еще в "Пентагоне", перед этапом. Подряд ее читать было трудно, однако Геку нравилось застревать мыслью чуть ли не на каждой странице, в попытке понять бытие и помыслы человека, умершего так давно, но все еще живущего в этих мыслях и строках. Шнырь повертелся и ушел, не решаясь самостоятельно определиться в отношении этого спокойного, как танк, мужика, шибко грамотного, однако явно -- не укропа лопоухого. Барак заорал сотней голосов, закашлял, вмиг пропитался дымом и рабочей вонью -- смена вернулась с промзоны. Гек продолжал сидеть, не поднимая головы, и сидельцы проходили мимо, обтекая его с двух сторон, не задевая и ни о чем не спрашивая -- есть кому спросить и без них. -- Эй... -- Шнырь слегка коснулся его плеча. -- Зовут тебя, иди. -- И кто зовет? -- Главрог с тобой поговорить хочет, староста барака. -- Хочет -- поговорим. Давай его сюда. -- Шнырь замер: это был прямой вызов существующей власти. Первые пристрелочные слова прозвучали в притихшем пространстве барака. Незнакомец не пошел на "низкие" свободные места, значит, претендует на нечто большее. Бросил вызов главному, но сидит за столом, значит на его место не тянет. Вот и понимай как знаешь: то ли цену себе набивает перед Папонтом, то ли отрицает его как урка. Если бы шнырь сказал: "тебя приглашают разделить беседу" -- легче бы было определить что к чему, а мужику труднее отказаться, согласно зонному этикету. Теперь же Гек занимал выгодную позицию за столом, и Папонту придется самому придумывать что-то -- на кровати век не просидишь. Папонт, главный активист барака, невысокий, но очень широкий, толстокостый и крепко сбитый мужик тридцати с небольшим лет, сразу же осознал свою ошибку, но среагировал быстро: не чинясь пошел к столу. Он уже слышал этапные параши, достигшие зоны задолго до самого этапа, но страха или беспокойства не испытывал -- и не таким рога сшибали, тем более одиночка. -- Я не гордый, вот он я, Пит Джутто, старший здесь. Ну и ты бы представился, что ли. Не в лесу ведь. -- Он сел напротив Гека, вывалив руки-окорока на стол, его пристяжь построилась в полукруг за ним. Двое отделились от свиты и встали, сопя, за Геком. -- Стив Ларей, невинно осужденный, через год откинусь. Вы двое, срыгните, от греха подальше, из-за моей спины, и не мешкайте, иначе приму как угрозу. Жду до счета "три": раз... два... Джутто словно бы не слышал, нейтрально глядя в пространство, а те, что стояли за Геком, натужно силились понять в эти секунды, как им ответить. -- Три. -- Гек на слух выбросил назад и вверх сжатые кулаки, посылая их со всей возможной резкостью и силой (для весу он зажал в каждом кулаке горсть медной мелочи -- сидельцу на "допе" не возбранялось иметь до пяти талеров наличными, а в каком виде -- нигде не сказано). Оба парня упали по сторонам: один идеально отключился, без звука, другой все же мычал. Гек резко вымахнул из-за стола, спиной к спинкам кроватей, и, оскалясь, вперился в Папонта: -- Вот, значит, как ты со мной разговаривать решил, Пит Джутто, по-собачьи?! А я-то, грешным делом, подумал, что тут скуржавых не водится. О тебе-то я иначе слышал! Бывалый Папонт сидел -- бровью не шевельнул при этих словах, руки, полусжатые в кулаки, лежали все так же расслабленно, но душе было горько и пакостно в тот миг. Вот ведь гад! Действительно -- битый! Урку только на мою голову не хватало. Что здоровый -- так это чухня, и Кинг-Конга замесим при нужде -- другое погано. По-тихому его не согнуть, если же его сейчас заделать -- то обещанную Хозяином треть срока не скостить будет, а это четыре совсем не лишних года. Вот же падаль! -- И что же ты такое слышал? -- Теперь это неважно, главное -- что я здесь вижу. -- И что же ты здесь видишь? -- Гек почувствовал, что теряет руль событий: этот Джутто -- нехилый характером парнишка. -- Многое. Осталось детали уточнить. -- Ребята на полу ворочались -- вполне живые, драка не вспыхнула в самый огнеопасный момент, маршал не мельтешит, барак -- смирный; глядишь -- и образуется что-нибудь путевое. -- Ну, так давай уточним... -- Мужик за бритву не хватается, дешевые понты и пену не пускает, пределы видит -- надо гасить ситуацию, а после можно будет со всем разобраться, себя не подставляя... Геку отвели кровать в секторе, который он сам указал, близко к торцу барака, но на другой стороне прохода от угла, где расположился Папонт и его подроговые. Но обжить кровать в ближайшие десять дней не пришлось: кумовская почта сработала четко, и на вечернем разводе ему определили десять суток шизо без вывода (формулировка "без вывода" -- на работу -- была чисто рудиментарной: работы подчас не хватало и твердо вставшим на путь исправления, за наряды дрались и интриговали, это тебе не южные гибельные прииски). Два следующих месяца протекали тихо и мирно: Гек проводил время в бараке и около, в промзону не ходил, с активом не контачил. В их восьмикоечном секторе вокруг Гека постепенно сложилась "семья" с Геком во главе. Посылки и прочие оказии делились поровну, споры и разногласия судил Гек, он же организовал через вольняшку-электрика доставку чая и курева, хотя сам не курил. На дни рождения "своих", дважды случившиеся в эти месяцы, в качестве подарка организовал по полтора литра коньяку. Постепенно его авторитет укреплялся и за пределами "семьи": уже и посторонние шли к нему за советом и арбитражем. Кроме того, Гек, благодаря Малоуну обретший вкус к изучению буквы закона, основательно поднабрался разных полезных примочек о правах сидельцев и обязанностях администрации. Еще Ваны когда-то объясняли ему секреты выживания в тюремных джунглях: человек мал -- а государство большое, в лоб его не своротишь. Но если изучить законы, по которым живет и действует противник, то -- не всегда, но часто -- можно избежать столкновения, грозящего бедой и поражением, а то и направить ему же, противнику, во вред его собственное оружие. Гек стал давать не только тюремные, но и юридические советы (за взятку одному из унтеров еженедельно созванивался с Малоуном и консультировался у него), которые вдруг дали несколько раз конкретный результат: один раз парень добился переследствия и укатил на родину в Кальцекко, пересуживаться с надеждой на сокращение срока, другой раз мужик выспорил себе трехсуточное свидание, чуть было не ускользнувшее по милости режика-самодура... На зоне резко возрос поток жалоб и запросов во все адреса страны -- от матери Господина Президента до представителя ООН в Нью-Йорке. Самому Геку не положено было писать жалобы (ржавые разрешили это себе на картагенской сходке 62-го года, но только "понтовые", типа в ООН или Папе Римскому), но консультировал он всех желающих. Кум и режик быстро нащупали причину беспокойства и на пике зимы, в июле, под смехотворным предлогом дали Геку два месяца БУРа, содержания в бараке усиленного режима. Оттуда нельзя было выходить на остальную зону, и в БУРе снижена была норма питания, без права получения посылок. В клуб на еженедельные киносеансы не водили, телевизор и радио не положены, не табельная одежда изъята... Но Геку эти комариные, после карцера, укусы были нипочем, он и сам планировал побывать в БУРе и посмотреть на местных нетаков. Никого из особенно крутых он там не встретил, ребята как ребята. Этот попался пьяным на глаза Хозяину зоны -- два месяца, этот испортил электронасос -- определили злым умыслом: денежный начет и три месяца, этого застукали с пассивным педиком Эльзой -- шесть месяцев. И срок бы довесили, но парень был автослесарь, золотые руки... Самый забавный случай произошел с пареньком по кличке Фидель Барбуда: тот долго работал шнырем при штабе, в надежде на амнистию (автомобильный наезд, ненамеренное убийство), но кум не подписал представление на него. Тогда Барбуда дождался, пока придет его очередь убирать Веселый Домик, епархию кума, выбрал момент, когда тот отвлекся, и навалил ему кучу в верхний ящик стола. И закрыл, чтобы не сразу обнаружилось. Над историей хохотала вся зона, "внутри" и "снаружи", а Барбуда получил целый год БУРа, уважение сидельцев и прицельное внимание кума. Свой растущий авторитет Гек ощутил, когда ребята из его барака пропулили ему первый грев из курева и консервов, чего раньше не водилось, по рассказам старожилов. Кешер был совсем небольшой, каждому на один зуб, но морально приподняло БУРовцев очень заметно. Гек радовался: значит, его пропаганда не пропала зря. Когда два месяца закончились и солнце все увереннее стало выныривать из-за темного леса, Гек вернулся в первый барак. Но тропа "подогрева" в БУР не исчезла, Гек взял под свой постоянный контроль пересылку туда и в штрафной изолятор еды и курева. Активисты урчали за спиной, но прямого повода для конфликта не было: не на едином котле -- каждый отвечает за себя. Кум исходил на мыло, пытаясь дискредитировать, как учили, новоявленного урку и настроить против него актив. Но время было упущено: никто не хотел рисковать своей шкурой ради кума, который -- пес даже для лягавых. А Ларей, по слухам, начал возрождать зонный общак... Уже заметно припекало. На деревцах вовсю полопались почки, вечная мерзлота отступила на шаг в землю, зная, что отступление -- временное и недолгое. У сидельцев отобрали зимние бушлаты и обувь, но шапки пока оставили: ходили слухи, что должны ввести головные уборы нового образца, а может, еще чего придумали к Новому году... Некурящий Гек, в окружении многочисленных дымящих, сидел в курилке возле барака и травил старинные зонно-лагерные истории, которые помнил во множестве. День был воскресный, никто не работал, что уже не являлось чудом в последние годы, скудные на заказы. Кум, поругавшись со своей пятипудовой половиной, убежал от нечего делать на зону, присмотреть за порядком да попутно сорвать на ком-нибудь злобу. -- А-а, Ларей... Лапшу на уши вешаешь... Слушай, Ларей, давненько ты у меня не был. Зашел бы, покалякали бы, как всегда, кофейку попили бы... (Дешевейший прием, но рекомендован сверху и действует, говорят. Вроде бы не урка он, а кряква.) -- Кто, я? -- Да ты, кто еще. Зашел бы, говорю, как-нибудь на досуге? -- Ой, начальник, рад бы, да не могу -- только что посрал, вон ребята не дадут соврать!.. Лиловый и невменяемый кум бежал домой с твердым намерением изуродовать "свою корягу", а в ушах все еще звучало издевательское хрюканье и вой этого быдла, потерявшего страх перед ним, оперуполномоченным зоны. Они еще поплатятся за свой подлый гогот, очень поплатятся, особенно этот выродок Ларей. И Барбуду он сгноит в грязь! И Ларея! На утреннем разводе случилось то, что должно было случиться: по секретному представлению кума Гека спустили в трюм на полгода, и он мог утешать себя тем лишь, что пяти дней не досидит -- срок заканчивался. Так и вышло. Геку приказали собираться и следовать на вахту: это кум хотел выбросить его из зоны транзитом, не допуская в родной барак. Не удалось его по-крупному прищучить, так хоть мелко напакостить... Но Гек сумел нейтрализовать "последний привет" почти всемогущего кума: придурки из хозчасти, ведущие документооборот конторы, заранее подзапутали некоторые ведомости, так что осужденный Стивен Ларей до полного оформления подорожной еще сутки пробыл на зоне и даже получил сухой паек, поскольку с котлового довольствия был уже снят. И в барак усиленного режима на эти сутки его было уже не вернуть, потому что документы были оформлены и только Господин Президент личным указом мог теперь согнуть лейтенанта Вейца, начальника канцелярии, и заставить его внести исправления в официальные служебные бумаги. Гек исписал половину записной книжки адресами и наколками. Были среди них и несколько толковых, могущих пригодиться на воле. Каждый барак, и БУР отдельно, получили по ящику коньяка: если поровну лить -- только небо смочить, но дорого внимание. Гек еще в БУРе отчитался за общак (коньяк покупал на свои) перед новым хранителем, перспективным нетаком по кличке Морской, благословил, а сам пошел на встречу с волей. Провожала его добрая половина зоны -- все нетаки, фраты и трудилы. Повязочники молчали -- ветер дул им в морду, лучше не переть на рожон... Вольняшка-электрик на мотоцикле довез его до железнодорожной станции и даже поначалу не хотел брать за это денег, все отнекивался... Гек тут же в скверике, стоя на осенних кленовых листьях, взял у него пакет с новенькой, из магазина, гражданской одеждо